Вызов врача

Пролог

Девочка пряталась за кустами. Дом построен и заселен недавно, молоденькие деревца вокруг детской площадки никого не могли скрыть. Кусты тоже невысокие, но густые, благодаря дружным весенним листочкам. Если стоять в полный рост, то голова торчит над верхушками веток. Да и не выстоишь долго, а ждать девочка решила до победного конца.

Почему так говорят: «победный конец»? Ведь победа должна обозначать новую счастливую жизнь?

Девочка нашла деревянный ящик, поставила его в угол, который образовывали кусты, уселась. Теперь ее не видно ни с одной стороны, разве только из окон верхних этажей дома. Более всего боялась: спустится какая-нибудь сердобольная старушка, начнет приставать с вопросами: почему ты здесь прячешься? Где твои родители?

Восьмилетние девочки не караулят по вечерам в засаде, а делают домашнее задание, аккуратно, без помарок, выводя строчку за строчкой, наслаждаясь чистописанием, будто вышиванием крестиком.

Девочка была одета в коричневое форменное платье с белыми воротником и манжетами и белый фартук. Сегодня суббота, полагается надевать в школу белый фартук, а не черный, как в остальные дни. Девочка пришла в этот двор сразу после школы. Ждать пришлось долго. Очень хотелось пить, и еще в туалет. Но девочка терпела, не покидала своего убежища. Листочек за листочком она выщипала в середине куста отверстие, через которое отлично просматривались вход во двор, двери подъездов и детская площадка. В поздних майских сумерках белый фартук светился ярким пятном. Девочка сняла фартук и затолкала его в портфель. В окнах зажегся свет.

Ту, ради которой пришла сюда, девочка узнала сразу. По веселому заливистому смеху, хотя никогда его не слышала, по лицу, плохо различимому в темноте, оттого непонятно – похожему на единственный виденный снимок или нет. Но девочка почувствовала, как внутри словно что-то оборвалось и безошибочно выкрикнуло: «ОНА!» Девочка припала к амбразуре в кусте, не замечая колючих веток.

Женщина была не одна, со спутником. Они все время целовались. В подворотне дома, потом прошли десять метров и опять целовались. В перерывах женщина хохотала, веселилась, кружила на месте.

Мужчина ловил ее, подхватывал, и они опять сливались в поцелуе.

Девочка никогда не видела таких откровенных, взрослых, бесстыдных, долгих и частых поцелуев. Она почувствовала, что заливается краской брезгливости и стыда.

Женщина очередной раз вырвалась из объятий кавалера, прибежала на детскую площадку, села на качели, принялась раскачиваться. И все время смеялась! Взлетала вверх, юбка легкого крепдешинового платья нескромно задиралась, женщина по-девчоночьи болтала голыми ногами и заливалась хохотом от веселья. Ее спутник подошел и стал сильнее раскачивать качели. Женщина верещала от страха, но в ее визге было не меньше счастья, чем в смехе. Потом он остановил качели, подхватил женщину на руки и с притворной угрозой «Закружу!» стал быстро вертеться на месте.

Девочка думала, что так кружат только детей. Но с детьми так и не целуются после веселой забавы. Девочка встала, от парочки ее отделяло метров пять. Женщина заметила девочку и погрозила пальцем: не подглядывай! И в следующую секунду забыла о ней, взяла своего кавалера под руку, тесно к нему прижавшись, и, воркуя, повела к подъезду.

– Мама! – глотая слезы, тихо позвала девочка.

Ее никто не услышал.

Мама, бросившая девочку восемь лет назад, была абсолютно счастлива. От ее счастья дочери не полагалось ни малюсенького кусочка.

– Ненавижу! – произнесла девочка и пошла к арке.

Она мысленно повторила «Ненавижу!», наверное, тысячу раз, и это помогло не расплакаться.

Девочка чувствовала себя больной и старой. Будто по-ребячьи игривая мать забрала у нее детство, наградив собственной старостью.

Дома девочку ждали встревоженные бабушка и отец. На их расспросы, где пропадала, девочка устало соврала, что была у подруги.

– Но как же так? – удивился отец. – Мы обзвонили всех твоих…

– Помолчи! – остановила его бабушка. Она хорошо знала свою внучку: если та не хочет говорить правду, значит, имеет для этого серьезные основания.

День первый

1

Засвистел чайник. Мария Петровна пришла на кухню и выключила газ. Который раз кипятит! Сколько еще ждать?

Вернулась в комнату, села на диван, надела очки и стала читать журнал. Через минуту сдернула с носа очки, отшвырнула журнал, решительно сняла телефонную трубку и набрала номер. Занято! У них вечно занято!

С десятой попытки пошел сигнал вызова, и ей ответили.

– Поликлиника? – рявкнула в микрофон Мария Петровна. – Кто говорит? Регистратура? Слушай, ты, регистратура… Да, больная Степанова! Да, пятый раз звоню! А ты деньги получаешь за то, что со мной разговариваешь! Где врач? На вызовах? Пусть ногами быстрее двигает, подохнешь, пока ее дождешься! Небось по магазинам шляется, а не по вызовам… Это ты меня оскорбляешь, регистратура! Я? По голосу не больная? А кто две «скорых» ночью вызывал? И нечего трубку бросать! Разбросались! – Мария Петровна посылала проклятия, хотя ее уже никто не слушал. – Всю страну к чертовой матери разбросали!

Мария Петровна опустила трубку на рычаг, подошла к письменному столу, посмотрела на перекидной календарь. Первое декабря тысяча девятьсот девяносто девятого. И единица с тремя девятками, как опрокинувшееся число зверя, и грядущий двухтысячный год вызывали почти мистический страх вхождения в новую эру. Когда-то двухтысячный казался страшно далеким. Двадцатилетняя студентка Маша Степанова кокетливо загибала пальцы, подсчитывая: «В двухтысячном мне будет… пятьдесят четыре года! Это невозможно!»

Подойдя к зеркалу, Мария Петровна повернула голову вправо-влево.

– Мне сорок пять! – произнесла она вслух. – И ни копейкой больше!

Вернулась к дивану, взяла очки, надела, снова подошла к зеркалу, закусила нижнюю губу, рассматривая подбородок. Так и есть! Черный волосок.

– Сволочь! – обозвала его Мария Петровна, достала пинцет и выдернула.

Единственным признаком старости она считала эти предательские волоски, то там то сям вылезающие на подбородке. В молодости их и в помине не было, а теперь приходится лицо полоть, точно грядку с сорняками.

Наконец звонок в дверь. Мария Петровна на цыпочках побежала в прихожую, припала к дверному глазку. На площадке стояла молодая женщина, варежкой стряхивала с шубы снег. Мария Петровна бесшумно отодвинула с утра смазанную маслом задвижку и побежала обратно. В коридоре, от поворота в гостиную, крикнула:

– Входите, не заперто!

У Марии Петровны большая трехкомнатная квартира в сталинском доме; если кричать из комнаты, чтобы услышали на площадке, – глотку сорвешь.

В гостиной Мария Петровна плюхнулась в заранее приготовленное большое кресло, укрыла ноги шерстяным пледом.

Врач задержалась ненадолго в прихожей (шубу снимала) и вошла в комнату. Молодая женщина, невысокая брюнетка с короткой стрижкой, без укладки, которую бесполезно зимой делать тем, кто вынужден много ходить по улице. Если бы не серьезно-хмурое, профессионально строгое выражение лица докторши, ей можно было дать лет двадцать шесть. Но кислая (как определила Мария Петровна) мина тянула на все тридцать с хвостиком.

– Добрый день! – поздоровалась врач.

– Покажи руки! – потребовала Мария Петровна.

– Простите?

– Глухая? Руки покажи.

Врач усмехнулась, поставила на стул сумку, покрутила перед носом пациентки руками, показала ладони и тыльную сторону.

– Довольны?

Ноготочки у докторши аккуратные, но не элегантные, а как у пианистки, которая не может себе позволить длинных ногтей.

– Не больно-то у тебя руки трудовые, – оценила Мария Петровна. – Характеристику принесла? Ре-зю-ме? – по слогам, откровенно издевательски проговорила Мария Петровна.

– Нет, не догадалась.

Врач ответила спокойно, как человек, готовый к выкрутасам собеседника. Так взрослые разговаривают со вздорными детьми, с психическими больными и выжившими из ума маразматиками.

– Бестолковая! – Мария Петровна точно обрадовалась возможности обругать человека и тут же произвела небольшой откат. – Мне плевать на характеристики. Я работника насквозь вижу и быстро из тунеядцев стахановцев делаю. Объясняю условия. Три раза в неделю по восемь часов. Моешь, убираешь, ходишь в магазин за продуктами, на почту, в сберкассу, платишь за квартиру, готовишь еду, утюжишь белье, ну и прочая домашняя белиберда. Оплата почасовая, минимальная, премии ежемесячные и ежеквартальные, в конце года – тринадцатая зарплата, исчисляется по среднему заработку без учета премий.

– Все? – спокойно поинтересовалась доктор.

– Все! – вызывающе отозвалась Мария Петровна. – Торговаться будешь? Начинай!

Точно как Мария Петровна по слогам выговаривала «ре-зю-ме», врач в аналогичной манере, с нескрываемой насмешкой проговорила:

– Вы меня с кем-то спутали. Я, – ткнула себя пальцем в грудь, – участковый врач, Кузмич Ирина Николаевна. Врача вызывали?

– Надо же! – всплеснула руками Мария Петровна. – А я думала, домработница, мне обещали прислать. Внешность у тебя… так сказать, без диплома о высшем образовании.

Если последняя характеристика и не понравилась Ирине Николаевне, виду она не подала, развела руками:

– Внешностью, как вы понимаете, обязана предкам. А на них суда нет. Мария Петровна, где ваша медицинская карточка и заключения, оставленные двумя бригадами «скорой помощи», которые здесь побывали прошлой ночью?

– Ага, донесли? Вон там, на столе лежат. А тебе донесли, что я прежде лечилась в кремлевской поликлинике?

– Я в курсе. – Врач подошла к столу и принялась читать бумаги.

– И ушла из кремлевки сама! – говорила Мария Петровна, обращаясь к затылку докторши. – Никто меня не выгонял! Выдумали – сокращение контингента! Лечить не умеют, только диагнозы сочиняют. Не велик труд. Открывай учебник – и переписывай. Главное – мужика на сохранение беременности не отправить. А женщину от простатита не лечить. Алфавит вызубрил – всё, считается, что врач. Рецепты выписывают по шпаргалке, как аспирин на латыни пишется – запомнить не могут.

Ирина Николаевна повернулась, посмотрела на Марию Петровну:

– Подобного рода рассуждения стали для вас поводом присвоить записную книжку моей коллеги, которая сюда приходила? В книжке были прописи многих рецептов.

Усмешка молоденькой докторши Марии Петровне не понравилась, но торопиться размазывать по стенке эту новую фифочку не стоило, можно и старую помянуть.

– Как той двоечнице только диплом дали? – всплеснула руками Мария Петровна. – В голове одна извилина, и та в помощь кишечнику. Наверное, на экзаменах переписывала и остановиться не может. Зачем мне ее шпаргалки?

– Именно после визита к вам книжка пропала.

– Сейчас новую пишет? Пусть, ей полезно материал повторить. Может, чему и научится.

Несколько минут они молчали. Доктор перебирала бумаги, Мария Петровна рассматривала ее со спины. Ладная фигурка. Росту среднего, в талии тонка, в бедрах не шклява. Не то что некоторые современные девицы, худые и плоские, как недокормленные беспризорники. Брючки на докторше наглаженные, но внизу усеяны круглыми кляксами грязи – по улице находилась. В тапочки переобулась, а некоторые топают по квартире в сапожищах, вытирай потом за ними.

– Что это? – воскликнула Ирина Николаевна. Она в изумлении поднесла листок, который читала, ближе к глазам.

– Где?

– В вашей медицинской карте. – Ирина Николаевна повернулась к больной и потрясла в воздухе картой.

– Тебе лучше знать. Твои коллеги-гробокопатели писали.

– Но это какая-то отсебятина, вставки!

– Комментарии, – язвительно уточнила Мария Петровна.

Такого Ирина Николаевна еще не видела! В строгий медицинский текст, поверх строчек, со стрелочками, указывающими на место «комментария», были вписаны издевательства. Выглядело это так:

«Состояние средней тяжести, не до конца угробили. Кожные покровы обычной окраски, хоть с негром не спутали. Язык чистый, влажный, можете им побриться, козлы! Живот мягкий, безболезненный, спасибо, клистиры научились ставить. Печень у края реберной дуги, а в ней вся ваша долбаная медицина и мать ее завполиклиникой! Нестабильная стенокардия, заботьтесь о стабильности собственной половой жизни, кастраты-гиппократы!»

– Зачем вы испортили документ?

– Веселье нашло, то есть злость. Но ты мне морали не читай! Моя карточка? Моя! Что хочу, то в ней и пишу.

– Писательница! – тихо, сквозь зубы прошептала Ирина Николаевна. И громко добавила: – Здоровье не повод для веселья! Тем более в вашем возрасте!

– В каком таком моем возрасте? Ты знаешь, сколько мне лет? Да мы с тобой почти ровесницы!

– Год рождения вы только тут, в карточке, подтерли или в паспорте тоже?

– Ты врач или милиционер? Может, добровольная помощница правоохранительных органов? Иди, валяй, настучи про меня прокурору, сексотка!

Ехидные выпады Марии Петровны если и ранили докторшу, то внешне это не было заметно. Ирина Николаевна не вспыхивала от обиды, не поджимала губ, не метала из глаз гневные стрелы. Но и молча терпеть хамство пациентки не собиралась. Сказала докторски-учительским строгим, но равнодушным тоном:

– Вы все время пытаетесь оскорбить и унизить меня. Напрасно. Напоминаю: вы обратились за помощью, я пришла сюда, чтобы эту профессиональную помощь оказать.

– Давай оказывай.

– На что жалуетесь?

Вопрос Марии Петровне явно понравился, и она ударилась в нравоучения:

– Барышня, запомни! Степанова никогда не жалуется. Даже в магазине. Вот в глаз дать могу, если словами не понимают. На меня за всю жизнь знаешь сколько жалоб и анонимок написали? Как собрание сочинений Вэ И Ленина. У меня выговоров было больше, чем правительственных наград. Помру – ордена на подушечках понесут. А выговоры – где они? На подтирки пошли. Девушка, никогда не жалуйся. Один раз дала слабинку, другой раз слезу пустила – всё, пиши пропало. Затрут, в фарш перемелят, сделают из тебя котлеты, сожрут – не подавятся.

– Представляю, сколько ты таких котлет проглотила, – опять чуть слышно произнесла Ирина Николаевна.

– Что ты там бормочешь? Не слышу, говори громче.

– Во-первых, я вам не барышня и не девушка. Во-вторых, попрошу мне не тыкать. Я врач, а не ваша домработница.

– Ой-ой! Какие мы строгие! – пропела Мария Петровна. – Да я со всеми на «ты». Министр мне тут как-то говорит: «Вы, Мария Петровна, одна из немногих, кто ко мне на „ты" обращается». А я ему: «Ты ж верующий, видела по телевизору, как в церкви к президенту со свечкой протискивался, локтями других отпихивал». Поняла?

– Нет.

– Министришка тоже не понял. Он, казнокрад паршивый, с Богом как разговаривает, когда лишний миллион вымаливает? На «ты». А его, значит, выше, чем Бога, ценить надо.

– Но ведь и вы не выше Бога? Или другое мнение имеете?

– Не имею. До Бога или до святой мне как паровозу до балерины.

– Зачем ТЫ вызвала врача? Что ТЕБЯ беспокоит?

Ирина Николаевна не просто подчеркнула голосом «ты» и «тебя», на каждом слове глаза ее чуть расширялись, брови вскидывались. «Тыканье» походило на пощечину. Но Мария Петровна не обиделась, наоборот.

«Крепкий орешек», – подумала она. И одобрительно кивнула:

– Характер показываешь? Валяй. Те двое, что до тебя из районной поликлиники приходили, тюфяк да кисель, рохля да мямля. Одна из них даже истерику закатила.

– Еще бы, ведь вы ее в туалете заперли. У человека двадцать больных на приеме, десяток вызовов. А ПОЖИЛАЯ пациентка с признаками легкого маразма утверждает, что у нее в унитазе лежит солитер, требует удостовериться и на два часа запирает доктора в туалете.

– На двадцать минут. Нечего было мне как школьнице выговаривать: вы не сдаете анализы, не выполняете предписания. Катись ты со своими рецептами!

– Пожалуй, я так и сделаю. Поскольку у вас нет жалоб и вы вызываете врача исключительно для того, чтобы потешить себя и развлечься, в моем присутствии нет необходимости. Вам нужен не терапевт, а психиатр.

– Были психиатры, обследовали. Нашли абсолютно здоровой, кроме некоторой повышенной эмоциональной возбудимости, которая выражается в использовании ненормативной лексики. А чего тут удивляться? Когда родителей репрессировали, меня в деревне спрятали. Там слова никто не