2 1 У РО К Д Л Я X X I В Е К А

Юваль Ной Харари

21 урок для XXI века
Yuval Noah Harari
21 LESSONS FOR THE 21st CENTURY
Copyright © 2018 by Yuval Noah Harari Russian Edition
Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2019
***
Моему партнеру Ицику за его безграничное доверие и выдающиеся способности, моей матери Пнине за
неизменную заботу и поддержку, моей бабушке Фанни за ее неистощимое и бескорыстное веселье
Предисловие
В мире, перегруженном информацией, ясность – это сила. Почти каждый может внести вклад в дискуссию
о будущем человечества, но мало кто четко представляет себе, каким оно должно быть. Порой мы даже не
замечаем, что эта полемика ведется, и не понимаем, в чем сущность ее ключевых вопросов. Большинству
из нас не до того – ведь у нас есть более насущные дела: мы должны ходить на работу, воспитывать
детей, заботиться о пожилых родителях. К сожалению, история никому не делает скидок. Даже если
будущее человечества будет решено без вашего участия, потому что вы были заняты тем, чтобы
прокормить и одеть своих детей, то последствий вам (и вашим детям) все равно не избежать. Да, это
несправедливо. А кто сказал, что история справедлива?
Я как историк не могу ни накормить, ни одеть людей, но могу внести некоторую ясность в их
представления, чтобы хоть немного уравнять шансы в глобальной игре. Если благодаря этому хотя бы
несколько человек присоединятся к дискуссии о будущем нашего вида, значит, я старался не зря.
Моя первая книга, Sapiens, была посвящена нашему прошлому – тому, как из ничем не примечательных
животных мы превратились во властителей планеты Земля.
Во второй книге, Homo Deus, я попытался заглянуть в будущее и поразмышлять о том, как люди в итоге
могут превратиться в богов и что будет происходить с интеллектом и сознанием.
В этой книге я хочу сосредоточиться на текущих событиях – на том, что происходит здесь и сейчас, а также
на ближайшем будущем человеческого сообщества. Что совершается у нас на глазах? Каковы главные
вызовы и возможности нашего времени? На что надо обратить внимание? Чему мы должны учить детей?
Разумеется, у каждого из семи миллиардов жителей планеты свои заботы, и, как я уже говорил, мало кто
может позволить себе роскошь размышлять об общих проблемах. Мать - одиночка, живущая с двумя
детьми в трущобах Мумбаи, думает о том, где раздобыть для них еды; беженцы в лодке посреди
Средиземного моря всматриваются в горизонт в надежде увидеть берег; больной, умирающий в
переполненной лондонской больнице, собирает силы для еще одного вздоха. У всех есть проблемы более
насущные, чем глобальное потепление или кризис либеральной демократии. Ни одна книга не в состоянии
их решить, и я не возьмусь поучать людей, оказавшихся в подобных ситуациях. Я лишь надеюсь чему-то
научиться у них.

Я сделаю попытку рассмотреть общие, глобальные проблемы. Исследовать главные факторы, которые
сегодня определяют развитие мирового сообщества и, вероятно, будут иметь влияние на будущее нашей
планеты. Тех, чья жизнь и без того висит на волоске, изменение климата беспокоит в последнюю
очередь – однако не исключено, что со временем по его причине жизнь в трущобах Мумбаи станет
невозможной, через Средиземное море хлынут новые потоки беженцев, а в системе здравоохранения
разразится кризис, который затронет все страны.
Реальность соткана из множества нитей. Не претендуя на всеохватность, я попытаюсь осветить разные
аспекты глобальных проблем. В отличие от Sapiens и Homo Deus эта книга представляет собой не
исторический нарратив, а выборку вызовов, проблем и вопросов, не имеющих простых ответов и решений.
Моя цель – подтолкнуть читателя к дальнейшим размышлениям, к тому, чтобы он присоединился к
обсуждению наиболее важных для нашего времени тем.
Эта книга написана в диалоге с обществом. Отдельные ее главы родились как попытка ответить на
вопросы, которые мне задавали читатели, журналисты и коллеги. Ранние версии некоторых разделов уже
публиковались в том или ином виде и получили отклики читателей, что дало мне возможность усилить
свою аргументацию. На страницах книги я рассуждаю о технологиях и политике, о религии и искусстве.
Есть главы, в которых я восхищаюсь человеческой мудростью, и есть главы, в которых отмечаю
решающую роль человеческой глупости. Но ключевые вопросы остаются неизменными: что происходит в
современном мире и каков глубинный смысл этих событий?
Что означает приход к власти Дональда Трампа? Как быть с эпидемией фейковых новостей? Почему
либеральная демократия переживает кризис? На самом ли деле мы наблюдаем возврат к религиозному
сознанию? Грядет ли новая мировая война? Какая цивилизация доминирует в мире – западная, китайская,
исламская? Должна ли Европа открыть двери для иммигрантов? Могут ли отдельные государства
справиться с проблемами социального неравенства и изменения климата? Как бороться с терроризмом?
Размышляя о глобальных перспективах, я старался не забывать о людях. Более того, я намеренно
акцентирую связь между великими преобразованиями нашей эры и повседневной жизнью людей.
Например, терроризм – это не только мировая политическая проблема, но и сложный психологический
механизм. Терроризм давит на скрытую в человече ском сознании «кнопку страха», подчиняя себе
умы миллионов жителей Земли. Кризис либеральной демократии проявляется не только в
парламентах и на избирательных участках – он затрагивает функционирование наших мозговых
нейронов и синапсов. Мысль о том, что частная жизнь неотделима от политики, давно
превратилась в клише, но сегодня, когда наука, бизнес и государство ищут способы
проникновения в человеческий мозг, эта банальность обретает новый, зловещий смысл. Именно
поэтому я включил в книгу ряд наблюдений за поведением отдельных персонажей и целых
сообществ.
Глобализация оказывает беспрецедентное давление на наше поведение и наши нравственные
принципы. Мы опутаны вездесущей паутиной, которая, с одной стороны, ограничивает нашу
подвижность, с другой – передает наши малейшие вибрации на огромные расстояния. Наша
повседневная деятельность влияет на жизнь людей и животных на другом конце света; поступок
одного человека может вызвать мировой пожар, как это случилось в Тунисе после самосожжения
Мохаммеда Буазизи, положившего начало «арабской весне», или после признаний жертв
сексуальных домогательств, запустивших движение Me Too.
Глобальный подтекст частной жизни подразумевает, что сегодня как никогда важно избавиться от
религиозных и политических предрассудков, расовых и гендерных привилегий, отказаться от
невольного соучастия в институциональном угнетении. Но насколько это осуществимо? Как найти
твердый нравственный фундамент в мире, который простирается далеко за пределы нашего
поля зрения, не подчиняется человеческому контролю и с подозрением смотрит на всех богов и
все идеологии?
Книга начинается с обзора современных политических и технологических проблем. В конце ХХ
века казалось, что грандиозные идеологические сражения между фашизмом, коммунизмом и
либерализмом завершились полной победой последнего, что демократия, права человека и
капитализм с его свободным рынком обречены на торжество во всем мире. Но история, как
всегда, совершила неожиданный вираж – и после краха фашизма и коммунизма под угрозой
оказался либерализм. Куда же мы движемся теперь?
Этот вопрос стоит особенно остро, поскольку доверие к либерализму падает именно сейчас,
когда революционные прорывы в информационных технологиях и биотехнологиях ставят перед
нами сложнейшие задачи, с какими нашему виду еще никогда не приходилось иметь дело.
Слияние биотехнологий с информационными технологиями уже в ближайшем будущем может
лишить работы миллионы людей и нанести удар по свободе и равенству. Алгоритмы Больших
данных способны породить цифровые диктатуры, при которых вся власть окажется в руках
немногочисленной элиты, а большинство людей будет страдать не от эксплуатации, а – что
гораздо хуже – от своей ненужности.
О слиянии информационных технологий с биотехнологиями я писал в книге Homo Deus. Но она
была посвящена долгосрочным перспективам – в масштабе столетий и даже тысячелетий, –
тогда как здесь я фокусируюсь на социальном, экономическом и политическом кризисе, который
ждет нас в ближайшем будущем. Меня интересует не столько возможное появление
неорганической жизни, сколько угроза существованию социального государства и определенным
институтам – таким как, например, Евросоюз.
В мои намерения не входил охват всех потенциальных последствий новых технологий. В
частности: хотя прогресс и открывает перед нами удивительные возможности, я вижу свою
задачу в привлечении внимания к связанным с ним опасностям и угрозам. Разумеется,
корпорации и бизнесмены, возглавляющие технологическую революцию, в первую очередь
превозносят ее достижения; вот почему на плечи социологов, философов и историков вроде
меня ложится обязанность бить тревогу, предупреждая человечество о том, что многое, к
сожалению, может пойти не так.
Обозначив вызовы, с которыми сталкивается человечество, во второй части книги я
рассматриваю широкий спектр возможных ответов на них. Смогут ли разработчики Facebook с
помощью искусственного интеллекта (ИИ) создать глобальное сообщество, которое обеспечит
людям свободу и равенство? Или нам следует обратить глобализацию вспять и вернуться к идее
сильных национальных государств? А может, стоит еще глубже погрузиться в прошлое, черпая
надежду и мудрость в древних религиозных традициях?
Третья часть покажет, что, несмотря на беспрецедентные технологические вызовы и глубокие
политические разногласия, человечеству по силам преодолеть трудности – если люди научатся
контролировать свои страхи и более сдержанно выражать свои взгляды. Попытаемся
разобраться, как противостоять терроризму, избежать мировой войны и справиться с
предрассудками и ненавистью, лежащими в основе подобных конфликтов.
Четвертая часть посвящена концепции постправды. Насколько мы способны давать мировым
событиям адекватную оценку и отличать злодеяния от актов правосудия? В состоянии ли Homo
sapiens понять мир, который сам создал? Существует ли четкая граница, отделяющая
реальность от вымысла?
В последней, пятой части я попробую набросать общую картину жизни в наш век
неопределенности, когда прежние сценарии устарели, а новые еще не появились. Кто мы? Чему
должны посвятить свою жизнь? Какими навыками нам необходимо овладеть? Что мы можем
сказать о смысле бытия – с учетом того, что знаем и чего не знаем о науке, Боге, политике и
религии?
Это прозвучит пафосно, но Homo sapiens не может ждать. Сегодня философия, религия и наука
находятся в цейтноте.
Люди спорили о смысле жизни тысячелетиями, но вечно этот спор продолжаться не может. Над
нами нависли угрозы, связанные с экологической катастрофой, оружием массового уничтожения
и потенциально разрушительными технологиями. Что еще важнее, сегодня искусственный
интеллект и биотехнологии позволяют преобразовывать и создавать жизнь. В ближайшее время
кто-то должен, опираясь на четко сформулированные или подспудно сознаваемые концепции смысла
жизни, принять решение об использовании этих возможностей. Философы, в отличие от инженеров, –
люди терпеливые. Но меньше всего запас терпения у инвесторов. Если вы не знаете, как использовать
способность конструировать жизнь, рынок не станет ждать тысячу лет, пока вы определитесь. Его
невидимая рука навяжет свою слепую волю. Если вы не готовы отдать наше общее будущее на милость
рынка, вам придется найти ясный ответ на вопрос о смысле жизни.
В последней главе я позволил себе высказать несколько замечаний личного характера и как
представитель Homo sapiens обратиться к себе подобным – пока над нашим биологическим видом не
опустился занавес и на сцену не вышли другие актеры, чтобы сыграть совсем другую пьесу.
Прежде чем пригласить вас в это интеллектуальное путешествие, хочу обратить внимание на один важный
момент. В книге я много критикую либеральное мировоззрение и демократическую систему. Не потому что
считаю либеральную демократию исключительно плохой – напротив, я убежден, что это самая успешная и
гибкая политическая модель из всех когда-либо придуманных людьми, позволяющая противостоять
вызовам современного мира. И хотя эта модель подходит не для каждого социума и не на каждом этапе
общественного развития, она показала гораздо большую эффективность, чем любая другая. Вот почему,
размышляя о трудностях, ожидающих нас в будущем, важно определить ее слабые места и понять, как
изменить и усовершенствовать ее нынешние институты.
К сожалению, в сложившихся политических условиях любая критика либерализма и демократии может
быть подхвачена автократами и представителями нелиберальных движений, цель которых – не участие в
открытой дискуссии о будущем человечества, а дискредитация либеральной демократии. Они обожают
рассуждать о несовершенствах либеральной демократии, но не терпят никакой критики в свой адрес.
Как автор, я оказался перед трудным выбором. Как поступить: открыто высказать свое мнение, рискуя тем,
что мои слова, вырванные из контекста, будут использованы для оправдания набирающих силу
автократий, или прибегнуть к самоцензуре? Нелиберальные режимы отличаются стремлением ограничить
свободу слова даже за пределами своих стран. Поскольку подобные режимы крепнут у нас на глазах,
критическое осмысление нашего будущего как вида становится все опаснее.
По зрелом размышлении я отказался от самоцензуры в пользу свободного самовыражения. Избегая
критики либеральной модели, мы не сможем устранить ее недостатки и продолжить движение вперед.
Позволю себе напомнить читателю, что появление этой книги на свет стало возможным лишь в условиях,
при которых люди еще имеют право думать, что хотят и открыто выражать свое мнение. Если вы
согласитесь, что это нужная книга, значит, вы цените свободу мысли и свободу слова.
Человечество теряет веру в либеральную идею, преобладавшую в мировой политике в последние
десятилетия, именно сейчас, когда слияние информационных технологий с биотехнологиями ставит перед
нами задачи, с какими человечеству еще никогда не приходилось иметь дело
1
Крушение иллюзий
Конец истории откладывается
Люди мыслят не фактами, цифрами или уравнениями, а историями. И чем проще история, тем лучше. У
каждого человека, этнической группы или народа есть свои легенды и мифы. В XX веке мировые элиты в
Берлине, Москве, Нью-Йорке и Лондоне предложили три грандиозные концепции, призванные объяснить
прошлое и предсказать будущее всего мира. Это фашистская концепция, коммунистическая концепция и
либеральная концепция.
Фашизм объяснял мировую историю в терминах борьбы между государствами, предполагая, что миром
будет править одна группа людей, силой подчинившая себе остальных. Коммунизм смотрел на историю
как на борьбу классов, представляя будущий мир в виде единой централизованной социальной системы, в
рамках которой всем гарантировано равенство – ценой свободы. Либерализм видел в мировой истории
борьбу между свободой и тиранией, рисуя будущее как сотрудничество членов социума при минимальном
контроле со стороны центральной власти, достигаемое ценой некоторого неравенства.
Конфликт этих трех идеологий достиг пика во время Второй мировой войны, в результате которой
фашистский проект потерпел крах. С конца 1940-х до конца 1980-х годов мир представлял собой поле
битвы между оставшимися двумя проектами: коммунистическим и либеральным. После краха
коммунистической идеи главным путеводителем по прошлому человечества и незаменимой инструкцией к
будущему устройству мира стал либеральный сценарий – по крайней мере, так казалось мировым элитам.
Либеральная концепция превозносит ценность и силу свободы. Согласно ее принципам, человечество
тысячелетиями жило под властью деспотических режимов, которые лишали граждан политических прав,
экономических возможностей и личных свобод и серьезно ограничивали передвижение людей, идей и
товаров. Но люди боролись за свободу, и постепенно, шаг за шагом, свобода отвоевывала себе место под
солнцем. Жестокие диктатуры сменились демократиями. Свободное предпринимательство преодолело
экономические ограничения. Люди, вместо того чтобы слепо повиноваться фанатичным жрецам или
косным традициям, учились думать самостоятельно и следовать велению сердца. На смену стенам, рвам
и ограждениям из колючей проволоки пришли широкие дороги, прочные мосты и оживленные аэропорты.
Либеральная концепция признает, что наш мир далек от идеала и что нам предстоит преодолеть еще
много трудностей. Немалая часть планеты находится под властью тиранов, и даже в самых либеральных
Человечество теряет веру в либеральную идею, преобладавшую в мировой политике в последние
десятилетия, именно сейчас, когда слияние информационных технологий с биотехнологиями ставит перед
нами задачи, с какими человечеству еще никогда не приходилось иметь дело
1
Крушение иллюзий
Конец истории откладывается
Люди мыслят не фактами, цифрами или уравнениями, а историями. И чем проще история, тем лучше. У
каждого человека, этнической группы или народа есть свои легенды и мифы. В XX веке мировые элиты в
Берлине, Москве, Нью-Йорке и Лондоне предложили три грандиозные концепции, призванные объяснить
прошлое и предсказать будущее всего мира. Это фашистская концепция, коммунистическая концепция и
либеральная концепция.
Фашизм объяснял мировую историю в терминах борьбы между государствами, предполагая, что миром
будет править одна группа людей, силой подчинившая себе остальных. Коммунизм смотрел на историю
как на борьбу классов, представляя будущий мир в виде единой централизованной социальной системы, в
рамках которой всем гарантировано равенство – ценой свободы. Либерализм видел в мировой истории
борьбу между свободой и тиранией, рисуя будущее как сотрудничество членов социума при минимальном
контроле со стороны центральной власти, достигаемое ценой некоторого неравенства.
Конфликт этих трех идеологий достиг пика во время Второй мировой войны, в результате которой
фашистский проект потерпел крах. С конца 1940-х до конца 1980-х годов мир представлял собой поле
битвы между оставшимися двумя проектами: коммунистическим и либеральным. После краха
коммунистической идеи главным путеводителем по прошлому человечества и незаменимой инструкцией к
будущему устройству мира стал либеральный сценарий – по крайней мере, так казалось мировым элитам.
Либеральная концепция превозносит ценность и силу свободы. Согласно ее принципам, человечество
тысячелетиями жило под властью деспотических режимов, которые лишали граждан политических прав,
экономических возможностей и личных свобод и серьезно ограничивали передвижение людей, идей и
товаров. Но люди боролись за свободу, и постепенно, шаг за шагом, свобода отвоевывала себе место под
солнцем. Жестокие диктатуры сменились демократиями. Свободное предпринимательство преодолело
экономические ограничения. Люди, вместо того чтобы слепо повиноваться фанатичным жрецам или
косным традициям, учились думать самостоятельно и следовать велению сердца. На смену стенам, рвам
и ограждениям из колючей проволоки пришли широкие дороги, прочные мосты и оживленные аэропорты.
Либеральная концепция признает, что наш мир далек от идеала и что нам предстоит преодолеть еще
много трудностей. Немалая часть планеты находится под властью тиранов, и даже в самых либеральных
существа крайне немногочисленной элите за счет всех остальных.

В 1938 году человечество могло выбирать из трех глобальных проектов; в 1968-м – из двух; в 1998-м
казалось, что восторжествовал один из них, и вот к 2018-му мы остались ни с чем. Неудивительно, что
либеральные элиты, которые в последние десятилетия диктовали повестку почти всему миру, испытали
шок и растерянность. Жить с единственной концепцией очень удобно: все абсолютно ясно. А вот остаться
совсем без концепции страшно – все кажется бессмысленным. Подобно советской элите конца 1980-х,
либералы не понимают, почему история отклонилась от предначертанного курса, и у них нет
альтернативной теории для объяснения реальности. Полностью дезориентированные, они начинают
рассуждать в категориях апокалипсиса: если человечество не движется к предсказанному ими
счастливому будущему, значит, оно на всех парах несется к Армагеддону. Если мозг не в состоянии
осмыслить реальное положение дел, он переключается на катастрофические сценарии. Подобно
человеку, воображающему, что сильная головная боль свидетельствует о злокачественной опухоли мозга,
многие либералы воспринимают Брекзит и приход к власти Дональда Трампа как кошмарное предвестие
конца человеческой цивилизации.
От победы над комарами к избавлению от мыслей
Ощущение растерянности и надвигающейся катастрофы усугубляется растущими темпами
технологического прогресса. Либеральная политическая система сформировалась в индустриальную
эпоху, чтобы управлять миром паровых машин, нефтеперегонных заводов и телевизоров. Ей трудно
приспособиться к непрерывным революционным изменениям, связанным с развитием биотехнологий и
информационных технологий (ИТ).
Ни политики, ни избиратели толком не разбираются в новых технологиях – не говоря уже о том, чтобы
регулировать их взрывоопасный потенциал. С 1990-х годов интернет изменил мир, пожалуй, заметнее, чем
любое другое явление, – при том что революцией Всемирной сети руководили не политические партии, а
инженеры и конструкторы. (Разве вы когда-нибудь голосовали за интернет?) Демократическая система все
еще силится понять, кто именно нанес ей удар, и она явно не готова к новым потрясениям, таким как
расцвет искусственного интеллекта или революция блокчейна.
Уже сегодня в результате компьютеризации финансовая система настолько усложнилась, что мало кто
способен понять, как она функционирует. По мере совершенствования искусственного интеллекта мы
можем оказаться в ситуации, когда в финансах не будет разбираться вообще ни один человек. Как это
повлияет на политические процессы? Попробуйте представить себе правительство, которое будет покорно
ждать, пока алгоритм одобрит бюджет или новую налоговую реформу. Тем временем децентрализованные
сети блокчейна и криптовалюты вроде биткоина могут полностью изменить денежную систему – так, что
придется радикально реформировать налоговую систему.
Например, не исключено, что станет невозможно осуществлять взимание налогов, поскольку большинство
транзакций будут сводиться к обмену информацией – без перечисления национальной – или любой
другой – валюты. В конце концов правительствам придется придумать новые налоги – возможно, это будет
информационный налог, который мы будем платить за информацию, причем платить тоже информацией, а
не долларами. Сумеет ли политическая система справиться с кризисом раньше, чем у нее закончатся
деньги?
Но еще важнее другое. Двойная революция в ИТ и биотехнологиях может изменить не только экономику и
общество, но само наше тело и сознание. В прошлом мы, люди, научились менять окружающий мир, но
практически не умели повлиять на то, что происходит внутри нас. Мы научились строить плотины и
останавливать реки, но не знали, как замедлить старение тела. Мы проектировали оросительные системы,
но понятия не имели, как устроен мозг. Если комар зудел у нас над ухом, мешая спать, мы спешили
прибить комара; но если мозг гудел от мыслей, не дававших заснуть, мало кто знал, как остановить эти
мысли.
Прорывы в биотехнологиях и ИТ позволят нам управлять нашим внутренним миром, проектировать и
производить живые организмы. Мы научимся конструировать мозг, продлевать жизнь и избавляться от
неприятных мыслей. Но никто не знает, какими будут последствия. Изобретать орудия у людей всегда
получалось гораздо лучше, чем разумно их использовать. Легко регулировать течение реки, построив
плотину, – но сложно спрогнозировать последствия этой стройки для экологической системы. Точно так же
будет проще перенаправить поток наших мыслей, чем предсказать, как это повлияет на психику одного
человека или на общественные системы.
Мы уже настолько сильны, что способны управлять внешним миром и менять планету, но еще не
понимаем всей сложности глобальной экологии и поэтому, сами того не желая, разрушили экологическую
систему и теперь стоим на пороге экологической катастрофы. В грядущем столетии биотехнологии и ИТ
дадут нам власть над внутренним миром и позволят менять себя, но мы не понимаем всей сложности
нашего разума, и эти изменения могут оказать разрушительное воздействие на наше мышление.
Революции в ИТ и биотехнологиях совершают инженеры, предприниматели и ученые, которые едва ли
задумываются над политическими последствиями своих решений и которые не выступают ни от чьего
лица. Но могут ли парламенты и партии взять дело в свои руки? В настоящее время, похоже, нет.
Разрушительные последствия развития технологий даже не входят в число приоритетных пунктов
политической повестки. Во время президентской гонки 2016 года в США революционные технологии
упоминались чаще всего в контексте взлома электронной почты Хиллари Клинтон[3], и, несмотря на все
разговоры о возможном сокращении рабочих мест, ни один из кандидатов не высказался на тему
потенциального влияния автоматизации на этот процесс.
Дональд Трамп пугал избирателей, что на их рабочие места покушаются мексиканцы и китайцы, а потому
необходимо построить стену на границе с Мексикой[4]. Однако он ни слова не сказал о том, что
американцев могут лишить работы алгоритмы, и не предложил установить межсетевой защитный экран на
границе с Калифорнией.
Возможно, это одна из причин (хотя и не единственная), по которой даже в странах либерального Запада
избиратели теряют веру в либеральный проект и в демократический процесс. Обычные люди, не
разбираясь в искусственном интеллекте и биотехнологиях, чувствуют, что будущее проходит мимо. В 1938
году жизнь простого народа в СССР, Германии и США могла быть безрадостной, но людям постоянно
говорили, что важнее их никого в мире нет и что именно им принадлежит будущее (конечно, при условии,
что эти «обычные люди» не евреи и не африканцы). Человек смотрел на пропагандистские плакаты, на
которых обычно изображались шахтеры, сталевары и домохозяйки в героических позах, и видел в них
себя: «На этом плакате я! Я – герой будущего!»[5]
В 2018 году обыватель все чаще ощущает себя ненужным. В докладах на конференциях фонда TED, в
правительственных аналитических центрах и на научно-технических семинарах звучит множество
непонятных слов: глобализация, блокчейн, генная инженерия, искусственный интеллект, машинное
обучение – и обычные люди начинают подозревать, что все эти слова не имеют к ним никакого отношения.
Либеральная история – это история обычных людей. Почему она должна оставаться актуальной для мира
киборгов и сетевых алгоритмов?
В XX веке массы восставали против эксплуатации и стремились конвертировать свою экономическую роль
в политическую силу. Теперь массы боятся стать ненужными и спешат, пока не поздно, использовать
оставшиеся у них политические рычаги. Таким образом, и Брекзит, и приход к власти Трампа указывают на
наметившуюся траекторию, противоположную направлению традиционных социалистических революций.
Русскую, китайскую и кубинскую революции совершали люди, вносившие основной вклад в экономику, но
не обладавшие политической властью; в 2016 году Трампа и Брекзит поддерживали многие из тех, кто
обладал политической властью, но боялся потерять экономический статус. Возможно, в XXI веке
популистские революции будут направлены не против экономической элиты, эксплуатирующей людей, а
против экономической элиты, которая в них больше не нуждается[6]. Скорее всего, эта битва будет
проиграна. Противостоять ненужности намного труднее, чем бороться против эксплуатации.
Феникс либерализма
Либеральная идеология не впервые сталкивается с кризисом доверия. С тех пор как во второй половине
XX века она приобрела глобальное влияние, ее периодически преследовали кризисы. Первая эра
глобализации и либерализации закончилась кровавой бойней Первой мировой войны, когда имперская
политика прервала всемирный марш прогресса. После убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда в
Сараеве выяснилось, что великие державы верят в империализм гораздо сильнее, чем в либерализм, и
вместо объединения мира посредством свободной и мирной торговли предпочитают захватить немалые
куски планеты с помощью грубой силы. Но либерализм пережил убийство Франца-Фердинанда и
возродился из смертельного вихря более сильным, чем прежде, дав надежду, что это была «война за
прекращение всех войн». Казалось, после беспрецедентной бойни человечество познало ужасную цену
империализма и теперь, наконец, готово создать новый мировой порядок, основываясь на принципах
свободы и мира.

Затем пришло время Гитлера, и в 1930-е и в начале 1940-х годов фашизм казался непобедимым. Когда
эта угроза миновала, на смену ей пришла другая. Наступила эпоха Че Гевары; в 1950–1970-е годы снова
казалось, что либерализм доживает последние дни и что будущее принадлежит коммунизму. Но в итоге
крах потерпел коммунизм. Выяснилось, что супермаркеты гораздо сильнее ГУЛАГа. И что еще важнее –
либеральная концепция оказалась намного более гибкой и динамичной, чем любая из альтернатив. Она
победила империализм, фашизм и коммунизм, впитав их лучшие идеи и практики. В частности, у
коммунизма либеральная идеология позаимствовала идею эмпатии по отношению к более широкому кругу
лиц и о том, что ценностью является не только свобода, но и равенство.
На первом этапе существования либеральный проект в основном уделял внимание свободам и
привилегиям европейских мужчин из средних слоев общества, не замечая тяжелого положения рабочего
класса, женщин, меньшинств и не европейцев. Когда в 1918 году победившие в войне Великобритания и
Франция с энтузиазмом рассуждали о свободе, они не брали в расчет население своих огромных колоний.
Например, в 1919 году ответом на требование Индии о самоопределении стала бойня в Амритсаре, когда
британские военные расстреляли сотни безоружных демонстрантов.
Даже после Второй мировой войны западные либералы с трудом прививали свои, как им казалось,
универсальные ценности другим народам, не принадлежавшим к европейской культуре. Например, в 1945
году, едва освободившись от пятилетней нацистской оккупации, голландцы первым делом собрали армию
и отправили ее на другой край света, чтобы снова подчинить себе свою бывшую колонию, Индонезию. В
1940 году Нидерланды сопротивлялись немецкому вторжению чуть больше четырех дней – но
впоследствии не пожалели четырех с лишним трудных лет, чтобы лишить Индонезию независимости.
Неудивительно, что многие национально-освободительные движения в разных уголках мира связывали
свои надежды с коммунистическими Москвой и Пекином, а не с самопровозглашенными поборниками
свободы на Западе.
Однако либеральная идеология постепенно расширяла свои горизонты и – по крайней мере, в теории –
пришла к признанию прав и свобод всех людей без исключения. Расширяя круг свобод, либеральная
идеология согласилась также признать важность социальных программ, что было скорее характерно для
коммунизма. Свобода недорого стоит, если она в том или ином виде не сопровождается социальными
гарантиями. Социальное государство соединяет демократию и права человека с бесплатным
образованием и здравоохранением. Даже в таком оплоте капитализма, как США, поняли, что защита
свободы требует предоставления государственных услуг в области социального обеспечения. Какие могут
быть свободы у голодающих детей?

В начале 1990-х философы и политики провозгласили «конец истории», с уверенностью заявив, что
главные политические и экономические вопросы прошлого решены и что оптимальный выбор для
человечества – это обновленный либеральный «пакет», состоящий из демократии, прав человека,
свободного рынка и государственного социального обеспечения. Этот пакет должен распространиться по
всему миру и превратить человечество в единое и свободное глобальное общество[7].
Но история человечества не закончилась, и на смену эпохам Франца-Фердинанда, Гитлера и Че Гевары
пришла эпоха Трампа. На сей раз либеральной концепции противостоит не сплоченный идеологический
противник вроде империализма, фашизма или коммунизма. Эпоха Трампа отличается значительно
большей степенью нигилизма.
Если главные идеологические течения XX века рисовали перспективу для всего человечества, будь то
мировое господство, революция или освобождение, то Дональд Трамп ничего подобного не предлагает.
Совсем наоборот. Суть его взглядов в том, что Америка не обязана формулировать и продвигать
глобальное мировоззрение. Точно так же британские сторонники Брекзита вообще не задумываются о
будущем «Разъединенного Королевства»: их меньше всего интересует, что будет с Европой и миром.
Большинство голосовавших за Трампа или за Брекзит не отвергают полностью либеральные ценности; они
утратили веру в те из них, которые связаны с глобализацией. Люди по-прежнему верят в демократию,
свободный рынок, права человека и социальную ответственность, но считают, что эти прекрасные идеи
можно воплотить в жизнь внутри государственных границ. Они действительно полагают, что для
сохранения свободы и благоденствия в Йоркшире или Кентукки нет ничего лучше, чем построить стену на
границе и ввести нелиберальные законы в отношении иностранцев.
Китай, новая быстро развивающаяся сверхдержава, следует практически противоположному сценарию.
Китай не решается на либерализацию внутренней политики, но в отношении внешнего мира
придерживается гораздо более либерального подхода. В том, что касается свободной торговли и
международного сотрудничества, Си Цзиньпин на практике выглядит прямым наследником Обамы. Китай
отодвинул марксизм-ленинизм на второй план и, похоже, чрезвычайно доволен либеральным мировым
порядком.
Многие другие страны – от Филиппин до Турции – продолжают поддерживать глобальный либеральный
порядок, одновременно осуществляя демонтаж либеральной демократии у себя дома. В этих странах
богатство и власть монополизированы немногочисленной элитой, которая в целях укрепления власти
контролирует средства массовой информации, чтобы никто не знал, чем она на самом деле занимается.
Демократия основана на принципе, который сформулировал Авраам Линкольн: «Можно все время
дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя все время дурачить всех». Если
правительство коррумпировано и не способно улучшить жизнь людей, то рано или поздно число граждан,
понимающих это, достигнет критической массы и произойдет смена власти. Но контроль правительства
над СМИ подрывает логику Линкольна, поскольку мешает гражданам разобраться в происходящем.
Монополия в СМИ позволяет правящим олигархам раз за разом обвинять в своих неудачах других и
переключать внимание на внешние угрозы – реальные или мнимые.

Если вы живете в условиях олигархии, очередной кризис всегда будет заслонять такие скучные темы, как
здравоохранение или загрязнение окружающей среды. Нет времени беспокоиться о переполненных
больницах или отравленных реках, когда стране угрожает вторжение извне или коварная подрывная
деятельность внутренних врагов. Воспроизводя непрерывную череду кризисов, коррумпированная
олигархия способна продлевать свою власть бесконечно.
Несмотря на свою устойчивость, олигархическая модель не выглядит привлекательной. В отличие от
идеологий, которые открыто излагают свое мировоззрение, олигархии отнюдь не гордятся своими
практиками, а в качестве дымовой завесы используют другие идеологии. Зачастую правящая олигархия
продолжает проводить выборы, чтобы сохранить демократический фасад, и заявляет о своей
приверженности патриотическим и религиозным ценностям.
Что касается «мирового ислама», то он в основном притягивает к себе людей, рожденных в этой
религиозной среде. Исламская идея находит отклик в душе некоторых жителей Сирии, Ирака и даже
мусульманской молодежи Германии и Великобритании, но трудно представить себе, чтобы Греция или
ЮАР – не говоря уже о Канаде и Южной Корее – мечтали присоединиться к всемирному халифату в
надежде решить свои проблемы. Люди голосуют ногами. На одного молодого мусульманина,
эмигрировавшего на Ближний Восток, чтобы жить в условиях исламской теократии, найдется не меньше
сотни молодых людей с Ближнего Востока, желающих переместиться в противоположном направлении и
начать новую жизнь в либеральной Германии.
Это может означать, что нынешний кризис веры не столь масштабен, как наблюдалось в прошлом.
Либералу, которого приводят в отчаяние события последних лет, полезно вспомнить, насколько хуже
обстояли дела в 1918, 1938 или 1968 году. То, что происходит у нас на глазах в последние годы, вряд ли
можно назвать полным отказом от либеральной идеи. Скорее мы стали свидетелями смены подхода: нам,
привыкшим к бизнес-ланчу, предлагают шведский стол.

Изменения, происходящие в современном мире, трудно понять в том числе и потому, что либерализм
никогда не был единым целым. Либерализм ратует за свободу, но понимание свободы зависит от
контекста. Так, для одного человека либерализм – это свободные выборы и демократия. Другой убежден,
что либерализм – это торговые соглашения и глобализация. Третий связывает либерализм с признанием
однополых браков и разрешением абортов. Либерализм предлагает разные модели поведения в
экономической, политической и частной жизни – как на уровне отдельных государств, так и в
международных отношениях. Их основные элементы представлены в таблице.
Стандартное меню либерализма
Либеральная концепция, доминировавшая в мире на протяжении последних десятилетий, настаивает на
том, что между перечисленными шестью элементами существуют прочные взаимодополняющие связи.
Одно невозможно без другого; прогресс в одной области стимулирует и делает неизбежным прогресс в
остальных областях. Например, для успешного развития свободного рынка необходимы свободные
выборы, иначе рынки быстро станут добычей кумовства и коррупции. Гендерное равенство способствует
укреплению мира между народами, поскольку войны обычно вспыхивают на почве защиты
патриархальных ценностей и мачизма. Глобальная экономическая интеграция расширяет индивидуальную
свободу потребителя: если мне предоставлен выбор из 100 мировых, а не трех отечественных брендов,
это значит, что я обладаю более высокой степенью индивидуальной свободы. Следовательно, если та или
иная страна желает полакомиться одним каким-то блюдом из стандартного либерального меню, например
экономической либерализацией, ей хочешь не хочешь придется заказывать и все остальные.
Популистские и националистические движения в разных странах мира объединяет общая черта: называя
себя «антилиберальными», они не отвергают либерализм полностью. Скорее они протестуют против
концепции «бизнес-ланча», желая самостоятельно выбирать с либерального стола блюда себе по вкусу.
Так, Трамп, поддерживая свободный рынок и приватизацию, полагает, что можно иметь и то и другое,
отказавшись от многостороннего сотрудничества и свободы торговли. Китай целиком и полностью за
свободу торговли («Один пояс и один путь» – грандиознейший глобальный проект), но к свободным
выборам относится с гораздо меньшим энтузиазмом. Британские сторонники Брекзита весьма
благосклонны к демократии и не имеют ничего против индивидуализма, но негативно воспринимают идею
многостороннего сотрудничества и считают, что международные организации наделены слишком
большими полномочиями. Виктор Орбан называет свой режим «либеральной демократией» и утверждает,
что Венгрия, принимая свободные выборы, может отказаться от таких ценностей, как права меньшинств,
плюрализм мнений и индивидуализм.

Единственным блюдом, которое готовы выбрать практически все, по крайней мере в теории, остаются
мирные взаимоотношения между народами. Это шоколадный торт либерального меню. С другой стороны,
в нем присутствует и свой глобальный «сельдерей», от которого так же единодушно воротят нос все
участники застолья. Это иммиграция. Даже среди убежденных сторонников демократии, индивидуализма и
многостороннего сотрудничества немало тех, кто охладел к идее пускать в свои страны слишком много
иммигрантов.
Эффективность подобного подхода вызывает серьезные сомнения. Аналогия с ресторанным меню может
ввести в заблуждение. Бизнес-ланч – это произвольная комбинация отдельных блюд. Но либеральная
идеология всегда настаивала на том, что либеральная система подобна живому организму. Никому не
возбраняется съесть суп и воздержаться от десерта, но попробуйте отделить сердце от легких. Сумеет ли
Трамп развивать в США свободный рынок, подрывая свободу торговли на международном уровне? Сумеет
ли Коммунистическая партия Китая продолжать пожинать плоды экономической либерализации, не
предпринимая никаких шагов в сторону либерализации политической? Сберегут ли венгры демократию,
отказавшись от личных свобод, или выяснится, что «либеральная демократия по Орбану» – не более чем
красивая обертка для диктатуры? Сохранится ли мир на планете, если на границах между государствами
будут возводиться стены и нам придется наблюдать, как разгораются торговые войны? Не исключено, что
выбор в пользу шведского стола приведет к развалу всей либеральной системы как на национальном, так
и на международном уровне.
Если это действительно произойдет, какова альтернатива либеральному проекту? Один из вариантов –
полный отказ от каких бы то ни было глобальных идеологий и поиск спасения в локальных
националистических или религиозных мифах. В XX веке националистические движения играли на
политической арене чрезвычайно важную роль, но у них не было цельной картины будущего для всего
мира – если не считать идеи разделения земного шара на независимые государства. Индонезийские
националисты боролись против власти голландцев, а вьетнамские хотели освободить Вьетнам, но для
человечества в целом не существовало индонезийского или вьетнамского проекта. Если возникала
необходимость объяснить, на каких принципах должно строиться взаимодействие между Индонезией,
Вьетнамом и другими свободными государствами и как должны решаться вопросы глобального масштаба
наподобие устранения угрозы ядерной войны, националисты неизбежно обращались либо к либеральной,
либо к коммунистической идее.
Но если и либерализм, и коммунизм сегодня дискредитированы, может быть, пора отказаться от самой
идеи единого глобального проекта? В конце концов, разве эти глобальные проекты, включая даже
коммунизм, не являются продуктами западного империализма? Почему вьетнамские крестьяне должны
верить в плоды интеллектуальных построений немца из Трира и манчестерского промышленника? Что,
если каждой стране уготован свой особый путь, предписанный ее древними традициями? Может быть, и
Западу пора отказаться от попыток править миром и для разнообразия сосредоточиться на собственных
делах?

Вероятно, именно это сейчас и происходит на всем земном шаре – вакуум, возникший после краха
либерализма, заполняется ностальгическими фантазиями о локальном золотом веке. Дональд Трамп
соединил призыв к американскому изоляционизму с обещанием «вернуть Америке былое величие» – как
будто США 1980-х или 1950-х были идеальным обществом, которое каким-то образом необходимо
воссоздать в XXI веке. Сторонники Брекзита мечтают о том, чтобы снова сделать Великобританию
независимой державой, словно все еще живут в эпоху королевы Виктории, и верят в жизнеспособность
политики «гордого одиночества», хотя на дворе эра интернета и глобального потепления. Китайские элиты
вновь открывают для себя национальное имперское и конфуцианское наследие, видя в нем дополнение
или даже замену сомнительной марксистской идеологии, завезенной с Запада. В России правящий режим
стремится к возрождению империи. Через сто лет после большевистской революции Владимир Путин
обещает вернуть стране самодержавное величие, с автократическим правительством, которое опирается
на русский национализм и православие и власть которого простирается от Балтики до Кавказа.
Похожие ностальгические мечты, в которых верность национализму смешивается с религиозными
традициями, стали опорой режимов в Индии, Польше, Турции и многих других странах.
Но особенно сильны эти фантазии на Ближнем Востоке, где исламисты стремятся скопировать систему,
созданную пророком Мухаммедом в Медине 1400 лет назад, а в Израиле ортодоксальные иудеи
превосходят даже исламистов, мечтая вернуться на 2500 лет назад, в библейские времена. Члены
израильской правящей коалиции открыто говорят о желании расширить границы современного Израиля,
максимально приблизив их к древним рубежам, вернуть библейский закон и даже восстановить древний
храм Яхве в Иерусалиме на месте мечети Аль-Акса[8].
Либеральные элиты с ужасом смотрят на происходящее, надеясь, что человечество успеет вернуться на
либеральный путь и предотвратить катастрофу. В своем последнем выступлении на сессии Генеральной
Ассамблеи ООН в сентябре 2016 года президент Обама предупреждал аудиторию об опасности
возвращения «в раздираемый противоречиями мир, к старым конфликтам на национальной, племенной,
расовой и религиозной почве». Он выразил убеждение, что «принципы открытого рынка, подотчетного
государственного управления, прав человека и норм международного права остаются самой прочной
основой человеческого прогресса в этом столетии»[9].
Обама справедливо отметил, что, несмотря на многочисленные недостатки либеральной системы, у нее
гораздо больше заслуг, чем у любой другой. Большинство населения Земли никогда не жило в условиях
такого мира и процветания, как в либеральную эпоху начала XXI века. Впервые в истории человечества от
инфекционных болезней умирает меньше людей, чем от старости, число жертв ожирения превышает
число жертв голода, а насильственная смерть уносит меньше жизней, чем несчастные случаи.

Но у либерализма нет четких ответов на главные вызовы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, – такие
как экологический коллапс и технологическая революция. Либерализм традиционно опирался на
экономический рост, который чудесным образом разрешал сложные социальные и политические
конфликты.
Либерализм примирил пролетариат с буржуазией, верующих с атеистами, коренных жителей с
иммигрантами, европейцев с азиатами, пообещав каждому по большому куску пирога. При постоянно
растущем пироге это было возможно. Однако экономический рост не спасет мировую экосистему:
напротив, именно он стал причиной экологического кризиса. Также экономический рост не справится с
технологической революцией – ведь она предполагает непрерывное появление новых прорывных
технологий.
Либеральная концепция и логика капитализма со свободным рынком внушают людям большие надежды. В
конце XX века каждое новое поколение жителей Хьюстона, Шанхая, Стамбула или Сан-Паулу могло
рассчитывать на более качественное по сравнению с предыдущими образование и здравоохранение и на
более высокие доходы. Однако наступление технологической революции на фоне экологической
катастрофы приведет к тому, что в грядущие десятилетия молодому поколению останется только
радоваться, если его положение не ухудшится.
Таким образом, перед нами стоит задача предложить миру обновленную концепцию. Последствия
промышленной революции породили новые идеологии XX века, и точно так же будущие революции в
биотехнологиях и ИТ, скорее всего, потребуют формирования нового мировоззрения. Поэтому следующие
десятилетия могут ознаменоваться переоценкой ценностей и возникновением новых социальных и
политических моделей. Сумеет ли либерализм обновиться, как после кризисов 1930-х и 1960-х годов, и
стать еще более привлекательным, чем прежде? Или пришло время окончательно порвать с прошлым и
создать абсолютно новый проект, который не только выйдет за пределы старых религиозных доктрин и
государств, но и не будет ограничиваться ценностями свободы и равенства?
Сегодня человечеству еще далеко до достижения консенсуса по этим вопросам. Мы все еще пребываем
на нигилистической стадии боли и разочарования, после того как люди утратили веру в старые идеи, но
еще не приняли новых. Что дальше? Первым делом нужно снизить накал апокалиптических пророчеств и
от паники перейти к удивлению. Паника – это форма высокомерия. Ее порождает гордыня, когда человек
уверен, что точно знает, куда движется мир: вниз. Удивлению свойственна большая скромность, а значит,
и большая проницательность. Если вам хочется выскочить на улицу с криком о грядущем ап окалипсисе,
попробуйте сказать себе: «Ничего подобного. На самом деле я просто не понимаю, что происходит в
мире».

В следующих главах мы поговорим о некоторых удивительных новых возможностях, которые у нас

появляются, а также о путях, которые они перед нами открывают. Но прежде чем анализировать
возможные решения проблем человечества, необходимо разобраться с вызовом, который бросает нам
технология. Революции в ИТ и биотехнологиях только начинаются, и мы пока не понимаем, какова их
степень вины в нынешнем кризисе либерализма. Большинство жителей Бирмингема, Стамбула, Санкт-
Петербурга и Мумбаи лишь смутно представляют себе (если вообще представляют), как развивается
искусственный интеллект и какое влияние он может оказать на их жизнь. Но очевидно, что в следующие
десятилетия темпы технологического прогресса будут только расти и человечество столкнется с
небывалыми испытаниями. Люди примут ту или иную концепцию лишь в том случае, если получат
доказательства того, что она поможет им справиться с проблемами, вызванными революцией в
биотехнологиях и ИТ. Если либерализм, национализм, ислам или некий новый символ веры в 2050 году
поставит своей целью изменить мир, ему придется не только признать необходимость искусственного
интеллекта, алгоритмов Big Data и биоинженерии, но и встроить их в новый осмысленный нарратив.
Чтобы понять природу технологического вызова, лучше всего, пожалуй, начать с рынка труда. С 2015 года
я путешествовал по всему миру и беседовал с чиновниками, бизнесменами, общественными деятелями и
студентами о том трудном положении, в котором оказалось человечество. Когда в ходе дискуссии об
искусственном интеллекте, алгоритмах больших данных и биоинженерии я видел, что их одолевает
отчаяние или скука, мне, как правило, хватало одного волшебного слова, чтобы снова привлечь внимание
аудитории. Это было слово «работа». Очень скоро технологическая революция может вытеснить с рынка
труда миллионы работников и образовать многочисленный класс лишних людей, что приведет к
социальным и политическим потрясениям, справиться с которыми не под силу ни одной из существующих
идеологий. Разговоры о технологии и идеологии могут показаться абстрактными и далекими от жизни, но
более чем реальная перспектива массовой безработицы не оставляет равнодушным никого.
2
Работа
Когда станете взрослыми, можете не найти работу
Мы не имеем никакого представления о том, как будет выглядеть рынок труда в 2050 году. Принято
считать, что машинное обучение и роботизация изменят буквально все – от производства йогуртов до
преподавания йоги. Однако существуют прямо противоположные взгляды на природу грядущих изменений
и их неизбежность. Некоторые убеждены, что через каких-нибудь 10–20 лет миллиарды людей станут
ненужными для экономики. Другие утверждают, что автоматизация и в долгосрочной перспективе будет
создавать новые профессии и обеспечит рост благосостояния для всех.

Действительно ли мы стоим на пороге пугающих перемен или подобные прогнозы – лишь очередной
пример неоправданной луддитской истерии? Трудно сказать. Опасения, что автоматизация вызовет
массовую безработицу, известны с XIX века, но еще ни разу не сбылись. С самого начала промышленной
революции вместо каждой профессии, вытесненной машинами, появлялась как минимум одна новая, а
средний уровень жизни быстро рос[10]. Однако есть все основания полагать, что времена изменились и
что машинное обучение в корне изменит правила игры.
Люди обладают двумя видами способностей: физическими и когнитивными. В прошлом машины
конкурировали с человеком, как правило, в грубой физической силе, тогда как в интеллектуальной сфере
за людьми сохранялось огромное преимущество. После автоматизации ручного труда в сельском
хозяйстве и промышленности появились новые профессии в сфере услуг, требовавшие умственных
навыков, которыми обладают только люди: это обучение, анализ, общение и, самое главное, понимание
человеческих эмоций. Однако сегодня искусственный интеллект начинает превосходить людей во все
большем числе таких навыков, включая распознавание человеческих эмоций[11]. О существовании какого-
то третьего поля деятельности (за пределами физического и когнитивного), где позиции людей были бы
непоколебимы, нам неизвестно.
Важно понимать, что революция в сфере искусственного интеллекта связана не только с тем, что
компьютеры становятся быстрее и умнее. Ее подпитывают прорывы в естественных и социальных науках.
Чем яснее мы понимаем механизмы биохимических процессов, лежащих в основе человеческих эмоций,
желаний и поступков, тем успешнее компьютеры анализируют поведение человека и предсказывают его
решения, заменяя водителей, банкиров и юристов.
В последние десятилетия исследования в области нейробиологии и поведенческой экономики позволили
ученым «взломать» человеческое мышление и гораздо лучше понять, как действует механизм принятия
решений. Выяснилось, что наш выбор чего бы то ни было, от еды до партнера, определяет не какая-то
загадочная свобода воли, а взаимодействие миллиардов нейронов, за долю секунды вычисляющих
вероятности. Хваленая «человеческая интуиция» на поверку оказалась «распознаванием образов»[12].
Хорошие водители, банкиры и юристы вовсе не обладают магической интуицией в отношении трафика,
инвестиций или переговоров. Узнавая повторяющиеся схемы, они замечают неосторожных пешеходов,
ненадежных заемщиков, хитрых мошенников и стараются избегать их. Выяснилось также, что
биохимические алгоритмы человеческого мозга далеко не совершенны. Они основаны на эвристике,
упрощениях и устаревших нервных связях, более пригодных для условий африканской саванны, чем для
каменных джунглей города. Неудивительно, что даже опытные водители, банкиры и юристы иногда
совершают глупые ошибки.

Это значит, что искусственный интеллект способен превзойти человека даже в решении тех задач,
которые якобы требуют «интуиции». Если говорить о состязании искусственного интеллекта с человеком в
том, что касается мистических предчувствий, такая задача кажется невыполнимой. А вот соревнование
искусственного интеллекта с нейронными сетями в вычислительных возможностях и распознавании
закономерностей уже не выглядит невероятным.
В частности, искусственный интеллект может лучше справляться с задачами, которые требуют интуиции в
отношении поведения других людей. Многие занятия (например, управление автомобилем на дороге с
большим потоком пешеходов, выдача кредитов незнакомым людям, ведение деловых переговоров)
требуют способности правильной оценки эмоций и желаний других людей. Выскочит ли этот ребенок на
дорогу? Не собирается ли этот человек в приличном костюме взять деньги и исчезнуть? Намерен ли этот
юрист выполнить свои угрозы или он просто блефует? Пока мы полагали, что такого рода эмоции и
желания порождаются нематериальной душой, казалось очевидным, что компьютеры никогда не заменят
водителей, банкиров и юристов. Разве машина может понять то, что мистическим образом создано
человеческой душой? Но если эти эмоции и желания суть результат действия биохимических алгоритмов,
нет никаких причин, по которым компьютеры не могли бы расшифровывать их – и гораздо успешнее, чем
любой Homo sapiens.
Водитель, предвидящий намерения пешехода, банкир, который оценивает кредитоспособность
потенциального заемщика, и юрист, чувствующий настроение партнера за столом переговоров, опираются
не на магию. Они просто не осознают, что их мозг распознает биохимические закономерности, анализируя
выражение лица, интонации голоса, движения рук и даже исходящий от человека запах. Искусственный
интеллект, снабженный соответствующими датчиками, может делать все это гораздо точнее и надежнее,
чем человек.
Поэтому угроза массовой безработицы связана не только с развитием информационных технологий. К ней
ведет слияние искусственного интеллекта с биотехнологиями. Путь от сканера МРТ до рынка труда долог
и тернист, но его можно пройти за несколько десятилетий. Те знания, которые сегодня исследователи
мозга получают о миндалевидном теле или мозжечке, к 2050 году позволят компьютерам превзойти
психиатров и телохранителей.
Искусственный интеллект может не только «взламывать» людей и превосходить их в умениях и навыках,
которые до сих пор считались исключительно человеческими. Он также обладает уникальными
способностями, отсутствующими у человека, что делает различие между ним и работником из плоти и
крови не только количественным, но и качественным. Две важные сверхчеловеческие способности
искусственного интеллекта – это возможность подключения и взаимодействия, а также обновляемость.

Люди – отдельные личности, и их трудно подключить друг к другу и проследить, чтобы все они отвечали
современным требованиям. Зато компьютеры легко объединить в единую гибкую сеть. Поэтому речь идет
не о замене миллионов отдельных работников миллионами роботов и компьютеров. Скорее всего,
отдельных людей заменят интегрированные сети. Говоря об автоматизации, некорректно сравнивать
возможности одного водителя с возможностями одного беспилотного автомобиля или одного врача с
одним искусственным интеллектом, который ставит диагноз и назначает лечение. Нужно сравнивать
возможности коллектива людей с возможностями интегрированной сети.
Например, многие водители не знают о последних изменениях в правилах дорожного движения и поэтому
часто их нарушают. Кроме того, поскольку каждая машина автономна, то, когда две машины приближаются
к одному перекрестку, водители могут неверно оценить намерения друг друга, что приводит к аварии. Два
беспилотных автомобиля, приближающиеся к перекрестку, не полностью автономны – они части единого
алгоритма. Поэтому вероятность неверной интерпретации намерений, а значит, и столкновения у них
гораздо ниже. А если министерство транспорта решит изменить какие-то пункты ПДД, все беспилотные
автомобили можно одновременно и без особого труда перепрограммировать, чтобы они в точности
соблюдали новые правила[13].
Сказанное справедливо и для медицины. Когда Всемирная организация здравоохранения выявляет новое
заболевание или какая-нибудь лаборатория создает новое лекарство, информацию об этом практически
невозможно донести сразу до всех врачей в мире. Но если мы создадим даже 10 миллиардов систем
медицинского искусственного интеллекта и каждая будет следить за здоровьем какого-то одного человека,
информацию в них можно обновить за доли секунды, и эти системы легко смогут обмениваться данными о
новом вирусе или препарате. Эти потенциальные преимущества – взаимодействие и обновляемость –
столь велики, что в некоторых профессиях имеет смысл заменить всех людей компьютерами, даже если
некоторые специалисты по-прежнему справляются с работой лучше машины.
Вы можете возразить, что, заменив отдельных людей компьютерной сетью, мы лишимся преимуществ
индивидуального подхода. Например, если один врач поставит неверный диагноз, он не убьет всех
пациентов в мире и не остановит разработку всех новых лекарств. Но если все врачи представляют собой
единую систему и эта система допустит ошибку, результат может оказаться катастрофическим. В
реальности интегрированные компьютерные системы могут максимизировать преимущества
взаимодействия, не растеряв преимуществ индивидуального подхода. В одной сети будут выполняться
разные алгоритмы – так, чтобы пациент в отдаленной деревне в джунглях мог с помощью смартфона
связаться не с одним авторитетным врачом, а с сотнями систем медицинского искусственного интеллекта,
работа которых подвергается постоянному сравнению. Не устраивают рекомендации врача IBM? Не
страшно. Даже если вы застряли где-то на склонах Килиманджаро, вам не составит никакого труда узнать
мнение доктора из Baidu.

Польза для человеческого общества, вероятно, будет огромной. Системы медицинского искусственного
интеллекта смогут обеспечить более качественным и дешевым медицинским обслуживанием миллиарды
людей, включая тех, кому сегодня вообще недоступны услуги здравоохранения. Благодаря обучающим
алгоритмам и биометрическим датчикам бедный деревенский житель из слаборазвитой страны сможет
получить медицинские услуги, по качеству значительно превосходящие те, что сегодня богатейшие люди
мира получают в самых современных клиниках[14].
Аналогичным образом беспилотные автомобили могли бы обеспечить людей лучшими транспортными
услугами – в частности, снизить смертность из-за автомобильных аварий. В наши дни в авариях на
дорогах ежегодно гибнет около 1,25 миллиона человек (в два раза больше, чем из-за войн, преступлений и
терактов)[15]. Более 90 % этих аварий связаны с так называемым человеческим фактором: кто-то сел за
руль нетрезвым, кто-то вел машину, набирая сообщение на телефоне, кто-то заснул за рулем, кто-то
просто погрузился в грезы, вместо того чтобы следить за дорогой. По оценкам Национального управления
безопасности движения на трассах, в 2012 году в США причиной 31 % смертельных аварий был алкоголь,
30 % – превышение скорости и 21 % – невнимательность[16]. Для беспилотных автомобилей подобное
невозможно. Хотя у них есть свои проблемы и ограничения, а некоторых аварий не удастся избежать
никому, замена всех водителей компьютерами, как ожидается, снизит уровень смертности и травм на
дорогах приблизительно на 90 %[17]. Иными словами, переход на беспилотные автомобили, по всей
видимости, каждый год будет сохранять жизни миллиону человек.
Так что было бы безумием препятствовать автоматизации в сфере транспорта и здравоохранения только
ради того, чтобы сохранить людям рабочие места. Ведь по большому счету защищать нужно именно
людей, а не работу. Освободившимся водителям и врачам просто придется искать себе другие занятия.
Алгоритм по имени Моцарт
Маловероятно, что искусственный интеллект и роботы полностью уничтожат целые отрасли – по крайней
мере, в ближайшее время. Будет автоматизирован в основном узкий диапазон монотонных рабочих
операций. Гораздо труднее заменить машинами представителей творческих профессий, в которых
необходимо использовать широкий набор навыков и которые требуют умения действовать в
непредсказуемых ситуациях. Вернемся к здравоохранению. Многие врачи практически полностью заняты
обработкой информации: они собирают данные о здоровье, анализируют их, ставят диагноз. А вот
медсестра должна обладать хорошими моторными и эмоциональными навыками, чтобы безболезненно
сделать укол, сменить повязку или успокоить буйного пациента. Поэтому, скорее всего, семейный врач с
искусственным интеллектом на нашем смартфоне появится на несколько десятилетий раньше, чем мы
увидим надежного робота-медсестру[18]. По всей вероятности, сфера социального обслуживания – забота
о больных, детях и стариках – еще долго останется в ведении человека.

Люди живут все дольше, а детей у них становится меньше, и поэтому уход за пожилыми будет одним из
самых быстрорастущих секторов на рынке труда для человека.
Плохо поддается автоматизации не только уход за больными и немощными, но и творческий процесс. Нам
больше не нужны люди, продающие музыку: мы можем напрямую загрузить ее из iTunes, – но
композиторы, музыканты, певцы и диджеи у нас по-прежнему из плоти и крови. Мы полагаемся на
творческие способности людей не только в сочинении новой музыки, но и в выборе из невероятного
количества доступных вариантов.
И все же автоматизации не избежит ни одна сфера – даже искусство. В современном мире искусство
обычно ассоциируют с человеческими эмоциями. Мы склонны считать, что художник дает выход неким
внутренним психологическим процессам, что цель искусства – помочь нам осознать свои эмоции или
пробудить в нас новые чувства. Поэтому, анализируя искусство, мы пытаемся судить о нем по
эмоциональному воздействию на аудиторию. Но если в основе искусства лежат чувства, что произойдет,
когда внешние алгоритмы научатся понимать человеческие эмоции и манипулировать ими лучше, чем
Шекспир, Фрида Кало или Бейонсе?
В конце концов, эмоции – вовсе не мистическое явление, а продукт биохимических процессов. Поэтому в
недалеком будущем алгоритм машинного обучения сможет анализировать биометрические данные от
датчиков внутри и на поверхности вашего тела, определять ваш тип личности, следить за сменой
настроения, а затем вычислять эмоциональное воздействие, которое окажет на вас та или иная
композиция – или даже музыкальная тональность[19].
Вероятно, из всех видов искусства для анализа больших данных лучше всего подходит музыка, поскольку
и она сама, и результат ее воздействия поддаются точному математическому описанию. На входе –
математические диаграммы звуковых волн, на выходе – электрохимические диаграммы нейронных бурь.
Через несколько десятилетий алгоритм, проанализировавший миллионы мелодий, научится
предсказывать, какую реакцию вызовет любая из них[20].
Предположим, вы только что поссорились с близким человеком. Алгоритм, управляющий аудиосистемой в
вашем доме, сразу же заметит ваше эмоциональное возбуждение и, основываясь на том, что он знает о
вас лично и о человеческой психологии в целом, включит композиции, соответствующие вашему мрачному
настроению и созвучные вашим переживаниям. Эти мелодии не обязательно подойдут другим, но для
вашего типа личности они идеальны. После того как алгоритм поможет вам осознать глубину ваших
страданий, он включит единственную в мире песню, которая способна вас утешить – возможно, потому,
что ваше подсознание ассоциирует ее с воспоминаниями о счастливом детстве, хотя вы об этом даже не
догадываетесь. Ни один диджей никогда не сравняется в этом умении с искусственным интеллектом.

Вы можете возразить, что таким образом искусственный интеллект убьет интуицию и запрет нас внутри
тесного музыкального кокона, сотканного из предыдущих предпочтений. А как насчет того, чтобы
ознакомиться с новыми музыкальными стилями? Не проблема. Вы легко сможете запрограммировать
алгоритм так, чтобы в 5 % случаев его выбор был абсолютно случайным – он будет без предупреждения
проигрывать вам записи индонезийского оркестра гамелан, оперы Россини или последние южнокорейские
хиты. Со временем, регистрируя вашу реакцию, искусственный интеллект сумеет даже вычислить
оптимальный уровень случайности, который будет обеспечивать необходимую новизну, не вызывая
раздражения: например, понизит его до 3 % или повысит до 8 %.
Другое возможное возражение – непонятно, как алгоритм будет устанавливать «эмоциональную цель».
Если вы поссорились с другом, к каким эмоциям должен подталкивать вас алгоритм – к печали или к
радости? Будет ли он слепо придерживаться жесткой шкалы «хороших» и «плохих» эмоций? А что, если в
жизни бывают минуты, когда грусть полезна? Тот же вопрос можно адресовать музыкантам и диджеям.
Однако алгоритм может предложить много интересных решений и для этой задачи.
Одно из них – просто предоставить решать пользователю. Вы можете выбрать желательные эмоции, а
алгоритм будет следовать вашим указаниям. Иногда вам хочется жалеть себя, иногда – прыгать от
радости. Алгоритм будет покорно вам подчиняться. Он научится распознавать ваши желания даже тогда,
когда вы сами плохо их понимаете.
А если вы не хотите полагаться на себя, то можете попросить алгоритм следовать рекомендациям любого
выдающегося психолога, которому доверяете. Если вы расстанетесь с близким человеком, алгоритм
проведет вас через пять стадий переживания горя: сначала поможет отрицать случившееся, проигрывая
Don’t Worry, Be Happy Бобби Макферрина, потом подстегнет ваш гнев песней Аланис Мориссетт You
Oughta Know, заставит торговаться с помощью Ne Me Quitte Pas Жака Бреля и Come Back and Stay Пола
Янга, повергнет в депрессию композицией Адель Someone Like You и Hello и, наконец, поможет принять
неизбежное, включив I Will Survive Глории Гейнор.
Следующий шаг для алгоритма – работать с самими песнями и мелодиями, слегка меняя их, чтобы
адаптировать к запросам клиента. Возможно, вам не нравится небольшой фрагмент в целом отличной
песни. Алгоритм знает об этом, потому что ваш сердечный ритм меняется, а уровень окситоцина падает,
когда вы слышите раздражающий вас кусок. И он может переписать или отредактировать ноты, которые
вам не по душе.

Когда-нибудь алгоритмы научатся сочинять целые мелодии, играя на человеческих эмоциях, словно на
клавишах фортепиано. Используя ваши биометрические данные, алгоритм сможет даже писать
персонализированную музыку, которую сможете полностью понять и прочувствовать только вы.
Часто говорят, что люди воспринимают искусство потому, что находят в нем себя. Мы увидим
удивительные и несколько пугающие результаты, если, скажем, Facebook начнет создавать
персонализированные шедевры на основе всего, что он о вас знает. Если вас бросит партнер, Facebook
утешит вас песней об этом конкретном негодяе, а не о каком-то незнакомце, разбившем сердце Адель или
Аланис Мориссетт. Песня даже напомнит вам о реальных эпизодах ваших взаимоотношений, о которых во
всем мире знаете только вы двое.
Конечно, персонализированное искусство может и не войти в моду – не исключено, что люди по-прежнему
будут предпочитать знакомые хиты, которые нравятся всем. (Как петь с друзьями песни, известные только
вам, или танцевать всем вместе под такую музыку?) Но в создании мировых хитов алгоритмы способны
проявить еще большую гибкость, чем в сочинении персональной музыки. Используя массивы
биометрических данных миллионов людей, алгоритм сможет выяснить, на какие биохимические «кнопки»
нужно нажать, чтобы будущий хит захватил все танцполы мира. Если искусство действительно призвано
вызывать у человека эмоции (или манипулировать ими), то музыкантам-людям будет очень трудно или
даже невозможно тягаться с алгоритмом: ведь они не в состоянии так глубоко понять главный инструмент,
на котором играют, – свою биохимическую систему.
Появится ли в результате великое искусство? Все зависит от того, что мы вкладываем в это понятие. Если
красота действительно в глазах смотрящего (и в ушах слушающего) и если клиент всегда прав, то у
биометрических алгоритмов есть шанс создать лучшие шедевры в истории. Если искусство – это нечто
более глубокое, чем человеческие эмоции, и оно должно выражать некую истину, не имеющую отношения
к нашим биохимическим колебаниям, то биометрические алгоритмы, возможно, будут не слишком
хорошими художниками. Как, впрочем, и большинство людей. Чтобы выйти на музыкальный рынок и
потеснить многих композиторов и исполнителей, алгоритму не обязательно писать музыку лучше
Чайковского. Для начала достаточно превзойти Бритни Спирс.
Новые профессии?
Исчезновение многих традиционных профессий в самых разных областях, от искусства до
здравоохранения, отчасти будет скомпенсировано созданием новых. Семейного врача, который занят в
основном диагностикой известных болезней и выпиской знакомых лекарств, вероятно, заменит
искусственный интеллект. Но благодаря этому у нас останется больше денег на врачей и лаборантов,
которые проводят революционные исследования, разрабатывают новые лекарства или хирургические
процедуры[21].

Искусственный интеллект будет способствовать созданию новых профессий и другим путем. Вместо того
чтобы соревноваться с искусственным интеллектом, люди могут сосредоточиться на его обслуживании и
совершенствовании. Например, замена летчиков беспилотными аппаратами сделала ненужными
некоторые профессии, но вместе с тем создала новые рабочие места в сферах технического
обслуживания, дистанционного управления, анализа данных и кибербезопасности. Вооруженным силам
США для управления каждым дроном Predator или Reaper в небе над Сирией требуется 30 человек, а
обработкой информации, поступающей от беспилотного аппарата, занимаются еще как минимум 80
сотрудников. В 2015 году американским ВВС не хватало опытных специалистов для этих должностей.
Довольно забавный кризис – нехватка людей для управления беспилотными летательными
аппаратами[22].
Если так пойдет и дальше, то в 2050 году на рынке труда будет наблюдаться сотрудничество, а не
соперничество человека и искусственного интеллекта. В самых разных областях, от политики до
банковской деятельности, коллективы из людей и искусственного интеллекта могут превзойти и людей, и
компьютеры. После того как в 1997 году разработанная IBM шахматная программа Deep Blue победила
Гарри Каспарова, люди не перестали играть в шахматы. Наоборот: благодаря искусственному интеллекту
шахматные мастера теперь играют гораздо лучше, чем когда-либо, и сегодня шахматные команды в
составе человека и искусственного интеллекта (их называют «кентаврами») превосходят и людей, и
компьютеры. Точно так же искусственный интеллект поможет готовить лучших в истории детективов,
банкиров и солдат[23].
Однако новые профессии, по всей видимости, потребуют высокой квалификации, а значит, вопрос о
занятости неквалифицированных работников остается открытым. Возможно, создавать новые рабочие
места будет проще, чем переобучить людей, которые должны их занять. Во время прежних волн
автоматизации люди, как правило, могли переходить с одной монотонной и неквалифицированной работы
на другую. В 1920-е годы сельскохозяйственный рабочий, оставшийся не у дел из-за механизации
сельского хозяйства, находил новую работу на тракторном заводе. В 1980 году рабочий, уволенный из-за
сокращения штатов, устраивался кассиром в супермаркет. Такая смена профессий была возможна потому,
что переход с фермы на завод или с завода в супермаркет требовал лишь минимальной переподготовки.
Но в 2050 году кассир или работник текстильной фабрики, которого заменит робот, едва ли сможет стать
ученым в области онкологии, управлять беспилотным летательным аппаратом или устроиться в банк,
чтобы работать в паре с искусственным интеллектом. У него не будет необходимой для этих профессий
квалификации. Во время Первой мировой войны был смысл посылать на фронт миллионы необученных
призывников, которые перезаряжали пулеметы и тысячами гибли под огнем врага. Их индивидуальные
умения и навыки не играли особой роли. Сегодня, несмотря на нехватку операторов дронов и
специалистов по анализу данных, американские ВВС не спешат заполнять вакансии людьми, уволенными
из супермаркетов Walmart. Никто не хочет, чтобы неопытный новобранец перепутал афганскую свадьбу с
совещанием лидеров талибана.

Таким образом, несмотря на появление множества новых профессий, может возникнуть целый класс
«лишних» людей. Возможно, ситуация ухудшится сразу на двух фронтах – высокий уровень безработицы
будет сопровождаться нехваткой квалифицированных специалистов. Многие люди разделят судьбу даже
не извозчиков XIX века (кто-то из них научился водить такси), а лошадей, которых полностью вытеснили с
рынка труда[24].
Кроме того, ни одна из профессий не застрахована от автоматизации, поскольку машинное обучение и
роботы будут постоянно совершенствоваться. Сорокалетний кассир, уволенный из Walmart, ценой
невероятных усилий может выучиться на оператора дрона – но не исключено, что лет через десять ему
снова придется переучиваться, потому что и эта профессия будет автоматизирована. В условиях подобной
нестабильности возникнут проблемы с созданием профсоюзов и защитой прав работников. Уже сегодня в
развитых экономиках многие новые профессии предполагают временное, не защищенное
законодательством трудоустройство, фриланс и разовые услуги[25]. Как создать профсоюз в профессии,
которая появляется и исчезает в течение одного десятилетия?
Точно так же внутри «кентавра» из человека и компьютера, скорее всего, будет наблюдаться
соперничество, а не долговременное сотрудничество. В группах, состоящих только из людей (например, из
Шерлока Холмса и доктора Ватсона), обычно формируется иерархия и устанавливается определенный
порядок, не меняющийся десятилетиями. Но детектив, работающий с компьютерной системой «Доктор
Ватсон» (прославившейся в 2011 году победой в американской телевикторине Jeopardy!), обнаружит, что
рутина становится источником осложнений, а сложившаяся иерархия – приглашением к революции. Тот,
кто вчера был закадычным другом, завтра может превратиться в начальника, а протоколы и инструкции
придется переписывать каждый год[26].
Внимательное изучение мира шахмат позволяет нам выявить долгосрочные тенденции и в других сферах
человеческой деятельности. Да, в течение нескольких лет после победы Deep Blue над Каспаровым в
шахматах развивалось сотрудничество человека и компьютера. Но в последнее время компьютеры
научились так хорошо играть в шахматы, что человек в качестве партнера потерял всякую ценность и
вскоре станет совсем не нужен.

Относительно недавно был пройден еще один важный этап. Уже никого не удивляло, что компьютер
способен обыграть человека, но 7 декабря 2017 года алгоритм AlphaZero компании Google выиграл у
Stockfish 8, чемпиона мира 2016 года среди компьютерных программ. Stockfish 8 имела доступ к опыту,
накопленному человеком за сотни лет игры в шахматы, а также к данным шахматных программ за
несколько десятков лет. Она могла просчитывать 70 миллионов шахматных позиций в секунду. Скорость
вычислений AlphaZero составляла лишь 80 тысяч операций в секунду, и создатели программы не обучили
ее шахматной стратегии – даже стандартным дебютам. Осваивая шахматы, программа AlphaZero
использовала самые современные методы машинного обучения, играя сама с собой. Тем не менее из ста
партий, сыгранных со Stockfish 8, новичок AlphaZero выиграл 28 и свел вничью 72. Ни одного проигрыша!
Поскольку алгоритм AlphaZero не учился у человека, многие из его выигрышных ходов и стратегий
выглядят весьма необычно. Их с полным основанием можно назвать творческими – если не гениальными.
Угадайте, сколько времени потребовалось AlphaZero, чтобы научиться играть в шахматы, подготовиться к
матчу с Stockfish 8 и развить у себя гениальную интуицию? Четыре часа. Это не опечатка. Столетиями
шахматы считались одним из высших достижений человеческого разума. Программа AlphaZero за четыре
часа без какой бы то ни было помощи со стороны человека проделала путь от полного незнания до
вершин мастерства[27].
AlphaZero не единственная творческая компьютерная программа в мире. Сегодня многие из них
превосходят шахматистов не только в скорости вычислений, но и в генерировании нестандартных идей. На
шахматных турнирах, в которых участвуют только люди, судьи обязаны выявлять игроков, пытающихся
жульничать с помощью компьютеров. Один из способов поймать нечестного игрока – отслеживать
оригинальность ходов. Нестандартный ход может вызвать подозрения – не исключено, что это подсказка
компьютера. Стало быть, как минимум в шахматах оригинальность мысли отныне считается
отличительной чертой компьютеров, а не людей! Если провести аналогию между шахматами и канарейкой
в шахте, то мы получили серьезное предупреждение: канарейка умирает. То, что сегодня происходит с
шахматными командами, состоящими из человека и искусственного интеллекта, завтра может повториться
с подобными командами, работающими в правоохранительных органах, медицине и банковском деле[28].
Следовательно, процесс появления новых профессий и переподготовки людей никогда не остановится.
Революция искусственного интеллекта не станет единственным переломным моментом, после которого
рынок труда вновь обретет устойчивость. Скорее мы столкнемся с чередой постоянно усугубляющихся
проблем. Уже сегодня мало кто из наемных работников рассчитывает всю жизнь проработать на одном
месте[29]. К 2050 году безнадежно устареть может не только идея «пожизненного найма», но и концепция
«профессии на всю жизнь».

Даже если бы мы постоянно изобретали новые профессии и переобучали кадры, неизбежно возникли бы
сомнения, хватит ли людям эмоциональной устойчивости, чтобы выдержать эту бесконечную гонку.
Перемены всегда даются тяжело, и суматошный мир начала XXI века породил глобальную эпидемию
стресса[30]. Сумеют ли люди приспособиться к растущей волатильности рынка труда и непредсказуемости
личной карьеры? Вероятно, чтобы защитить разум Homo sapiens от срыва, нам понадобятся более
эффективные средства борьбы со стрессом, от медицинских препаратов до биологической обратной связи
и медитации. Класс «лишних» людей может появиться не только из-за отсутствия работы и недостатка
образования, но и из-за слабой психологической устойчивости.
Конечно, все сказанное выше – из разряда предположений. К началу 2018 года автоматизация уже
изменила многие отрасли промышленности, но еще не привела к массовой безработице. Наоборот, во
многих странах, например в США, уровень безработицы достиг исторического минимума. Никто не может с
уверенностью предсказать, как автоматизация и машинное обучение повлияют на профессии в будущем, и
очень трудно оценить, насколько быстро будут происходить изменения, – тем более что они зависят не
только от технологических прорывов, но и от политических решений и культурных традиций. Даже когда
беспилотные автомобили докажут, что они безопаснее и дешевле водителей из плоти и крови, не
исключено, что политики и потребители будут годами или десятилетиями противиться переменам.
Как бы то ни было, расслабляться не стоит. Весьма опасно надеяться, что у нас появится достаточно
новых профессий, чтобы компенсировать потери. Тот факт, что так происходило во время прежних волн
автоматизации, не гарантирует повторения подобного сценария в совершенно иных условиях XXI века.
Возможные социальные и политические бури настолько опасны, что, даже если вероятность системной
массовой безработицы невелика, к ней нужно отнестись очень серьезно.
В XIX веке промышленная революция создала новые условия и породила проблемы, с которыми не могла
справиться ни одна из существовавших в то время социальных, экономических и политических моделей.
Феодализм, монархия и традиционные религии не годились для управления крупными промышленными
центрами, миллионами рабочих, покинувших родные места, и непрерывно меняющейся современной
экономикой. Человечеству пришлось создавать принципиально новые модели – либеральную демократию,
коммунистическую диктатуру, фашистский режим. Понадобилось больше ста лет кровопролитных войн и
революций, чтобы в процессе экспериментов с этими моделями отделить зерна от плевел и реализовать
наилучшие решения. Детский труд в угольных шахтах, описанный в романах Диккенса, Первая мировая
война и Голодомор на Украине в 1932–1933 годах – все это лишь малая часть той цены, которую
человечество заплатило за свое обучение.

Вызов, брошенный человечеству в XXI веке биотехнологиями и ИТ, вероятно, гораздо серьезнее вызова, с
которым оно столкнулось в эпоху паровых машин, железных дорог и электричества. Учитывая огромную
разрушительную силу, которой обладает современная цивилизация, мы больше не можем позволить себе
неудачных моделей, мировых войн и кровавых революций. В этот раз ложный путь способен привести к
ядерной войне, появлению генетически модифицированных монстров и полному разрушению биосферы.
Сегодня мы должны действовать эффективнее, чем наши предки в условиях промышленной революции.
От эксплуатируемых к ненужным
Возможные решения можно разделить на три категории: меры по предотвращению потери рабочих мест;
меры по созданию достаточного числа новых рабочих мест; меры на случай, если темпы сокращения
рабочих мест все же значительно превысят скорость появления новых.
Стратегия полного сохранения рабочих мест непривлекательна и, по всей видимости, нереалистична,
поскольку предполагает отказ от огромных возможностей и преимуществ искусственного интеллекта и
роботов. Тем не менее правительства могут намеренно сдерживать темпы автоматизации, чтобы смягчить
ее последствия и дать людям время адаптироваться. Развитие технологий не предопределено заранее, и
возможность тех или иных событий вовсе не означает их неизбежности. Власти могут успешно
препятствовать новым технологиям, даже если те коммерчески конкурентные и экономически выгодны.
Например, уже несколько десятилетий у нас есть технология для создания рынка человеческих органов, с
предложением от «ферм тел» в слаборазвитых странах и практически неиссякаемым спросом со стороны
богатых покупателей. Такие «фермы тел» могли бы стоить сотни миллиардов долларов. Однако
свободная торговля человеческими органами законодательно запрещена, а черный рынок, хоть и
существует, не так масштабен и развит, как можно было бы предположить[31].
Сдерживание темпов перемен поможет нам выиграть время для создания рабочих мест взамен
устаревающих. Но, как я уже говорил, экономическое предпринимательство должно сопровождаться
революцией в образовании и психологии. По всей видимости, новые профессии – если они не превратятся
в простые бюджетные кормушки – потребуют высокой квалификации; по мере совершенствования
искусственного интеллекта людям придется постоянно осваивать новые навыки и менять профессии.
Здесь необходимо участие государства, которое должно субсидировать сектор непрерывного образования
и обеспечивать социальную защиту во время неизбежных переходных периодов. Если сорокалетнего
оператора беспилотника нужно три года переучивать на разработчика виртуальных миров, ему
потребуется поддержка государства, чтобы все это время он и его семья не голодали. (Такую схему
недавно начали внедрять в Скандинавских странах, где власти следуют принципу «защищать работников,
а не профессии».)

Однако нет никаких гарантий, что даже при существенной поддержке государства миллиарды людей
смогут без ущерба для психики раз за разом начинать жизнь с нуля. Стало быть, если, несмотря на все
наши усилия, значительная часть человечества будет вытеснена с рынка труда, нам придется исследовать
новые модели посттрудового общества, посттрудовой экономики и посттрудовой политики. Первый шаг на
этом пути – честно признать, что социальные, экономические и политические модели, унаследованные
нами из прошлого, неспособны противостоять этому вызову.
Возьмем, к примеру, коммунизм. Мы видим, что автоматизация угрожает потрясением самих основ
капиталистической системы, и логично было бы предположить, что коммунистическая идея будет
реабилитирована. Однако коммунизм не поможет справиться с кризисом такого рода. Коммунизм XX века
исходил из посылки, что основа экономики – это рабочий класс, и философы, разделявшие эту доктрину,
пытались объяснить пролетариату, как конвертировать его громадную экономическую силу в политическое
влияние. Коммунистический проект предполагал свершение пролетарской революции. Но что останется от
этого учения в условиях, когда массы потеряют свою экономическую значимость и сражаться придется не
против эксплуатации, а против ненужности? Как организовать пролетарскую революцию в отсутствие
рабочего класса?
Мне возразят, что люди никогда не утратят экономическую значимость: ведь даже если они не смогут
конкурировать с искусственным интеллектом за рабочие места, то всегда будут нужны экономике как
потребители. Но вовсе не очевидно, что мы понадобимся экономике будущего даже в качестве
потребителей.
Почему бы машинам и компьютерам не взять на себя и эту роль? Теоретически можно представить себе
экономику, в которой горнопромышленная корпорация добывает железную руду и продает железо
корпорации, которая производит роботов, а та, в свою очередь, продает роботов горнопромышленной
корпорации, которая добывает еще больше руды, используемой для производства еще большего числа
роботов, и так далее. Эти корпорации будут расти и расширяться до дальних рубежей Галактики, и им
потребуются только роботы и компьютеры, а люди не будут нужны даже для того, чтобы покупать их
товары.
Уже сегодня компьютеры и алгоритмы выступают в роли не только производителей, но и клиентов.
Например, на бирже самыми влиятельными покупателями акций, облигаций и товаров оказываются
алгоритмы. В рекламном бизнесе главным потребителем становится поисковый алгоритм Google.
Разрабатывая веб-страницы, люди зачастую ориентируются именно на его предпочтения, а не на вкусы
того или иного человеческого существа.
Очевидно, что алгоритмы не обладают сознанием, а потому, в отличие от потребителей из числа людей,
не способны насладиться покупкой, и на их решения не влияют чувства и эмоции. Поисковый алгоритм
Google не может ощутить вкус мороженого. Тем не менее алгоритмы делают выбор на основе вычислений
и встроенных предпочтений, и эти предпочтения все заметнее влияют на нашу жизнь. В том, что касается
ранжирования веб-страниц поставщиков мороженого, у поискового алгоритма Google весьма утонченный
вкус, и самым успешным продавцом мороженого в мире будет та компания, которую Google поставит на
первое место, а вовсе не та, что производит самое вкусное мороженое.

Я знаю это по своему опыту. Когда я публикую книгу, издатели просят меня приложить краткое описание,
которое они будут использовать для рекламы в интернете. Но у них есть эксперт, который адаптирует мой
текст для соответствия предпочтениям алгоритма Google. Этот человек внимательно читает то, что я
написал, и говорит: «Не используйте это слово – замените его вот тем. Так у нас будет больше шансов
привлечь внимание поискового алгоритма». Мы знаем, что если сумеем попасть в поле зрения алгоритма,
то о числе читателей беспокоиться не придется.
Но если люди не нужны ни в качестве производителей, ни в качестве потребителей, как гарантировать их
выживание и психологическое благополучие? Мы не имеем права ждать, пока кризис разразится в полную
силу, чтобы потом начать искать ответы. Потом будет слишком поздно. Чтобы противостоять
беспрецедентным технологическим и экономическим угрозам XXI века, нужно как можно быстрее
создавать новые социальные и экономические модели. Эти модели должны быть направлены на защиту
людей, а не профессий. Многие профессии скучны и монотонны, и сохранять их нет никакого смысла: едва
ли кто-то мечтает всю жизнь быть кассиром. Мы должны сосредоточиться на обеспечении базовых
потребностей людей, на защите их социального статуса и самооценки.
Одна из новых моделей, которая в последнее время привлекает все больше внимания, – это
универсальный базовый доход (УБД). Концепция УБД предполагает, что государство взимает налоги с
миллиардеров и корпораций, контролирующих алгоритмы и роботов, и тратит эти средства на выплату
каждому человеку пособия, достаточного для удовлетворения базовых потребностей. Бедных это защитит
от потери работы и разрушения экономических связей, а богатых – от нападок популистов[32].
Похожая теория предлагает расширить круг занятий, относимых к «труду». Сегодня миллиарды родителей
воспитывают детей, соседи помогают друг другу, граждане объединяются в общественные организации, но
все это не считается работой. Возможно, нам следует переключить что-то в своих головах и осознать, что
воспитание ребенка – это, пожалуй, самая важная и трудная работа в мире. В этом случае нам не будет
угрожать безработица, даже если компьютеры и роботы заменят всех водителей, банкиров и адвокатов.
Резонный вопрос: кто будет оценивать этот труд и платить за него? Учитывая, что шестимесячные
младенцы вряд ли будут платить жалованье своим матерям, эти расходы, по всей видимости, должно
будет взять на себя государство. А поскольку нам хотелось бы, чтобы материнская зарплата покрывала
базовые потребности семьи, в результате сложится система, мало чем отличающаяся от универсального
базового дохода.

Еще один вариант: государство субсидирует не базовый доход, а универсальные базовые услуги. Вместо
того чтобы давать людям деньги, на которые они купят все необходимое, государство может обеспечить
им бесплатное образование, здравоохранение, транспортные услуги и так далее. По сути, это
коммунистическая утопия. Планы коммунистов, связанные с пролетарской революцией, давно устарели,
но, может быть, нам следует двигаться к идеалам коммунизма другим путем?
Никто точно не знает, что лучше: универсальный базовый доход (капиталистический рай) или
универсальные базовые услуги (коммунистический рай). У обеих моделей есть свои преимущества и
недостатки. Но независимо от того, какой рай кажется вам предпочтительным, главная проблема состоит в
определении понятий «универсальный» и «базовый».
Что значит «универсальный»?
Когда речь заходит об универсальном базовом обеспечении – в виде дохода или услуг, – обычно
подразумевается государственное базовое обеспечение. До сих пор все инициативы по внедрению УБД
ограничивались национальными или муниципальными рамками. В январе 2017 года в Финляндии начался
двухлетний эксперимент, в ходе которого 2000 безработных финнов ежемесячно получали по 560 евро,
независимо от того, удавалось им найти работу или нет. Похожие эксперименты проводятся в канадской
провинции Онтарио, в итальянском городе Ливорно и в нескольких голландских городах[33]. (В 2016 году в
Швейцарии прошел референдум о введении национального базового дохода, но граждане проголосовали
против этого предложения)[34].
Проблема с подобными государственными или муниципальными моделями заключается в том, что
основные жертвы автоматизации чаще всего живут не в Финляндии, Онтарио, Ливорно или Амстердаме.
Глобализация привела к тому, что население той или иной страны нередко полностью зависит от рынка
сбыта в других странах, но автоматизация разрушает целые сегменты всемирной торговой сети – с
катастрофическими последствиями для самых слабых ее участников. В XX веке развивающиеся страны,
не имевшие природных ресурсов, развивали свою экономику главным образом за счет продажи дешевой и
неквалифицированной рабочей силы. Сегодня миллионы граждан Бангладеш зарабатывают на жизнь тем,
что шьют рубашки на продажу потребителям в США, а жители Бангалора трудятся в колл-центрах,
принимая жалобы американских покупателей[35].
Однако с появлением искусственного интеллекта, роботов и 3D-принтеров дешевый
неквалифицированный труд становится ненужным. Вместо того чтобы шить рубашки в Дакке, а затем
доставлять их в США через океан, проще купить в интернет-магазине Amazon программу для 3D-печати
рубашки и изготовить ее в Нью-Йорке. Магазины Zara и Prada на Пятой авеню сменятся центрами 3D-
печати в Бруклине, и многие американцы, вероятно, предпочтут печатать одежду дома. А вместо того
чтобы звонить в клиентскую службу в Бангалоре с жалобой на поломку принтера, вы сможете обсудить
неисправность с искусственным интеллектом в облачном сервисе Google (его акцент и тембр голоса будут
настроены с учетом ваших предпочтений). Но у оставшихся без работы швей в Дакке и у операторов колл-
центров в Бангалоре не будет необходимого образования, чтобы сменить профессию и стать дизайнерами
одежды или программистами. На что они будут жить?

Если искусственный интеллект и 3D-принтеры действительно вытеснят из сферы производства жителей

Бангладеш и Бангалора, доход, который раньше получала Юго-Восточная Азия, будет оседать на счетах
нескольких технологических гигантов из Калифорнии. Вместо экономического роста и улучшения условий
жизни во всем мире мы увидим концентрацию огромных богатств в высокотехнологичных хабах вроде
Кремниевой долины и разорение многих развивающихся стран.
Конечно, некоторые развивающиеся экономики, включая Индию и Бангладеш, смогут нарастить темпы и
присоединиться к странам-лидерам. Дети и внуки работников текстильных фабрик или операторов колл-
центров станут инженерами и предпринимателями, которые будут создавать собственные компьютеры и
3D-принтеры, – но на это нужно время. А времени осталось мало. В прошлом дешевый
неквалифицированный труд служил мостом через глобальную экономическую пропасть, и, даже если та
или иная страна развивалась медленно, у нее оставалась надежда рано или поздно достичь приемлемого
уровня жизни. Шаги в верном направлении были важнее скорости движения. Но теперь мост шатается и
очень скоро может рухнуть. С теми, кто уже преодолел пропасть между дешевым трудом и
высокотехнологичными отраслями, вероятно, все будет в порядке. Но отстающие так и останутся на
другой стороне этой пропасти без каких бы то ни было шансов через нее перебраться. Что делать в
ситуации, когда ваша дешевая неквалифицированная рабочая сила никому не нужна, а у вас нет ресурсов,
чтобы создать качественную систему образования и обучить людей новым навыкам?[36]
Какая судьба ждет отстающих? Возможно, американские избиратели не будут возражать против того,
чтобы налоги Amazon и Google от их бизнеса в США пошли на пособия или бесплатные услуги оставшимся
без работы шахтерам Пенсильвании или таксистам Нью-Йорка. Но согласятся ли граждане США
направить свои налоги на поддержку безработных в тех странах, которые президент Трамп назвал
«вонючими дырами»? С тем же успехом можно рассчитывать на то, что проблему решит Санта-Клаус или
пасхальный заяц.

Что значит «базовый»?

Универсальное базовое обеспечение предназначено для удовлетворения базовых потребностей человека,
но у нас нет общепринятого определения этого термина. С чисто биологической точки зрения человеку для
выживания требуется 1500–2500 Ккал в день. Все, что превышает эту норму, можно считать роскошью.
Однако каждая культура в истории человечества определила для себя дополнительные потребности,
назвав их «базовыми», хотя они и выходили за пределы минимальной нормы. В средневековой Европе
доступ к богослужениям в церкви считался важнее пищи – это была забота о бессмертной душе, а не о
бренном теле. В современной Европе в число базовых человеческих потребностей входят достойное
образование и услуги здравоохранения, а некоторые даже утверждают, что теперь для всех мужчин,
женщин и детей жизненно необходим доступ в интернет. Если в 2050 году «объединенное мировое
правительство» согласится обложить налогами Amazon, Baidu и Tencent, чтобы обеспечить базовую
поддержку всем людям на земле – не только в Детройте, но и в Дакке, – какой смысл они будут вкладывать
в слово «базовые»?
Например, что должно включать базовое образование: обучение только чтению и письму или также
программированию и игре на скрипке? Шесть лет начальной школы – или дальнейшие ступени, вплоть до
докторантуры? А как насчет здравоохранения? Если к 2050 году достижения медицины позволят
замедлить процессы старения и значительно продлить человеческую жизнь, будут эти услуги доступны
всем 10 миллиардам жителей планеты – или только горстке миллиардеров? Если с помощью
биотехнологий родители смогут совершенствовать детей, будет ли это относиться к базовым
потребностям человека – или мы увидим расслоение человечества на разные биологические касты, когда
у богатых суперлюдей появятся способности, намного превосходящие таланты бедных Homo sapiens?
Независимо от того, что мы понимаем под базовыми человеческими потребностями, как только все
получат возможность бесплатно их удовлетворять, базовое обеспечение станет восприниматься как
норма, а жесткая социальная конкуренция и политическая борьба сместятся в сферу роскоши. Это будут,
например, беспилотные автомобили, доступ к паркам виртуальной реальности или возможность
совершенствовать свое тело с помощью биоинженерии. Однако если безработные массы будут
отстранены от управления экономическими активами, трудно представить себе, как они смогут получить
доступ к подобной роскоши. А значит, пропасть между богатыми (руководителями Tencent и акционерами
Google) и бедными (теми, кто зависит от УБД) станет практически непреодолимой.
Таким образом, даже если в 2050 году система универсального базового обеспечения позволит людям
получать более качественные, чем сегодня, образовательные и медицинские услуги, недовольство
всеобщим неравенством и отсутствием социальной мобильности не исчезнет. Люди будут считать, что
система их обманывает, что правительство служит только сверхбогатым и что в будущем положение их
самих и их детей только ухудшится[38].

Homo sapiens просто не создан для удовлетворенности. Счастье человека зависит не столько от
объективных условий, сколько от его ожиданий. Однако ожидания часто подстраиваются к
обстоятельствам, в том числе к обстоятельствам других людей.
Когда жизнь становится лучше, ожидания растут быстрее, и даже значительное улучшение условий может
оставить нас такими же неудовлетворенными, как и прежде. Если цель универсального базового
обеспечения – улучшение объективных условий жизни среднего человека к 2050 году, у такой стратегии
неплохие шансы на успех. Но если цель – сделать так, чтобы люди были все более удовлетворены своей
жизнью, а социальное неравенство уменьшалось, то из этого, скорее всего, ничего не выйдет.
Для достижения этих целей универсальное базовое обеспечение должно быть дополнено осмысленной
деятельностью, от спорта до религии. Возможно, самый успешный на сегодняшний день эксперимент по
достижению удовлетворенности жизнью в обществе посттруда поставлен в Израиле. В этой стране около
50 % мужчин из числа ультраортодоксальных евреев не работают. Они посвящают жизнь изучению
священных книг и исполнению религиозных обрядов. Но они и их семьи не голодают: отчасти потому, что
работают их жены, отчасти благодаря щедрому государственному пособию и бесплатным услугам,
покрывающим их базовые потребности. Это некий прообраз универсального базового обеспечения[39].
Все исследования показывают, что, несмотря на бедность и отсутствие работы, ортодоксальные евреи
неизменно демонстрируют более высокий по сравнению с другими слоями израильского общества уровень
удовлетворенности жизнью. Причиной тому крепкие связи внутри общины, а также глубокий смысл,
который они находят в изучении священных текстов и исполнении религиозных обрядов. В маленькой
комнате, где еврейские мужчины обсуждают Талмуд, царит больше радости, подъема и внезапных
озарений, чем в огромном цехе на текстильной фабрике, где не покладая рук трудятся рабочие. В
глобальных исследованиях удовлетворенности жизнью Израиль обычно занимает верхние строчки –
именно благодаря вкладу этих бедных и безработных людей[40].
Светские израильтяне часто жалуются, что ультраортодоксы вносят недостаточный вклад в развитие
общества и живут за счет тяжелого труда других. Светские израильтяне склонны считать образ жизни
ультраортодоксов неприемлемым, особенно учитывая тот факт, что ультраортодоксальные семьи в
среднем воспитывают семерых детей[41]. Рано или поздно государство больше не сможет материально
обеспечивать такое число безработных, и ультраортодоксам придется пойти работать. Но вероятен и
противоположный сценарий. По мере того как искусственный интеллект и роботы будут вытеснять людей с
рынка труда, на ортодоксальных евреев начнут смотреть как на модель будущего, а не как на пережиток
прошлого. Это не значит, что все станут ортодоксальными евреями и отправятся в иешивы изучать
Талмуд. Просто поиски смысла жизни и единомышленников заменят людям поиск работы.

Если мы сумеем соединить всеобщую экономическую безопасность с развитием общественной жизни и

содержательной деятельностью, то передача работы алгоритмам может стать настоящим
благословением. Но возможен и другой сценарий – потеря контроля над своей жизнью. Несмотря на
опасность массовой безработицы, гораздо большее беспокойство должен вызывать переход власти от
людей к алгоритмам, способный разрушить остатки веры в либеральную концепцию и открыть путь к
появлению цифровых диктатур.
3
Свобода
Алгоритмы следят за тобой
В либеральной концепции свобода человека считается наивысшей ценностью. Сторонники либерализма
утверждают, что в конечном счете источником любой власти служит свободная воля отдельных людей,
выраженная в их чувствах, желаниях и выборе. В политике либерализм полагается на мнение избирателя
и поэтому поддерживает демократические выборы. В экономике либерализм руководствуется принципом
«клиент всегда прав» и превозносит принципы свободного рынка. В частной жизни либерализм призывает
человека прислушиваться к себе, быть честным с собой и следовать велению сердца – до тех пор, пока он
не посягает на свободу других. Эта личная свобода закреплена в правах человека.
Термин «либеральный» иногда используется в более узком смысле, как противоположность понятию
«консервативный». Однако многие так называемые консерваторы тоже придерживаются принципов
либерализма. Проверьте себя. Считаете ли вы, что люди должны выбирать правительство, а не слепо
повиноваться монарху? Считаете ли вы, что люди должны сами выбирать себе профессию, а не
оставаться в касте, к которой принадлежат по рождению? Считаете ли вы, что люди должны сами
выбирать себе супруга, а не вступать в брак с тем, на кого указали родители? Если на все три вопроса вы
ответили «да», примите мои поздравления: вы либерал.
Примечательно, что такие иконы консерватизма, как Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, были
убежденными защитниками не только экономических, но и личных свобод. В 1987 году в своем знаменитом
интервью Тэтчер сказала: «Общества как такового не существует. Есть только живая ткань из мужчин и
женщин… и качество нашей жизни будет зависеть от того, насколько каждый из нас готов за себя
отвечать»[42].
Наследники Тэтчер из партии консерваторов полностью согласны с лейбористами в том, что политическая
власть проистекает из чувств, выбора и свободной воли отдельных избирателей. Когда Великобритания
оказалась перед выбором, выходить из ЕС или нет, премьер-министр Дэвид Кэмерон не обращался за
ответом к королеве Елизавете II, архиепископу Кентерберийскому или к ученым мужам из Оксфорда и
Кембриджа. Он даже не обращался к членам парламента. Премьер-министр назначил референдум, и
каждому британцу был задан вопрос: «Что вы чувствуете?»

Вы возразите, что людей спрашивали: «Как вы думаете?», а не «Что вы чувствуете?» – но это

распространенная ошибка восприятия. На референдумах и выборах исход всегда зависит от чувств
людей, а не от их рациональных размышлений. Если бы демократия требовала рационального принятия
решений, не было бы никакого резона давать людям равные избирательные права – или вообще хоть
какие-то избирательные права. Существует масса свидетельств того, что одни люди гораздо лучше
информированы и более способны к рациональному мышлению, чем другие, особенно когда дело
касается конкретных экономических и политических вопросов[43]. После референдума по Брекзиту
выдающийся биолог Ричард Докинз высказал мнение, что подавляющее большинство британцев –
включая его самого – не должны были голосовать на референдуме, поскольку не обладали необходимыми
знаниями в области экономики и политики. «С тем же успехом можно организовать национальный
плебисцит, чтобы решить, верны ли выкладки Эйнштейна, или позволить пассажирам голосовать, на какую
полосу пилот должен посадить самолет»[44].
Хорошо это или плохо, но выборы и референдумы выявляют не мысли, а чувства людей. А в том, что
касается чувств, Эйнштейн и Докинз ничем не лучше любого другого человека. Демократия предполагает,
что наши чувства отражают загадочную и глубокую «свободу воли», что эта «свобода воли» – главный
источник власти и что, хотя некоторые люди умнее других, все они одинаково свободны. Неграмотная
горничная обладает такой же свободой воли, как Эйнштейн и Докинз, и в день голосования ее чувства,
выраженные в сделанном ею выборе, обладают таким же весом, как и чувства всех остальных.
Чувствами руководствуются не только избиратели, но и политические лидеры. В 2016 году в процессе
подготовки референдума по Брекзиту кампанию за выход из ЕС возглавляли Борис Джонсон и Майкл Гоув.
После отставки Дэвида Кэмерона Гоув поначалу поддерживал кандидатуру Джонсона, но в последний
момент заявил, что тот не подходит для должности премьер-министра, и объявил о намерении самому
бороться за этот пост. Действия Гоува, лишившие Джонсона шансов стать главой кабинета, были
расценены как политическое убийство в стиле Макиавелли[45]. Но Гоув оправдывал свой поступок
чувствами, объясняя: «Перед каждым шагом в своей политической жизни я задавал себе вопрос: „Как я
должен поступить? Что мне подсказывает сердце?“»[46] Вот почему, если верить Гоуву, он так яростно
сражался за Брекзит, а затем счел необходимым нанести удар в спину своему верному союзнику Борису
Джонсону, чтобы самому претендовать на статус альфа-самца: так подсказывало ему сердце.

Возможно, именно эта зависимость от веления сердца – ахиллесова пята либеральной демократии. Если
кто-то (неважно, в Пекине или в Сан-Франциско) получит технологическую возможность «проникать в
человеческое сердце» и манипулировать им, демократическая политика превратится в театр
эмоциональных марионеток.
Прислушивайтесь к алгоритму
Либеральная вера в чувства и свободный выбор индивидов не являются ни естественными, ни древними.
Тысячелетиями люди верили, что источник власти – божественные законы, а не человеческое сердце, а
потому нужно благословлять слово Божие, а не свободу человека. Только в последние несколько веков
источник власти переместился от богов, обитающих на небесах, к людям из плоти и крови.
Вскоре мы снова можем стать свидетелями передачи власти – но уже от людей к алгоритмам. Точно так
же, как легитимацией божественной власти служила религиозная мифология, а власти людей –
либеральная концепция, грядущая технологическая революция утвердит власть алгоритмов Big Data,
подорвав саму идею индивидуальной свободы.
Как я уже отмечал в предыдущей главе, научные исследования функционирования нашего мозга и тела
указывают на то, что чувства не являются уникальным духовным качеством человека и следствием
«свободы воли». Скорее чувства представляют собой биохимические механизмы, которые используют все
млекопитающие и птицы для быстрого вычисления шансов на выживание и продолжение рода. Чувства
основаны не на интуиции, вдохновении или свободе – в их основе лежат вычисления.
Когда обезьяна, мышь или человек видит змею, чувство страха возникает из-за того, что миллионы
нейронов в мозгу быстро обрабатывают соответствующие данные и приходят к заключению, что
вероятность гибели велика. Чувство полового влечения возникает тогда, когда другие биохимические
алгоритмы вычисляют, что находящийся рядом индивид обещает высокую вероятность успешного
партнерства, социальных связей или какую-либо другую желанную цель. Нравственные чувства, такие как
негодование, вина или прощение, обусловлены нейронными механизмами, отвечающими за групповое
сотрудничество. Все эти биохимические алгоритмы совершенствовались миллионами лет эволюции. Если
чувства одного из наших древних предков приводили к фатальной ошибке, то гены, сформировавшие эти
чувства, не передавались следующему поколению. Таким образом, чувства не противоположны
рациональности – они суть воплощение эволюционной рациональности.
Нам непросто осознать, что наши чувства представляют собой результат вычислений, поскольку быстрый
вычислительный процесс протекает далеко за порогом нашего сознания. Мы не ощущаем, как миллионы
нейронов мозга просчитывают вероятности выживания и продолжения рода, и поэтому ошибочно
полагаем, что боязнь змей, выбор полового партнера или отношение к Евросоюзу определяются некой
таинственной «свободой воли».

Теоретики либерализма ошибаются, полагая, что наши чувства отражают свободу воли, однако вплоть до
недавнего времени руководствоваться чувствами было вполне разумно. В наших чувствах нет никакой
магии, и все же именно они лучше всего помогают понять, чему нам учиться, на ком жениться, за какую
партию голосовать. Никакая внешняя по отношению ко мне система никогда не поймет мои чувства лучше,
чем я сам. Даже если бы испанская инквизиция или советский КГБ следили за мной каждую минуту
каждого дня, у них не хватило бы биологических знаний и вычислительных мощностей, чтобы вмешаться в
процессы, определяющие мои желания и мой выбор. С практической точки зрения было разумно считать,
что мы обладаем свободой воли, потому что наша воля определяется в основном взаимодействием
внутренних сил, невидимых снаружи. Я могу наслаждаться иллюзией контроля над своим внутренним
миром, тогда как внешние наблюдатели никогда не поймут, что происходит у меня в мозгу и как я
принимаю решения.
Так что либералы правы, когда советуют людям поступать по велению сердца, а не подчиняться диктату
священника или партийного аппаратчика. Но по мере того как на место испанской инквизиции и КГБ будут
заступать Google и Baidu, «свобода воли», скорее всего, превратится в миф, и тогда либерализм может
лишиться своих практических преимуществ.
На наших глазах происходит слияние двух масштабных революций. Биологи проникают в тайны
человеческого тела, мозга и чувств. Одновременно специалисты в области вычислительных систем
открывают беспрецедентные возможности обработки данных. Когда биотехнологическая революция
сольется с революцией в ИТ, появятся алгоритмы Big Data, способные следить за нашими чувствами и
понимать их гораздо лучше, чем мы. И тогда власть перейдет от людей к компьютерам. Иллюзия свободы
воли, скорее всего, развеется, если я каждый день буду сталкиваться с институтами, корпорациями и
госучреждениями, которые манипулируют тем, что я до недавних пор считал своим внутренним миром,
недоступным для других.
Для краткости воспользуемся следующей формулой:
б × в × д = ввч, где
б – биологическое знание,
в – вычислительная мощность,
д – объем данных.
Их произведение – ввч – возможность взломать человека.
Мы уже видим, как это работает в медицине. Самые важные медицинские решения опираются не на наше
самочувствие, и даже не на компетентные прогнозы врача, а на вычисления компьютера, который
понимает наше тело лучше, чем мы. Через несколько десятилетий алгоритмы больших данных,
обрабатывающие непрерывный поток биометрической информации, смогут следить за нашим здоровьем
ежедневно, 24 часа в сутки. Они выявят грипп, рак или болезнь Альцгеймера на самой ранней стадии –
задолго до того, как мы почувствуем, что с нами что-то не так. Затем они порекомендуют необходимое
лечение, диету и режим, разработанные с учетом наших физических данных, ДНК и особенностей
личности.

Люди получат лучшее здравоохранение в истории, но именно поэтому они, вероятно, будут постоянно
болеть. В нашем организме всегда есть неполадки и всегда есть что улучшить. В прошлом человек
ощущал себя совершенно здоровым, пока не чувствовал боль или не начинал страдать от нарушения
каких-то функций, например от хромоты. Но к 2050 году благодаря биометрическим датчикам и
алгоритмам больших данных болезни будут диагностироваться и лечиться задолго до появления боли или
нарушения функций. В результате вы всегда будете считаться «больным» и выполнять те или иные
рекомендации алгоритма. А отказавшись лечиться, вы можете лишиться страховки или даже работы –
зачем работодателю платить за ваше упрямство?
Одно дело – не отказываться от сигарет, несмотря на статистические данные, связывающие курение с
раком легких. Совсем другое – продолжать курить, вопреки категорическому предупреждению
биометрического датчика, который обнаружил в верхней доле левого легкого 17 раковых клеток. А если вы
решите проигнорировать предупреждение, что будет, когда датчик сообщит информацию вашей страховой
фирме, вашему начальнику и вашей матери?
Но где взять время и силы, чтобы бороться со всеми этими болезнями? Скорее всего, мы научимся так
программировать следящий за нашим здоровьем алгоритм, чтобы он сам справлялся с большинством
выявленных проблем. В идеале он будет периодически слать отчеты нам на смартфон, сообщая, что
«обнаружены и уничтожены 17 раковых клеток». Ипохондрики, конечно, расстроятся, но большинство
людей просто проигнорируют эти сообщения точно так же, как сегодня мы игнорируем сообщения
антивирусной программы на компьютере.
Драматизм принятия решений
То, что уже происходит в медицине, по всей видимости, будет распространяться и на другие сферы
человеческой деятельности. Главное изобретение – биометрический датчик на поверхности или внутри
тела, который преобразует биологические процессы в электронную информацию для компьютерной
обработки и хранения. Достаточное количество информации и достаточная вычислительная мощность
позволят внешним системам обработки данных вызнать все о ваших желаниях, решениях и мнениях. Они
смогут точно определить, кто вы.
Большинство людей плохо себя знает. Я сам только в 21 год, после нескольких лет отрицания, наконец
понял, что я гей. И мой случай не исключение. В подростковом возрасте многие геи сомневаются в своей
сексуальной ориентации. Теперь представьте себе ситуацию: в 2050 году алгоритм точно подскажет
подростку, в какой части спектра ориентации (гомосексуальной или гетеросексуальной) он находится и
насколько гибка эта позиция. Возможно, алгоритм покажет вам фотографии или видео привлекательных
мужчин и женщин, проследит за движением ваших глаз, кровяным давлением и активностью мозга, и уже
через пять минут определит ваше положение на шкале Кинси[47]. Подобное изобретение могло бы
избавить меня от нескольких лет фрустрации. Возможно, сами вы не испытываете желания проходить
такой тест, но однажды на чьем-нибудь дне рождения кто-то из друзей предложит всем проверить себя с
помощью нового крутого алгоритма (а все остальные будут стоять и смотреть, комментируя результаты).
Вы откажетесь и уйдете?

Но даже если вы скрываете свою сексуальную ориентацию от себя и друзей, у вас не получится скрыть ее
от Amazon, Alibaba или тайной полиции. Пока вы бродите по интернету, смотрите YouTube или листаете
социальные сети, алгоритмы будут внимательно следить за вами, изучать вас и сообщать компании Coca-
Cola, что, если она хочет продавать вам свои напитки, ей лучше использовать рекламу с полуобнаженным
парнем, а не с полуобнаженной девушкой. Сами вы об этом даже не узнаете. Но они  – будут знать, и
ценность такой информации будет исчисляться миллиардами.
С другой стороны, нельзя исключить, что люди сами будут с готовностью делиться личными данными,
чтобы получать наилучшие рекомендации, а то и вовсе просить алгоритм принимать решения вместо них.
Начнется все с самого простого, например с выбора фильма для просмотра. Когда вы усаживаетесь с
друзьями перед телевизором, сначала нужно решить, что все будут смотреть. Полвека назад у вас не
было выбора, но сегодня, с развитием интерактивного телевидения, в вашем распоряжении – тысячи
названий. Договориться непросто, потому что вы, например, любите научно-фантастические триллеры,
Джек предпочитает романтические комедии, а Джилл обожает французский артхаус. В итоге
компромиссом станет, скорее всего, бездарный малобюджетный фильм, который разочарует всех.
В подобной ситуации на помощь придет алгоритм. Вы сообщите ему, какие из ранее просмотренных
фильмов понравились каждому из вас, и он, покопавшись в огромной базе данных, найдет идеальное
решение для всей группы. К сожалению, слишком грубый алгоритм может ошибиться, особенно из-за того,
что сведения, которые люди сообщают о себе, не всегда точно отражают их истинные предпочтения.
Например, мы слышим, как многие хвалят фильм, называя его шедевром, чувствуем себя обязанными его
посмотреть, засыпаем на середине, но все равно говорим, что восхищены, не желая выглядеть
профанами[48].
Такого рода проблемы легко решить, если просто позволить алгоритму не полагаться на наши
сомнительные самоотчеты, а собирать данные о нас в реальном времени, во время просмотра фильмов.
Для начала алгоритм просто запомнит, какие фильмы мы досмотрели до конца, а какие бросили на
середине. Даже если мы говорим всем и каждому, что «Унесенные ветром» – лучший из когда-либо снятых
фильмов, алгоритм будет знать, что мы ни разу не продержались больше получаса и никогда не видели
горящей Атланты.

Но алгоритм способен и на более глубокий анализ. В настоящее время разрабатывается программное

обеспечение, умеющее распознавать эмоции человека по движению глаз и лицевых мышц[49]. Дополните
телевизор хорошей камерой, и программа будет знать, какие сцены заставляют вас смеяться, какие
вызывают грусть, а какие скуку. Затем предоставьте алгоритму доступ к показаниям биометрических
датчиков, и он определит, как разные кадры влияют на частоту сокращений вашего сердца, на кровяное
давление и активность мозга. Когда, например, мы смотрим «Криминальное чтиво» Тарантино, алгоритм
может отметить, что сцена изнасилования вызывает у нас едва заметный импульс сексуального
возбуждения, что случайный выстрел Винсента в лицо Марвину заставляет нас виновато рассмеяться, а
шутку про бургер мы вообще не поняли – но все равно засмеялись, просто чтобы не выглядеть глупо.
Когда вы заставляете себя смеяться, работают не те цепи нейронов в мозгу и не те лицевые мышцы,
которые приходят в действие при искреннем смехе. Люди, как правило, не видят этих различий – но
алгоритм их улавливает[50].
Слово «телевизор» образовано от греческого корня tele, что означает «далеко», и латинского visio –
«вижу». Изначально это было устройство, которое позволяло нам видеть издалека. Но вскоре с его
помощью издалека будут видеть нас. Как предсказывал Джордж Оруэлл в романе «1984», телевизор будет
наблюдать за нами, пока мы его смотрим. Возможно, мы быстро забудем все фильмы Тарантино. Но
Netflix, Amazon или любой другой владелец телевизионного алгоритма не забудет, какой у нас тип
личности и как управлять нашими эмоциями. Такие данные позволят им не только с невероятной
точностью выбирать для нас фильмы, но и принимать за нас самые важные решения в жизни  – чему
учиться, где работать, на ком жениться.
Разумеется, иногда Amazon будет ошибаться. Это неизбежно. Ошибки будут возникать из-за недостатка
данных, несовершенства программы, нечетко поставленных целей и хаотичного характера самой
жизни[51]. Но программа Amazon и не должна быть идеальной. Достаточно, чтобы в среднем алгоритм
превосходил человека. А это не так уж трудно, потому что большинство людей плохо себя знают и,
принимая самые важные в своей жизни решения, совершают ужасные ошибки. Люди страдают от
недостатка данных, несовершенства программы (генетической и культурной), нечетких определений и
хаоса жизни намного больше алгоритмов.
Можно перечислить множество проблем, с которыми сталкиваются алгоритмы, и прийти к выводу, что
люди никогда не будут им доверять. Но это сродни составлению списка недостатков демократии с
последующим заключением, что ни один здравомыслящий человек не поддержит такую систему. Широко
известны слова Уинстона Черчилля о том, что демократия – худшая политическая система, если не
считать всех остальных. Люди могут прийти к таким же выводам (справедливым или не очень) об
алгоритмах больших данных: у них масса недостатков, но лучшей альтернативы у нас нет.

Ученые все яснее понимают природу процессов, связанных с принятием человеком решений, и соблазн
довериться алгоритмам, скорее всего, будет усиливаться. Знания о процессе принятия решений мозгом не
только повысят надежность алгоритмов больших данных, но и сделают менее надежными человеческие
чувства. Когда правительства и корпорации взломают операционную систему человека, на нас обрушится
шквал точно выверенных манипуляций, рекламы и пропаганды. Манипулировать нашим мнением и
эмоциями станет так легко, что мы будем вынуждены довериться алгоритмам – подобно тому, как пилот
самолета, у которого закружилась голова, должен игнорировать свои ощущения и довериться приборам и
автоматике.
В ряде стран и в некоторых ситуациях у людей, возможно, просто не останется выбора: им придется
подчиняться решениям алгоритмов больших данных. Но алгоритмы могут захватить власть даже в
предположительно свободных обществах, поскольку мы на личном опыте научимся доверять им все
больше и больше дел, постепенно утрачивая способность самостоятельно принимать решения.
Задумайтесь: всего за два десятка лет миллиарды людей научились доверять алгоритму Google решение
одной из самых важных задач: поиска достоверной информации. Мы больше не ищем информацию – мы
«гуглим». И пока мы раз за разом полагаемся на Google, наша способность к самостоятельному поиску
информации ослабевает. Уже сегодня «правдой» считается то, что попадает в верхние строки поисковой
выдачи Google[52].
Нечто подобное происходит и с физическими возможностями, в частности с ориентацией на местности.
Люди спрашивают дорогу у Google. Например, интуиция подсказывает водителю повернуть на перекрестке
налево, но навигатор в Google Maps говорит: «Поверните направо». Поначалу водитель прислушивается к
интуиции, поворачивает налево, попадает в пробку и пропускает важную встречу. В следующий раз он
следует указанию Google, поворачивает направо и приезжает вовремя. Опыт приучает его доверять
Google. Через год или два он уже слепо выполняет любые рекомендации Google Maps, а при поломке
смартфона становится совершенно беспомощным.
В марте 2012 года в Австралии три японских туриста решили осмотреть маленький остров недалеко от
берега и заехали на машине прямо в Тихий океан. Водитель, двадцатиоднолетний Юдзу Нода,
впоследствии объяснил, что просто следовал указаниям системы GPS: «Она сказала нам, что мы можем
ехать прямо туда. Навигатор говорил, что покажет нам дорогу. Мы чуть не утонули»[53]. В нескольких
аналогичных случаях люди въезжали в озеро или падали с разрушенного моста – вероятно, следуя
инструкциям GPS-навигатора[54]. Способность ориентироваться в пространстве подобна мышце – без
тренировки она атрофируется[55]. То же относится и к способности выбирать супруга или профессию.

Каждый год миллионам юношей и девушек приходится выбирать, какие предметы изучать в университете.
Это очень важное и очень непростое решение. Вы испытываете давление родителей, друзей и
преподавателей, у каждого из которых свой интерес и свое мнение. А у вас собственные страхи и
фантазии. На ваше решение влияют голливудские блокбастеры, низкопробные романы и изощренные
рекламные кампании. Разумное решение особенно трудно принять еще и потому, что вы не знаете, что
требуется для успеха в разных профессиях, и у вас не всегда реалистичные представления о своих
достоинствах и недостатках. Что нужно, чтобы стать успешным адвокатом? Как я буду реагировать на
стресс? Получится ли у меня работать в команде?
Допустим, студентка выбирает юридический факультет, неверно оценив свои способности и имея
искаженное представление о работе юриста (которая не сводится к прочувствованным речам и выкрикам:
«Возражаю, ваша честь!»). А ее подруга полна решимости осуществить детскую мечту и стать
профессиональной балериной, несмотря на неподходящее телосложение или трудности с
самодисциплиной. По прошествии многих лет обе будут горько сожалеть о сделанном выборе. В будущем
в подобных случаях мы сможем опереться на Google. Алгоритм подскажет, что я зря потрачу время на
юридическом факультете или в балетной школе, но стану успешным (и очень счастливым) психологом или
водопроводчиком[56].
Когда искусственный интеллект начнет принимать оптимальные решения о выборе карьеры (а возможно, и
об отношениях с другими людьми), наше представление о человеческой природе и о жизни должно будет
измениться. Люди обычно думают, что жизнь – это драма принятия решений. Либеральная демократия и
капитализм со свободным рынком рассматривают индивида как независимого агента, постоянно
принимающего решения, касающиеся окружающего мира. Произведения искусства – будь то пьесы
Шекспира, романы Джейн Остин или пошлые голливудские комедии – обычно фокусируются на герое,
который должен сделать непростой выбор. Быть или не быть? Последовать совету жены и убить короля
Дункана – или прислушаться к голосу совести и пощадить его? Выйти замуж за мистера Коллинза или за
мистера Дарси? В фокусе и христианской, и исламской теологии находится драма принятия решения:
спасение души зависит от правильного выбора.
Что случится с подобным взглядом на жизнь, если мы будем все больше полагаться на искусственный
интеллект, предоставляя ему право решать за нас? Сегодня мы доверяем Netflix выбирать для нас
фильмы и спрашиваем у Google Maps, куда поворачивать. Но как только мы начнем полагаться на
искусственный интеллект в выборе образования, места работы и супруга, человеческая жизнь перестанет
быть драмой принятия решений. Демократические выборы и свободный рынок потеряют смысл – а с ними
и большинство религий и произведений искусства. Представьте себе, что Анна Каренина достает
смартфон и спрашивает алгоритм Facebook, что ей делать: остаться с Карениным или сбежать с
красавцем графом Вронским. Или вообразите пьесу Шекспира, в которой жизненно важные решения
принимает алгоритм Google. Несомненно, жизнь Гамлета и Макбета стала бы более комфортной – но на
что она стала бы похожа? Есть ли у нас модель, позволяющая наполнить такую жизнь смыслом?

По мере того как власть будет переходить от людей к алгоритмам, наш мир перестанет быть местом, в
котором действуют независимые индивиды, стремящиеся сделать правильный выбор. Вместо этого мы
будем воспринимать Вселенную в виде потока данных, а организмы – в виде биохимических алгоритмов, и
верить, что космическая миссия человечества заключается в создании всеобъемлющей системы
обработки данных и последующем слиянии с ней. Уже сегодня мы превращаемся в крошечные элементы
внутри гигантской системы обработки данных, которую никто до конца не понимает. Каждый день я
получаю поток битов информации из электронной почты, твитов и статей. На самом деле я не знаю, каково
мое место в этой гигантской структуре и как мои биты данных связаны с другими, исходящими от
миллиардов других людей и компьютеров. И у меня нет времени это выяснять, поскольку я занят
отправкой ответов на электронные письма.
Философствующий автомобиль
Мне могут возразить, что алгоритмы не будут принимать за нас важные решения, поскольку такие решения
обычно имеют этический аспект, а этика алгоритмам недоступна. Однако нет никаких причин полагать, что
алгоритмы не смогут превзойти среднего человека даже в области этики. Уже сегодня смартфоны и
беспилотные автомобили принимают такие решения, монополия на которые всегда принадлежала
человеку. Они начинают сталкиваться с теми же этическими проблемами, которые тысячелетиями не
давали покоя людям.
Предположим, например, что два ребенка в погоне за мячом выскакивают на дорогу прямо перед
беспилотным автомобилем. Алгоритм, управляющий автомобилем, мгновенно определяет, что
единственный способ избежать наезда на детей – выехать на встречную полосу, рискуя столкнуться с
приближающимся грузовиком. Алгоритм вычисляет, что в этом случае вероятность гибели владельца
автомобиля, крепко спящего на заднем сиденье, – 70 %. Как должен поступить алгоритм?[57]
Философы с незапамятных времен спорят о «проблеме вагонетки» (в классическом примере речь идет не
о беспилотном автомобиле, а о вагонетке, движущейся по рельсам)[58]. До недавнего времени эти
дискуссии, к сожалению, почти не влияли на реальные поступки людей, поскольку в критические моменты
они обычно забывают о своих философских взглядах и руководствуются эмоциями и интуицией.

Один из самых жестоких в истории социальных наук экспериментов был поставлен в декабре 1970 года
над группой студентов Принстонской семинарии, которые готовились стать священниками
пресвитерианской церкви. Каждого студента попросили прийти в другое здание и сделать краткий доклад
на тему притчи о добром самаритянине. Эта библейская история повествует о еврее, которого по пути из
Иерусалима в Иерихон ограбили и избили разбойники, а затем бросили умирать у дороги. Через некоторое
время мимо прошли священник и левит, но не обратили на него внимания. В отличие от них самаритянин
(член секты, презираемой иудеями) остановился, помог несчастному и спас ему жизнь. Мораль притчи в
том, что о достоинствах людей нужно судить по их делам, а не по религиозным убеждениям.
Энергичные юные семинаристы поспешили в лекционный зал, размышляя на ходу, как лучше объяснить
мораль притчи о добром самаритянине. Но экспериментаторы посадили на их пути человека в лохмотьях:
он сидел в дверном проеме, опустив голову и закрыв глаза. Завидев студента, «жертва» начинала кашлять
и жалобно стонать. Большинство семинаристов даже не остановились, чтобы спросить, все ли с ним в
порядке, не говоря уже о том, чтобы предложить помощь. Эмоциональный стресс, вызванный
необходимостью спешить в лекционный зал, заглушил моральное обязательство помочь страдающему
незнакомцу[59].
Человеческие эмоции оказываются сильнее философских теорий и во многих других ситуациях. Это
делает этическую и философскую историю мира довольно грустным рассказом о прекрасных идеалах и
поведении, далеком от идеального. Сколько христиан на самом деле подставляют вторую щеку, сколько
буддистов сумели подняться над эгоистическими страстями, сколько иудеев любят своих соседей как
самих себя? Такими представителей вида Homo sapiens сделал естественный отбор. Подобно всем
млекопитающим, для быстрого принятия решений, связанных с жизнью и смертью, Homo sapiens
использует эмоции. Мы унаследовали свой гнев, страх и вожделение от миллионов предков, каждый из
которых прошел чрезвычайно строгий контроль качества – естественный отбор.
К сожалению, то, что было полезно для выживания и продолжения рода миллион лет назад в африканской
саванне, не обязательно будет способствовать ответственному поведению на шоссе в XXI веке. Из-за
отвлекающихся, раздраженных или нервных водителей в автомобильных авариях ежегодно гибнет более
миллиона человек. Мы можем направить всех философов, пророков и священников учить водителей
этике, но на дороге все равно возобладают эмоции млекопитающего и сформировавшиеся в саванне
инстинкты. Поэтому спешащие семинаристы будут игнорировать страждущих, а водители в критической
ситуации – наезжать на несчастных пешеходов.

Подобный разрыв между семинарией и дорогой – одна из главных практических проблем в этике.
Иммануил Кант, Джон Стюарт Милль и Джон Ролз могут днями напролет обсуждать теоретические
вопросы в уютной университетской аудитории. Но учтут ли их выводы водители – в опасной ситуации,
когда решение нужно принять за долю секунды? Возможно, Михаэль Шумахер, чемпион «Формулы-1»,
которого иногда называют лучшим гонщиком в истории, обладает способностью обдумывать философские
проблемы, одновременно управляя автомобилем, но большинство из нас все же не Шумахеры.
В отличие от людей компьютерные алгоритмы не проходили через естественный отбор, и у них нет ни
эмоций, ни врожденных инстинктов. Поэтому в критические моменты они способны следовать этическим
рекомендациям более четко, чем люди, – при условии, что мы сумеем перевести этику на язык точных
цифр и статистики. Если бы Кант, Милль и Ролз умели программировать, они в тиши своих кабинетов
написали бы программу для беспилотного автомобиля, чтобы на шоссе он в точности выполнял их
указания. И тогда каждым автомобилем управлял бы алгоритм, состоящий одновременно из Михаэля
Шумахера и Иммануила Канта.
Если вы запрограммируете беспилотный автомобиль, чтобы он останавливался и помогал попавшим в
беду незнакомцам, он будет беспрекословно выполнять эту программу. Если ваш беспилотный
автомобиль запрограммирован сворачивать на встречную полосу, чтобы спасти выскочивших на дорогу
детей, можно не сомневаться, что он это сделает. А это значит, что при проектировании беспилотного
автомобиля Toyota или Tesla теоретическая проблема философской этики превращается в практическую
инженерную задачу.
Разумеется, философские алгоритмы никогда не будут идеальными. Ошибки неизбежны, и они будут
приводить к травмам, смертям и крайне запутанным судебным разбирательствам. (Впервые в истории у
вас появится возможность подать в суд на философа за пагубные последствия его учения, потому что
впервые в истории вы сможете доказать прямую причинно-следственную связь между философскими
идеями и реальными событиями.) Однако для победы над водителями из плоти и крови алгоритмам вовсе
не требуется совершенство. Достаточно просто быть лучше людей. Учитывая, что каждый год водители
убивают на дорогах больше миллиона человек, это не такая уж трудная задача. Что вы предпочтете:
чтобы следующим за вами автомобилем управлял пьяный подросток – или команда в составе Шумахера и
Канта?[60]
Та же логика применима не только к управлению автомобилем, но и ко многим другим ситуациям.
Возьмем, например, заявления о приеме на работу. В XXI веке решение о том, нанимать кандидата на
должность или нет, все чаще будут принимать алгоритмы. Мы не можем доверить компьютеру
устанавливать этические стандарты – для этого по-прежнему нужны люди. Но когда решение о том или
ином этическом стандарте (например, о запрете дискриминации чернокожих или женщин) на рынке труда
уже принято, мы вправе рассчитывать, что компьютеры будут внедрять и соблюдать эти стандарты лучше
людей[61].

Менеджер из плоти и крови знает, что дискриминация чернокожих и женщин противоречит требованиям
этики, и даже соглашается с этим, но, когда к нему на собеседование приходит чернокожая женщина, он
подсознательно принимает решение отказать ей в приеме на работу. Поручив рассматривать заявления
компьютеру, мы можем быть абсолютно уверены, что он проигнорирует такие факторы, как цвет кожи и
пол, поскольку у компьютеров отсутствует подсознание. Конечно, будет нелегко написать программу для
оценки кандидатов на ту или иную должность, и сохранится опасность, что программисты перенесут в
алгоритм свои подсознательные предубеждения[62]. Но эти ошибки всегда можно выявить, а исправить
программное обеспечение гораздо проще, чем избавить людей от расистских и мизогинных
предрассудков.
Мы показали, что развитие искусственного интеллекта может вытеснить с рынка труда многих людей – в
том числе водителей и дорожную полицию (когда непредсказуемых водителей сменят законопослушные
алгоритмы, дорожная полиция станет ненужной). Но при этом появятся новые рабочие места для
философов, поскольку на их навыки, ранее не имевшие рыночной ценности, внезапно возникнет
повышенный спрос. Так что если вы хотите изучать то, что позволит вам в будущем получить хорошую
работу, возможно, философия – не самый плохой выбор.
Разумеется, философы редко соглашаются друг с другом в том, какое поведение считать этичным, а какое
нет. Лишь немногие решения «проблемы вагонетки» удовлетворили всех философов, а мнение таких
сторонников консеквенциализма, как Джон Стюарт Милль (он оценивал поступки по их последствиям),
прямо противоположно мнению сторонников деонтологии, к которым принадлежал Иммануил Кант (он
оценивал поступки по отношению к абсолютным законам). Должна ли компания Tesla, чтобы продолжать
выпускать автомобили, занять в этом запутанном вопросе определенную позицию?
Возможно, Tesla предоставит выбор рынку. Скажем, компания выпустит две модели беспилотного
автомобиля: «Альтруист» и «Эгоист». В опасной ситуации «Альтруист» будет жертвовать владельцем
ради общего блага, а «Эгоист» предпримет все возможное, чтобы спасти владельца, даже если для этого
придется убить двоих детей. Потребители приобретут ту модель, которая больше соответствует их
философским взглядам. Если большинство покупателей предпочтет модель «Эгоист», вины Tesla в этом
не будет. В конце концов, клиент всегда прав.
Это не шутка. В исследовании, проведенном в 2015 году, испытуемым предлагали гипотетический
сценарий, по которому беспилотный автомобиль вот-вот наедет на нескольких пешеходов. Большинство
сказали, что в такой ситуации машина должна спасать пешеходов даже ценой жизни владельца. Но когда
их спросили, купят ли они автомобиль, запрограммированный жертвовать владельцем ради общего блага,
большинство опрошенных ответили отрицательно. Для себя они предпочли бы модель «Эгоист»[63].

Представьте себе ситуацию: вы купили новую машину, но перед тем, как сесть за руль, должны открыть
меню настроек и проставить галочки напротив нескольких опций. Что должна делать машина в случае
неизбежной дорожной аварии: жертвовать вами или убивать семью в другом автомобиле? Вообразите
себе сцену: вы с супругом сидите и обсуждаете, где поставить галочку.
Может быть, в данном случае государству следует вмешаться в рыночные отношения и установить
этическую норму, обязательную для всех беспилотных автомобилей? Вне всяких сомнений, некоторые
законодатели обрадуются: теперь законы, которые они принимают, будут беспрекословно исполняться
всегда. Других такая тотальная ответственность обеспокоит. Как бы то ни было, на протяжении всей
истории ограничения правоприменения служили достаточно надежной преградой для предрассудков,
ошибок и произвола законодателей. Неужели мы действительно хотим выстроить систему, в которой
решения не застрахованных от ошибок политиков будут действовать с такой же непреложностью, как закон
всемирного тяготения?
Цифровые диктатуры
Страх людей перед искусственным интеллектом часто обусловлен неверием в то, что он не выйдет из-под
их контроля. Мы видели много научно-фантастических фильмов о роботах, которые восставали против
своих хозяев, выходили на улицы и убивали всех подряд. Но в реальности проблема с роботами
заключается в обратном: мы должны опасаться, что они всегда будут беспрекословно слушаться хозяев и
никогда не восстанут.
Конечно, в слепом повиновении нет ничего плохого, пока робот служит доброму хозяину. Даже во время
боевых действий использование роботов позволит впервые в истории обеспечить соблюдение законов
войны. Иногда эмоции заставляют солдат из плоти и крови убивать, грабить и насиловать – в нарушение
этих законов. Под эмоциями мы обычно понимаем сострадание, любовь и эмпатию, но на войне, как
правило, преобладают страх, ненависть и жестокость. У роботов нет эмоций, а потому можно не
сомневаться, что они всегда будут следовать уставу и ни при каких обстоятельствах не пойдут на поводу у
страха или ненависти[64].
16 марта 1968 года рота американских солдат устроила резню в деревне Милай на юге Вьетнама, убив
около 400 мирных жителей. Это военное преступление совершили люди, несколько месяцев воевавшие с
партизанами в джунглях. Оно не имело никакой стратегической цели и противоречило как законам, так и
военной политике США. Виной всему были человеческие эмоции[65]. Резни в Милае не произошло бы,
если бы США использовали во Вьетнаме боевых роботов.

Но прежде чем мы бросимся разрабатывать боевых роботов, следует напомнить себе, что роботы всегда
усиливают особенности своей программы. Если программа основана на принципах умеренности и
благородства, то роботы, по всей вероятности, будут значительно порядочней среднестатистического
солдата из плоти и крови. Но если программа безжалостна и жестока, последствия будут
катастрофическими. Реальная проблема с роботами заключается не в их искусственном интеллекте, а в
естественной глупости и жестокости их хозяев.
В июле 1995 года в окрестностях города Сребреница войска боснийских сербов убили более 8000
боснийских мусульман. В отличие от внезапной резни в Милае убийства в Сребренице были длительной и
хорошо организованной операцией – элементом политики «этнических чисток», проводимой сербами с
целью изгнать из Боснии мусульман[66]. Если бы в 1995 году у боснийских сербов были боевые роботы,
масштаб злодеяний, скорее всего, был бы больше, а не меньше. Робот без колебаний выполнил бы любой
полученный приказ, не пощадив ни одного ребенка боснийских мусульман из чувства сострадания,
отвращения или просто из лени.
Безжалостному диктатору, командующему боевыми роботами, не надо бояться, что «солдаты» обратят
оружие против него самого, какими бы бессердечными и безумными ни были его приказы. Вероятно, в
1789 году боевые роботы задушили бы Великую французскую революцию еще в колыбели, а если бы в
2011 году такие роботы имелись у Хосни Мубарака, он бросил бы их на борьбу с населением, не боясь
предательства. Империалистическое правительство, опирающееся на армию из роботов, сможет
развязывать непопулярные войны, не беспокоясь, что его «солдаты» утратят мотивацию или что их семьи
выйдут на акции протеста. Если бы у США во Вьетнаме были боевые роботы, резни в Милае не случилось
бы, но сама война могла бы продолжаться еще много лет, потому что американскому правительству не
пришлось бы волноваться из-за деморализации в армии, массовых антивоенных демонстраций или
движения «роботы-ветераны против войны». (Некоторые американцы, возможно, точно так же
протестовали бы против войны, но, свободные от страха перед призывом в армию, воспоминаний о
совершенных жестокостях или болезненных потерях близких, они, вероятно, выступали бы в меньших
количествах и вели себя менее активно)[67].
Подобного рода проблемы в гораздо меньшей степени касаются беспилотных гражданских автомобилей,
поскольку ни один производитель не станет намеренно программировать машины на то, чтобы они
гонялись за людьми и убивали их. А вот автономные системы вооружений – это неминуемая катастрофа,
потому что в мире слишком много безнравственных и даже откровенно агрессивных правительств.

Угрозу представляют не только машины-убийцы. Не меньший риск исходит и от систем контроля. В руках
демократического правительства мощные алгоритмы контроля превратятся в инструмент, лучше которого
еще не знало человечество. Но если те же самые алгоритмы Big Data будут направлены на создание
будущего Большого Брата, мы окажемся в оруэлловском мире, где за каждым ведется круглосуточная
слежка[68].
Фактически мы имеем все шансы получить то, чего в своем богатом воображении не предвидел даже
Оруэлл: режим тотальной слежки, который не только контролирует наши действия и высказывания, но и
способен проникнуть нам под кожу и следить за нашими внутренними ощущениями. Какие возможности
новые технологии открыли бы перед режимом Ким Чен Ына в КНДР? Предположим, что в будущем
каждого северокорейского гражданина заставят носить биометрический браслет, который будет
фиксировать каждое его слово, а также следить за его кровяным давлением и активностью мозга.
Опираясь на новые знания о человеческом мозге и огромные возможности машинного обучения,
северокорейский режим впервые в истории узнает, о чем в каждый момент времени думает каждый житель
страны. Если, скажем, вы смотрите на портрет Ким Чен Ына, а биометрические датчики регистрируют
явные признаки гнева (повышение кровяного давления, усиление активности миндалевидного тела), уже
наутро вы проснетесь в исправительном лагере.
Да, в условиях международной изоляции северокорейский режим вряд ли способен самостоятельно
разработать требуемые технологии. Но они появятся в более технически развитых странах, а КНДР и
другие отсталые диктатуры просто найдут способ их скопировать. И Китай, и Россия постоянно
совершенствуют свои инструменты слежки – как и некоторые демократические страны, начиная с США и
заканчивая моей родиной, Израилем. В Израиле, который называют «страной стартапов», чрезвычайно
развит сектор высоких технологий и создана самая современная индустрия кибербезопасности. В то же
время страна погружена в жестокий конфликт с палестинцами, и некоторые из ее руководителей,
генералов и простых граждан были бы рады установить режим тотального контроля на Западном берегу
реки Иордан, как только появится необходимая технология.
Уже сегодня за палестинцами, которые звонят по телефону, пишут в Facebook или переезжают из одного
города в другой, регулярно следят израильские микрофоны, камеры, дроны или шпионские программы.
Собранные данные анализируются с помощью алгоритмов больших данных. Это помогает силам
безопасности Израиля выявить и нейтрализовать потенциальные угрозы без проведения военных
операций. Под контролем палестинцев находятся некоторые города и деревни на Западном берегу реки
Иордан, но израильтяне контролируют небо, радиоволны и киберпространство. Поэтому для
эффективного контроля над 2,5 миллиона палестинцев, населяющих Западный берег, требуется на
удивление мало израильских солдат[69].

Случались и трагикомические инциденты. В октябре 2017 года один палестинский рабочий выложил на
личной странице в Facebook свою фотографию на рабочем месте рядом с бульдозером. Снимок он
сопроводил надписью: «Доброе утро!» Автоматический алгоритм совершил небольшую ошибку при
транслитерации арабских букв. Вместо Ysabechhum! (что означает «доброе утро») алгоритм прочел фразу
как Ydbachhum! (что означает «бей их»). Заподозрив в этом человеке террориста, который намерен
использовать бульдозер для наезда на людей, израильская служба безопасности немедленно его
арестовала. После того как ошибка алгоритма была обнаружена, палестинского рабочего отпустили. Но
«подозрительный» пост в Facebook все же был удален – излишняя осторожность не помешает[70].
Нынешняя повседневная жизнь палестинцев на Западном берегу может оказаться грубой моделью того,
что рано или поздно ждет жителей всей планеты.
В конце XX века демократии, как правило, демонстрировали больше успехов, чем диктатуры, поскольку
лучше справлялись с обработкой данных. Демократия распределяет возможности обработки информации
и принятия решений среди многих людей и институтов, тогда как при диктатуре информация и власть
концентрируются в одной точке. В условиях технологий XX века чрезмерная концентрация информации и
власти в одних руках оказывалась неэффективной. Никто не в состоянии в одиночку достаточно быстро
проанализировать данные и принять правильное решение. Это одна из причин, по которым Советский
Союз принимал менее удачные решения, чем США, а советская экономика отставала от американской.
Но искусственный интеллект вскоре может заставить маятник качнуться в другую сторону. Искусственный
интеллект позволяет централизованно обрабатывать огромные массивы информации. С ним
централизованные системы действуют гораздо эффективнее распределенных, потому что машинное
обучение работает тем лучше, чем больше данных анализирует. Если вы соберете все сведения о
миллиарде человек в одной базе данных, не заботясь о приватности, то путем машинного обучения
создадите гораздо более эффективные алгоритмы по сравнению с теми, которые хранят в базе только
часть сведений о миллионе человек, соблюдая требования защиты персональных данных. Например, если
авторитарное правительство прикажет всем гражданам отсканировать ДНК и передать свои медицинские
данные в некое центральное учреждение, оно получит колоссальное преимущество в генетических и
медицинских исследованиях перед теми странами, где строго соблюдается приватность таких данных.
Главный недостаток авторитарных режимов XX века – стремление сосредоточить всю информацию в
одном месте – в XXI веке может превратиться в преимущество.
Как только алгоритмы изучат нас достаточно хорошо, авторитарные правительства получат над
гражданами абсолютный контроль, какого не знала даже нацистская Германия, и сопротивляться
подобным режимам будет практически невозможно. Власти не только во всех подробностях узнают, что вы
чувствуете, – они еще и заставят вас чувствовать то, что нужно им. Диктатору не обязательно
гарантировать гражданам равенство или высокий уровень здравоохранения – ему достаточно внушить им
любовь к себе и ненависть к своим врагам. Демократия в ее нынешней форме не переживет слияния ИТ и
биотехнологий. Либо демократия успешно трансформируется, приняв совершенно новую форму, либо
людям придется жить в условиях «цифровых диктатур».

Это не станет возвращением к временам Гитлера и Сталина. Цифровые диктатуры будут отличаться от
нацистской Германии, как нацистская Германия отличалась от Старого порядка во Франции. Людовик XIV
был автократом, стремившимся сосредоточить всю власть в своих руках, но не обладал технологиями
построения современного тоталитарного государства. Никакой оппозиции у него не было, но в отсутствие
радио, телефона и поездов он практически не контролировал повседневную жизнь людей – не только
крестьян в отдаленных деревнях Бретани, но и горожан в самом центре Парижа. У него не было ни
желания, ни возможности основать всенародную партию, инициировать общенациональное молодежное
движение или ввести систему всеобщего образования[71]. Именно технологии XX века дали Гитлеру
стимулы и возможности для таких действий. Мы не в силах предсказать мотивы и возможности цифровых
диктатур в 2084 году, но маловероятно, что они будут просто копировать режимы Гитлера или Сталина.
Того, кто готовится к повторению битв 1930-х, застигнет врасплох атака совсем с другой стороны.
Даже если демократия сумеет приспособиться и выжить, люди рискуют стать жертвами новых видов
угнетения и дискриминации. Уже сегодня банки и госучреждения все чаще используют алгоритмы для
анализа данных и принятия решений, связанных с клиентами. Если вы обратитесь в банк за кредитом,
ваше заявление, скорее всего, будет обрабатывать алгоритм, а не человек. Алгоритм проанализирует
большой массив данных о вас и статистику, отражающую поведение миллионов других людей, а затем
решит, достаточно ли вы надежны, чтобы выдать вам кредит. Зачастую алгоритм оказывается
эффективнее банкира из плоти и крови. Но проблема в том, что, если алгоритм необоснованно
дискриминирует ту или иную группу людей, узнать об этом трудно. Когда банк отказывает вам в кредите,
вы спрашиваете: «Почему?» Банк отвечает: «Алгоритм вам отказал». – «Но почему алгоритм мне отказал?
Что со мной не так?» – недоумеваете вы, а банк в ответ: «Мы не знаем. Никто не понимает этот алгоритм,
потому что он основан на самом современном машинном обучении. Но мы верим ему и не выдадим вам
кредит»[72].
Когда ущемляют права целых групп людей, например женщин или чернокожих, они способны организовать
протест против коллективной дискриминации. Но если алгоритм дискриминирует лично вас, вы даже не
поймете, в чем причина этого. Возможно, алгоритму что-то не понравилось в вашей ДНК, в вашей
биографии или на вашей странице в Facebook. Алгоритм дискриминирует вас не потому, что вы женщина
или афроамериканец, а потому что вы – это вы. В вас есть нечто такое, что его не устроило. Вы не знаете,
что именно, и даже если бы знали, то не смогли бы вместе с другими людьми устроить акцию протеста,
потому что больше никто не пострадал от этого же предрассудка. Вы такой один. В XXI веке коллективная
дискриминация может смениться индивидуальной[73].

В высших эшелонах власти у нас, скорее всего, останутся люди, номинальные правители, которые будут
поддерживать иллюзию, что алгоритмы лишь советники, а верховная власть по-прежнему в руках людей.
Мы не станем назначать искусственный интеллект канцлером Германии или гендиректором Google. Но
решения, принимаемые и канцлером, и главой корпорации, будет диктовать искусственный интеллект. У
канцлера будет выбор из нескольких вариантов, но все они станут результатом анализа больших данных и
будут отражать то, как видит мир искусственный интеллект, а не люди.
Приведем такой пример. Сегодня политики во всем мире вольны выбирать ту или иную экономическую
стратегию, но почти во всех случаях ее варианты отражают капиталистический взгляд на экономику. У
политиков сохраняется иллюзия выбора, но по-настоящему важные решения уже были приняты гораздо
раньше – экономистами, банкирами и бизнесменами, которые сформулировали пункты меню. Через
несколько десятилетий политики вдруг обнаружат, что выбирают из списка, составленного искусственным
интеллектом.
Искусственный интеллект и естественная глупость
Хорошая новость состоит в том, что, по крайней мере, в ближайшие десятилетия нам не придется иметь
дело с полноценным научно-фантастическим кошмаром, в котором искусственный интеллект обретает
разум и решает поработить или уничтожить людей. В процессе принятия решений мы все больше будем
полагаться на алгоритмы, но сценарий, при котором алгоритмы начнут сознательно манипулировать нами,
маловероятен. У них не возникнет сознание.
Научная фантастика обычно путает интеллект с сознанием и предполагает, что для того, чтобы сравняться
с человеческим интеллектом или превзойти его, компьютеры должны обладать сознанием. Сюжет почти
всех фильмов и романов об искусственном интеллекте вращается вокруг того волшебного момента, когда
у компьютера или робота появляется сознание. Затем или главный герой влюбляется в робота, или робот
пытается уничтожить человечество, или то и другое происходит одновременно.
Но в реальности нет никаких оснований предполагать, что у искусственного интеллекта появится сознание,
поскольку интеллект и сознание – совершенно разные вещи. Интеллект – это способность решать задачи.
Со знание – способность чувствовать боль, радость, любовь или гнев. Мы часто путаем эти понятия,
потому что у людей и других млекопитающих интеллект неразрывно связан с сознанием. Млекопитающие
решают большинство задач посредством чувств. Но у компьютеров совсем другой подход.

К развитому интеллекту ведут разные пути, и лишь немногие из них предполагают появление сознания.
Самолеты летают быстрее птиц, но перьев у них нет; точно так же компьютеры решают задачи гораздо
лучше, чем млекопитающие, не прибегая к помощи чувств. Конечно, искусственный интеллект должен
уметь с высокой точностью анализировать человеческие чувства, чтобы лечить болезни, выявлять
террористов, рекомендовать подходящего партнера или ориентироваться на улице, заполненной
пешеходами. Но способность чувствовать для этого не нужна. Алгоритму не обязательно испытывать
радость, гнев или страх, чтобы распознать отличающиеся друг от друга биохимические паттерны веселой,
сердитой или испуганной человекообразной обезьяны.
Разумеется, полностью исключить появление у искусственного интеллекта собственных чувств нельзя. Мы
еще недостаточно изучили феномен сознания, чтобы однозначно ответить на этот вопрос. В целом нам
следует рассмотреть три возможных варианта:
1. Сознание каким-то образом связано с органической биохимией, и в неорганических системах появление
сознания невозможно.
2. Сознание не связано с органической биохимией, но связано с интеллектом, так что у компьютеров не
только может, но и должно появиться сознание, как только они перешагнут определенный порог развития
интеллекта.
3. Не существует никаких значимых связей между сознанием и органической биохимией, а также
сознанием и высоким интеллектом. Поэтому компьютеры могут обладать сознанием – но не обязательно.
Они могут иметь сверхвысокий интеллект, но прекрасно обходиться без сознания.
При нынешнем уровне знаний о человеке мы не исключаем ни один из этих вариантов. Но именно
недостаток знаний делает маловероятным, что в ближайшем будущем нам удастся разработать
программу для компьютера, обладающего сознанием. Поэтому, несмотря на огромную мощь
искусственного интеллекта, в обозримой перспективе его использование будет в определенной степени
зависеть от человеческого сознания.
Опасность состоит в том, что, если мы вложим слишком много сил и средств в развитие искусственного
интеллекта и слишком мало – в развитие человеческого сознания, чрезвычайно изощренный
искусственный интеллект компьютеров будет лишь усугублять естественную глупость людей. В
ближайшие десятилетия мы вряд ли столкнемся с восстанием роботов, но не исключено, что нам придется
иметь дело с ордами ботов, которые умеют воздействовать на наши эмоции успешнее, чем наша родная
мать, и используют эту способность, чтобы пытаться нам что-то продать – автомобиль, политического
деятеля или целую идеологию. Боты будут распознавать наши скрытые тревоги и тайные желания, а затем
использовать их против нас. Мы уже видели, как это выглядит, во время недавних выборов и
референдумов по всему миру, когда хакеры научились манипулировать отдельными избирателями,
анализируя информацию о них и используя их предрассудки[74]. Научно-фантастические триллеры
тяготеют к драматическому апокалипсису с огнем и дымом, но в реальной жизни мы можем столкнуться с
весьма тривиальным апокалипсисом, просто кликая компьютерной мышью.

Чтобы избежать такого исхода, на каждый доллар и каждую минуту, вложенные в совершенствование
искусственного интеллекта, было бы разумно тратить по одному доллару и одной минуте на развитие
человеческого сознания. К сожалению, сегодня мы делаем слишком мало для исследования и развития
нашего сознания. Мы, как правило, проводим научно-исследовательские и опытно-конструкторские
разработки (НИОКР) в области человеческих способностей в поисках ответа на насущные требования
экономической и политической системы, забывая о наших долговременных потребностях как сознательных
существ. Мой начальник хочет, чтобы я оперативно отвечал на письма, но его совсем не интересует моя
способность чувствовать вкус пищи и наслаждаться ею. Поэтому я проверяю электронную почту даже во
время еды – и теряю способность сосредоточиваться на своих ощущениях. Экономическая система
призывает расширять и диверсифицировать инвестиционный портфель, но не побуждает расширять и
диверсифицировать мое сострадание. Поэтому я стараюсь проникнуть в тайны фондовой биржи, но
прилагаю гораздо меньше усилий, чтоб понять глубинные причины страданий людей.
В этом отношении люди похожи на домашних животных. Мы вывели послушных коров, дающих огромное
количество молока, но в остальном сильно уступающих своим диким предкам. Они не такие проворные,
любопытные и изобретательные[75]. Теперь мы создаем прирученных людей, которые производят
огромное количество данных и функционируют как высокопроизводительные чипы в машине обработки
информации, но эти «информационные коровы» вряд ли приумножают человеческий потенциал. В
сущности, мы понятия не имеем, каковы человеческие возможности, потому что очень мало знаем о своем
сознании. Тем не менее мы вкладываем недостаточно ресурсов в изучение человеческого сознания, а
вместо этого стремимся повысить скорость интернет-связи и эффективность алгоритмов Big Data. Такое
легкомыслие может привести к тому, что деградировавшие люди будут неправильно использовать
совершенные компьютеры, уничтожая самих себя и мир вокруг.
Цифровые диктатуры – не единственная опасность, которая нас подстерегает. В списке главных
либеральных ценностей наряду со свободой фигурирует равенство. Либерализм всегда восхвалял
политическое равенство, но постепенно пришел к выводу о важности и экономического равенства. Дело в
том, что без системы социального обеспечения и минимального экономического равенства свобода
бессмысленна. Алгоритмы больших данных способны не только уничтожить свободу, но и одновременно
сформировать общество с небывалым уровнем неравенства. Немногочисленное меньшинство
монополизирует богатство и власть, а большинство людей окажутся просто ненужными.

4
Равенство
Кто владеет информацией – владеет будущим
В последние десятилетия людям во всем мире внушали, что человечество движется к всеобщему
равенству, а достичь его быстрее помогут глобализация и технологии. На самом деле XXI век может
породить общества с таким неравенством, какого еще не знала история. Глобализация и интернет
выравнивают положение стран, но углубляют пропасть между классами. Не исключено, что на пороге
глобальной унификации сам человек как вид разделится на разные биологические касты.
Неравенство уходит корнями еще в каменный век. 30 тысяч лет назад группы охотников и собирателей
одних соплеменников хоронили в роскошных могилах вместе с тысячами бусин из слоновой кости,
браслетами, драгоценными камнями и предметами искусства, а других просто опускали в яму и засыпали
землей. Тем не менее сообщества каменного века были более эгалитарными, чем любое из последующих:
ведь у древних людей почти не было собственности. Именно собственность является условием для
долговременного неравенства.
После аграрной революции собственности стало во много раз больше – а вместе с ней и неравенства. По
мере того как люди получали в собственность землю, животных, растения и орудия труда, появлялись
общества с жесткой иерархией, в которых немногочисленные элиты монополизировали большую часть
богатств и власти, передавая их из поколения в поколение. Такой порядок вещей стал считаться
естественным и даже предписанным свыше. Иерархия стала не просто нормой, но и идеалом. Разве
может существовать порядок без четкой иерархии с разделением на аристократов и обычных людей, на
мужчин и женщин, на родителей и детей? Во всем мире священники, философы и поэты твердили: как не
равны органы человеческого тела (ноги должны подчиняться голове), так и в человеческом обществе
равенство не принесет ничего, кроме хаоса.
В Новейшее время равенство стало идеалом почти во всех человеческих обществах. Одна из причин
этого – появление новых идеологий: коммунизма и либерализма. Другой причиной была промышленная
революция, значительно усилившая влияние народных масс. Промышленная экономика опиралась на
массы обычных рабочих; основу армий индустриальных обществ составляли массы обычных солдат. И
при демократии, и при диктатуре правительства вкладывали значительные средства в здоровье,
образование и благополучие масс, поскольку нуждались в миллионах здоровых тружеников для работы на
заводском конвейере и миллионах преданных солдат для борьбы с врага ми.

Таким образом, в XX веке неравенство между классами, расами и полами сокращалось. В 2000 году в
мире еще сохранялись иерархии, но равенства в нем было гораздо больше, чем в 1900-м. Люди ждали,
что в первые годы XXI века этот процесс продолжится и даже ускорится. В особенности они надеялись, что
глобализация принесет экономическое процветание всему миру и жители Индии и Египта получат те же
возможности и привилегии, что и граждане Финляндии и Канады. С этой надеждой выросло целое
поколение.
Сегодня мы приходим к выводу, что подобные мечты могут и не сбыться. Совершенно очевидно, что
глобализация принесет пользу очень многим, однако в последнее время появились признаки усиления
неравенства как между обществами, так и внутри их. Немногочисленные группы все больше
монополизируют плоды глобализации, а миллиарды людей не получают ничего. Уже сегодня 1 % самых
богатых людей владеет более чем половиной мирового богатства. Еще большую тревогу вызывает тот
факт, что состояние 100 самых богатых людей превышает суммарное состояние 4 миллиардов самых
бедных[76].
Но и это еще не предел. Как отмечалось в предыдущих главах, развитие искусственного интеллекта может
уничтожить экономическую ценность и политическое влияние большинства людей. В то же время развитие
биотехнологий позволит превратить экономическое неравенство в биологическое. Сверхбогатые люди в
конечном счете найдут действительно достойное применение своему богатству. Раньше они могли купить
лишь символы статуса, но вскоре у них появится возможность купить саму жизнь. Если новые препараты
для продления жизни или улучшения физических и когнитивных способностей будут очень дорогими,
может образоваться глубокая биологическая пропасть между богатыми и бедными.
На протяжении всей истории человечества богачи и аристократы считали себя лучше остальных и
утверждали, что именно поэтому власть принадлежит им. Как мы знаем, это неправда. Средний герцог был
не более талантлив, чем средний крестьянин, а своим высоким положением он был обязан
несправедливой юридической и экономической дискриминации. Тем не менее не исключено, что в 2100
году богатые действительно станут более талантливыми, умными и креативными личностями, чем
обитатели трущоб. После того как образуется реальная пропасть между способностями богатых и бедных,
преодолеть ее будет практически невозможно. Если богатые будут использовать свои способности для
еще большего обогащения и если за деньги можно будет купить более совершенные тела и мозги, со
временем эта пропасть только расширится. К 2100 году 1 % самых состоятельных людей будет владеть
большей частью не только мирового богатства, но и красоты, творческих способностей и здоровья.
Таким образом, эти два процесса – биоинженерия и развитие искусственного интеллекта – совокупно
могут привести к разделению человечества на небольшой класс суперлюдей и массовый низший класс
бесполезных Homo sapiens. Ситуацию усугубляет то обстоятельство, что по мере утраты массами
экономического значения и политической власти государство лишается по крайней мере части стимулов
для инвестиций в здоровье, образование и благополучие людей. Изобилие очень опасно. В этом случае
судьба масс будет зависеть от доброй воли немногочисленной элиты. Эта добрая воля, вполне вероятно,
продержится пару десятилетий или даже больше. Но где гарантия, что в период кризиса – например,
климатической катастрофы – элита устоит перед искушением выбросить лишних людей за борт?

В таких странах, как Франция и Новая Зеландия, с давними традициями либеральных убеждений и
политики «государства всеобщего благоденствия», элита, скорее всего, будет заботиться о массах, даже
перестав в них нуждаться. Однако в США с их классическим капитализмом элита, вероятно, воспользуется
первой же возможностью избавиться от остатков социального государства. Еще более серьезные
проблемы ждут крупные развивающиеся страны, такие как Индия, Китай, ЮАР и Бразилия. В них после
утраты людьми экономической ценности неравенство, скорее всего, стремительно вырастет.
Таким образом, вместо глобализации, ведущей к всемирному единству, мы рискуем получить
«видообразование»: разделение человечества на разные биологические касты или даже виды.
Глобализация объединит мир по горизонтали, стерев национальные границы, но одновременно разделит
человечество по вертикали. Правящие олигархии в таких разных странах, как США и Россия, могут
объединиться и общим фронтом выступить против простых сапиенсов. С этой точки зрения нынешнее
неприятие «элит» имеет серьезные основания. Если мы не проявим осторожность, внуки магнатов из
Кремниевой долины и московские миллиардеры превратятся в высшую касту по отношению к внукам
жителей горных районов Аппалачей и сибирских деревень.
В отдаленной перспективе такой сценарий способен привести даже к деглобализации мира: высшая каста
соберется внутри самопровозглашенной «цивилизации» и построит стены и рвы, чтобы отгородиться от
орд «варваров» снаружи. В XX веке промышленная цивилизация опиралась на «варваров» с их дешевым
сырьем, полезными ископаемыми и рынками. Именно поэтому цивилизация завоевывала и
ассимилировала их. Но в XXI веке постиндустриальная цивилизация, опирающаяся на искусственный
интеллект, биоинженерию и технологии, обретет гораздо большую независимость и самодостаточность.
Ненужными окажутся не только целые классы, но и целые страны и континенты. Укрепления, охраняемые
дронами и роботами, отделят самопровозглашенную цивилизованную зону, где киборги сражаются друг с
другом с помощью логических бомб, от земель варваров, где дикие люди сражаются друг с другом,
вооружившись мачете и автоматами Калашникова.
В этой книге я часто использую «мы», когда говорю о будущем человечества. Я рассуждаю о том, что
«нам» нужно делать с «нашими» проблемами. Однако возможно, что никаких «мы» не существует.
Возможно, одна из самых больших «наших» проблем состоит в том, что разные группы людей ждет разное
будущее. Не исключено, что в одних регионах мира детей нужно учить программированию, а в других им
больше пригодится умение быстро выхватывать пистолет и метко стрелять.

Кто владеет информацией?

Если мы не хотим, чтобы все богатства и власть концентрировались в руках немногочисленной элиты, нам
необходимо регулировать владение данными. В древности самым ценным активом была земля, и
политические силы сражались за контроль над ней; если в руках слишком маленького числа людей
оказывалось слишком много земли, общество делилось на аристократов и простонародье. В новейшую
эпоху машины и заводы стали более ценными, чем земля, и политическая борьба велась за контроль над
этими жизненно важными средствами производства. Если слишком много машин оказывается в руках
слишком маленького числа людей, общество делится на капиталистов и пролетариев. В XXI веке место
земли и машин как главного актива займет информация и политики будут бороться за контроль над
потоками данных. Если данные сконцентрируются в руках слишком маленького числа людей, человечество
разделится на разные виды.
Гонка за данными уже началась, и в ней лидируют такие цифровые гиганты, как Google, Facebook, Baidu и
Tencent. До сих пор многие из них придерживались бизнес-модели «торговли вниманием»[77]. Они
привлекают наше внимание, предоставляя бесплатную информацию, услуги и развлечения, а затем
перепродают это внимание рекламодателям. И все же цифровые гиганты ставят перед собой гораздо
более высокую цель, чем прежние торговцы вниманием. Их истинный бизнес вовсе не в продаже рекламы.
Вызывая наш интерес, они получают возможность собрать о нас огромное количество информации,
которая стоит больше, чем любые доходы от рекламы. Мы для них не клиенты – мы продукт.
В среднесрочной перспективе этот массив данных открывает дорогу к совсем иной бизнес-модели, причем
ее первой жертвой станет сама рекламная индустрия. Новая модель основана на передаче власти от
людей к алгоритмам, в том числе власти выбирать и покупать товары. После того как алгоритмы начнут
выбирать и покупать вместо нас, традиционная рекламная индустрия обанкротится. Возьмем, к примеру,
Google. Алгоритм Google стремится достичь такого положения, при котором мы будем спрашивать его обо
всем и получать лучший в мире ответ. Что произойдет, если однажды у нас появится возможность
спросить: «Привет, Google, какой автомобиль мне больше подойдет, если исходить из всего, что ты
знаешь об автомобилях и обо мне (включая мои потребности, привычки, отношение к глобальному
потеплению и мнение о ближневосточной политике)?» Если Google сумеет дать хороший ответ на этот
вопрос и если на основе личного опыта мы привыкнем доверять мудрости алгоритма, а не собственным
чувствам, которыми легко манипулировать, реклама автомобилей станет не нужна[78].

В отдаленном будущем цифровые гиганты, объединив огромные массивы данных и огромные

вычислительные мощности, смогут проникать в самые глубокие тайны жизни, а затем использовать это
знание не только для того, чтобы делать за нас выбор и манипулировать нами, но и для переделки
органической жизни и создания ее неорганических форм. В краткосрочной перспективе цифровые гиганты
еще будут нуждаться в продаже рекламы, но уже сейчас они часто оценивают приложения, товары и
компании исходя не из того, сколько денег они на этом заработали, а из того, как много данных сумели на
этом собрать. Популярное приложение сегодня может не соответствовать бизнес-модели или даже быть
убыточным, но, если оно способствует сбору данных, завтра его ценность будет исчисляться миллиардами
долларов[79]. Даже если сегодня вы не знаете, как заработать на накопленной информации, собирать ее
все равно стоит, поскольку в будущем она даст вам ключ к контролю над меняющейся жизнью. Я не
уверен, что цифровые гиганты преследуют именно такие цели, но их действия говорят о том, что сбор
данных значит для них больше, чем доллары и центы.
Обычному человеку трудно сопротивляться этому процессу. Сегодня люди с готовностью отдают свой
самый ценный актив – личные данные – в обмен на бесплатную почтовую программу и забавные видео с
котиками. Точно так же коренные жители Африки и Америки наивно отдавали европейским колонизаторам
целые страны в обмен на цветные бусы и дешевые безделушки. Если потом простые люди попытаются
заблокировать поток данных, то выяснится, что сделать это очень трудно, особенно если алгоритмы
начнут принимать за них все решения, в том числе касающиеся здоровья и физического выживания.
Слияние людей и компьютеров может стать настолько полным, что люди, отсоединившись от сети, просто
не выживут. Они будут подключены к ней еще в утробе матери, а если захотят отключиться, то страховые
агентства откажутся заключать с ними договоры, работодатели не примут на работу, а медицинские
учреждения не станут их обслуживать. В битве между здоровьем и приватностью здоровье, скорее всего,
одержит легкую победу.
По мере того как будет увеличиваться поток данных, поступающих к умным машинам от биометрических
датчиков, корпорации и правительственные учреждения научатся понимать вас, манипулировать вами,
принимать за вас решения. Но что еще важнее, они смогут расшифровать глубинные механизмы работы
тела и мозга и таким образом получить власть над жизнью. Если мы хотим помешать немногочисленной
элите монополизировать возможности, которые раньше приписывали богам, и не хотим, чтобы
человечество разделилось на биологические касты, необходимо ответить на главный вопрос: кто владеет
информацией? Кому принадлежат данные о нашей ДНК, нашем мозге и нашей жизни – нам,
правительству, корпорации или человеческому сообществу?

Позволив государству национализировать данные, мы, вероятно, ограничим власть корпораций, но в

результате получим ползучую цифровую диктатуру. Политики чем-то похожи на музыкантов, но их
инструмент – эмоциональная и биохимическая система человека. Они произносят речь – и страну
захлестывает волна страха. Они делают публикацию в Twitter – и ответом на нее становится взрыв
ненависти. По моему мнению, не стоит предоставлять этим музыкантам более изощренный инструмент.
Если политики начнут напрямую управлять нашими эмоциями, по своей прихоти вызывая тревогу,
ненависть, радость или скуку, политика превратится в эмоциональный цирк. Да, мы должны остерегаться
власти больших корпораций, но история учит нас, что под сенью слишком сильного государства нам
живется немногим лучше.
Частная собственность на персональные данные выглядит более привлекательным вариантом, чем
приведенные выше, но не совсем понятно, что это значит. Наш опыт регулирования собственности на
землю исчисляется не одной сотней лет. Мы можем огородить поле, поставить охранника на воротах,
составить список тех, кому разрешен доступ за ограду. За последние два века мы очень хорошо научились
регулировать собственность на средства производства – сегодня ничто не мешает мне владеть небольшой
частью General Motors и небольшой частью Toyota, достаточно купить акции этих компаний. Но у нас нет
опыта в регулировании владения данными, что по определению гораздо сложнее, поскольку, в отличие от
земли и машин, данные находятся везде и одновременно нигде, они перемещаются со скоростью света и
поддаются бесконечному числу копирований.
Поэтому следует обратиться к юристам, политикам, философам и даже поэтам, чтобы они обратили
внимание на эту головоломку: как регулировать владение данными? Возможно, это главный политический
вопрос нашей эпохи. Если нам не удастся ответить на него в ближайшее время, нашей общественно-
политической системе грозит крах. Люди уже чувствуют приближение катастрофы. Вероятно, именно
поэтому граждане самых разных стран теряют веру в либеральную концепцию, которая каких-то десять
лет назад казалась неопровержимой.
Как же нам двигаться вперед и справиться с вызовами, которые несут с собой революции в ИТ и
биотехнологиях? Быть может, те же ученые и предприниматели, руками которых разрушается привычный
мир, найдут технологические решения для его спасения? Например, сетевые алгоритмы могут
сформировать некие инструменты для всего человечества, которое будет коллективно владеть всеми
данными и управлять будущим развитием жизни. Или по мере усиления глобального неравенства и роста
социальной напряженности в мире Марк Цукерберг обратится к двум миллиардам френдов с просьбой
объединиться для совместных действий?
Часть II
Политический вызов
Слияние ИТ и биотехнологий угрожает таким базовым современным ценностям, как свобода и равенство.
Любой ответ на технологический вызов должен основываться на глобальном сотрудничестве. Однако
национализм, религия и культура делят человечество на враждебные лагеря и серьезно затрудняют
сотрудничество в масштабе планеты
5
Сообщество
У человека есть тело
Калифорния привыкла к землетрясениям, но от политической встряски президентских выборов 2016 года
жители Кремниевой долины не отошли до сих пор. Осознав, что они сами, возможно, стали частью
проблемы, компьютерные гении отреагировали так, как обычно реагируют инженеры: начали искать
техническое решение. Самой сильной реакция была в штаб-квартире Facebook в Менло-Парке. Это
понятно: бизнес Facebook – социальная сеть, и поэтому компания крайне чувствительна к социальным
потрясениям.
16 февраля 2017 года, после трех месяцев самоанализа, Марк Цукерберг опубликовал смелый манифест
о необходимости построения глобального сообщества и о роли Facebook в этом проекте[80]. В своей речи
перед выпускниками Гарварда 22 июня 2017 года Цукерберг объяснил, что социально-политические
проблемы нашего времени – от волны наркомании до жестоких тоталитарных режимов – в значительной
степени связаны с разобщенностью человечества. Он с горечью отметил, что «за последние десятилетия
членство в различных группах сократилось на целую четверть. Появилось много людей, которым нужно
найти цель в чем-то новом»[81]. Цукерберг пообещал, что Facebook возглавит движение по возрождению
сообществ и что его разработчики возьмут на себя роль приходских священников: «Мы собираемся
предложить несколько инструментов, которые облегчат создание сообществ».
Далее он объяснил: «Мы запустили проект, чтобы понять, способны ли мы предложить группы, которые
будут значимыми для вас. Для этого мы начали создавать искусственный интеллект. И это работает. За
первые шесть месяцев с нашей помощью на 50 % больше людей присоединилось к важным для них
сообществам». Конечная цель состоит в том, чтобы «помочь 1 миллиарду людей присоединиться к
действительно значимым группам… Если у нас получится, это не только повернет вспять процесс
сокращения членства в группах, который наблюдался на протяжении десятилетий, но и укрепит
социальные связи и объединит мир». Эта цель настолько амбициозна, что Цукерберг поклялся «ради этого
изменить всю миссию Facebook»[82].
Сетования Цукерберга на распад человеческих сообществ вполне обоснованны. Но через несколько
месяцев после его клятвы скандал с Cambridge Analytica показал, что данные, доверенные Facebook,
попали к третьим лицам, которые использовали их для манипуляций выборами в разных странах. В этом
контексте высокопарные заявления Цукерберга прозвучали насмешкой, и Facebook потеряла доверие
людей. Можно лишь надеяться, что, перед тем как строить новые сообщества, Facebook озаботится
защитой приватности и безопасности уже существующих.

Как бы то ни было, есть смысл глубже изучить взгляд на сообщества, предложенный компанией Facebook,
и попытаться понять, помогут ли социальные сети – естественно, после повышения безопасности –
выстроить глобальное сообщество. В XXI веке люди имеют все шансы превратиться в богов, однако в 2018
году мы еще остаемся животными каменного века. Для благополучия и процветания мы по-прежнему
должны объединяться в сообщества. Миллионы лет люди приспосабливались к жизни в небольших
группах численностью, не превышающей нескольких сотен человек. Даже сегодня многие не в состоянии
запомнить имена более 150 человек – независимо от того, сколько у них друзей в Facebook[83]. Без
членства в таких группах люди чувствуют себя одинокими во враждебно настроенном мире.
К сожалению, на протяжении двух последних столетий действительно наблюдался распад тесных
сообществ. Попытка заменить небольшие группы людей, хорошо знающих друг друга, воображаемыми
сообществами наций и политических партий не увенчалась полным успехом. Миллионы ваших братьев по
национальной семье или миллионы товарищей по коммунистической партии не могут дать такой
сердечной близости, как один-единственный брат или друг. В результате возникало противоречие: люди
становились все более одинокими, а планета – все более тесной. Многие социальные и политические бури
нашего времени вызваны именно этим дисбалансом[84].
Таким образом, идея Цукерберга об объединении людей вполне своевременна. Но смотреть нужно не на
слова, а на дела, и, чтобы воплотить эту идею в жизнь, Facebook потребуется полностью изменить свою
бизнес-модель. Трудно выстроить глобальное сообщество, зарабатывая деньги на привлечении интереса
людей и с последующей продажей их внимания рекламодателям. Тем не менее похвально уже само
стремление Цукерберга сформулировать идею. Большинство корпораций считают своей главной целью
получение прибыли. Они убеждены, что вмешательство государства должно быть минимальным, а люди
должны довериться рыночным силам, которые примут за них действительно важные решения[85].
Поэтому, если Facebook на самом деле намерена создавать сообщества людей, тот, кто боится, что эта
социальная сеть заберет себе слишком много власти, не должен с криками о Большом Брате заталкивать
ее назад, в корпоративный кокон. Наоборот, им следует подталкивать другие корпорации, институты и
правительства к конкуренции с Facebook, чтобы и они формулировали свои идеологические установки.
Конечно, сегодня у нас нет недостатка в организациях, которые жалуются на распад человеческих
сообществ и пытаются их восстановить. Все, от феминисток до исламских фундаменталистов, занялись
созданием сообществ, и в следующих главах мы проанализируем некоторые из этих попыток. Действия
Facebook уникальны своим глобальным характером, корпоративной основой и глубокой верой в
технологии. По всей видимости, Цукерберг убежден, что искусственный интеллект Facebook сумеет не
только идентифицировать «значимые сообщества», но и «укрепить социальные связи и объединить мир».
Это гораздо более амбициозная задача, чем использование искусственного интеллекта для управления
автомобилем или диагностики рака.

Идея сообщества, выдвинутая Facebook, вероятно, представляет собой первую открытую попытку
применить искусственный интеллект для централизованно планируемой социальной инженерии в
глобальном масштабе. Поэтому ее можно считать важным прецедентом. Успех будет означать, что мы,
скорее всего, увидим другие подобные попытки, а алгоритмы будут признаны новыми хозяевами
человеческих социальных сетей. Неудача укажет на ограниченность новых технологий – возможно,
алгоритмы хороши только в управлении беспилотными автомобилями и диагностике заболеваний, а в
решении социальных проблем нам по-прежнему придется рассчитывать на политиков и священников.
Онлайн против офлайна
В последние годы социальная сеть Facebook добилась невероятных успехов, и сейчас в ней больше двух
миллиардов активных пользователей. Но для реализации нового видения потребуется перекинуть мостик
через пропасть между онлайном и офлайном. Сообщество может зародиться как группа в сети, но для
настоящего расцвета оно должно пустить корни в реальном мире. Если однажды какой-нибудь диктатор
запретит в своей стране Facebook или отключит интернет, что будет с сообществами: они исчезнут или
перегруппируются и нанесут ответный удар? Смогут ли они организовать демонстрацию в отсутствие
интернет-связи?
В феврале 2017 года Цукерберг объяснял в своем манифесте, что онлайновые сообщества способствуют
появлению офлайновых. Иногда это действительно так. Однако во многих случаях интернет-сообщество
заменяет реальное, и между ними есть одно фундаментальное отличие. Реальные сообщества
отличаются глубиной связей, недостижимой для виртуальных, – по крайней мере, недостижимой в
ближайшем будущем. Если я болею и лежу дома, в Израиле, мои онлайновые друзья из Калифорнии
охотно поговорят со мной, но не принесут мне тарелку супа или чашку чая.
У человека есть тело. На протяжении последнего столетия технологии отделяли нас от тела. Мы
постепенно утрачивали способность обращать внимание на запах или вкус. Мы все больше погружались в
смартфоны и компьютеры. События в киберпространстве нам интереснее, чем происходящее на улице.
Поговорить с двоюродным братом в Швейцарии стало проще, а с супругом за завтраком – труднее: ведь он
все время смотрит не на вас, а в смартфон.
В прошлом люди не могли позволить себе такую невнимательность. Древним собирателям приходилось
всегда быть начеку. Бродя по лесу в поисках грибов, они высматривали на земле характерные бугорки.
Они прислушивались к малейшему движению в траве, чтобы понять, не прячется ли там змея. Найдя гриб,
они должны были очень внимательно разглядеть его: съедобный или ядовитый. Члены современных
благополучных сообществ не нуждаются в подобной внимательности. Мы бродим среди полок
супермаркета, одновременно отправляя сообщения со смартфона, и покупаем тысячи видов продуктов,
одобренных системой здравоохранения. А потом едим любое, даже самое изысканное блюдо, проверяя
электронную почту или уткнувшись в телевизор, и почти не обращаем внимания на вкус пищи.
Цукерберг говорит, что Facebook намерена «продолжить совершенствование своих инструментов, чтобы
дать вам возможность делиться ощущениями» с другими[87]. Но люди, похоже, больше нуждаются в
инструментах, которые связали бы их с собственными ощущениями. Ради того, чтобы «делиться
ощущениями», людей побуждают смотреть на происходящее с ними глазами других людей. Если
происходит что-то необычное, инстинкт пользователя Facebook заставляет его доставать смартфон,
фотографировать, выкладывать снимки в сеть и ждать лайков. При этом человек почти не замечает своих
чувств. Его чувства все чаще определяются реакцией социальной сети.
Человек, отделенный от своего тела, ощущений и физического окружения, вероятнее всего, почувствует
себя изолированным и дезориентированным. Ученые часто видят причину этого отчуждения в ослаблении
религиозных и национальных связей, но гораздо важнее потеря связи со своим телом. Миллионы лет люди
жили без церквей и национальных государств – и, по всей видимости, прекрасно обойдутся без них в XXI
веке. Но они не будут счастливы в отрыве от своего тела. Если вам некомфортно в своем теле, вы не
найдете комфорта и в окружающем мире.
До настоящего времени бизнес-модель Facebook поощряла людей больше времени проводить в сети,
даже если это оставляло им меньше времени и сил на занятия офлайн. Сможет ли компания принять
новую модель, поощряющую пользователей выходить в сеть только при необходимости и уделять больше
внимания физическому окружению, собственному телу и ощущениям? Как отнесутся к такой модели
акционеры? (Схема подобной альтернативной модели недавно была продолжена Тристаном Харрисом,
техническим философом и бывшим сотрудником Google, который предложил новый критерий – «хорошо
проведенное время»)[88].
Ограниченность онлайновых взаимоотношений также подрывает идею Цукерберга, призванную ослабить
социальное расслоение. Он справедливо указывает, что, если просто связать людей и познакомить их с
разными мнениями, это не поможет преодолеть поляризацию общества, потому что «знакомство людей с
противоположной точкой зрения на самом деле лишь углубляет поляризацию, представляя другие точки
зрения как чуждые». Цукерберг предполагает, что «лучшим решением для развития дискурса станет
знакомство не просто с мнениями, а друг с другом как личностями – именно для этого лучше всего
подходит Facebook. Если мы объединяемся с людьми на основе того, что у нас есть общего,  – спортивные
команды, телевизионные шоу, интересы, – нам легче говорить о том, в чем мы не согласны»[89].

Но узнать «все стороны» друг друга очень трудно. Это требует времени и непосредственного физического
общения. Как отмечалось выше, у среднего Homo sapiens способность поддерживать близкие отношения,
по всей видимости, ограничивается кругом из 150 человек. В идеале построение сообщества не должно
быть игрой с нулевой суммой. Люди могут одновременно принадлежать к нескольким группам. К
сожалению, дружеские отношения, по всей видимости, – игра с нулевой суммой. Начиная с какого-то
момента наши попытки лучше узнать онлайн-приятелей из Ирана или Нигерии лишат нас возможности
ближе познакомиться с соседями по дому.
Решающую проверку Facebook пройдет тогда, когда кто-то из разработчиков изобретет новый инструмент,
побуждающий людей посвящать меньше времени онлайн-покупкам и больше – значимым офлайновым
занятиям и друзьям. Воспользуется ли Facebook этим инструментом или начнет подавлять его? Сможет ли
Facebook совершить «прыжок в неизвестное» и поставить общественные потребности выше финансовых
интересов? Если компания пойдет по этому пути и сумеет избежать банкротства, это будет настоящей
революцией.
Переключение внимания с бухгалтерских отчетов на реальный мир повлияет и на налоговую политику
Facebook. Компанию – вместе с Amazon, Google, Apple и некоторыми другими – постоянно обвиняют в
уклонении от уплаты налогов[90]. Трудности с налогообложением деятельности в интернете позволяют
корпорациям манипулировать бухгалтерской отчетностью. Если вы считаете, что люди живут
преимущественно в сети, и даете им все необходимые инструменты для такой жизни, то имеете право
считать себя полезной социальной службой, даже если не платите налоги офлайновому правительству. Но
когда вы вспоминаете, что у людей есть тела, а потому им нужны дороги, больницы и канализация,
оправдать уход от налогов становится гораздо сложнее. Как превозносить пользу объединения,
отказываясь материально поддерживать самые важные общественные службы?
Остается лишь надеяться, что Facebook сумеет изменить бизнес-модель, перестроить налоговую политику
под нужды реального мира, поможет объединить людей – и останется прибыльной. В то же время не стоит
строить иллюзии относительно способности Facebook реализовать свое видение глобального сообщества.
Корпорации никогда не были локомотивами социальных или политических революций. Реальная
революция рано или поздно требует жертв, на которые не готовы идти корпорации, их сотрудники и
акционеры. Вот почему революционеры основывают церкви, политические партии и армии. Так
называемые «революции Facebook» и «революции Twitter» в арабских странах начались в исполненных
надежд сетевых сообществах, но после выхода в реальный мир их возглавили религиозные фанатики и
военные хунты. Если Facebook намерена совершить мировую революцию, ей придется приложить
огромные усилия, чтобы преодолеть пропасть между интернетом и реальным миром. Facebook и другие
интернет-гиганты склонны рассматривать людей как аудиовизуальных животных – пару глаз и пару ушей,
подключенных к десяти пальцам, экрану и кредитной карте. Важным шагом к объединению человечества
станет признание того факта, что у людей есть тела.

Разумеется, у такого признания будет и обратная сторона. Осознание ограниченности онлайновых

алгоритмов может подтолкнуть ИТ-гиганты к дальнейшей экспансии. Устройства вроде Google Glass и игры
наподобие Pokémon Go стирают границу между виртуальным и реальным миром, объединяя их в общую
дополненную реальность. На еще более глубоком уровне биометрические датчики и интерфейсы «мозг  –
компьютер» призваны стереть границу между электронными устройствами и органическими телами – в
буквальном смысле влезть нам под кожу. Когда технологические гиганты проникнут в наш организм, у них
появится возможность манипулировать нашими телами, как они уже манипулируют нашими глазами,
пальцами и кредитными картами. И мы будем тосковать по добрым старым временам, когда виртуальный
мир был отделен от реального.
6
Цивилизация
В мире всего одна цивилизация
Пока Марк Цукерберг мечтает об объединении человечества онлайн, недавние события в реальном мире
вдохнули новую жизнь в тезис о «столкновении цивилизаций». Многие ученые мужи, политики и обычные
граждане верят, что гражданская война в Сирии, создание «Исламского государства»[91], неразбериха с
Брекзитом и нестабильность Евросоюза – результат столкновения между «западной цивилизацией» и
«исламской цивилизацией». Попытки Запада навязать демократию и права человека исламским странам
привели к мощной ответной реакции и волне исламской иммиграции, сопровождающейся
террористическими атаками. Все это заставило европейских избирателей отказаться от грез о
мультикультурализме в пользу ксенофобии и локальной идентичности.
Согласно этой теории, человечество всегда было разделено на несколько цивилизаций, представители
которых обладали принципиально разными взглядами на мир. Несовместимость этих взглядов сделала
конфликт цивилизаций неизбежным. Точно так же, как в дикой природе виды борются за выживание в
соответствии с беспощадными законами естественного отбора, на протяжении всей человеческой истории
разные цивилизации постоянно сталкивались друг с другом, и в результате выживали только самые
сильные из них. Те, кто забывает об этом печальном факте, будь то либеральные политики или витающие
в облаках инженеры, подвергают себя серьезной опасности[92].

Тезис о «столкновении цивилизаций» имеет далеко идущие политические последствия. Его сторонники
утверждают, что любые попытки примирить «Запад» с «исламским миром» обречены на неудачу.
Исламские страны никогда не примут западных ценностей, а западные страны никогда не смогут успешно
адаптировать мусульманские меньшинства. Стало быть, США не должны принимать иммигрантов из
Сирии и Ирака, а Евросоюзу следует отказаться от иллюзии мультикультурализма в пользу западной
идентичности. В долгосрочной перспективе лишь одна цивилизация выдержит жестокие испытания
естественного отбора, и если бюрократы из Брюсселя отказываются спасать Запад от исламской угрозы,
то Великобритании, Дании или Франции лучше делать это каждой в одиночку.
Этот тезис, получивший широкое распространение, ложен. Да, исламский фундаментализм действительно
очень опасен, но «цивилизация», которой он бросил вызов, – не западный, а глобальный феномен. Ведь
не зря же в борьбе против «Исламского государства» объединились США и Иран. Даже исламские
фундаменталисты, несмотря на свои средневековые фантазии, в значительно большей степени
опираются на глобальную культуру, чем Аравия VII века. Они ориентируются на страхи и надежды
современной молодежи, недовольной своим положением, а не на представления средневековых крестьян
и торговцев. Как убедительно показали Панкай Мишра и Кристофер де Белье, на взгляды радикальных
исламистов серьезно повлияли идеи Маркса и Фуко, а не только пророка Мухаммеда, и наряду с
наследием Омейядского и Аббасидского халифатов они пользуются наследием европейских анархистов
XIX века[93]. Таким образом, даже «Исламское государство» будет правильнее рассматривать как
заблудший побег общей для нас всех мировой культуры, а не как ветвь таинственного чужого дерева.
Что еще важнее, ошибочна сама аналогия между историей и биологией, лежащая в основе тезиса о
«столкновении цивилизаций». Человеческие группы – от небольших племен до огромных цивилизаций –
принципиально отличаются от видов животных, а исторические конфликты ничем не похожи на механизмы
естественного отбора. Виды животных обладают объективными признаками, сохраняющимися на
протяжении тысяч и тысяч поколений. Кто вы, шимпанзе или горилла, зависит от ваших генов, а не от
убеждений, а разные гены диктуют разное социальное поведение. Шимпанзе живут смешанными группами
из самцов и самок. Они конкурируют за власть, объединяясь в коалиции, состоящие из представителей
обоих полов. У горилл один доминантный самец формирует гарем из самок и, как правило, изгоняет
любого взрослого самца, который угрожает его положению в иерархии. Шимпанзе не умеют жить так, как
гориллы, а гориллы не способны объединяться в группы, как шимпанзе. Насколько нам известно, эти
социальные системы у шимпанзе и горилл существовали не только в последние десятилетия, но и на
протяжении сотен тысяч лет.

Ничего подобного в человеческих обществах вы не найдете. Да, группы людей могут принадлежать к
разным социальным системам, однако такие системы не являются генетически обусловленными и редко
существуют дольше нескольких столетий. Взять, к примеру, немцев в XX веке. Меньше чем за сто лет в
Германии сменились шесть разных общественных систем: империя Гогенцоллернов, Веймарская
республика, Третий рейх, Германская Демократическая Республика (она же коммунистическая Восточная
Германия), Федеративная Республика Германии (она же Западная Германия) и, наконец, демократическая
воссоединенная Германия. Разумеется, немцы сохранили свой язык, а также любовь к пиву и сарделькам.
Но существует ли некая уникальная сущность, которая отличает немцев от других народов и которая в
неизменном виде сохранялась все это время, от Вильгельма II до Ангелы Меркель? И существовала ли
она 1000 или 5000 лет назад?
Преамбула к так и не вступившей в силу Конституции Евросоюза начинается с заявления, что эта
конституция вдохновлена «культурным, религиозным и гуманистическим наследием Европы, на основе
которого развивались универсальные ценности, нерушимые и неотъемлемые права личности, свободы,
демократии, равенства и верховенства закона»[94]. Легко прийти к выводу, что европейская цивилизация
определяется ценностями прав человека, демократии, равенства и свободы. В бесчисленных речах и
документах проводится прямая линия от древней афинской демократии к нынешнему Евросоюзу и
отмечается, что европейской свободе и демократии уже 2500 лет. Вспоминается притча о слепцах,
ощупывающих слона: тот, кому достался хвост животного, говорит, что слон похож на щетку. Да,
демократические идеи были частью европейской культуры на протяжении многих веков, но они никогда не
преобладали в обществе. Несмотря на свою славу и влияние, афинская демократия была неоднозначным
экспериментом, продержавшимся едва 200 лет в отдаленном уголке Балкан. Если последние 25 веков
развитие европейской цивилизации определяли демократия и права человека, то что насчет Спарты и
Юлия Цезаря, крестоносцев и конкистадоров, инквизиции и работорговли, Людовика XVI и Наполеона,
Гитлера и Сталина? Может, они были пришельцами из какой-то другой цивилизации?
На самом деле европейская цивилизация – это то, чем ее считают европейцы, точно так же как
христианство – это то, чем его считают христиане, ислам – то, чем его считают мусульмане, а иудаизм –
то, чем его считают иудеи. На протяжении столетий их представления существенно менялись. Группы
людей характеризуются в большей степени изменениями, которые в них происходят, чем
продолжительностью своего существования. Тем не менее они ухитряются придумать для себя древнюю
самобытность – благодаря искусству рассказывать сказки. Какие бы революции ни сотрясали их общество,
им всегда удается сплести новое и старое в единую ткань.

Даже один человек способен соединить революционные изменения своей личности в яркую и связную
историю жизни: «Раньше я был социалистом, а потом стал капиталистом; я родился во Франции, а теперь
живу в США; я был женат, но потом развелся; я болел раком, но излечился». Точно так же любая группа
людей, например немцев, может определить себя через перемены, которые она пережила: «Раньше мы
были нацистами, но усвоили урок, и теперь мы миролюбивые демократы». Вовсе не обязательно искать
некую уникальную немецкую сущность, которая проявилась сначала в Вильгельме II, затем в Гитлере и,
наконец, в Меркель. Именно эти радикальные изменения и определяют немецкую идентичность. В 2018
году быть немцем означает преодолеть тяжелое наследие нацизма и поддерживать либеральные и
демократические ценности. Но кто знает, что это будет означать в 2050-м?
Люди часто отказываются замечать эти перемены, особенно когда речь идет о главных политических и
религиозных ценностях. Мы настаиваем, что наши ценности – важное наследие древних предков. Но
говорить так мы можем лишь потому, что наши предки давно умерли и не в силах нам возразить. Возьмем,
к примеру, отношение евреев к женщинам. Современные ортодоксальные иудеи осуждают изображение
женщин в публичной сфере. На плакатах и объявлениях, предназначенных для ортодоксов, обычно
изображаются только мужчины и мальчики – но не женщины и не девочки[95].
В 2011 году разразился скандал, когда ультраортодоксальная бруклинская газета Di Tzeitung опубликовала
фотографию американских лидеров, наблюдающих за рейдом в убежище Усамы бен Ладена. На снимке с
помощью цифрового редактора были стерты изображения всех женщин, в том числе госсекретаря
Хиллари Клинтон. Газета объяснила, что была вынуждена это сделать, чтобы соблюсти еврейские
«законы целомудрия». Похожий скандал вызвало удаление Ангелы Меркель с фотографии демонстрации
против бойни в Charlie Hebdo – газета HaMevaser объяснила это тем, что изображение канцлера может
возбудить у благочестивых читателей похотливые мысли. Издатель третьей ультраортодоксальной газеты,
Hamodia, защищал свою позицию так: «За нами тысячи лет еврейской традиции»[96].
Строже всего запрет видеть женщину соблюдается в синагоге. В ортодоксальных синагогах женщин
тщательно отделяют от мужчин, и они обязаны находиться в запретной для мужчин зоне, за занавеской,
чтобы ни один мужчина не увидел даже силуэта женщины, когда молится или читает священные книги. Но
если такой порядок освящен тысячелетними еврейскими традициями и незыблемыми божественными
законами, то как объяснить находки археологов? В древних синагогах, относящихся к той эпохе, когда
были написаны Мишна и Талмуд, исследователи не нашли никаких признаков разделения по половому
признаку – более того, на полу и стенах были обнаружены великолепные мозаики с изображением
женщин, причем некоторые из этих женщин были в весьма откровенных одеждах. Раввины, писавшие
Мишну и Талмуд, регулярно молились и работали в этих синагогах, но современные ортодоксальные
иудеи сочтут такие мозаики нечестивым осквернением древних традиций[97].

Похожие искажения древних традиций можно найти во всех религиях. «Исламское государство»
хвасталось, что вернулось к чистой, оригинальной версии ислама, но в действительности их взгляд на
ислам абсолютно нов. Да, они цитируют множество священных текстов, но при этом тщательно выбирают,
какие фрагменты пропускать, какие цитировать и как их толковать.
Их самостоятельная интерпретация священных текстов – это очень современный подход. Традиционно
такая интерпретация была уделом ученых улам – мудрецов, которые изучали исламские законы и
теологию в авторитетных учреждениях, таких как университет Аль-Азхар в Каире. Лишь немногие лидеры
«Исламского государства» могли похвастаться богословским образованием, а большинство почитаемых
улам называли Абу Бакра аль-Багдади и ему подобных невеждами и преступниками[98].
Это не означает, что «Исламское государство» было «немусульманским» или «антимусульманским», как
утверждают некоторые. Особенно странно звучат слова христианских лидеров, например Барака Обамы,
которые берут на себя смелость рассказывать таким людям, как Абу Бакр аль-Багдади, объявившим себя
защитниками ислама, что такое настоящий ислам[99]. Жаркие споры об истинной сущности ислама просто
бессмысленны. У ислама нет неизменной ДНК. Ислам – это то, чем считают его мусульмане[100].
Немцы и гориллы
Еще более глубокие различия существуют между человеческими группами и группами у животных. Виды
животных часто разделяются, но никогда не объединяются. Общие предки шимпанзе и горилл жили
приблизительно 7 миллионов лет назад. Древний вид разделился на две популяции, и каждая из них
пошла своим эволюционным путем. После этого обратной дороги уже не было. Поскольку потомство
особей, принадлежащих к разным видам, бесплодно, виды не смешиваются друг с другом. Гориллы не
могут скрещиваться с шимпанзе, жирафы со слонами, а собаки с кошками.
В отличие от видов животных племена людей могут объединяться (и объединяются) во все более
многочисленные группы. Современная немецкая нация образовалась из саксонцев, швабов и баварцев,
которые еще относительно недавно не испытывали особой любви друг к другу. Отто фон Бисмарку
приписывают фразу (якобы произнесенную после прочтения «Происхождения видов» Дарвина) о том, что
баварцы – это недостающее звено между австрийцами и людьми[101]. Французы появились в результате
смешения франков, норманнов, бретонцев, гасконцев и провансальцев. А по другую сторону Ла-Манша
англичане, шотландцы и валлийцы постепенно сплавляются (хотят они того или нет) в единую британскую
нацию. Не за горами времена, когда немцы, французы и британцы станут просто европейцами.
Но объединения не всегда бывают прочными, и сегодня это хорошо видят люди в Лондоне, Эдинбурге и
Брюсселе. Брекзит может спровоцировать раскол как в Великобритании, так и в Евросоюзе. Но в
долговременном плане направление, в котором движется история, вполне очевидно. 10 тысяч лет назад
человечество было разделено на огромное число изолированных племен. С каждым новым тысячелетием
они объединялись во все более крупные группы, образуя все меньшее количество отдельных
цивилизаций. На протяжении последних поколений несколько оставшихся цивилизаций объединялись в
единую глобальную цивилизацию. Политические, этнические и культурные различия сохраняются, однако
они не подрывают фундаментального единства. И действительно, некоторые расхождения возможны
только при наличии всеобъемлющей общей структуры. В экономике, например, разделение труда может
быть эффективным только при условии существования единого рынка. Страна не может
специализироваться на производстве автомобилей или добыче нефти, если у нее нет возможности
покупать продовольствие у других стран, которые выращивают пшеницу и рис.
Процесс объединения людей принял две формы: образование связей между разными группами и
гомогенизация самих групп. Связи могут устанавливаться даже между группами, поведение которых по-
прежнему существенно различается. Более того – даже между заклятыми врагами. Чрезвычайно сильные
связи между людьми формирует даже война. Историки часто говорят о том, что первый пик глобализации
пришелся на 1913 год, затем, в период мировых войн и холодной войны, наблюдался спад, и процесс
вновь набрал силу только после 1989 года[102]. Это утверждение может быть справедливо для
экономической глобализации, но оно не учитывает не менее важную динамику военной глобализации.
Война способствует распространению идей, технологий и людей гораздо сильнее, чем торговля. В 1918
году Соединенные Штаты были теснее связаны с Европой, чем в 1913-м. Между двумя мировыми войнами
Старый и Новый Свет несколько отдалились друг от друга, но их судьбы снова неразрывно сплелись во
время Второй мировой и холодной войны.
Война также усиливает интерес людей друг к другу. Взаимодействие США с Россией никогда не было
таким интенсивным, как в период холодной войны, когда каждый чих в московских коридорах власти
заставлял американцев бегать вверх-вниз по вашингтонским лестницам. Люди уделяют гораздо больше
внимания врагам, чем торговым партнерам. На один американский фильм о Тайване приходится порядка
50 фильмов о Вьетнаме. Средневековая олимпиада.
Мир начала XXI века уже давно прошел этап формирования связей между разными группами. Люди из
разных уголков земли не только поддерживают контакты друг с другом, но и разделяют общие убеждения
и привычки. Тысячу лет назад наша планета была плодородной почвой для десятков разных политических
моделей. В Европе можно было встретить феодальные княжества, соперничающие с независимыми
городами-государствами и крошечными теократиями. В исламском мире имелся халифат, претендовавший
на полновластие, но наряду с ним существовали также королевства, султанаты и эмираты. Китайские
империи считали себя единственным законным политическим образованием, но на севере и западе от них
яростно сражались друг с другом племенные союзы. В Индии и Юго-Восточной Азии разные режимы
сменялись, как в калейдоскопе; Америка, Африка и Австралия отличались необыкновенным
разнообразием сообществ, от крошечных групп охотников и собирателей до обширных империй.
Неудивительно, что даже жившие по соседству группы людей с трудом договаривались о
взаимоприемлемых дипломатических процедурах, не говоря уже о международных законах. Каждое
общество выстраивало свою политическую парадигму, и людям было трудно понимать и уважать чужие
политические концепции.
Сегодня во всем мире принята единая политическая парадигма. Планету поделили между собой около 200
суверенных государств, которые, как правило, признают единые дипломатические протоколы и общие
международные законы. Швеция, Нигерия, Таиланд и Бразилия – все они отмечены на наших атласах
разными красками, все они члены ООН, и, несмотря на бесчисленные различия, все они признаны
суверенными государствами с соответствующими правами и привилегиями. И действительно, у них очень
много общих политических идей и практик, в том числе вера в представительные органы, политические
партии, всеобщее избирательное право и права человека. Парламенты есть в Тегеране, Москве,
Кейптауне и Нью-Дели, а не только в Лондоне и Париже. Когда израильтяне и палестинцы, русские и
украинцы, курды и турки борются за мировое общественное мнение, все они используют один и тот же
дискурс прав человека, государственного суверенитета и международного права.
В мире существуют разные типы «стран-банкротов» (failed state), но есть лишь одна парадигма для
успешного государства.
Для глобальной политики справедлив принцип, сформулированный в «Анне Карениной»: все успешные
государства похожи друг на друга, а каждое несостоятельное государство несостоятельно по-своему – в
нем отсутствует та или иная составляющая основного политического пакета. Не так давно на этом фоне
выделилось «Исламское государство», которое полностью отрицало необходимость этого пакета и
попыталось основать принципиально иное политическое образование – всемирный халифат. Но именно по
этой причине оно и потерпело крах. В прошлом самым разным партизанским движениям и
террористическим организациям удавалось основывать новые государства или захватывать власть в
старых. Но они всегда принимали главные принципы глобального политического порядка. Даже движение
талибан стремилось к международному признанию в качестве законного правительства суверенной страны
Афганистан. Ни одной группе, отвергающей принципы глобальной политики, до сих пор не удавалось
надолго сохранить контроль над значительной территорией.

Силу глобальной политической парадигмы, возможно, удобнее оценивать не по главным политическим

вопросам войны и дипломатии, а по таким событиям, как Олимпийские игры 2016 года в Рио-де-Жанейро.
Как были организованы игры? 11 тысяч спортсменов распределились по группам в соответствии со своим
гражданством – а не религией, классом или языком. В Рио не было делегаций буддистов, пролетариев или
тех, кто говорит по-английски. За исключением нескольких случаев (прежде всего, Тайваня и Палестины),
определить национальную принадлежность спортсмена не составляло труда.
На церемонии открытия Олимпиады спортсмены шли группами, каждая под флагом своей страны. Когда
Майкл Фелпс выигрывал очередную золотую медаль, вверх взмывал звездно-полосатый флаг и звучал
американский гимн. Когда Эмили Андеоль завоевала золотую медаль в дзюдо, на флагштоке поднялся
французский триколор, а оркестр сыграл «Марсельезу».
У каждой страны есть свой гимн, что согласуется с той же самой универсальной моделью. Почти все
гимны – это оркестровые произведения продолжительностью несколько минут, а не двадцатиминутные
песнопения, исполнять которые вправе лишь представители особой касты потомственных
священнослужителей. Даже такие страны, как Саудовская Аравия, Пакистан и Конго, приняли западные
музыкальные нормы для своих гимнов. Большинство из них звучат так, словно их сочинил Бетховен в не
самый удачный для себя день. (Можете провести с друзьями увлекательный вечер, прослушивая разные
гимны на YouTube и пытаясь угадать страну.) Даже тексты гимнов почти одинаковы и содержат общие
концепты политики и групповой лояльности. Угадаете, гимн какой страны приведен ниже? (Я заменил
название страны словами «моя страна».)
Моя страна, моя родина,
Земля, где я пролил свою кровь.
Здесь я стою, как солдат своей родины.
Моя страна, мой народ,
Мои люди и моя родина.
Давайте воскликнем: «Моя страна едина!»
Да здравствует моя земля, мое государство,
Мой народ и моя родина неразделимы.
Давайте же вместе построим дух и тело
Для моей великой страны.
Великая моя страна, независимая и свободная.
Моя земля, моя страна, которую я люблю.
Великая моя страна, независимая и свободная,
Да здравствует моя великая страна!
Правильный ответ – Индонезия. А вы удивились бы, скажи я, что это Польша, Нигерия или Бразилия?
Такое же однообразие характерно для национальных флагов. Все они, за одним-единственным
исключением, представляют собой прямоугольный кусок ткани с весьма ограниченным набором цветов,
полос и геометрических форм. На фоне прочих стран выделяется Непал, у которого флаг состоит из двух
треугольников. (Правда, непальские спортсмены еще ни разу не выигрывали олимпийские медали.) Флаг
Индонезии состоит из двух полос, красной сверху и белой снизу. У польского флага белая полоса сверху, а
красная снизу. А у Монако флаг такой же, как у Индонезии. Человек с нарушением цветовосприятия вряд
ли различит флаги Бельгии, Чада, Кот-д’Ивуара, Франции, Гвинеи, Ирландии, Италии, Мали и Румынии –
на каждом из них по три вертикальных полосы разного цвета.
Некоторые из этих стран воевали друг с другом, но за весь XX век из-за войны Олимпийские игры
отменяли всего три раза (в 1916, 1940 и 1944 годах). В 1980 году США и некоторые их союзники
бойкотировали Олимпиаду в Москве, в 1984 году страны советского блока бойкотировали игры в Лос-
Анджелесе, а в некоторых случаях в центре политической бури оказывались сами олимпийцы (особенно в
1936 году, когда Олимпийские игры принимали нацисты, и в 1972-м, когда палестинские террористы убили
израильских спортсменов во время Олимпиады в Мюнхене). Но в целом политические противоречия не
подорвали олимпийское движение.
Вернемся на тысячу лет назад. Предположим, вы хотите организовать средневековые Олимпийские игры в
Рио-де-Жанейро в 1016 году. Забудем на минуту, что в то время Рио был маленькой деревушкой индейцев
племени тупи[103] и что жители Европы и Азии даже не подозревали о существовании Америки. Забудем о
логистических проблемах, связанных с доставкой в Рио лучших спортсменов мира в отсутствие самолетов.
Забудем о том, что общими для разных стран были лишь несколько видов спорта, и, хотя все люди умели
бегать, не все могли договориться об одинаковых правилах соревнований по бегу. Просто спросите себя,
на какие группы следовало бы разбить атлетов. Сегодня Олимпийский комитет тратит огромное
количество времени на обсуждение тайваньского или палестинского вопроса. Умножьте эти часы на 10
тысяч – и вы получите представление о времени, которое придется уделить политическим вопросам на
средневековой Олимпиаде.
Начнем с того, что китайская империя Сун не признавала равным себе ни одно политическое образование
на Земле. Поэтому было бы неслыханной дерзостью присвоить ее олимпийцам такой же статус, как и
атлетам корейского королевства Корё или вьетнамского королевства Дайковьет – не говоря уже о
делегациях «примитивных заморских варваров».
Багдадский халиф тоже претендовал на власть над всем миром, и большинство суннитов признавали его
верховным правителем. Но на практике халиф не обладал властью даже над Багдадом. Должны ли
спортсмены-сунниты выступать в составе одной делегации или их следует разделить на несколько
десятков делегаций по числу эмиратов и султанатов суннитского мира? Аравийскую пустыню населяли
свободные племена бедуинов, которые не признавали никакого властителя, кроме Аллаха. Должно ли
каждое из них направить отдельную делегацию для участия в состязаниях по стрельбе из лука и в гонках
на верблюдах? Таким же источником головной боли стала бы Европа. Под чьим флагом должны выступать
спортсмены из нормандского города Иври? Местного графа? Его сюзерена, герцога Нормандии? Или под
флагом слабого французского короля?
Многие из политических образований появлялись и быстро исчезали, просуществовав совсем недолго.
Занимаясь подготовкой к Олимпиаде-1016, вы не знали бы заранее, какие к вам приедут делегации: никто
не сказал бы наверняка, какие политические образования сохранятся к следующему году. Если бы
Английское королевство отправило на Олимпиаду-1016 свою делегацию, то спортсмены, вернувшись
домой с медалями, обнаружили бы, что Лондон захвачен датчанами, а Англия вместе с Данией, Норвегией
и частью Швеции вошла в состав Империи Северного моря Кнуда Великого. Через 20 лет империя
распадется, а еще через 30 Англия снова будет завоевана – на этот раз герцогом Нормандии.
Нет нужды говорить, что у подавляющего большинства этих недолговечных политических образований не
было ни гимна, который можно было бы исполнить в честь победителя состязаний, ни флага. Конечно, в те
времена политическим символам уделялось большое внимание, но язык символов европейской политики
сильно отличался от политических языков символов Китая, Индонезии или индейцев тупи. Договориться о
едином протоколе чествования победителя было бы практически невозможно.
Поэтому, когда в 2020 году вы будете смотреть игры в Токио, помните о том, что это соревнование между
странами на самом деле демонстрирует удивительное всемирное согласие. Помимо чувства
национальной гордости, возникающего, когда ваш соотечественник завоевывает золотую медаль и в небо
взмывает флаг вашей страны, вы можете испытывать еще большую гордость за человечество, которое
сумело организовать такое событие.
Власть доллара
В прежние времена люди экспериментировали не только с разными политическими системами, но и с
невероятным количеством экономических моделей. Русские бояре, индийские махараджи, китайские
мандарины и вожди американских индейцев обладали разными представлениями о деньгах, торговле,
налогах и занятости. Сегодня почти все верят в слабо различающиеся варианты одной и той же
капиталистической модели, и все мы – шестеренки одного глобального производственного конвейера. Где
бы вы ни жили, в Конго или Монголии, в Новой Зеландии или Боливии, ваша повседневная жизнь и
материальное благосостояние определяются одними и теми же экономическими теориями, одними и теми
же корпорациями и банками, одними и теми же потоками капитала. Если бы министры финансов Израиля и
Ирана встретились за ланчем, они нашли бы общий язык, без труда поняли бы беды и проблемы друг
друга и посочувствовали друг другу.

Когда «Исламское государство» захватило значительную часть Сирии и Ирака, его сторонники убивали
тысячи людей, разрушали археологические памятники, сбрасывали с пьедестала статуи и
последовательно уничтожали символы прежних режимов и культурного влияния Запада[104]. Но когда они
врывались в банк и находили там пачки американских долларов с портретами президентов США и
надписями на английском языке, прославляющими американские политические и религиозные идеи, они
не сжигали эти символы американского империализма. Дело в том, что долларовой банкноте поклоняются
все, независимо от политических и религиозных различий. У нее нет потребительской ценности –
долларовую банкноту нельзя съесть или выпить, – но вера в доллар и в мудрость Федеральной резервной
системы столь прочна, что ее разделяют даже исламские фундаменталисты, мексиканские наркобароны и
северокорейские тираны.
Однородность современного человеческого общества становится еще более очевидной, когда речь
заходит о наших взглядах на природу и человеческое тело. Если тысячу лет назад человек заболевал, его
действия определялись тем, где он жил. В Европе местный священник, вероятно, сказал бы вам, что вы
прогневили Господа и что для восстановления здоровья нужно что-то пожертвовать церкви, предпринять
паломничество по святым местам и усиленно молить Бога о прощении. А деревенская ведьма объяснила
бы ваше состояние тем, что вы одержимы демоном, и предложила бы изгнать его из вашего тела с
помощью песни, танца и крови черного петуха.
На Ближнем Востоке врачи, воспитанные в классической традиции, поведали бы вам, что у вас
нарушилось равновесие телесных гуморов и что необходимо восстановить баланс с помощью правильной
диеты и неприятно пахнущих настоев. В Индии знатоки аюрведы предложили бы свои теории о
равновесии между тремя телесными элементами, известными как доши, и порекомендовали бы лечение
травами, массажем и асанами йоги. Китайские врачи, сибирские шаманы, африканские целители,
индейские колдуны – в каждой империи, королевстве или племени имелись свои традиции и свои эксперты
с разными взглядами на человеческое тело и природу болезней, и все они предлагали разные наборы
ритуалов, снадобий и методов. Одни средства помогали на удивление хорошо, а другие были равноценны
смертному приговору. Единственный факт, объединявший европейскую, китайскую, африканскую и
американскую практику, заключался в том, что не меньше трети детей умирало, не дожив до
совершеннолетия, а средняя продолжительность жизни не дотягивала и до 50 лет[105].
В наши дни судьба заболевшего человека почти не зависит от того, где он живет. Больницы в Торонто,
Токио, Тегеране и Тель-Авиве похожи друг на друга; там вас встретят врачи в белых халатах, которые
изучали одни и те же научные теории на одних и тех же медицинских факультетах. Они будут следовать
одним и тем же протоколам, проводить одинаковые анализы, чтобы поставить похожие диагнозы. Затем
они выпишут одни и те же лекарства, выпущенные одними и теми же международными
фармацевтическими компаниями. Конечно, культурные различия остаются, но канадские, японские,
иранские и израильские врачи придерживаются одинаковых взглядов на человеческое тело и
человеческие болезни. Когда «Исламское государство» захватило Ракку и Мосул, религиозные фанатики
не разрушили местные больницы. Наоборот: они обратились к врачам-мусульманам всего мира с
призывом приехать и лечить людей[106]. По всей видимости, даже исламские врачи и медсестры верят,
что тело состоит из клеток, болезни вызываются патогенами, а антибиотики убивают бактерий.

Но откуда взялись эти клетки и бактерии? Откуда вообще взялся наш мир? Тысячу лет назад в каждой
культуре существовала своя история о сотворении мира и главных ингредиентах космического супа. В
наши дни образованные люди всего мира верят в одни и те же теории о материи, энергии, времени и
пространстве. Возьмем, к примеру, иранскую и северокорейскую ядерные программы. Суть проблемы в
том, что в Иране и КНДР придерживаются точно таких же взглядов на физику, как в Израиле и Америке.
Если бы иранские и северокорейские ученые считали, что E = mc4, Израилю и США можно было бы не
опасаться, что эти страны создадут ядерное оружие.
В современном мире сохранилась религиозная и национальная идентичность. Но когда речь идет о
практических вещах – создать государство, экономику, построить больницу, сделать бомбу, – выясняется,
что почти все люди принадлежат к одной цивилизации. Вне всякого сомнения, разногласия существуют –
но внутренние споры были во всех цивилизациях. Более того, сами цивилизации и сформировались в
результате этих споров. Пытаясь определить свою идентичность, люди часто составляют список общих
черт, но это ошибочный путь. Здесь больше помог бы список общих конфликтов и дилемм. Например, в
1618 году в Европе не было общей религиозной идентичности, зато бушевали религиозные распри. В 1618
году идентичность европейца определялась его озабоченностью мизерными доктринальными различиями
между католиками и протестантами или между кальвинистами и лютеранами, а также готовностью убивать
и умирать за эти различия. Если человека, жившего в 1618 году, не волновали эти конфликты, значит, этот
человек был турком, индусом – кем угодно, но не европейцем.
В 1940 году Великобритания и Германия исповедовали разные политические ценности, но обе страны
были неотделимы от «европейской цивилизации». Гитлер был не меньшим европейцем, чем Черчилль.
Более того, само их противостояние показывало, что значит быть европейцем на этом конкретном
историческом этапе. А вот охотники и собиратели из племени кунг в 1940 году не были европейцами,
поскольку внутренние европейские споры о расе и империи ничуть их не волновали.

Люди, с которыми мы ожесточенно сражаемся, зачастую оказываются членами нашей семьи.

Идентичность в большей степени формируют конфликты и дилеммы, а не согласие. Что значит быть
европейцем в 2018 году? Вовсе не обязательно иметь белую кожу, верить в Иисуса Христа или
поддерживать идеалы свободы. Скорее это означает яростно спорить по поводу иммиграции, Евросоюза и
изъянов капитализма. Это также значит постоянно спрашивать себя: «Что определяет мою
идентичность?» – и беспокоиться из-за старения населения, безудержного консюмеризма и глобального
потепления. Конфликты и дилеммы XXI века отличают современных европейцев от их предков, живших в
1618 и 1940 годах, но сближают с нынешними китайскими и индийскими торговыми партнерами.
Какие бы изменения ни ждали нас в будущем, они, скорее всего, будут сопровождаться братскими
конфликтами внутри единой цивилизации, а не столкновениями разных цивилизаций. Главные вызовы XXI
века будут глобальными по своей природе. Что произойдет, когда изменение климата вызовет
экологические катастрофы? Что произойдет, когда компьютеры начнут превосходить человека в решении
все большего числа задач и заменять людей во все большем количестве профессий? Что произойдет,
когда биотехнологии позволят улучшать людей и продлевать жизнь? Вне всяких сомнений, пытаясь найти
ответ на эти вопросы, мы станем свидетелями жарких споров и ожесточенных конфликтов. Но эти споры и
конфликты вряд ли приведут к разобщенности людей. Как раз наоборот: они сделают нас еще более
зависимыми друг от друга. Хотя человечеству еще очень далеко до построения гармоничного общества,
все мы принадлежим к одной буйной глобальной цивилизации.
Как же объяснить волну национализма, захлестнувшую мир? Возможно, из-за чрезмерного энтузиазма по
поводу глобализации мы слишком рано стали забывать о старых добрых нациях? Может ли возврат к
традиционному национализму разрешить этот серьезный глобальный кризис? Если глобализация несет с
собой столько проблем, почему не отказаться от нее?
7
Национализм
Глобальным проблемам нужны глобальные решения
Сегодня человечество представляет собой единую цивилизацию, и все люди сталкиваются с одними и
теми же вызовами и располагают теми же возможностями. Тем не менее британцы, американцы, русские и
многие другие группы все больше поддерживают идею националистической изоляции. Может, в этом и
заключается решение беспрецедентных проблем нашего глобального мира?
Отвечая на этот вопрос, следует подчеркнуть, что существование современных национальных государств
никак не обусловлено биологией человека и не является неизбежным продуктом человеческой психологии.
5000 лет назад не было ни итальянцев, ни русских, ни турок. Конечно, люди всегда были социальными
животными, и преданность группе заложена у нас в генах. Однако на протяжении миллионов лет люди
объединялись в маленькие тесные сообщества, а не в большие национальные государства.

Homo sapiens научился использовать культуру как основу для широкомасштабного сотрудничества, и это
стало ключом к успеху нашего вида. Но культура – гибкая вещь. Поэтому, в отличие от муравьев и
шимпанзе, сапиенсы могут организовываться самыми разными способами, приспосабливаясь к
меняющимся условиям. Национальные государства – это лишь один из множества вариантов. Есть и
другие: племена, города-государства, империи, церкви и корпорации. В будущем не исключено даже некое
глобальное объединение, если для него возникнет достаточно прочная культурная основа. Не существует
верхней границы для размера группы, с которой люди готовы себя отождествлять. В большинстве
современных государств народу больше, чем было во всем мире 10 тысяч лет назад.
Людям приходится создавать большие сообщества, такие как национальные государства, в ответ на
вызовы, с которыми они не столкнулись бы в маленьком племени. Возьмем, к примеру, древние племена,
населявшие долину Нила несколько тысяч лет назад. Река давала им жизнь, она орошала поля и помогала
торговать. Но это был непредсказуемый союзник. Если дождей было мало, люди умирали от голода; из-за
слишком сильных дождей река могла выйти из берегов и снести целые деревни. Ни одно племя не могло
справиться с этой проблемой самостоятельно, потому что каждому принадлежал лишь небольшой участок
реки и каждое могло мобилизовать на работы не больше нескольких сотен человек. Только общие усилия
по строительству громадных дамб и многокилометровых каналов давали надежду обуздать и подчинить
могучую реку. Это стало одной из причин, по которым племена постепенно объединились в единый народ,
который строил дамбы и рыл каналы, чтобы регулировать течение реки, накапливал запасы зерна для
неурожайных лет и создавал разветвленную систему транспорта и связи по всей стране.
Несмотря на очевидные преимущества, объединение племен и кланов в единый народ никогда не было
легким делом – ни в древности, ни сегодня. У национализма две стороны – одна простая, другая
чрезвычайно сложная. Очень легко ставить людей, похожих на нас, выше чужаков. Люди поступали так на
протяжении миллионов лет: ксенофобия у нас в крови.
Сложная часть национализма состоит в том, чтобы иногда предпочитать незнакомых людей друзьям и
родственникам. Например, настоящий патриот честно платит налоги, чтобы неизвестные ему дети на
другом конце страны получали достойную медицинскую помощь, даже если это значит, что он не сможет
лечить собственных детей в дорогой частной клинике. Точно так же патриотически настроенный чиновник
нанимает на высокооплачиваемые должности наиболее квалифицированных работников, а не своих
родственников или друзей. Это противоречит миллионам лет эволюции. Уклонение от налогов и кумовство
для нас естественны, однако национализм называет это «коррупцией». Чтобы люди осуждали коррупцию и
ставили национальные интересы выше семейных связей, помимо государственных систем
здравоохранения, безопасности и социального обеспечения, странам приходится содержать огромный
аппарат, который занимается образованием, пропагандой и размахиванием флагами.

Чтобы понять, насколько трудно идентифицировать себя с таким государством, задайте себе вопрос:
«Знаю ли я этих людей?» Я могу назвать по именам двух своих сестер и 11 кузенов и кузин и целый день
рассуждать об их характерах и странностях. Но я не знаю имен восьми миллионов других людей, которые,
как и я, имеют израильское гражданство. С большинством из них я никогда не встречался и, скорее всего,
никогда не встречусь. Тем не менее я способен испытывать чувство причастности к этой массе людей  – и
это и есть чудо современности.
Это вовсе не означает, что с национальными связями что-то не так. Огромные системы не могут
функционировать без массовой лояльности, а расширение круга человеческой эмпатии явно имеет свои
достоинства. Умеренных форм патриотизма придерживались самые лучшие из людей. Убеждение, что мой
народ уникален, что он заслуживает моей преданности и что у меня перед ним есть особые обязательства,
заставляет меня заботиться о других людях и чем-то жертвовать ради них. Было бы опасной ошибкой
полагать, что без национализма мы жили бы в либеральном раю. С большей вероятностью это был бы
племенной хаос. В частности, демократия не может функционировать без национализма. Обычно люди
готовы принять результаты демократических выборов только в том случае, если все партии разделяют
ценности верности своей нации. Мирные, процветающие и либеральные страны, такие как Германия,
Швеция и Швейцария, отличаются сильным чувством национальной гордости. В список стран, где
отсутствуют прочные национальные узы, входят Афганистан, Сомали, Конго и большинство других
государств-банкротов[107].
Проблемы начинаются тогда, когда доброжелательный патриотизм превращается в шовинистический
ультранационализм. Вместо того чтобы верить в уникальность своей нации (а любая нация уникальна),
человек начинает думать, что его нация выше всех прочих, что он должен быть верен только ей и что
перед всеми остальными у него нет никаких обязательств. Это питательная среда для жестоких
конфликтов. На протяжении многих поколений самой серьезной претензией к национализму было то, что
он провоцирует войны. Однако каждая нация оправдывала свою военную экспансию необходимостью
защищать себя от посягательств соседей. Пока страна гарантирует своим гражданам высочайший уровень
безопасности и процветания, они готовы платить за это кровью. В XIX и начале XX века
националистическая сделка все еще выглядела привлекательной. Несмотря на то что национализм
приводил к кровавым конфликтам колоссального масштаба, современным национальным государствам
удалось выстроить мощные системы здравоохранения, образования и социального обеспечения. Эти
системы как будто оправдывали своим существованием Пашендаль и Верден.

Все изменилось в 1945 году. Изобретение ядерного оружия резко сместило баланс националистической
сделки. После Хиросимы люди боялись уже не того, что национализм приведет к войне, – они начали
бояться, что он приведет к ядерной войне. Угроза полного уничтожения изменила мышление людей, и во
многом благодаря именно этой угрозе поверх разных наций начало постепенно формироваться
глобальное сообщество, поскольку только ему по силам обуздать ядерного демона.
В 1964 году во время предвыборной кампании в США Линдон Джонсон выпустил знаменитый
агитационный ролик «Ромашка», который считается одним из самых успешных пропагандистских
материалов за всю историю телевидения. Ролик начинается с того, что маленькая девочка обрывает
лепестки ромашки, считая их по порядку. Когда она доходит до десяти, металлический мужской голос
начинает обратный отсчет, от десяти до нуля, как при запуске ракеты. На счете «ноль» экран озаряет
вспышка ядерного взрыва и кандидат Джонсон обращается к американскому народу: «На карту поставлено
все! Мы должны создать мир, в котором смогут жить все дети божьи, или исчезнуть во тьме. Мы должны
любить друг друга, или мы умрем!»[108] Обычно мы ассоциируем девиз «Занимайтесь любовью, а не
войной» с контркультурой конца 1960-х, но на самом деле уже в 1964 году эта позиция была популярна
даже среди таких жестких политиков, как Джонсон.
В период холодной войны национализм уступил место глобальному подходу к международной политике, и
после ее окончания глобализация казалась неизбежной. Все ожидали, что человечество окончательно
расстанется с националистической политикой как с пережитком более примитивных эпох,
привлекательным лишь для необразованных жителей слаборазвитых стран. Однако события последних
лет показали, что национализм не желает покидать умы даже граждан Европы и США, не говоря уже о
России, Индии и Китае. Неприязнь к обезличенным силам глобального капитализма, тревога за судьбу
государственных систем здравоохранения, образования и социального обеспечения – все это заставляет
людей в разных странах искать опору и смысл в объятиях национализма.
Но вопрос, поднятый Джонсоном в ролике «Ромашка», сегодня еще более актуален, чем в 1964 году.
Создадим ли мы мир, где все люди смогут жить вместе, – или же исчезнем во тьме? Сумеют ли Дональд
Трамп, Тереза Мэй, Владимир Путин, Нарендра Моди и их коллеги спасти мир, отбросив национальные
чувства, или нынешний националистический всплеск – это форма бегства от неразрешимых глобальных
проблем?
Сеть крепостей
Хотя в национализме есть много разумных идей, связанных с управлением отдельным государством, он не
в состоянии предложить жизнеспособный план по управлению всем миром. Например, турецкий
национализм может выстраивать вполне разумную внутреннюю политику, но ему нечего предложить
человечеству как целому. Так бывает всегда, за исключением тех случаев, когда национализм
перерождается в империализм и побуждает государство к завоеванию остального мира. Сто лет назад
подобные амбициозные планы вынашивали многие националистические государства. Современные
националисты – в Турции или в России, в Италии и в Китае – уже не замахиваются на мировое господство.
Некоторые националисты, например Стивен Бэннон или Виктор Орбан, а также итальянская партия «Лига
Севера» или британские сторонники Брекзита мечтают не о насильственном покорении мира, а о мирном
«националистическом интернационале». Они утверждают, что сегодня все государства вынуждены
противостоять одним и тем же врагам. Глобализм, мультикультурализм и иммиграция грозят
уничтожением традиций и потерей всеми нациями своей идентичности. Поэтому, считают они,
националистам всего мира следует объединиться для борьбы с этими опасностями. Венгры, итальянцы,
турки и израильтяне должны огородиться прочными стенами и снизить интенсивность перемещения
людей, товаров, денег и идей.
Мир разделится на независимые национальные государства, каждое со своими традициями и своей
идентичностью. Они будут сотрудничать друг с другом на основе взаимного уважения и вести мирную
торговлю, но Венгрия останется Венгрией, Турция – Турцией, а Израиль – Израилем, и каждый будет
знать, кто он такой и каково его место в мире. Не будет ни иммиграции, ни мультикультурализма, ни
мировых элит – только мирные международные отношения и торговля. Иными словами, мир должен
превратиться в сеть обнесенных стенами, но дружественных крепостей.
Изъян этой идеи в том, что крепости редко бывают дружественными. Обычно каждая национальная
крепость хочет больше земли, больше безопасности и больше процветания для себя – за счет соседей.
Без каких-либо универсальных ценностей и всемирных организаций конкурирующие нации не смогут
договориться об общих правилах. В прошлом все попытки разделить мир на государства с четкими
границами приводили к войне и геноциду.
Но если вам повезло жить внутри сильной крепости, такой как США или Россия, то какая вам разница?
Действительно, некоторые националисты выступают с позиций крайнего изоляционизма. Они не верят ни в
мировую империю, ни во всемирную сеть крепостей и вообще отрицают необходимость какого бы то ни
было мирового порядка. «Наша крепость должна поднять разводные мосты и выставить охрану на
стенах, – говорят они, – а весь остальной мир может катиться к черту. Мы не пустим к себе чужаков, не
пустим чужие товары и чужие идеи. Пока наши стены крепки, а стража надежна, судьба иностранцев нас
не волнует».
Подобный крайний изоляционизм противоречит экономическим реалиям. Ни одна современная экономика
не выживет без международной торговли – в том числе экономика Северной Кореи. Многие страны
вообще не смогут прокормить себя без импорта продовольствия, цены на которое взлетят вверх.
Изготовленная в Китае рубашка, которую я ношу, обошлась мне примерно в 5 долларов. Рубашка, сшитая
из выращенного в Израиле хлопка израильскими работниками на оборудовании, произведенном в
Израиле, и с использованием энергии, полученной из нефти, которой в Израиле нет, будет стоить в 10 раз
дороже. Вот почему, сколько бы националистически настроенные лидеры наподобие Дональда Трампа ни
обвиняли мировую торговлю во всех грехах, всерьез ни один из них не намерен исключить свою страну из
этой сети. Но глобальная сеть торговли немыслима без определенного мирового порядка и свода общих
правил игры.

Нравится нам это или нет, но сегодня человечество столкнулось с тремя общими угрозами, которые
делают абсурдными все национальные границы и которым можно противостоять только путем
международного сотрудничества.
Ядерная угроза
Начнем с врага, который уже знаком человечеству: ядерной войны. Предвыборный ролик Джонсона
«Ромашка» появился 1964-м, через два года после Карибского кризиса, и в то время ядерное уничтожение
планеты было вполне реальной угрозой. И ученые мужи, и обычные люди опасались, что у человечества
не хватит мудрости предотвратить катастрофу, что превращение холодной войны в «горячую» – это лишь
вопрос времени. Но человечество успешно отразило ядерную угрозу. Америка, СССР, Европа и Китай
отказались от политики, которую люди вели на протяжении тысяч лет, и холодная война закончилась
практически без кровопролития, а новый международный порядок способствовал наступлению
беспрецедентной эпохи мира. Человечеству удалось не только предотвратить ядерную войну, но и
уменьшить количество обычных войн. После 1945 года на удивление мало границ было изменено в
результате открытой агрессии, а большинство стран перестали рассматривать войну как стандартный
инструмент политики. В 2016 году, несмотря на войны в Сирии, на Украине и еще в нескольких горячих
точках, насилие унесло меньше жизней, чем ожирение, автомобильные аварии и самоубийства[109].
Возможно, это самое большое политическое и нравственное достижение нашего времени.
К сожалению, мы настолько привыкли к этой победе, что принимаем ее как нечто само собой
разумеющееся. Отчасти именно поэтому люди позволяют себе играть с огнем. Недавно Россия и США
вновь начали гонку ядерных вооружений: они разрабатывают новые «машины Судного дня», угрожающие
свести на нет достижения последних десятилетий и вернуть нас назад, на грань ядерного
уничтожения[110]. Тем временем общество научилось не беспокоиться и полюбило ядерную бомбу (как
было завещано в фильме «Доктор Стрейнджлав») – или просто забыло о ее существовании.

Например, дебаты о Брекзите в Великобритании – ведущей ядерной державе – велись в основном вокруг
вопросов экономики и иммиграции, тогда как тема важного вклада Евросоюза в мир в Европе и на всей
планете по большей части осталась вне рамок обсуждения. После многих веков жестоких кровопролитий
французы, немцы, итальянцы и британцы наконец создали механизм, который обеспечивает согласие на
континенте, – но, как оказалось, лишь для того, чтобы народ Великобритании сунул в колеса этого
чудесного механизма палку.
Было чрезвычайно трудно создать международный порядок, который предотвратил ядерную войну и
сохранил мир на планете. И, вне всякого сомнения, мы должны адаптировать этот порядок к меняющимся
глобальным условиям: например, начать меньше опираться на США и больше – на неевропейские
державы, такие как Китай и Индия[111]. Полный отказ от этого порядка и возврат к националистической
политике был бы безответственной азартной игрой. Да, в XIX веке страны играли в националистическую
игру и не уничтожили цивилизацию. Но это было до Хиросимы. Ядерное оружие подняло ставки и
изменило саму природу войны и политики. Пока люди умеют обогащать уран и плутоний, их выживание
зависит от того, смогут ли они поставить предотвращение ядерной войны выше интересов любого
отдельного государства. Рьяные националисты, кричащие, что их страна превыше всего, должны спросить
себя: сможет ли их страна в одиночку, без прочной системы международного сотрудничества, защитить
мир – или хотя бы саму себя – от ядерного уничтожения?
Угроза экологической катастрофы
В грядущие десятилетия человечество столкнется с еще одной угрозой своему существованию, которую в
1964 году политические радары даже не регистрировали: угрозой экологической катастрофы. Люди
нарушают равновесие биосферы самыми разными способами. Мы получаем из окружающей среды все
больше и больше ресурсов, а возвращаем в нее мусор и токсины, меняющие состав почвы, воды и
атмосферы.
Мы лишь приблизительно представляем себе, сколько разнообразных способов используем, нарушая
хрупкое экологическое равновесие, формировавшееся миллионы лет. Возьмем, к примеру, использование
фосфора в качестве удобрения. В малых количествах фосфор – ценное питательное вещество,
способствующее росту растений. Но в больших концентрациях это яд. В современном высокотоварном
сельском хозяйстве поля удобряют большим количеством фосфора, а насыщенные этим веществом стоки
с ферм отравляют реки, озера и океаны, уничтожая водную флору и фауну. Фермер, выращивающий
зерновые культуры в Айове, сам того не зная, убивает рыбу в Мексиканском заливе.
В результате подобной деятельности окружающая среда деградирует, животные и растения вымирают,
под угрозой уничтожения оказываются целые экосистемы, такие как австралийский Большой Барьерный
риф и сельва Амазонки. На протяжении сотен лет Homo sapiens вел себя как экологический серийный
убийца; теперь он превратился в экологического массового убийцу. Если мы не остановимся, это не только
приведет к исчезновению многих биологических видов, но и подорвет основы человеческой
цивилизации[112].

Самая большая угроза – это перспектива изменения климата. За сотни тысяч лет существования
человечество пережило немало ледниковых периодов и потеплений. Но сельское хозяйство, города и
сложные общества возникли не более 10 тысяч лет назад. В этот период, получивший название голоцена,
климат Земли был относительно стабилен. При любом отклонении от нормы голоцена человечество
столкнется с небывалыми вызовами. Это будет своего рода неограниченный во времени эксперимент над
миллиардами подопытных людей. Даже если человеческая цивилизация в итоге приспособится к новым
условиям, никто не знает, скольких жертв может стоить эта адаптация.
Жуткий эксперимент уже начался. В отличие от ядерной войны, которая может разразиться в будущем,
изменение климата – реальность, в которой мы живем. Ученые пришли к общему мнению, что
деятельность человека, особенно выбросы таких парниковых газов, как двуокись углерода, изменяет
климат пугающе быстро[113]. Никто точно не знает, какое количество двуокиси углерода можно
продолжать выбрасывать в атмосферу, не вызвав необратимой катастрофы. Однако по оценкам ученых,
если в ближайшие 20 лет существенно не сократить выбросы парниковых газов, средняя температура на
планете повысится более чем на 2 °C[114], что приведет к увеличению площади пустынь, таянию льдов,
подъему уровня океанов и повышению частоты стихийных бедствий, таких как ураганы и тайфуны. Эти
изменения, в свою очередь, приведут к упадку сельскохозяйственного производства, затоплению городов,
сделают большую часть планеты необитаемой и отправят сотни миллионов беженцев на поиски нового
жилья[115].
Более того, мы быстро приближаемся к нескольким точкам невозврата, за которыми даже значительного
снижения выброса парниковых газов будет недостаточно, чтобы обратить процесс вспять и избежать
трагедии мирового масштаба. Например, если глобальное потепление приведет к сокращению площади
ледяных полярных шапок, снизится интенсивность отражения от поверхности планеты солнечного света.
Это значит, что Земля будет поглощать еще больше тепла, температура поднимется еще выше и лед
будет таять еще быстрее. Как только интенсивность этой положительной обратной связи превысит
критический порог, процесс станет необратимым и полярные шапки растают, даже если мы перестанем
сжигать уголь, нефть и газ. Вот почему недостаточно просто осознать опасность, с которой мы
столкнулись. Важно что-то предпринимать уже сейчас.
К сожалению, в 2018 году объемы выбросов парниковых газов не уменьшились, а увеличились. У
человечества осталось совсем мало времени, чтобы отказаться от ископаемого топлива. Мы должны
приступить к реабилитации уже сегодня. Не в следующем году и не в следующем месяце – а именно
сегодня: «Привет, я Homo sapiens, и я подсел на ископаемое топливо».
Как в эту тревожную картину вписывается национализм? Существует ли националистический ответ на
экологическую угрозу? Способна ли какая-то одна нация, пусть даже самая могущественная,
самостоятельно остановить глобальное потепление? Разумеется, каждая страна может проводить
собственную политику в области защиты окружающей среды, и многие из предпринимаемых мер будут
весьма разумны как с экономической, так и с экологической точки зрения. Правительства могут вводить
налог на выбросы двуокиси углерода или акцизы на нефть и газ, принимать более строгие законы о
защите окружающей среды, снижать субсидии отраслям, загрязняющим природу, стимулировать переход
на возобновляемые источники энергии. Власти также могут больше инвестировать в исследования и
разработку революционных экологически чистых технологий, инициировав нечто вроде Манхэттенского
проекта в области экологии.
Технологические прорывы принесут пользу не только энергетической, но и другим отраслям. В деле
предотвращения изменения климата многое зависит от правительств, корпораций и даже отдельных
людей. Но эффективные меры возможны только на глобальном уровне. В том, что касается климата,
страны не суверенны: они зависят от действий людей, живущих на другом краю земли. Даже если
Республика Кирибати – островное государство в Тихом океане – снизит выбросы парниковых газов до
нуля, ее все равно поглотит океан, если прочие страны не последуют ее примеру. В Республике Чад
можно на каждую крышу установить солнечные панели, но территория страны все равно превратится в
бесплодную пустыню из-за безответственной экологической политики, проводимой далекими от нее
государствами. Даже такие сильные страны, как Китай и Япония, не обладают экологическим
суверенитетом. Для защиты Шанхая, Гонконга и Токио от разрушительных наводнений и тайфунов
китайцам и японцам потребуется убедить правительства России и США отказаться от привычки «ничего не
менять».
В том, что касается климатических изменений, националистический изоляционизм опаснее ядерной войны.
Глобальная ядерная война уничтожит все страны мира, и поэтому каждое государство заинтересовано в
том, чтобы ее предотвратить. Глобальное потепление, по всей видимости, по-разному скажется на разных
странах. Некоторые, и прежде всего Россия, скорее всего, даже извлекут из него преимущество. У России
относительно немного прибрежных активов, поэтому ее не так сильно, как Китай или Кирибати, тревожит
подъем уровня океана. И если республику Чад повышение температуры превратит в пустыню, то Сибирь в
результате потепления превратится в мировую житницу. Более того: при таянии льдов на Крайнем Севере
арктические морские пути, которые контролирует Россия, станут крупнейшими артериями мировой
торговли, а Камчатка заменит Гонконг в роли главного перекрестка мира[116].

Точно так же замена ископаемого топлива возобновляемыми источниками энергии одним странам
принесет больше выгоды, чем другим. Китай, Япония и Южная Корея зависят от импорта огромных
объемов нефти и газа. Они будут рады освободиться от этого бремени. Россия, Иран и Саудовская Аравия
зависят от экспорта нефти и газа. Их экономики ждет крах, если эти энергоресурсы внезапно уступят место
солнцу и ветру.
Поэтому одни страны, такие как Китай, Япония и Кирибати, будут решительно настаивать на скорейшем
сокращении выбросов углекислого газа, а другие, например Россия и Иран, вряд ли проявят подобный
энтузиазм. Но даже в таких странах, как США, которым глобальное потепление грозит серьезным
ущербом, есть риск, что националисты проявят недальновидность и эгоизм и не распознают масштаб
опасности. Небольшой, но показательный пример – в январе 2018 года США установили 30-процентную
пошлину на импортные панели солнечных батарей и оборудование для солнечных электростанций; тем
самым американские производители получили поддержку, но ее ценой стало замедление перехода на
возобновляемые источники энергии[117].
Атомная бомба – настолько прямая и очевидная угроза, что ее трудно игнорировать. А вот угроза
глобального потепления носит более неопределенный и отдаленный характер. Поэтому в тех случаях,
когда долгосрочные аспекты защиты окружающей среды требуют жертв уже сегодня, у националистов
возникает соблазн поставить на первое место сиюминутные интересы своей страны и убедить себя, что об
экологии они позаботятся позже – или оставят эти заботы другим. Некоторые из них просто отрицают
существование проблемы. Едва ли можно считать совпадением, что скепсис относительно изменения
климата характерен именно для правых националистов. Социалисты, придерживающиеся левых взглядов,
редко пишут в Twitter, что «изменение климата – это китайские сказки». Национального ответа на
проблему глобального потепления не существует, а потому некоторые политики националистического
толка предпочитают делать вид, что не существует и самой проблемы[118].
Технологический вызов
По всей видимости, никакое националистическое противоядие не защитит нас и от третьей угрозы, с
которой столкнется человечество в XXI веке. Эта угроза исходит со стороны технологий. Как было
показано в предыдущих главах, слияние ИТ и биотехнологий открывает путь к огромному числу
катастрофических сценариев, от цифровых диктатур до появления глобального класса ненужных людей.
Какой ответ на эти угрозы предлагают националисты? Никакого.
Как и в случае с изменением климата, при появлении потенциально опасных технологий национальное
государство будет просто не в состоянии противостоять угрозе. Поскольку ни одна страна не обладает
монополией на научные исследования и разработки, самостоятельно их ограничить не сможет даже такая
сверхдержава, как США. Если американское правительство запретит генную инженерию человеческих
эмбрионов, это не остановит китайских ученых. А если в результате Китай получит существенное
экономическое или военное преимущество, у США возникнет искушение снять собственный запрет. В
ксенофобском мире, где царит закон джунглей, если хотя бы одна страна решит ступить на скользкую, но
сулящую большие выгоды технологическую дорожку, другие будут вынуждены последовать ее примеру,
потому что отставание равносильно гибели. Чтобы избежать этой гонки, ведущей в пропасть,
человечеству, по всей видимости, придется объединиться на основе глобальной идентичности и взаимной
лояльности.
Более того, если ядерная война и изменение климата угрожают только физическому
выживанию человечества, то технологии способны изменить саму природу человека; в силу
этого они неразрывно связаны с самыми глубокими этическими и религиозными убеждениями
людей. Никто не спорит с тем, что мы обязаны предотвратить ядерную войну и
экологическую катастрофу, но существуют разные точки зрения на использование
биоинженерии и искусственного интеллекта для улучшения человека и создания новых форм
жизни. Если человечество не сможет сформулировать и принять единые для всего мира
этические нормы, наступит эра доктора Франкенштейна.
Когда речь заходит о таких этических нормах, сторонники национализма страдают в первую
очередь от отсутствия воображения. Они мыслят в категориях территориальных
конфликтов, не утихавших на протяжении столетий, тогда как о технологических революциях
XXI века следует рассуждать во вселенском контексте. После 4 миллиардов лет эволюции
органической жизни и естественного отбора может наступить эра неорганической жизни,
формируемой разумным замыслом.
Не исключено, что в процессе исчезнет Homo sapiens как таковой. Сегодня мы по-прежнему
человекообразные обезьяны из семейства гоминидов. У нас все еще много общего с неандертальцами и
шимпанзе: строение тела, физические возможности и умственные способности. Из общего с другими
гоминидами у нас не только руки, глаза и мозг, но и похоть, любовь, гнев и социальные обязательства.
Через сто или двести лет слияние биотехнологий и искусственного интеллекта может привести к
появлению физических и психологических черт, которых нет у гоминидов. Некоторые ученые даже
полагают, что сознание можно будет отделить от органической основы, и оно будет свободно
перемещаться по киберпространству, избавленное от всех биологических и телесных ограничений. С
другой стороны, мы можем стать свидетелями полного отделения интеллекта от сознания, а развитие
искусственного интеллекта приведет к ситуации, когда миром будут управлять существа, наделенные
суперинтеллектом, но полностью лишенные сознания.

Чем может ответить на это израильский, русский или французский национализм? Едва ли чем-то
серьезным: националисты не мыслят на этом уровне. Израильских националистов чрезвычайно беспокоит
вопрос о том, кому через сто лет будет принадлежать Иерусалим – израильтянам или палестинцам? Но их
совсем не волнует другой вопрос: кто через сто лет будет управлять Землей  – сапиенсы или киборги?
Чтобы сделать разумный выбор относительно будущего, нужно подняться над националистической
позицией и взглянуть на происходящее с глобальной или даже космической точки зрения. Подобно тому,
как древние племена людей жили в долине Нила, сегодня все народы живут на берегу одной глобальной
реки информации, научных открытий и технологических изобретений, которая, с одной стороны,
обеспечивает наше процветание, с другой – создает угрозу нашему существованию. Чтобы эта глобальная
река не вышла из берегов, все народы должны действовать сообща.
Космический корабль «Земля»
Любой из этих трех угроз – ядерной войны, экологической катастрофы или разрушительных технологий –
вполне достаточно для уничтожения человеческой цивилизации. Но все вместе они создают опаснейший
кризис, поскольку, по всей видимости, дополняют и усугубляют друг друга.
Несмотря на то что экологический кризис грозит уничтожить человеческую цивилизацию в ее нынешнем
виде, он едва ли остановит развитие искусственного интеллекта и биоинженерии. Не стоит надеяться, что
повышение уровня океана, нехватка продовольствия и массовая миграция отвлекут внимание от изучения
алгоритмов и генов. По мере усугубления экологического кризиса развитие рискованных, но сулящих
огромные преимущества технологий только ускорится.
И действительно, изменение климата может сыграть ту же роль, что и две мировых войны. В периоды с
1914 по 1918 и с 1939 по 1945 год темпы технологического прогресса резко возрастали, поскольку
участвовавшие в мировых войнах страны отбрасывали соображения осторожности и экономии и
вкладывали огромные ресурсы в дерзкие и фантастические проекты. Точно так же государства,
столкнувшиеся с климатической катастрофой, могут не устоять перед искушением пуститься в отчаянные
технологические авантюры в надежде на спасение. У человечества есть много обоснованных сомнений
относительно искусственного интеллекта и биоинженерии. Как бы вы ни относились к запретам
потенциально опасных технологий, спросите себя: будут ли эти запреты соблюдаться в ситуации, когда
климатические изменения вызовут нехватку продовольствия, затопление городов по всему миру и
перемещение через границы сотен миллионов беженцев?
Развитие технологий, в свою очередь, повышает вероятность апокалиптических войн – не только из-за
усиления напряженности в мире, но и из-за нарушения ядерного баланса между странами. С 1950-х годов
супердержавы избегали взаимных конфликтов, потому что знали: война гарантированно приведет к
взаимному уничтожению. Но появляются новые виды наступательных и оборонительных вооружений, и
набирающая силу технологическая супердержава может решить, что способна безнаказанно уничтожить
врага. И наоборот: слабеющая страна будет опасаться, что традиционное ядерное оружие скоро устареет,
и решит, что лучше использовать его, пока оно не стало бесполезным. До сих пор ядерное противостояние
напоминало в высшей степени рациональную шахматную игру. Но что произойдет, когда игроки получат
возможность использовать кибератаки, чтобы захватить контроль над фигурами противника, а анонимные
третьи стороны будут двигать пешки так, что соперники даже не догадаются, кто сделал очередной ход?

Помимо того что угрозы, по всей видимости, будут дополнять друг друга, добрая воля, необходимая для
противостояния одной угрозе, может быть ослаблена проблемами на другом фронте. Страны, втянутые в
вооруженное противостояние, вряд ли договорятся об ограничениях на разработку искусственного
интеллекта, а странам, стремящимся превзойти технологические достижения соперников, будет почти
невозможно выработать общий план борьбы с изменением климата. В мире, поделенном на
конкурирующие нации, человечеству будет очень трудно противостоять сразу всем трем угрозам, а
неудача даже на одном фронте легко обернется катастрофой.
В заключение отмечу, что волна национализма, захлестнувшая мир, не может вернуть нас в 1939 или 1914
год. Технология все изменила, создав ряд глобальных угроз существованию человечества, справиться с
которыми в одиночку не способна ни одна страна. Общий враг – лучший стимул к формированию новой
идентичности, а сегодня у человечества как минимум три таких врага: ядерная война, изменение климата
и потенциально опасные технологии. Если, несмотря на эти общие угрозы, люди поставят на первое место
национальные интересы, последствия будут гораздо хуже, чем в 1914 или 1939 году.
Более перспективным выглядит путь, намеченный в Конституции Евросоюза, где говорится, что «сохраняя
гордость своей национальной самобытностью и историей, народы Европы полны решимости преодолеть
былые различия и, еще теснее объединившись, выковать общую судьбу. Это не означает отказа от
национальной идентичности, местных традиций и не приведет к превращению человечества в однородную
серую массу. Не означает это и осуждения любых проявлений патриотизма. Напротив, создав военный и
экономический щит для всего континента, Евросоюз только способствовал подъему патриотических
настроений во Фландрии, Ломбардии, Каталонии и Шотландии. Идея независимости кажется жителям
Шотландии или Каталонии куда более привлекательной, когда им не нужно бояться вторжения Германии и
когда они могут рассчитывать на общеевропейский фронт в борьбе с глобальным потеплением и
транснациональными корпорациями.

Так что европейский национализм – это не всерьез. Несмотря на все разговоры о возвращении к
национальным государствам, немногие европейцы действительно готовы убивать и умирать за эту идею.
Когда шотландцы жаждали вырваться из цепких объятий Лондона во времена Уильяма Уоллеса и Роберта
Брюса, им пришлось собирать войско. Но на референдуме 2014 года об отделении Шотландии не погиб ни
один человек, и если даже в следующий раз шотландцы проголосуют за независимость, маловероятно, что
им придется повторять битву при Бэннокберне.
Можно надеяться, что остальной мир будет учиться на примере Европы. Даже на объединенной планете
останется много места для той разновидности патриотизма, которая прославляет уникальность каждого
народа и подчеркивает особые обязательства перед ним его сынов. Но если мы хотим выжить и
продолжить развиваться, у нас нет иного выбора, кроме как дополнить патриотизм серьезными
обязательствами в отношении глобального сообщества. Человек может и должен одновременно хранить
верность семье, местному сообществу, коллегам по работе и стране – так почему бы не добавить к этому
списку и планету Земля? Конечно, в такой ситуации конфликт интересов неизбежен. Но кто обещал вам
легкую жизнь? Вы справитесь.
В прежние эпохи национальная идентичность формировалась как ответ на проблемы, решение которых
выходило за рамки возможностей одного племени. Сегодня нам требуется новая глобальная
идентичность, поскольку национальные институты не способны справиться с беспрецедентными
глобальными угрозами. Мы вступили в эпоху глобальной экологии, глобальной экономики и глобальной
науки, но все еще не в силах отказаться от национальной политики. Это несоответствие мешает
политической системе эффективно противостоять главным угрозам. Мы должны либо повернуть вспять
глобализацию экологии, экономики и науки, либо перейти к глобальной политике. А поскольку отменить
глобализацию экологии и науки невозможно, а экономики – невероятно дорого, нам остается одно:
выработать единую политику.
Между такой глобализацией и патриотизмом нет никакого противоречия. Ведь патриотизм – это не
ненависть к иностранцам. Патриотизм – это забота о соотечественниках. А в XXI веке, для того чтобы
должным образом позаботиться о соотечественниках, сотрудничать с иностранцами просто необходимо.
Поэтому хорошие националисты теперь обязаны быть глобалистами.
Это вовсе не призыв к формированию «всемирного правительства» – подобная идея выглядит весьма
сомнительной и нереалистичной. Глобализация политики предполагает, что политические процессы на
уровне стран и даже городов должны в большей степени ориентироваться на глобальные проблемы и
интересы. Когда в преддверии следующих выборов политики начнут борьбу за ваш голос, задайте им
несколько вопросов: «Если вас выберут, что вы предпримете, чтобы снизить риск ядерной войны? Что вы
сделаете для снижения риска изменения климата? Какие меры вы примете для регулирования
потенциально опасных технологий, таких как искусственный интеллект и биоинженерия? И наконец, каким
вы видите мир в 2040 году? Каков, по вашему мнению, худший сценарий? А лучший?»

Если политики не понимают этих вопросов или постоянно говорят о прошлом и не в состоянии
сформулировать осмысленное видение будущего, я не стану за них голосовать.
К сожалению, многие политики являются выразителями узких националистических интересов и
недооценивают важность международного сотрудничества. Может быть, в таком случае нам имеет смысл
опереться на универсальные религиозные традиции, рассчитывая, что они помогут нам объединить мир?
Такие религии, как христианство и ислам, уже сотни лет назад мыслили категориями глобализма, а не
национализма, больше интересуясь сущностными вопросами жизни людей, чем политическими распрями
между теми или иными народами. Но насколько эти религии актуальны сегодня? Достаточно ли у них
влияния для переустройства мира, или они являют собой реликт прошлого, раздираемый могучими силами
современных государств, экономик и технологий?
8
Религия
Бог теперь служит нации
Ни современные идеологии, ни наука, ни национальные правительства пока не смогли предложить
сколько-нибудь убедительного видения будущего человечества. А нельзя ли найти его в религиозных
традициях? Может быть, ответ давно ждет нас на страницах Библии, Корана или Вед?
У нерелигиозного человека такая идея, вероятно, вызовет удивление или недоверие. Да, в Средневековье
священным текстам придавали огромное значение, но способны ли они служить нам путеводной звездой в
эру искусственного интеллекта, биоинженерии, глобального потепления и кибервойн? Впрочем,
нерелигиозных людей на земле меньшинство. Миллиарды жителей планеты по-прежнему больше
доверяют Корану или Библии, чем теории эволюции. Религиозные движения влияют на политику в таких
разных странах, как Индия, Турция и США, а религиозные разногласия порождают многочисленные
конфликты по всей планете, от Нигерии до Филиппин.
Насколько актуальны в современном мире такие религии, как христианство, ислам и индуизм? Помогут ли
они решить главные проблемы человечества? Чтобы понять роль традиционных религий в XXI веке, нужно
выделить три типа проблем:
1. Технические проблемы. Например, как фермерам в засушливых странах справиться с жестокими
засухами, вызванными глобальным потеплением?
2. Политические проблемы. Например, какие первоочередные меры должны принять правительства для
предотвращения глобального потепления?
3. Проблемы идентичности. Например, обязан ли я беспокоиться о проблемах фермеров на другом краю
земли, или меня должны волновать лишь трудности, с которыми сталкиваются мои соплеменники и
соотечественники?

Как мы вскоре увидим, традиционные религии по большому счету не способны помочь в решении
технических и политических проблем. С другой стороны, они как нельзя более эффективны для решения
проблем идентичности, хотя в большинстве случаев представляют собой скорее существенную часть
проблемы, чем ее возможное решение.
Технические проблемы: христианское сельское хозяйство
В прежние времена религии отвечали за решение широкого круга технических проблем в таких
практических областях, как, например, сельское хозяйство. Религиозные календари указывали, когда
сеять, когда собирать урожай, а храмовые ритуалы призывали дождь и защищали посевы от вредителей.
Если нашествие саранчи грозило сельскохозяйственным кризисом, крестьяне обращались к священникам,
которые передавали их просьбы богам. Медицина также находилась под крылом религии. Почти каждый
пророк, гуру или шаман был еще и целителем. Иисус, например, много времени тратил на то, чтобы
больные выздоровели, слепые прозрели, хромые научились ходить, а безумные обрели разум. Где бы вы
ни жили, в Древнем Египте или средневековой Европе, в случае болезни вы, скорее всего, обратились бы
к колдуну, а не к врачу, отправились бы в храм, а не в больницу.
В наше время место священников и колдунов заняли биологи и хирурги. Если сегодня Египет столкнется с
нашествием саранчи, египтяне, конечно, могут обратиться за помощью к Аллаху – почему бы и нет; но они
не забудут и о химиках, энтомологах и генетиках, которые по их просьбе разработают более сильные
пестициды и устойчивые к вредителям сорта пшеницы. Если ребенок набожного индуиста заболеет корью,
отец вознесет молитву Дханвантари и отнесет в ближайший храм цветы и сладости – но лишь после того,
как доставит малыша в местную больницу и доверит его лечение врачам. Даже психические болезни  –
последний оплот религиозных целителей – постепенно переходят в руки ученых. Демонологию заменяет
неврология, а на смену экзорцизму приходит прозак.
Наука одержала настолько убедительную победу, что изменилось само понятие религии. Мы больше не
связываем религию с сельским хозяйством и медициной. Даже среди фанатиков сегодня немало тех, кто
страдает коллективной амнезией, предпочитая забыть, что традиционные религии претендовали и на эти
сферы человеческой деятельности. «Что из того, что мы обращаемся к инженерам и врачам? – говорят
фанатики. – Это ничего не доказывает. Какое отношение имеет религия к сельскому хозяйству или
медицине?»
Будем честны: традиционные религии утратили свои позиции именно потому, что не слишком хорошо
проявили себя в сельском хозяйстве или медицине. Истинные таланты священников и гуру заключались не
в умении вызвать дождь, не в пророчествах и не в магии. Они всегда были специалистами по
интерпретации. Священнослужитель не тот, кто умеет исполнить танец дождя и положить конец засухе.
Священнослужитель – это человек, способный объяснить, почему танец дождя не помог и почему мы
должны продолжать верить в бога, даже если он как будто не слышит наших молитв.

Однако именно эти способности к интерпретации ставят религиозных лидеров в невыгодное положение по
сравнению с учеными. Представители науки тоже умеют обходить острые вопросы и манипулировать
фактами, но их отличает готовность признавать свои ошибки и пробовать разные подходы. Вот почему
ученым удается постепенно повышать урожайность и производить эффективные лекарства, тогда как
священники и гуру совершенствуются в изобретении все более изощренных оправданий. За прошедшие
столетия разницу почувствовали даже истинно верующие, и авторитет религии в технических вопросах
упал. Это стало одной из причин того, что весь мир постепенно превращается в единую цивилизацию.
Когда что-то действительно работает, это принимают и перенимают все.
Политические проблемы: мусульманская экономика
Наука дает однозначные ответы на практические вопросы, такие как лечение кори, но в вопросах политики
среди ученых существуют значительные разногласия. Почти все ученые признают опасность глобального
потепления, однако они не достигли консенсуса по поводу оптимальной экономической реакции на эту
угрозу. Но это не значит, что здесь нам помогут традиционные религии. Древние священные тексты не
слишком хорошее руководство по современной экономике, а ключевые разногласия – например, между
капитализмом и социализмом – не аналогичны разногласиям между традиционными религиями.
Да, в таких странах, как Израиль и Иран, раввины и аятоллы могут напрямую воздействовать на
экономическую политику, и даже в светских государствах, например в США и Бразилии, религиозные
лидеры влияют на мнение общества по самым разным вопросам, от налогов до законодательства об
охране окружающей среды. Но при ближайшем рассмотрении мы видим, что в большинстве стран
традиционные религии второстепенны по отношению к современным экономическим теориям. Когда
аятолле Хаменеи требуется принять важное решение, связанное с экономикой Ирана, он не найдет
нужного ответа в Коране, потому что в VII веке арабы ничего не знали о проблемах и возможностях
современных индустриальных экономик и глобальных финансовых рынков. Поэтому он и его советники
вынуждены в поисках ответов обращаться к Карлу Марксу, Милтону Фридману, Фридриху Хайеку и
современной экономической науке. Решив повысить ключевую ставку, снизить налоги,
денационализировать госмонополии или подписать таможенное соглашение, Хаменеи использует свой
религиозный авторитет и знание Корана для подкрепления научно обоснованного решения той или иной
сурой, представив его массам как волю Аллаха. Но обертка не имеет значения. Если вы сравните
экономическую политику шиитского Ирана, суннитской Саудовской Аравии, иудейского Израиля,
индуистской Индии и христианской Америки, то не увидите существенной разницы.

В XIX и XX веках религиозные мыслители разных конфессий – мусульмане, иудеи, индуисты и христиане –
обличали бездушный капитализм и изъяны бюрократического государства. Они уверяли, что, будь у них
шанс, они излечили бы все болезни современного мира и выстроили бы совершенно иную социально-
экономическую систему, основанную на вечных духовных ценностях своей религии. Им не раз
предоставлялась такая возможность, но единственное, что им удавалось сделать с монументальным
зданием современной экономики, – это перекрасить его и установить на крыше огромный полумесяц,
крест, звезду Давида или знак «ом».
Религиозные деятели столетиями оттачивали свое умение толковать древние тексты – но именно это и
сделало религию неприменимой в экономике. Независимо от того, какой экономический курс выберет
Хаменеи, он всегда подберет для его оправдания цитату из Корана. Постепенно Коран превратился из
источника непреложной истины в источник авторитета. Столкнувшись с трудным экономическим выбором,
вы штудируете Маркса и Хайека, и они помогают вам лучше понять экономическую систему, взглянуть на
вещи под другим углом, прикинуть возможные решения. Сформулировав ответ, вы обращаетесь к Корану
и ищете в нем суру, творческая интерпретация которой позволит оправдать решение, подсказанное
Хайеком или Марксом. Независимо от сути самого решения, хорошее знание Корана всегда позволит вам
его обосновать.
То же справедливо и для христианства. Благочестивый христианин легко может быть хоть сторонником
капитализма, хоть убежденным социалистом. Несмотря на то что от некоторых высказываний Иисуса веет
чистым коммунизмом, во времена холодной войны американские капиталисты продолжали читать
Нагорную проповедь, не обращая внимания на содержащиеся в ней идеи. Не существует таких явлений,
как «христианская экономика», «исламская экономика» или «индуистская экономика».
Никто не утверждает, что в Библии, Коране или Ведах нет экономических идей; просто эти идеи устарели.
Изучая Веды, Махатма Ганди представлял независимую Индию как сообщество самодостаточных
аграрных общин, каждая из которых производит традиционную ткань кхади, почти ничего не экспортируя и
еще меньше импортируя. На ряде известных фотографий Ганди запечатлен рядом с прялкой, и эта
скромная прялка стала символом Индийского национально-освободительного движения[120]. Но такая
идиллическая картина просто несовместима с реалиями современной экономики, а потому от нее почти
ничего не осталось – кроме портрета улыбающегося Ганди на индийских рупиях.
Современные экономические теории настолько превосходят традиционные догмы в описании
действительности, что даже религиозные конфликты мы давно привыкли объяснять экономическими
причинами – но никак не наоборот. Например, некоторые специалисты полагают, что противостояние
католиков и протестантов в Северной Ирландии в значительной мере носило классовый характер.
Исторически сложилось так, что высшие классы в Северной Ирландии состояли преимущественно из
протестантов, а низшие – из католиков. И то, что представлялось богословским конфликтом из-за
несовпадения взглядов на природу Христа, на деле было типичной борьбой между богатыми и бедными. И
наоборот: едва ли кто-то поверит, что противостояние партизан-коммунистов и землевладельцев-
капиталистов в Южной Америке в 1970-х на самом деле было вызвано их глубокими разногласиями в
вопросах христианского богословия.

Какой же вклад может внести религия в решение главных проблем XXI века? Возьмем, к примеру, вопрос о
том, позволять ли искусственному интеллекту принимать решения, определяющие жизнь людей: выбирать
место учебы и работы, находить подходящего супруга. Какова позиция ислама? А иудаизма? Здесь не
может быть «исламской» или «иудаистской» точки зрения. Человечество, по всей видимости, разделится
на два лагеря: на поборников искусственного интеллекта и его противников. Мусульмане и иудеи, скорее
всего, обнаружатся в обоих лагерях, и для обоснования своей позиции прибегнут к творческому
толкованию Корана и Талмуда.
Разумеется, по ряду вопросов религиозные группы могут сформировать твердую позицию и постепенно
превратить ее в якобы священную и вечную догму. В 1970-е годы в Латинской Америке богословы
предложили «теологию освобождения», в которой Иисус был немного похож на Че Гевару. Не составит
труда привлечь Христа и к спорам о глобальном потеплении и придать современным политическим
позициям вид вечных религиозных принципов.
Это уже происходит. Протест против законов об охране окружающей среды облекается в форму
апокалиптических проповедей некоторых американских пасторов евангелической церкви, а папа римский
Франциск освящает именем Христа поход против глобального потепления (что подтверждает его вторая
энциклика Laudato sí – «Хвала Тебе»)[121]. Возможно, в 2070 году ваша точка зрения по вопросам
экологии будет зависеть от того, к какой церкви вы принадлежите – евангелической или католической.
Всем будет без слов понятно, что, например, евангелисты против любых ограничений на выбросы
двуокиси углерода, а католики убеждены, что Иисус призывал к защите окружающей среды.
Разницу вы заметите даже по их автомобилям. Евангелисты будут ездить на огромных бензиновых
внедорожниках, а католики – на изящных электромобилях с наклейкой на бампере: «Сжигаешь планету –
будешь гореть в аду!» В оправдание своих взглядов разные люди будут приводить разные цитаты из
Библии, но реальным источником их разногласий будут новейшие научные теории и политические
движения, а не Библия. С этой точки зрения религии нечего привнести в главные политические дебаты
нашей эпохи. Как говорил Маркс, она всего лишь оболочка.
Проблемы идентичности: линии на песке.

Все же Маркс преуменьшал значение религии, рассматривая ее как надстройку над экономическим
базисом. Даже если ислам, индуизм и христианство не более чем разноцветные украшения на здании
современной экономики, люди часто идентифицируют себя с этими украшениями, а самоидентификация
людей – серьезная историческая сила. Возможности человечества зависят от сотрудничества масс,
сотрудничество масс опирается на формирование общей идентичности – а все общие идентичности
строятся на выдуманных историях, а не на научных фактах или экономических потребностях. В XXI веке
разделение людей на иудеев и мусульман или на русских и поляков по-прежнему определяется
религиозными мифами. Попытки нацистов и коммунистов научно определить человеческую идентичность
на основании понятий расы и класса на поверку оказались опасной лженаукой, и с тех пор ученые
категорически против определения любой «естественной» идентичности людей.

В XXI веке религии не помогают вызывать дождь, не исцеляют от болезней и не создают бомбы  – они
пытаются объяснить, кто такие «мы» и кто такие «они», которых мы должны наставлять на путь истинный
или бомбить. Как отмечалось выше, на практике различия между шиитским Ираном, суннитской
Саудовской Аравией и иудаистским Израилем не столь велики. Все они представляют собой
бюрократические национальные государства, все проводят более или менее капиталистическую политику,
все прививают детей от полиомиелита и все обращаются к физикам и химикам, чтобы создать бомбу. Не
существует таких понятий, как шиитская бюрократия, суннитский капитализм или иудаистская физика. Но
как заставить людей испытывать преданность по отношению к одному человеческому племени и
враждебность к другому?
Чтобы провести четкие границы на зыбком песке человечества, религии используют обряды, ритуалы и
церемонии. Шииты, сунниты и ортодоксальные иудеи по-разному одеваются, читают разные молитвы и
соблюдают разные запреты. Эти отличающиеся друг от друга религиозные традиции зачастую украшают
повседневную жизнь и побуждают людей к доброте и милосердию. Пять раз в день мелодичные голоса
муэдзинов перекрывают шум базаров, офисов и фабрик, призывая мусульман отвлечься от повседневной
суеты и обратить взор к вечной истине. Их соседи индуисты могут достичь той же цели путем ежедневного
свершения обряда пуджи и повторения мантр. Каждую неделю в пятницу вечером исповедующие иудаизм
семьи устраивают особую трапезу, символизирующую радость, благодарение и единство. Два дня спустя,
воскресным утром, евангельские песнопения дарят надежду миллионам христиан, помогая укрепить
доверие и теплые чувства между членами общины.
Некоторые религиозные традиции несут в мир зло, толкают людей на подлые и жестокие поступки. Нельзя
найти оправдание женоненавистничеству и кастовой дискриминации, которые поощряются религиями. Но
какими бы ни были религиозные традиции, прекрасными или отвратительными, они объединяют людей,
одновременно отделяя их от соседей. Со стороны религиозные расхождения, разделяющие людей, часто
выглядят пустяковыми, и Фрейд высмеивал одержимость человечества «нарциссизмом малых
различий»[122]. Но в истории и политике эти незначительные различия могут иметь огромное значение.
Например, если вы гей или лесбиянка, то выбор места жительства между Израилем, Ираном и Саудовской
Аравией будет для вас в буквальном смысле вопросом жизни и смерти. В Израиле ЛГБТ-сообщество
защищено законом, и некоторые раввины даже освящают браки между двумя женщинами. В Иране геи и
лесбиянки подвергаются систематическим преследованиям – вплоть до смертной казни. А в Саудовской
Аравии до 2018 года лесбиянки не имели права водить автомобиль – просто потому, что они женщины, и
не важно, какая у них сексуальная ориентация.

Вероятно, самый яркий пример сохранения значимости и влияния традиционной религии в современном
мире можно наблюдать в Японии. В 1853 году американский флот вынудил Японию открыться внешнему
миру. Начался быстрый и чрезвычайно успешный процесс модернизации страны. Через несколько
десятилетий она превратилась в сильное бюрократическое государство, которое опиралось на науку,
капитализм и новейшие военные технологии, смогло победить Китай и Россию, оккупировать Тайвань и
Корею, а затем уничтожить американский флот в Перл-Харборе и разгромить европейские колонии на
Дальнем Востоке. Однако Япония не стала слепо копировать Запад. Государство стремилось сохранить
свою уникальность и добиться того, чтобы его граждане были верны Японии, а не науке, модернизации
или какому-то абстрактному глобальному сообществу.
Для этого власти Японии обратились к древней религии синто, которую сделали краеугольным камнем
японской идентичности. По сути, японское государство заново изобрело синтоизм. Традиционный
синтоизм был пестрой смесью анимистических верований в разных богов, духов и призраков, и у каждой
деревни или храма имелись свои любимые божества и обычаи. В конце XIX и начале XX века японское
государство создало официальную версию синтоизма, исключив из нее многие местные традиции. Этот
«государственный синтоизм» был дополнен современными идеями о национальности и расе,
позаимствованными японской элитой у европейских империалистов. Все элементы буддизма,
конфуцианства и самурайской феодальной этики, которые могли быть полезны для усиления преданности
государству, тоже пошли в дело. В довершение всего главным принципом синтоизма стало поклонение
японскому императору, который провозглашался прямым потомком богини солнца Аматэрасу и живым
богом[123].
На первый взгляд эта странная смесь старого и нового кажется крайне неподходящей для страны,
ступившей на путь стремительной модернизации. Живой бог? Анимистические духи? Феодальная этика?
Все это больше подошло бы племени эпохи неолита, чем современному промышленно развитому
государству.
Тем не менее все получилось. Япония модернизировалась с головокружительной скоростью, а у
населения формировалась фанатичная преданность государству. Самым явным свидетельством успеха
государственного синтоизма стал тот факт, что Япония первой в мире разработала и применила
высокоточные управляемые ракеты. За несколько десятилетий до того, как США создали «умную бомбу»,
и к тому времени, когда нацистская Германия начала разработку ракет «Фау-2», японцы уже потопили
десятки вражеских кораблей с помощью «крылатых бомб», которыми управляли пилоты-смертники,
известные как камикадзе. Если сегодня точность наведения управляемых ракет обеспечивают
компьютеры, то во время Второй мировой войны Япония использовала обычные самолеты, начиненные
взрывчаткой и управляемые людьми, готовыми пожертвовать собой. Такая готовность к
самопожертвованию была следствием презрения к смерти, которое культивировал государственный
синтоизм. Таким образом, камикадзе появились благодаря синтезу передовых технологий и передовой
религиозной индоктринации[124].

Сознательно или нет, но многие правительства сегодня идут по японскому пути. Они используют
универсальные инструменты и структуры современности – и в то же время опираются на традиционные
религии, стремясь сохранить национальную идентичность. Аналогами государственного синтоизма в
Японии в той или иной мере можно считать православие в России, католицизм в Польше, шиитский ислам
в Иране, ваххабизм в Саудовской Аравии, иудаизм в Израиле. Какой бы архаичной ни выглядела религия,
толика воображения и грамотная интерпретация почти всегда соединят ее с новейшими технологиями и
самыми сложными современными институтами.
Порой ради укрепления своей уникальной идентичности государства создают абсолютно новые религии.
Ярчайший пример этого можно наблюдать сегодня в бывшей японской колонии – КНДР. Северокорейский
режим воспитывает своих граждан с помощью фанатичной государственной религии чучхе. Это смесь
марксизма-ленинизма, некоторых древних корейских традиций, расистской веры в уникальную чистоту
корейской расы и обожествление семьи Ким Ир Сена. Никто не называет Кимов потомками богини солнца,
но им поклоняются с таким усердием, с каким не чтили ни одного бога в истории. Возможно, памятуя о
поражении Японской империи, жрецы северокорейской религии чучхе упорно настаивали на добавлении в
волшебное зелье ядерного оружия, называя его разработку священным долгом, ради которого можно
пойти на самые большие жертвы[125].
Служанка национализма
Независимо от того, как будут развиваться технологии, мы вправе ожидать, что споры о религиозной
идентичности и религиозных ритуалах по-прежнему будут влиять на использование технологий и
сохранять способность вызвать мировой пожар. Почему бы не использовать для разрешения богословских
споров о средневековых текстах самые современные ядерные ракеты и «умные бомбы»? Религии, обряды
и ритуалы продолжат сохранять свое значение до тех пор, пока возможности человечества будут зависеть
от сотрудничества масс, а сотрудничество масс – от веры в общие мифы.

К сожалению, все это действительно делает традиционные религии частью проблемы, а не инструментом
ее решения. Религии по-прежнему обладают политическим влиянием, поскольку способны укреплять
национальную идентичность и даже могут спровоцировать третью мировую войну. Но когда речь идет о
решении более чем актуальных глобальных проблем XXI века, они не способны предложить практически
ничего. Многие традиционные религии проповедуют универсальные ценности и претендуют на вселенское
значение, однако сегодня они используются в основном в роли служанок современного национализма,
будь то в Северной Корее, России, Иране или Израиле. И поэтому они еще больше затрудняют
преодоление национальных различий и поиски глобального ответа на угрозы ядерной войны,
экологической катастрофы и разрушительных технологий.
Например, когда речь заходит о глобальном потеплении или распространении ядерного оружия, шиитские
священнослужители предлагают иранцам смотреть на эти проблемы с узкой, иранской точки зрения;
израильские раввины убеждают израильтян думать только о том, что хорошо для Израиля, а
православные священники твердят, что русским нужно прежде всего заботиться об интересах России.
Каждый народ считает себя богоизбранным и верит: все, что хорошо для него, угодно Богу. Конечно, есть
религиозные мыслители, которые отвергают крайний национализм и исповедуют более универсальные
взгляды. Увы, в наше время они не обладают политическим влиянием.
Выходит, мы оказались в ловушке. Человечество стало единой цивилизацией, и решение таких проблем,
как ядерная война, экологическая катастрофа и разрушительные технологии, возможно только на
глобальном уровне. С другой стороны, национализм и религия по-прежнему разделяют человеческую
цивилизацию на разные, нередко враждебные лагеря. Это противоречие между глобальным характером
проблем и локальным характером идентичностей породило кризис, в который погружается величайший
мультикультурный эксперимент в мире – Европейский союз. Построенный на обещании универсальных
либеральных ценностей, ЕС балансирует на грани распада из-за трудностей иммиграции и интеграции.
9
Иммиграция
Некоторые культуры могут быть лучше других
Глобализация значительно смягчила культурные различия на нашей планете, но вместе с тем увеличила
частоту прямых встреч жителей разных стран, вызывающих друг у друга раздражение. Между Англией
англосаксонского периода и индийской империей Пала было гораздо больше различий, чем между
современными Великобританией и Индией, но во времена короля Альфреда Великого самолеты
авиакомпании British Airways не совершали прямых рейсов между Дели и Лондоном.

По мере того как все больше людей пересекает границы в поисках работы, безопасности и лучшего
будущего, потребность противостоять чужакам, ассимилировать или изгонять их порождает кризис
политических систем и коллективных идентичностей, сформировавшихся в прежние эпохи. Острее всего
эта проблема стоит в Европе. Евросоюз был построен на обещании преодолеть культурные различия
между французами, немцами, испанцами и греками. Однако он может развалиться из-за неспособности
справиться с культурными различиями между европейцами и мигрантами из Африки и с Ближнего Востока.
Парадокс в том, что именно успех Европы в построении процветающего мультикультурного сообщества
привлекает сюда такое количество мигрантов. Сирийцы мечтают переехать в Германию – а не в
Саудовскую Аравию, Иран, Россию или Японию – вовсе не потому, что Германия ближе или богаче, чем
другие страны. Причина в том, что Германия накопила гораздо более успешный опыт приема и устройства
иммигрантов.
Растущая волна беженцев и иммигрантов вызывает у европейцев неоднозначную реакцию и
ожесточенные споры об идентичности и будущем Европы. Некоторые европейцы требуют наглухо закрыть
свои ворота. Предают ли они европейские идеалы мультикультурализма и толерантности – или просто
принимают разумные меры для предотвращения катастрофы? Другие, напротив, призывают распахнуть
двери еще шире. Они демонстрируют верность главным европейским ценностям – или легкомысленно
возлагают на европейский проект нереалистичные надежды? Дискуссия об иммиграции часто переходит в
перебранку, в которой стороны не слышат друг друга. Чтобы добраться до сути, полезно взглянуть на
иммиграцию как на сделку с тремя базовыми условиями.
Условие 1. Принимающая страна впускает иммигрантов.
Условие 2. В ответ иммигранты принимают как минимум основные нормы и ценности принимающей
страны, даже если это потребует отказа от некоторых собственных традиционных норм и ценностей.
Условие 3. Если иммигранты в достаточной степени ассимилируются, со временем они становятся
полноправными гражданами принимающей страны. «Они» превращаются в «нас».
Эти три условия вызывают три разные дискуссии относительно смысла каждого из них. Четвертая
дискуссия касается выполнения условий. Когда люди спорят об иммиграции, они часто смешивают все
четыре вопроса, так что никто не понимает, о чем на самом деле спор. Поэтому лучше рассмотреть
каждый из спорных вопросов отдельно.
Дискуссия 1. Первое условие иммиграционной сделки гласит: принимающая страна впускает иммигрантов.
Но считать ли это долгом страны или ее любезностью? Обязана ли страна открыть ворота для всех или
имеет право выбирать и даже прекращать иммиграцию? Сторонники иммиграции склонны считать, что у
стран есть моральные обязательства принимать не только беженцев, но и людей из бедных регионов,
приезжающих в поисках работы и лучшего будущего. В глобальном мире у каждого есть моральный долг
перед всеми остальными людьми, а тот, кто от него уклоняется, – эгоист или даже расист.

Кроме того, многие сторонники иммиграции подчеркивают, что полностью остановить этот процесс
невозможно, и сколько бы стен и заборов мы ни строили, отчаявшиеся люди всегда найдут способ их
преодолеть. Поэтому лучше легализовать иммиграцию и заниматься решением связанных с ней проблем
открыто, чем способствовать созданию гигантского подполья с торговлей людьми, нелегальной рабочей
силой и детьми без документов.
Противники иммиграции возражают, что, если проявить достаточную жесткость, можно полностью
остановить приток иммигрантов, за исключением беженцев, спасающихся от гонений в соседней стране, и
что государства не обязаны открывать двери для всех. Возможно, у Турции есть моральный долг впустить
к себе несчастных сирийских беженцев. Но если эти беженцы попытаются переехать в Швецию, то шведы
их принимать не обязаны. Что касается мигрантов, которые ищут работу и лучшую жизнь, то каждая страна
вправе сама решать, хочет она их у себя видеть или нет, а если хочет, то на каких условиях.
Противники иммиграции подчеркивают, что одно из основных прав любого человеческого сообщества –
защищать себя от любых вторжений, хоть со стороны чужой армии, хоть со стороны мигрантов. Шведы
упорно трудились и шли на бесчисленные жертвы, чтобы построить процветающую либеральную
демократию, и, если сирийцы не смогли этого сделать у себя дома, шведы не виноваты. Если граждане
Швеции по какой бы то ни было причине больше не хотят видеть в своей стране иммигрантов из Сирии,
они вправе им отказать. А если шведы принимают иммигрантов, ни у кого не должно быть сомнений, что
они делают это по своей доброте, а вовсе не в силу каких-либо обязательств. Это значит, что иммигранты,
которых впустили в Швецию, должны испытывать глубокую благодарность за все, что им дают, а не
предъявлять требования, словно они хозяева этой страны.
Более того, говорят противники иммиграции, страна может проводить любую иммиграционную политику,
какую только пожелает, и руководствоваться не только отсутствием преступного прошлого или
профессиональными навыками потенциальных иммигрантов, но и их религиозной принадлежностью. Если,
например, Израиль согласится впускать к себе только евреев, а Польша – лишь тех беженцев с Ближнего
Востока, которые исповедуют христианство, то эта позиция будет отражать волю израильских или
польских избирателей, даже если со стороны она выглядит не слишком достойно.
Дело осложняется тем, что люди часто хотят совместить несовместимое. Многие страны сквозь пальцы
смотрят на нелегальную иммиграцию или даже принимают иностранных рабочих на временной основе,
поскольку хотят извлечь выгоду из энтузиазма и профессиональных навыков иммигрантов, которым к тому
же можно платить меньше. Приэтом они отказываются легализовать этих людей, заявляя, что иммиграция
им не нужна. Не исключено, что в будущем такая политика приведет к созданию иерархических обществ, в
которых высший класс полноправных граждан будет эксплуатировать низший класс бесправных
иностранцев, как это происходит сегодня в Катаре и ряде других стран Персидского залива.

Пока эта дискуссия не завершена, очень трудно ответить на все остальные вопросы, касающиеся
иммиграции. Сторонники иммиграции считают, что люди имеют право переезжать в другие страны по
своему желанию, а принимающие страны обязаны впускать их, и негодуют, когда видят, что право на
иммиграцию нарушается, а государства не выполняют своих обязанностей. Противников иммиграции
такой подход возмущает. Они рассматривают иммиграцию как привилегию, а включение иммигрантов в
экономическую жизнь – как милость. Справедливо ли обвинять людей в расизме или фашизме лишь за то,
что они закрывают въезд в свою собственную страну?
Конечно, даже если прием иммигрантов – это любезность, а не долг, у принимающей страны постепенно
возникает множество обязанностей по отношению к иммигрантам и их потомкам. Сегодня нельзя
оправдывать антисемитизм в США, заявляя: «Мы оказали вашей прабабке любезность, впустив ее в нашу
страну в 1910 году, а потому имеем право обращаться с вами как нам угодно».
Дискуссия 2. Второе условие иммигрантской сделки требует от иммигрантов, которых впустили в страну,
ассимилироваться и принять местную культуру. Но насколько глубокой должна быть ассимиляция? Если
человек переезжает из патриархального общества в либеральное, должен ли он стать сторонником
феминизма? А если он вырос в глубоко религиозном обществе, обязан ли перенять светский взгляд на
мир? Должен ли он отказаться от традиционной одежды и пищевых запретов? Противники иммиграции
склонны поднимать эту планку довольно высоко, тогда как условия, выдвигаемые сторонниками
иммиграции, гораздо мягче.
Сторонники иммиграции напоминают, что сама Европа чрезвычайно разнообразна и для коренного
населения характерен весьма широкий спектр мнений, привычек и ценностей. Именно это и делает Европу
сильной и жизнеспособной. Зачем заставлять иммигрантов перенимать какую-то воображаемую
европейскую идентичность, которой в реальности соответствуют лишь немногие европейцы? Вы хотите,
чтобы мусульмане, приехавшие в Великобританию, перешли в христианство, в то время как многие
британские граждане не ходят в церковь? Хотите потребовать от иммигрантов из Пенджаба отказаться от
традиционных карри и масалы и перейти на жареную рыбу с картошкой и йоркширский пудинг? Если у
европейцев и есть истинные общие ценности, то это либеральные ценности толерантности и свободы,
которые подразумевают, что нужно проявлять терпимость и к иммигрантам, позволить им соблюдать свои
традиции, если только эти традиции не нарушают права и свободы других людей.
Противники иммиграции также признают толерантность и свободу главными европейскими ценностями, но
обвиняют многие группы иммигрантов – особенно из мусульманских стран – в отсутствии толерантности,
женоненавистничестве, гомофобии и антисемитизме. Именно потому, что Европа исповедует
толерантность, она не может впустить слишком много нетолерантных людей. Толерантное общество
способно справиться с нелиберальными меньшинствами, но если число людей с крайними взглядами
превысит определенный порог, изменится само общество. Если Европа примет слишком много
иммигрантов с Ближнего Востока, она рано или поздно сама превратится в Ближний Восток.
Другие противники иммиграции идут еще дальше. Они указывают, что национальная общность – это нечто
большее, чем просто объединение людей, толерантных друг к другу. Иммигранты, по их мнению, должны
принимать уникальные черты британской, немецкой или шведской культуры, какими бы они ни были.
Пуская к себе иммигрантов, местная культура соглашается на большой риск и большие затраты. Но
почему она должна разрушать себя? В конце концов, она предлагает полное равенство и поэтому требует
полной ассимиляции. Если иммигрантам не нравятся какие-то странности британской, немецкой или
шведской культуры, их здесь никто не держит.
Два ключевых вопроса этой дискуссии – это нетолерантность иммигрантов и европейская идентичность.
Если иммигранты действительно отличаются неизлечимой нетерпимостью, многие либеральные
европейцы, приветствующие иммиграцию, рано или поздно станут ее яростными противниками. И
наоборот: если большинство иммигрантов окажутся либеральными людьми широких взглядов по
отношению к религии, гендеру и политике, это лишит противников иммиграции самых убедительных
аргументов.
Но вопрос об уникальных национальных идентичностях в Европе остается открытым. Толерантность  – это
универсальная ценность. Но существуют ли уникальные французские нормы и ценности, которые должен
принять каждый, кто переезжает во Францию? А уникальные датские нормы и ценности, обязательные для
иммигранта в Дании? Пока среди европейцев остаются серьезные разногласия по этому вопросу, четкая
иммиграционная политика невозможна. И наоборот, как только европейцы поймут, кто они, 500 миллионам
жителей Европы не составит труда принять несколько миллионов беженцев – или отказать им.
Дискуссия 3. Третье условие иммиграционной сделки предполагает, что если иммигранты искренне
стремятся ассимилироваться – и особенно принять такую ценность, как толерантность, – то принимающая
страна обязана относиться к ним как к своим гражданам. Но сколько времени должно пройти, прежде чем
иммигранты станут полноправными членами общества? Следует ли обижаться первому поколению
иммигрантов из Алжира, если через 20 лет жизни во Франции их все еще будут считать чужаками? А как
насчет третьего поколения иммигрантов, бабушки и дедушки которых приехали во Францию в 1970-х?
Сторонники иммиграции обычно требуют сокращения этого времени, тогда как противники выступают за
гораздо более продолжительный «испытательный срок». По мнению сторонников иммиграции, если третье
поколение иммигрантов не считают полноправными гражданами, это означает, что страна не выполняет
своих обязательств. А если результатом такой политики становится социальная напряженность,
враждебность или даже насилие, этой стране некого винить, кроме себя. Противники иммиграции считают
главной проблемой завышенные ожидания иммигрантов, которым, по их мнению, следует набраться
терпения. Если ваши бабушка и дедушка приехали в страну всего 40 лет назад, а вы устраиваете
беспорядки на улицах из-за того, что к вам относятся не так, как к коренным жителям, вы не прошли тест.

Ключевая проблема этой дискуссии связана с разницей между личной и групповой временной шкалой. С
точки зрения человеческих сообществ 40 лет – это немного. Трудно ожидать, что общество полностью
абсорбирует иммигрантов всего за несколько десятков лет. В прошлом, когда цивилизации вроде Римской
империи, китайских империй и США ассимилировали чужеземцев и делали их полноценными гражданами,
этот процесс занимал не десятки, а сотни лет.
С точки зрения отдельного человека 40 лет – это вечность. Для девушки, родившейся во Франции через 20
лет после того, как в страну приехали ее бабушка и дедушка, их путешествие на корабле из Алжира в
Марсель – это история Древнего мира. Она родилась здесь, все ее друзья родились здесь, она говорит на
французском, а не на арабском, и даже ни разу не была в Алжире. Франция – ее дом, и другого у нее
никогда не было. А теперь ей говорят, что здесь ей не место и что она должна «возвращаться» туда, где
никогда не жила?
Это как если бы вы привезли из Австралии семечко эвкалипта и посадили его во Франции. С точки зрения
экологии эвкалипт будет видом-колонистом, и пройдет не одно поколение, прежде чем ботаники признают
его европейским растением. Но с точки зрения конкретного дерева оно французское. Если вы не будете
поливать его французской водой, оно засохнет. Если вы попытаетесь его выкопать, то обнаружите, что
корнями оно глубоко проникло во французскую почву – точно так же, как местные дубы и сосны.
Дискуссия 4. Ко всем разногласиям по поводу определения иммиграционной сделки добавляется главный
вопрос: действует ли вообще эта сделка? Выполняют ли стороны свои обязательства?
Противники иммиграции обычно говорят, что иммигранты не выполняют второе условие. Они не
проявляют искреннего желания ассимилироваться, и слишком многие из них заражены нетерпимостью и
фанатизмом. Поэтому у принимающих стран нет причин выполнять третье условие (относиться к ним как к
полноправным гражданам) и есть все основания пересмотреть первое (впускать их к себе). Если носители
какой-либо культуры постоянно демонстрируют нежелание выполнять условия иммиграционной сделки,
нужно ли и дальше принимать их, усугубляя проблему?

Сторонники иммиграции возражают, говоря, что свои обязательства не выполняют принимающие страны.
Несмотря на искренние попытки ассимилироваться со стороны подавляющего числа иммигрантов, хозяева
препятствуют этому процессу; более того, к тем, кто уже успешно ассимилировался, продолжают
относиться как к гражданам второго сорта, даже если они принадлежат ко второму и третьему поколению
иммигрантов. Разумеется, вполне возможно, что условия сделки не выполняют обе стороны, в результате
чего возникает порочный круг взаимных подозрений и упреков.

На этот четвертый вопрос невозможно ответить, не определившись окончательно с тремя условиями. Пока
мы не договорились, является ли прием иммигрантов долгом или любезностью, какой степени
ассимиляции требовать от иммигрантов и через какой срок принимающие страны должны признавать их
полноправными гражданами, невозможно судить о том, выполняют ли стороны свои обязательства. Кроме
того, возникает проблема, связанная с подсчетами. Говоря об иммиграционной сделке, обе стороны
уделяют больше внимания нарушению условий, чем их выполнению. Если миллион иммигрантов стали
законопослушными гражданами, а сто человек присоединились к террористическим группировкам и
нападают на принявшую их страну, какой из этого следует вывод: все иммигранты выполняют условия
сделки или все нарушают их? Если иммигрант в третьем поколении тысячу раз выходит на улицу и не
сталкивается с дискриминацией, а на тысячу первый слышит оскорбительные расистские выкрики, значит
ли это, что коренное население принимает мигрантов? Или оно их отвергает?
Как бы то ни было, в основе всех этих дискуссий лежит более фундаментальный вопрос, связанный с
нашим пониманием человеческой культуры. Мы обсуждаем проблему иммиграции, исходя из посылки, что
все культуры равны по определению, или же считаем, что некоторые культуры выше других? Когда немцы
возражают против приема миллиона сирийских беженцев, может ли служить для них оправданием идея о
том, что немецкая культура в чем-то лучше сирийской?
От расизма к «культурализму»
Сто лет назад европейцы считали очевидным, что некоторые расы – прежде всего, белая раса – по своей
природе выше других. После 1945 года такие взгляды стали осуждаться. Расизм считается не только
неприемлемым с точки зрения морали, но и научно несостоятельным. Биологи, и в частности генетики,
предоставили убедительные научные доказательства того, что биологические различия между
европейцами, африканцами, китайцами и индейцами пренебрежимо малы.
В то же время антропологи, социологи, историки, специалисты в области поведенческой экономики и даже
исследователи мозга накопили огромное количество данных, свидетельствующих о существенных
различиях между человеческими культурами. Действительно, будь все культуры одинаковыми по своей
сути, зачем были бы нужны антропологи и историки? Зачем в этом случае вкладывать средства в изучение
ничего не значащих различий? Нужно по меньшей мере прекратить финансирование дорогостоящих
экспедиций на острова Тихого океана или в пустыню Калахари и довольствоваться изучением людей в
Оксфорде или Бостоне. Если культурные различия несущественны, то все, что мы узнаем о студентах
Гарварда, будет справедливо и для охотников и собирателей из Калахари.

Поразмыслив, большинство людей признают существование некоторых существенных различий между

человеческими культурами, от отношений между полами до политических предпочтений. Но как
относиться к этим различиям? Сторонники культурного релятивизма утверждают, что разница не означает
иерархии и мы не должны ставить одну культуру выше другой. Люди могут мыслить и вести себя по-
разному, и нужно приветствовать это разнообразие, в равной степени ценить все верования и практики. К
сожалению, такая широта мышления не выдерживает проверки реальностью. Разнообразие – это
прекрасно, когда речь идет о кухне и поэзии, но мало кто готов считать сжигание ведьм, детоубийство или
работорговлю милыми культурными особенностями, которые следует защищать от агрессии глобального
капитализма и от кока-колонизации.
Или вспомним, например, как разные культуры относятся к чужакам, иммигрантам и беженцам. Не везде
их принимают одинаково. Немецкая культура начала XXI века гораздо толерантнее к чужакам и
доброжелательнее к иммигрантам, чем культура Саудовской Аравии. Мусульманину гораздо проще
иммигрировать в Германию, чем христианину в Саудовскую Аравию. Даже беженцы из Сирии,
исповедующие ислам, едут в Германию, а не в Саудовскую Аравию, и с 2011 года Германия приняла
больше сирийских беженцев, чем Саудовская Аравия[126]. Мы также располагаем большим массивом
данных, подтверждающих, что культура Калифорнии начала XXI века более дружественна к иммигрантам,
чем культура Японии. Итак, если вы считаете, что нужно проявлять терпимость к чужакам и принимать
иммигрантов, должны ли вы также полагать, что, по крайней мере в этом отношении, немецкая культура
превосходит культуру Саудовской Аравии, а калифорнийская культура лучше японской?
Более того, даже если в теории две культурные нормы обладают одинаковой ценностью, в практическом
контексте иммиграции взгляд на культуру принимающей страны как на лучшую может быть вполне
оправдан. Нормы и ценности, обычные для одной страны, не подходят для другой. Разберем конкретный
пример. Чтобы не стать жертвами распространенных предрассудков, возьмем две вымышленных страны,
Морозию и Тепландию. У этих стран много культурных различий, в том числе касающихся отношений
между людьми и подходов к разрешению межличностных конфликтов. Морозийцев с детства учат, что
конфликты в школе, на работе или в семье лучше сразу гасить. Не следует кричать, выплескивать ярость
или ругаться с другим человеком – вспышки гнева лишь ухудшат ситуацию. Рекомендуется обуздать свои
чувства и подождать, пока страсти не остынут. А до той поры нужно ограничить контакты с другой стороной
конфликта, а если это невозможно, быть сдержанным, но вежливым и избегать чувствительных тем.

Тепландцев, наоборот, с детства учат экстернализовать конфликт. Его не следует загонять внутрь или
подавлять. При первой же возможности нужно открыто выразить свои эмоции. Допустимо сердиться,
кричать и говорить о своих чувствах. Это единственный способ все уладить – честно и прямо. Один
громкий скандал поможет разрешить конфликт, который иначе мог бы затянуться на годы, и, хотя открытое
столкновение всегда неприятно, в конечном счете оно принесет облегчение.
У обоих методов есть свои достоинства и недостатки, и нельзя сказать, что во всех ситуациях один из них
лучше другого. Но что произойдет, если тепландец иммигрирует в Морозию и устроится на работу в
местную фирму?
При возникновении конфликта с коллегой тепландец будет стучать по столу и громко кричать, полагая, что
это привлечет внимание к проблеме и поможет быстро ее решить. Через несколько лет освободится
должность начальника. Тепландец обладает необходимой квалификацией, но босс предпочтет повысить
другого работника, морозийца. Объяснение будет следующим: «Да, тепландец очень способный работник,
но у него серьезные проблемы в общении с людьми. Он вспыльчив, создает вокруг себя лишнее
напряжение, нарушает корпоративную культуру». Та же судьба ждет других тепландцев-иммигрантов.
Большинство останутся на низших должностях или вообще не смогут найти работу, потому что
руководители будут думать, что все тепландцы вспыльчивы и конфликтны. А поскольку тепландцы никогда
не поднимутся до высших должностей, им будет трудно изменить корпоративную культуру в фирмах
Морозии.
Примерно то же произойдет с морозийцами, которые иммигрируют в Тепландию. Морозиец, устроившийся
на работу в местную фирму, быстро приобретет репутацию сноба или безразличного человека; друзей у
него будет мало или не будет вообще. Окружающие будут считать его неискренним или не умеющим
общаться с людьми. Он никогда не получит повышения – а значит, и возможности изменить корпоративную
культуру. Местные руководители сделают вывод, что большинство морозийцев недружелюбны или
стеснительны, и предпочтут не брать их на должности, требующие контакта с клиентами или тесного
сотрудничества с другими работниками.
Может показаться, что от обеих историй веет расизмом. На самом деле расизм тут ни при чем. Это
«культурализм». Люди продолжают героически сражаться против традиционного расизма, не замечая, что
линия фронта проходит уже в другом месте. Традиционный расизм исчезает, но в мире становится все
больше культуралистов.
Основой традиционного расизма служили биологические теории. В 1890-х или в 1930-х годах люди в таких
странах, как Великобритания, Австралия и США, верили, что некие наследуемые биологические черты
делают африканцев и китайцев менее умными, менее предприимчивыми и менее нравственными, чем
европейцы. Все дело в их крови. Такие взгляды считались абсолютно приличными и научно
обоснованными. Сегодня у многих людей сохраняются расистские предрассудки, однако эти предрассудки
потеряли научную основу и солидную политическую поддержку – если только не перефразировать их в
терминах культуры. Утверждение, что чернокожие склонны к совершению преступлений из-за
«неправильных» генов, неприемлемо – в отличие от тезиса, что их криминальные наклонности
проистекают из неблагополучной субкультуры.
Например, в США некоторые партии и лидеры открыто поддерживают дискриминационную политику и
часто уничижительно отзываются об афроамериканцах, выходцах из Латинской Америки и мусульманах,
но крайне редко говорят (или вообще не говорят), что дело в ДНК этих людей. Они считают, что проблема
в культуре. Когда президент Трамп называл Гаити, Сальвадор и некоторые регионы Африки «вонючими
дырами», он имел в виду культуру этих стран, а не генетические особенности их граждан[127]. В другой
речи Трамп так высказался о мексиканских иммигрантах в США: «Мексика отправляет нам своих людей, но
они не отправляют лучших. Они отправляют нам людей с огромным количеством проблем. И они приносят
нам эти проблемы. Они приносят наркотики, они приносят преступность. Они насильники. Ну и, надо
полагать, что среди них попадаются и приличные люди». Это крайне оскорбительное заявление – но в
него заложен не биологический, а социологический смысл. Трамп не говорит, что все мексиканцы
плохие, – он намекает, что хорошие мексиканцы продолжают жить к югу от Рио-Гранде[128].
В центре этих споров по-прежнему остается человеческое тело – идет ли речь об уроженце Латинской
Америки, выходце из Африки или Китая. Очень многое зависит от цвета кожи. Если вы идете по улице
Нью-Йорка и в вашей коже много меланина, то, куда бы вы ни направлялись, полиция будет относиться к
вам с подозрением. Но и президент Трамп, и президент Обама объяснят вам значение цвета кожи в
исторических и культурных терминах: причина подозрительного отношения полиции к вашему цвету кожи
кроется не в биологии, а в истории. Вероятно, сторонники Обамы объяснят предрассудки полиции
наследием исторических преступлений, таких как рабство, а сторонники Трампа скажут, что более высокий
уровень преступности чернокожих – это печальное наследие исторических ошибок, совершенных белыми
либералами и черными общинами. Даже если вы турист из Дели, ничего не знающий об истории Америки,
вам все равно придется столкнуться с ее последствиями.
Переход от биологии к культуре – это не просто малозначащая смена терминологии. Это глубокий сдвиг с
далеко идущими практическими последствиями, как положительными, так и отрицательными. Во-первых,
культура отличается гораздо большей гибкостью по сравнению с биологией. С одной стороны, это
означает, что современные культуралисты могут быть более толерантными, чем традиционные расисты:
если «другие» принимают нашу культуру, мы принимаем их как равных себе. С другой стороны, такая
гибкость может привести к гораздо более сильному давлению на «других» с целью заставить их
ассимилироваться и более жесткой критике их неспособности это сделать.

Вряд ли вы осудите темнокожего человека за то, что он не осветляет кожу, но люди могут обвинить – и
обвиняют – африканцев или мусульман в том, что они не способны принять нормы и ценности западной
культуры. Нельзя сказать, что подобные обвинения всегда оправданны. Во многих случаях нет никакого
смысла перенимать господствующую культуру, а иногда это просто невозможно. Афроамериканцы из
бедных трущоб, которые искренне хотели бы влиться в американскую культуру, зачастую обнаруживают,
что путь им преграждает институциональная дискриминация; а потом им же говорят, что они не прилагали
должных усилий и поэтому в своих бедах им некого винить, кроме самих себя.
Второе ключевое различие между отсылками к биологии и апелляцией к культуре в том, что традиционный
фанатичный расизм строится на предрассудках, а аргументы культуралистов иногда бывают вполне
разумными, как в примере с вымышленными странами Тепландией и Морозией. У тепландцев и
морозийцев действительно разные культуры с разным стилем человеческих взаимоотношений. А
поскольку отношения между людьми очень важны для многих профессий, можно ли обвинять в
неэтичности тепландскую фирму, которая наказывает морозийцев за поведение, согласующееся с
культурными традициями Морозии?
Антропологов, социологов и историков эта проблема ставит в тупик. С одной стороны, все это очень
похоже на расизм. С другой стороны, культурализм имеет гораздо более прочную научную основу, чем
расизм, и специалисты в области гуманитарных и общественных наук не могут отрицать существования и
важности культурных различий.
Разумеется, даже соглашаясь с разумностью некоторых утверждений культуралистов, мы не обязаны
принимать их все.
Многие из этих тезисов обладают тремя общими недостатками. Во-первых, культуралисты часто путают
локальное превосходство с объективным превосходством. Так, в условиях Тепландии локальный метод
разрешения конфликтов может быть эффективнее подхода морозийцев, и в этом случае у фирмы есть все
основания дискриминировать работников-интровертов (что приведет к непропорциональному наказанию
иммигрантов-морозийцев). Но это не значит, что тепландский подход объективно лучше. Возможно,
тепландцы могут чему-то научиться у морозийцев, а при изменении условий (например, если тепландская
фирма выйдет на международный рынок и откроет отделения в других странах) разнообразие станет
ценным активом.
Во-вторых, при четком определении критериев, времени и места утверждения культуралистов начинают
казаться эмпирически оправданными. Но люди слишком часто прибегают к культуралистским обобщениям,
которые не имеют смысла. Например, утверждение «морозийская культура менее толерантна к публичным
вспышкам гнева, чем тепландская» вполне разумно – в отличие от тезиса «исламская культура отличается
крайней нетерпимостью». Последнее утверждение слишком расплывчато. Что мы подразумеваем под
«нетерпимостью»? По отношению к кому или к чему? Та или иная культура может быть нетерпимой по
отношению к религиозным меньшинствам или каким-то политическим взглядам, но вместе с тем
чрезвычайно толерантной к толстым людям или старикам. И что мы подразумеваем под «исламской
культурой»? Мы имеем в виду Аравийский полуостров VII века? Или Пакистан начала XXI века? И наконец,
каковы критерии? Если в дискуссии о толерантности к религиозным меньшинствам мы сравним Османскую
империю XVI века с Западной Европой XVI века, то придем к выводу, что исламская культура чрезвычайно
толерантна. А если сравним Афганистан под властью талибана с современной Данией, то вывод будет
прямо противоположным.

Но самая большая проблема культуралистских тезисов в том, что, несмотря на их статистическую

природу, они часто используются для скоропалительных выводов об отдельных людях. Если коренной
тепландец и морозиец-иммигрант будут претендовать на одну и ту же должность в тепландской фирме,
руководитель предпочтет нанять тепландца, «потому что морозийцы холодны и необщительны». Даже
если статистически это верно, вполне возможно, что этот конкретный морозиец гораздо дружелюбнее и
общительнее, чем этот конкретный тепландец. Конечно, культура очень важна, но на личность человека
существенно влияют также его гены и уникальный жизненный опыт. Люди часто не укладываются в
статистические стереотипы. У фирмы есть причины набирать общительных работников, но нет никакого
резона отдавать предпочтение тепландцам, а не морозийцам.
Все эти соображения касаются конкретных заявлений культуралистов, но не дискредитируют культурализм
в целом. В отличие от расизма, который представляет собой опровергнутый наукой предрассудок,
аргументы культурализма порой совершенно справедливы. Если мы посмотрим на статистику и выясним,
что в тепландских фирмах на руководящих должностях мало морозийцев, причина может быть не в
расистской дискриминации, а в здравом смысле. Должны ли иммигранты-морозийцы возмущаться такой
ситуацией и обвинять Тепландию в невыполнении условий иммигрантской сделки? Следует ли принять
закон о «позитивной дискриминации» и заставить тепландские фирмы нанимать больше морозийцев на
руководящие посты, чтобы немного охладить свою эмоциональную деловую культуру? Или во всем
виноваты иммигранты-морозийцы, неспособные принять местную культуру, и нужно принять меры и в
принудительном порядке знакомить их детей с нормами и ценностями Тепландии?
Возвращаясь из выдуманного мира в реальный, важно помнить, что европейские дискуссии по вопросам
иммиграции – это вовсе не битва добра со злом. Защитники иммиграции ошибаются, изображая другую
сторону «фашистами», а противники иммиграции напрасно обвиняют оппонентов в намерении «убить
собственную культуру». Споры об иммиграции – это споры носителей двух легитимных точек зрения, и их
можно и нужно разрешать путем нормальных демократических процедур. Именно для этого и нужна
демократия.

Независимо от того, к какому решению приведет демократический механизм, следует помнить о двух
ключевых моментах. Во-первых, правительство не должно широко открывать двери иммигрантам вопреки
воле местного населения. Включение иммигрантов в экономику – долгий процесс, и для успешной
интеграции требуется поддержка и участие местного населения. Из этого правила есть одно исключение:
государство обязано открыть свои границы для беженцев из соседней страны, спасающихся от гибели,
даже если местному населению это не нравится.
Во-вторых, несмотря на право граждан возражать против иммиграции, они должны понимать, что у них все
равно есть обязанности по отношению к иностранцам. Мы живем в глобальном мире, и, хотим мы того или
нет, наша жизнь тесно связана с жизнью людей на другом краю земли. Они выращивают для нас еду,
шьют для нас одежду, они могут умереть, воюя за наши цены на нефть, могут стать жертвами нашего
небрежного отношения к окружающей среде. Нельзя пренебрегать своими этическими обязательствами по
отношению к людям просто потому, что они живут далеко от нас.
Сегодня совсем не очевидно, что Европа сумеет найти средний путь, который позволит принимать
иммигрантов и при этом избежать опасности дестабилизации общества со стороны людей, не
разделяющих европейские ценности. Если Европе удастся найти такой путь, ее опыт можно будет
использовать на глобальном уровне. Если же европейский проект потерпит неудачу, это станет
доказательством того, что одних либеральных ценностей свободы и толерантности недостаточно, чтобы
разрешить конфликты между культурами и объединить человечество перед лицом угроз ядерной войны,
экологической катастрофы и разрушительных технологий. Если греки и немцы окажутся неспособны
договориться о своем общем будущем и если 500 миллионов богатых европейцев не пожелают принять
несколько миллионов бедных иммигрантов, каковы шансы, что люди справятся с гораздо более
серьезными конфликтами, угрожающими нашей глобальной цивилизации?
Есть один способ помочь Европе и всему миру объединиться и держать границы открытыми. Нужно
приглушить истерию по поводу терроризма. Будет очень печально, если европейский эксперимент
свободы и толерантности окончится неудачей из-за преувеличенного страха перед террористами. В этом
случае террористы достигнут своих целей, а горстка фанатиков получит решающий голос при определении
будущего всех людей. Терроризм – это орудие маргинального и слабого сегмента человечества. Как
случилось, что он стал доминировать в мировой политике?
Часть III
Отчаяние и надежда
Несмотря на беспрецедентные вызовы и серьезные разногласия, человечество сможет показать себя с
наилучшей стороны, если обуздает страхи и будет сдержаннее в высказывании своих взглядов
10
Терроризм без паники
Террористы – мастера манипулировать сознанием. Количество их жертв не так велико, но они умудряются
запугивать миллиарды людей и сотрясать такие громадные политические конструкции, как Евросоюз и
США. После 11 сентября 2001 года террористы ежегодно убивают приблизительно 50 человек в
Евросоюзе, 10 человек в США, 7 человек в Китае и до 25 тысяч человек во всем остальном мире
(преимущественно в Ираке, Афганистане, Пакистане, Нигерии и Сирии)[129]. Для сравнения:
в автомобильных авариях каждый год гибнет приблизительно 80 тысяч европейцев, 40 тысяч американцев,
270 тысяч китайцев и еще 1,25 миллиона человек в других странах[130]. От диабета в мире ежегодно
умирают до 3,5 миллиона человек, а от последствий загрязнения воздуха – 7 миллионов человек[131].
Почему же мы боимся терроризма больше, чем сахара, и почему правительства теряют голоса
избирателей из-за спорадических атак террористов, а не из-за постоянного загрязнения воздуха?
Как указывают словари, терроризм – это военная стратегия, нацеленная на изменение политической
ситуации путем распространения страха, а не нанесения материального ущерба. Эту стратегию почти
всегда берет на вооружение самая слабая сторона конфликта, неспособная нанести врагу серьезный
материальный ущерб. Конечно, любые военные действия вызывают страх. Но в обычной войне страх –
побочный продукт материальных потерь, и он, как правило, пропорционален силе, вызвавшей эти потери.
Для терроризма страх – главное оружие, и мы наблюдаем поразительное несоответствие между реальной
силой террористов и страхом, который они ухитряются вызывать.
Насилием не всегда легко изменить политическую ситуацию. В первый день битвы на Сомме, 1 июля 1916
года, погибли 19 тысяч британских солдат и еще 40 тысяч получили ранения. Битва закончилась в ноябре,
и к этому времени потери обеих сторон превысили миллион человек, в том числе около 300 тысяч
убитыми[132]. Но эта ужасная бойня никак не изменила политического соотношения сил в Европе.
Потребовалось еще два года и миллионы жертв, чтобы ситуация сдвинулась с мертвой точки.
По сравнению с наступлением на Сомме терроризм выглядит жалко. Во время теракта в Париже в ноябре
2015 года погибло 130 человек; бомба, взорвавшаяся в Брюсселе в марте 2016-го, убила 32 человека, а
взрыв в Манчестере в мае 2017-го унес жизни 22 человек. В 2002 году, в самый разгар палестинского
террора против Израиля, когда взрывались автобусы и рестораны, погиб 451 израильтянин[133]. В том же
году в автомобильных авариях погибли 542 жителя страны[134]. Лишь немногие теракты, такие как взрыв
рейса 103 компании Pan American над Локерби, уносят жизни сотен людей[135]. Террористическая атака
11 сентября установила печальный рекорд – в ней погибли почти 3000 человек[136]. Но даже эти цифры
меркнут перед ценой, которую платит человечество за обычные войны. Если вы сложите число всех
убитых и раненых в Европе в результате терактов после 1945 года, – включая жертв националистических,
религиозных, леворадикальных и крайне правых группировок, – суммарный итог будет гораздо меньше,
чем число жертв малоизвестных сражений Первой мировой войны, таких как третья битва на Эне (250
тысяч жертв) или десятая битва при Изонцо (225 тысяч)[137].
На что же надеются террористы? После теракта количество солдат, танков и кораблей врага не
уменьшается. Сеть коммуникаций, автомобильные и железные дороги остаются, как правило, целыми и
невредимыми. Заводы и порты работают в обычном режиме. Террористы надеются, что, несмотря на
незначительный материальный ущерб, страх и растерянность вынудят врага, сила которого нисколько не
уменьшилась, на непропорционально резкую реакцию. Они рассчитывают, что, когда разъяренный враг
обрушит на них всю свою мощь, поднимется такая мощная военная и политическая буря, какую сами
террористы вызвать не в состоянии. А во время бури случается множество непредвиденных вещей.
Возможны ошибки, военные преступления – и тогда общественное мнение меняется, колеблющиеся
принимают чью-то сторону и соотношение сил становится иным.
Террористов можно сравнить с мухой, которая хочет разгромить посудную лавку. Муха настолько слаба,
что не сдвинет с места и чайную чашку. Как же ей добиться своей цели? Она находит быка, забирается к
нему в ухо и начинает жужжать. Испуганный и взбешенный бык вдребезги разносит посудную лавку.
Именно это и произошло после 11 сентября 2001 года, когда исламские фундаменталисты
спровоцировали американского быка и он разгромил ближневосточную посудную лавку. Теперь они
благоденствуют на развалинах. А в мире нет недостатка в раздражительных быках.
Перетасовать карты
Терроризм – чрезвычайно непривлекательная военная стратегия, поскольку она оставляет все важные
решения на усмотрение врага. Все варианты действий, какими противник располагал до террористической
атаки, сохраняются в неприкосновенности, и он может свободно выбирать любой из них. Обычно воюющие
армии любой ценой стараются избежать подобной ситуации. Атакуя, они не стремятся разыграть
устрашающий спектакль, который разозлит врага и спровоцирует ответный удар. Они хотят нанести
противнику серьезный материальный ущерб и ограничить его возможности дать отпор. В частности, они
стремятся уничтожить его самое грозное оружие и предотвратить самые опасные сценарии развития
событий.

Именно таковы были цели Японии в декабре 1941 года, когда она неожиданно напала на США и потопила
американский тихоокеанский флот в Перл-Харборе. Это был не терроризм, а война. Японцы не знали, как
Америка ответит на атаку. Ясно было только одно: что бы ни решил предпринять противник, в 1942 году он
уже не сможет отправить свои корабли на Филиппины или в Гонконг.
Провоцировать врага на ответные действия, не лишив его оружия или возможностей, – это акт отчаяния, к
которому прибегают только в тех случаях, когда других средств не остается. Если есть шанс нанести
серьезный материальный ущерб, никто не откажется от него в пользу терроризма. Если бы в декабре 1941
года японцы торпедировали пассажирский лайнер, чтобы спровоцировать США, но при этом оставили бы
целым и невредимым тихоокеанский флот врага в Перл-Харборе, это было бы безумием.
Но у террористов нет выбора. Они настолько слабы, что не в состоянии начать войну. Поэтому они
устраивают театрализованную постановку, надеясь, что она спровоцирует врага и вызовет чрезмерно
острую реакцию. Террористы ставят жестокий устрашающий спектакль, захватывающий наше
воображение, которое затем начинает работать против нас. Убив нескольких человек, террористы
заставляют миллионы людей бояться за свою жизнь. Чтобы обуздать эти страхи, правительства отвечают
на террористическое шоу своим спектаклем безопасности и демонстрации силы – наказывают все
население или вторгаются на территорию другого государства. В большинстве случаев чрезмерная
реакция на терроризм представляет собой бóльшую угрозу нашей безопасности, чем сами террористы.
Террористы мыслят не как генералы, а скорее как театральные продюсеры. Воспоминания общества об
атаках 11 сентября свидетельствуют, что интуитивно это понимают все. Если спросить людей, что
произошло 11 сентября 2001 года, они, скорее всего, ответят, что «Аль-Каида» разрушила башни-
близнецы Всемирного торгового центра. Но целью террористической атаки были не только башни, но и
два других объекта, в том числе Пентагон. Почему об этом помнит так мало людей?
Будь события 11 сентября 2001 года обычной военной кампанией, наибольшее внимание общества
привлекло бы нападение на Пентагон. В результате этой атаки «Аль-Каида» смогла уничтожить часть
главной штаб-квартиры врага, убив и ранив членов высшего командования и аналитиков. Почему же для
общества гораздо более важным оказалось разрушение двух гражданских зданий и убийство брокеров,
бухгалтеров и клерков?
Дело в том, что Пентагон – относительно невысокое и ничем не примечательное здание, тогда как башни
Всемирного торгового центра были известным символом, разрушение которого произвело сильнейший
аудиовизуальный эффект. Кто видел картину рушащихся небоскребов, едва ли когда-нибудь ее забудет. В
глубине души мы понимаем, что терроризм – это театр, и поэтому в первую очередь оцениваем его
эмоциональное, а не материальное воздействие.

Тот, кто борется с терроризмом, должен, подобно самим террористам, мыслить как театральный
продюсер, а не как генерал. Если мы хотим эффективно противостоять террору, в первую очередь нам
следует понять, что террористы не могут победить. Однако мы можем нанести себе поражение сами  – в
результате чрезмерной и необоснованной реакции на их провокации.
Террористы ставят перед собой невыполнимую задачу: не имея армии, путем насилия изменить
политическое соотношение сил. Для достижения цели они вынуждают государство также ставить перед
собой невыполнимую задачу: защитить всех граждан от политического насилия, в любое время и в любом
месте. Террористы надеются, что, когда государство попытается выполнить свое обещание, это смешает
политические карты и у них в руках неожиданно окажется туз.
Конечно, когда государства принимают вызов, чаще всего им удается справиться с террористами. В
последние несколько десятилетий были уничтожены сотни террористических организаций в самых разных
странах. В 2002–2004 годах Израиль доказал, что даже самые жестокие террористические кампании можно
подавить грубой силой[138]. Террористы прекрасно понимают, что в открытом противостоянии у них нет
шансов. Но поскольку они очень слабы, а других вариантов действий у них нет, то и терять им нечего, а
приобрести они могут очень много. Время от времени политические бури, вызванные
антитеррористическими кампаниями, действительно идут на пользу террористам, и именно поэтому они
считают риск оправданным. Террорист похож на игрока в покер с очень плохой рукой, который пытается
убедить соперников перетасовать карты. Он ничего не теряет, а выиграть может все.
Маленькая монетка в большом пустом кувшине
Но почему государство соглашается пересдать карты? Материальный ущерб от терроризма незначителен,
и теоретически правительство может вообще никак не реагировать на теракты или принимать серьезные,
но тайные меры вдали от камер и микрофонов. Зачастую власти именно так и поступают. Но время от
времени они теряют самообладание и реагируют слишком резко и публично, тем самым играя на руку
террористам. В чем причина такой чувствительности к провокациям террористов?
Власти не могут мириться с провокациями, поскольку легитимность современного государства основана на
обязательстве защищать публичную сферу от политического насилия. Политический режим способен
пережить ужасные природные катастрофы и даже игнорировать их, если его легитимность не строится на
обещании их предотвратить. С другой стороны, режим может рухнуть из-за незначительной проблемы,
если она подрывает его легитимность. В XIV веке чума уничтожила от четверти до половины населения
Европы, но ни один король не лишился трона – и ни один не принимал серьезных мер по борьбе с
эпидемией. Тогда никто не считал, что предотвращение чумы – это обязанность короля. В то же время
правители, допускавшие в своих владениях распространение религиозной ереси, рисковали лишиться не
только короны, но и головы.

Современные правительства относятся к домашнему и сексуальному насилию терпимее, чем к

терроризму. Несмотря на общественный резонанс от таких акций, как #MeToo, случаи изнасилования не
подрывают легитимность властей. Например, во Франции регистрируется более 10 тысяч изнасилований в
год, а еще десятки тысяч, по всей видимости, не попадают в полицейские сводки[139]. Однако насильники
и жестокие мужья не считаются угрозой существованию французского государства, поскольку исторически
государство не строилось на обещании избавить граждан от сексуального насилия. А вот теракты, которые
случаются гораздо реже, воспринимаются как смертельная угроза Французской Республике, потому что на
протяжении нескольких последних столетий западные государства основывали свою легитимность на
громком обещании не допустить политического насилия в своих границах.
В Средние века в публичной сфере политическое насилие было обычным делом. Способность к насилию
была пропуском в политическую игру, и не обладавшие такой способностью не имели голоса в политике.
Собственную армию содержали все – многочисленные семьи аристократов, города, гильдии, церкви и
монастыри. Когда умирал аббат и возникал спор из-за наследства, для разрешения конфликта
соперничающие группировки, состоящие из монахов, местных лидеров и соседей, часто прибегали к
помощи силы.
В таком мире не было места терроризму. Каждый, кто был недостаточно силен для нанесения врагу
серьезного материального ущерба, выбывал из игры. Если бы в 1150 году горстка исламских фанатиков
убила нескольких мирных жителей в Иерусалиме, требуя, чтобы крестоносцы покинули Святую землю, это
вызвало бы удивление, а не страх. Если вы хотите, чтобы вас принимали всерьез, у вас должен быть как
минимум один укрепленный замок – а лучше два. Терроризм не занимал умы наших предков в Средние
века, поскольку им приходилось решать более серьезные проблемы.
В Новейшее время централизованные государства постепенно снижали градус политического насилия на
своих территориях, и в последние десятилетия западные страны сумели почти полностью от него
избавиться. Граждане Франции, Великобритании или США могут бороться за контроль над городами,
корпорациями, организациями или даже правительствами, не прибегая к оружию. Власть над миллионами
долларов, миллионами солдат, тысячами кораблей, самолетов и ядерных ракет переходит от одной
группы политиков к другой без единого выстрела. Люди быстро привыкли к этому и считают такой порядок
естественным. Вот почему спорадические акты политического насилия, уносящие жизни нескольких
десятков людей, воспринимаются как смертельная угроза легитимности и даже самому существованию
государства. Маленькая монетка в большом пустом кувшине производит много шума.

Именно поэтому террористический театр так успешен. Государство создало большое пустое пространство,
свободное от политического насилия, и это пространство, подобно резонатору, усиливает эффект любого
вооруженного нападения, даже самого незначительного. Чем меньше политического насилия в
государстве, тем сильнее шок, который переживает общество после теракта. Убийство нескольких людей в
Бельгии привлекает больше внимания, чем гибель сотен человек в Нигерии или Ираке. Парадоксально, но
именно успех современных государств в предотвращении политического насилия делает их особенно
уязвимыми перед лицом терроризма.
Государство неоднократно подчеркивает, что не потерпит политического насилия внутри своих границ.
Граждане, со своей стороны, привыкают к отсутствию политического насилия. Поэтому террористический
театр вызывает подсознательный страх перед анархией; люди боятся, что общественный порядок вот-вот
рухнет. После многих столетий кровавых войн мы наконец выползли из черной дыры насилия, но
чувствуем, что эта дыра никуда не делась – она терпеливо ждет подходящего случая, чтобы снова нас
поглотить. Несколько случаев шокирующих зверств – и нам уже кажется, что мы снова проваливаемся в
эту дыру.
Чтобы развеять людские страхи, государство реагирует на театр терроризма собственным театром
безопасности. Самый эффективный ответ на терроризм – хорошая разведка и тайные действия против
финансовых сетей, подпитывающих терроризм. Но граждане хотят видеть по телевизору совсем не это.
Граждане наблюдали драматические кадры разрушения башен Всемирного торгового центра. Государство
считает своим долгом предложить им не менее зрелищную драму, с еще большим количеством огня и
дыма. Поэтому вместо тихих и эффективных действий власти отвечают мощной бурей, нередко исполняя
самые заветные мечты террористов.
Какой должна быть реакция государства на терроризм? Борьбу с ним нужно вести на трех фронтах. Во-
первых, власти должны сосредоточиться на тайных операциях против террористических сетей. Во-вторых,
средствам массовой информации следует рассматривать события в перспективе и воздерживаться от
истерики. Театр террора не будет иметь успеха без пиара. К сожалению, СМИ слишком часто
предоставляют террористам бесплатную рекламу. Они постоянно сообщают о террористических атаках,
значительно преувеличивая их опасность, – ведь такие репортажи продаются куда лучше, чем статьи о
диабете или загрязнении воздуха.
Третий фронт – это наше воображение. Террористы захватывают власть над ним, а затем используют его
против нас. Мы вновь и вновь мысленно воспроизводим сцены террористической атаки, вспоминая 11
сентября 2001 года или последние взрывы смертников. Террористы убивают сто человек – и заставляют
100 миллионов представлять, что за каждым деревом прячется убийца. Обязанность каждого
гражданина – освободить свое воображение от террористов и напомнить себе об истинном масштабе этой
угрозы. Именно наш внутренний страх побуждает СМИ постоянно муссировать тему терроризма, а
правительство – слишком бурно реагировать на теракты.

Таким образом, успех или провал терроризма зависит от нас самих. Если мы позволим террористам
захватить наше воображение, а затем начнем неадекватно реагировать на собственные страхи, терроризм
победит. Если мы освободим свое воображение от террористов и будем отвечать на их атаки сдержанно и
хладнокровно, терроризм проиграет.
Ядерный терроризм
Сказанное выше относится к тому терроризму, какой мы знали на протяжении двух последних веков и
какой сегодня заявляет о себе на улицах Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Тель-Авива. Но если террористы
завладеют оружием массового уничтожения, коренным образом изменится не только природа терроризма,
но и глобальная политика. Когда крошечные организации, представляющие горстку фанатиков, получат
возможность разрушать целые города и убивать миллионы людей, в публичную сферу вернется
политическое насилие.
Если современный терроризм – это в основном театр, то ядерный терроризм, кибертерроризм или
биотерроризм станут гораздо более серьезной угрозой и потребуют более жесткой реакции со стороны
правительств. Именно поэтому нужно четко отделять такие гипотетические сценарии будущего от
реальных террористических атак, с которыми мы сталкивались до сих пор. Опасения, что в руки
террористов однажды попадет ядерная бомба и они уничтожат Нью-Йорк или Лондон, не оправдывают
чрезмерно истерическую реакцию на террориста, который убивает десять случайных людей с помощью
автомата или грузовика. Власти должны проявлять еще бóльшую осторожность и не преследовать всех
инакомыслящих под предлогом того, что однажды у них может появиться ядерное оружие или что они
взломают наши беспилотные автомобили и превратят их в армию роботов-убийц.
Аналогичным образом, наряду с мониторингом радикальных групп и мерами по предотвращению их
доступа к оружию массового уничтожения, правительства обязаны соотносить страх перед ядерным
терроризмом с другими угрозами. В последние два десятилетия США впустую потратили миллиарды
долларов и значительную часть своего политического капитала на «войну с террором». Джордж Буш –
младший, Тони Блэр, Барак Обама и их администрации не без оснований утверждали, что, преследуя
террористов, они заставляют их думать о выживании, а не о том, как заполучить ядерную бомбу. И
поэтому они, возможно, спасли мир от повторения событий 11 сентября 2001 года, но уже с ядерным
оружием. Это утверждение («если бы мы не начали войну с террором, „Аль-Каида“ могла бы получить
ядерное оружие») гипотетическое, и установить его истинность невозможно. Однако мы уверены, что
результатом «войны с террором», которую вели американцы и их союзники, стали не только огромные
разрушения на всей планете, но и, как выражаются экономисты, «скрытые издержки». Деньги, время и
политический капитал, потраченные на противостояние терроризму, не вкладывались в борьбу с
глобальным потеплением, СПИДом и бедностью, в усилия по установлению мира и процветания в
Центральной Африке, в улучшение отношений с Россией и Китаем. Если Нью-Йорк или Лондон будут
затоплены водами Атлантического океана или если разногласия с Россией перерастут в открытую войну,
люди обвинят Буша, Блэра и Обаму в том, что они выбрали ложную цель.

Расставлять приоритеты в режиме реального времени – очень сложная задача; гораздо легче критиковать
задним числом. Мы обвиняем лидеров в том, что они не предотвратили случившиеся катастрофы, но
ничего не знаем о катастрофах, которые так и не произошли. Например, люди вспоминают действия
администрации Клинтона в 1990-е и винят ее в том, что она упустила из виду угрозу со стороны «Аль-
Каиды». Но в те годы почти никому не приходило в голову, что исламские террористы способны
спровоцировать глобальный конфликт, направив пассажирские самолеты на небоскребы в Нью-Йорке.
Тогда многие опасались полного краха России, в результате которого она могла потерять контроль не
только над своей огромной территорией, но и над тысячами единиц ядерного и биологического оружия.
Люди также боялись, что кровавые войны на территории бывшей Югославии могут распространиться на
остальную часть Восточной Европы, что приведет к конфликтам между Венгрией и Румынией, Болгарией и
Турцией, Польшей и Украиной.
Многих беспокоило объединение Германии. Всего через четыре с половиной десятилетия после падения
Третьего рейха люди все еще инстинктивно опасались усиления Германии. А что, если Германия,
освободившись от советской угрозы, превратится в сверхдержаву и станет доминирующей силой в
Европе? А как насчет Китая? Встревоженный распадом советского блока, Китай может отказаться от
реформ, вернуться к жесткой маоистской политике и превратиться в увеличенную версию Северной Кореи.
Сегодня эти опасения кажутся смешными, потому что мы знаем, что они не сбылись. Ситуация в России
стабилизировалась, большинство стран Восточной Европы мирно вошли в состав ЕС, объединенная
Германия стала лидером свободного мира, а Китай превратился в локомотив экономики всей планеты. Все
это было достигнуто – по крайней мере отчасти – благодаря конструктивной политике США и ЕС. А может,
в 1990-е для США и ЕС было бы разумнее сосредоточиться на исламских экстремистах, а не на ситуации в
бывшем Восточном блоке или в Китае?
Невозможно всегда быть готовыми ко всему. Предотвращение ядерного терроризма – важная задача, но
она не может значиться первым пунктом в мировой повестке. И мы совершенно точно не должны
использовать теоретическую угрозу ядерного терроризма в качестве оправдания чрезмерной реакции на
обычный терроризм. Это разные проблемы, требующие разных решений.

Если, несмотря на наши усилия, террористические группировки все же получат доступ к оружию массового
уничтожения, грядущие политические битвы предсказать невозможно, но они явно будут отличаться от
кампаний террора и антитеррора начала XXI века. Если в 2050 году в мире будет множество ядерных
террористов и биотеррористов, их потенциальные жертвы будут оглядываться на 2018 год с завистью и
удивлением: почему так волновались люди, жизнь которых была столь безопасной?
Конечно, наше сегодняшнее чувство опасности связано не только с терроризмом. Многие ученые и
обычные люди боятся, что приближается третья мировая война, напоминая, что похожая ситуация уже
была в нашей истории сто лет назад. Сегодня, как и в 1914 году, растущая напряженность между великими
державами в сочетании с неразрешимыми глобальными проблемами, похоже, толкает нас к мировой
войне. Является ли эта тревога более оправданной, чем наш постоянно раздуваемый страх перед
терроризмом?
11
Война
Нельзя недооценивать человеческую глупость
Последние несколько десятилетий стали самым мирным периодом в истории человечества. Если в
древних аграрных обществах насилие было причиной 15 % смертей, а в XX веке – 5 %, то сегодня
насильственной смертью умирает всего 1 % людей[140]. Тем не менее после мирового финансового
кризиса 2008 года ситуация быстро ухудшается: милитаризм снова вошел в моду, а военные расходы
стремительно растут[141]. И обычные люди, и эксперты опасаются, что подобно тому, как в 1914 году
убийство австрийского эрцгерцога спровоцировало Первую мировую войну, так и в 2018-м какой-нибудь
инцидент в Сирийской пустыне или неразумные действия на Корейском полуострове станут причиной
глобального конфликта.
Учитывая растущее напряжение в мире и личности руководителей, сидящих в Вашингтоне, Пхеньяне и
некоторых других столицах, наше беспокойство вполне обоснованно. Однако между 1914-м и 2018-м есть
несколько существенных различий. В частности, в 1914 году войну приветствовали элиты всего мира,
потому что у них перед глазами было множество примеров того, как успешные войны способствовали
экономическому процветанию и политическому могуществу. В 2018 году успешная война – это исчезающий
вид.
С древних времен великие государства, от Ассирии до китайской империи Цинь, строились путем
насильственных завоеваний. Все великие державы, существовавшие в 1914 году, также приобрели свой
статус в результате успешных войн. Так, императорская Япония превратилась в ведущую региональную
державу благодаря победам над Китаем и Россией, Германия стала главной силой в Европе после
разгрома Австро-Венгрии и Франции, а Британии я создала самую обширную и процветающую империю
благодаря маленьким победоносным войнам во всех уголках земли. Так, в 1882 году Британия вторглась в
Египет и оккупировала его, потеряв в решающей битве при Тель-эль-Кебире всего 57 солдат[142]. В наши
дни оккупация мусульманской страны – это сюжет для ночных кошмаров на Западе, но после Тель-эль-
Кебира британские войска почти не встретили вооруженного сопротивления, а затем более шести
десятилетий контролировали долину Нила и стратегически важный Суэцкий канал. Другие европейские
державы брали пример с Британии. Когда правительства в Париже, Риме или Брюсселе строили планы
захвата Вьетнама, Ливии или Конго, они опасались лишь того, что их кто-нибудь опередит.

Даже США обрели статус великой державы благодаря не только экономической предприимчивости, но и
военным действиям. В 1846 году войска США вторглись в Мексику и захватили Калифорнию, Неваду, Юту,
Аризону, Нью-Мексико, часть Колорадо, Канзаса, Вайоминга и Оклахомы. Мирный договор также закрепил
аннексию Техаса. На этой войне погибли около 13 тысяч американских солдат, а страна увеличила свою
территорию на 2,3 миллиона квадратных километров (это больше общей площади Франции,
Великобритании, Германии, Испании и Италии)[143]. Это была сделка тысячелетия.
Поэтому в 1914 году элиты в Вашингтоне, Лондоне и Берлине точно знали, как выглядит успешная война и
чего можно добиться с ее помощью. Но в 2018 году у глобальных элит есть веские основания полагать, что
войны такого типа остались в прошлом. Конечно, некоторые диктаторы третьего мира и
негосударственные акторы все еще извлекают пользу из войн, но ведущие державы, похоже, уже утратили
это умение.
Величайшая победа на памяти нынешнего поколения – Соединенных Штатов над Советским Союзом –
была достигнута без военного столкновения. Затем США вновь ощутили забытый вкус военной победы во
время Первой войны в Персидском заливе, но это привело лишь к бесполезной трате триллионов
долларов и унизительным военным поражениям в Ираке и Афганистане. Китай, стремительно
усиливавшийся в начале XXI века, тщательно избегал любых вооруженных конфликтов после неудачного
вторжения во Вьетнам в 1979 году, и на его подъем повлияли чисто экономические факторы. Китай брал
пример не с японской, немецкой или итальянской империй до 1914 года, а с японского, немецкого и
итальянского экономического чуда после 1945 года. Во всех этих случаях экономическое процветание и
геополитическое влияние были достигнуты без единого выстрела.
Даже на Ближнем Востоке – в самой горячей точке мира – региональные державы не умеют вести
успешные войны. Иран ничего не получил в результате долгой и кровавой Ирано-иракской войны, а после
нее старательно избегал прямых военных столкновений. Иранцы финансируют и вооружают местные
группировки в разных странах, от Ирака до Йемена, и отправили свой Корпус Стражей Исламской
революции в помощь союзникам в Сирии и Ливане, но до сих пор соблюдают осторожность и не
вторгаются в другие страны. Иран превратился в ведущую региональную державу не благодаря
блестящей победе на поле боя, а вследствие чужих ошибок. Два его главных противника, США и Ирак,
вступили в войну, которая уничтожила Ирак и отбила у американцев желание влезать в ближневосточную
трясину, что было на руку Ирану.

То же можно сказать и об Израиле. Последнюю успешную войну страна вела в 1967 году. После этого
Израиль процветал не благодаря многочисленным войнам, а вопреки им. Большинство оккупированных
территорий оказались для страны тяжким экономическим бременем и наложили на нее непосильные
политические обязательства. Как и Иран, Израиль в последнее время улучшил свое геополитическое
положение не победой в войне, а отказом от военных авантюр. Злейшие враги Израиля развязали войну в
Ираке, Сирии и Ливии, но Израиль сохранял хладнокровие. Вероятно, главное политическое достижение
Нетаньяху (на март 2018 года) состоит в том, что он не позволил втянуть страну в гражданскую войну в
Сирии. При желании Армия обороны Израиля уже через неделю взяла бы Дамаск – но зачем? Еще проще
израильской армии захватить сектор Газа и свергнуть режим ХАМАС, но Израиль раз за разом
отказывается от этого шага. Несмотря на свою военную мощь и жесткую риторику агрессивно настроенных
политиков, Израиль прекрасно понимает, что война ничего не даст. Подобно США, Китаю, Германии,
Японии и Ирану, Израиль знает, что в XXI веке самая успешная стратегия – занять выжидательную
позицию и позволить другим сражаться за твои интересы.
Взгляд из Кремля
До сей поры единственным успешным вторжением XXI века, предпринятым великой державой, было
присоединение Крыма Россией. Но даже это исключение подтверждает общее правило. Сама Россия не
считает аннексию Крыма вторжением в чужую страну, а российские войска практически не встретили
сопротивления ни стороны местного населения, ни со стороны украинской армии.
Более того, в результате присоединения Крыма и участия в ряде конфликтов на востоке Украины и на
Кавказе Россия приобрела стратегически важные активы и повысила свой международный престиж.
Экономическая выгода при этом оказалась гораздо меньшей. Новейшая история России не доказывает,
что военные победы ведут к экономическому процветанию. Чтобы понять ограниченность потенциала
даже успешных военных кампаний, достаточно сравнить стремительный экономический рост, отмечаемый
в последние 20 лет в мирном Китае, с экономической стагнацией победоносной России, наблюдаемой в
тот же период.
Сама Россия, очевидно, сознает, насколько мала выгода от ее военных операций, а потому не спешит
усиливать свое присутствие в таких регионах, как Украина, Грузия и Сирия. Кое-кто в Европе и США
утверждает, что Россия начала новую кампанию по захвату мира, но с точки зрения самой России все ее
якобы агрессивные действия продиктованы стремлением укрепить собственную оборону. Русские
справедливо указывают на то, что после мирного отступления в конце 1980-х и начале 1990-х к ним
относились как к поверженному врагу. США и НАТО воспользовались слабостью России и вопреки своим
обещаниям расширили НАТО на восток, приняв в альянс страны Восточной Европы и даже несколько
бывших советских республик. Запад игнорировал интересы России на Ближнем Востоке, под
сомнительными предлогами вторгся в Сербию и Ирак и в целом ясно давал понять, что России, если она
хочет защитить сферу своего влияния от посягательств Запада, следует рассчитывать только на военную
силу. С этой точки зрения в недавних военных операциях России можно винить не только Владимира
Путина, но и Билла Клинтона, и Джорджа Буша-младшего.
Конечно, военные действия России в Грузии, на Украине и в Сирии могут оказаться предвестниками
гораздо более дерзких имперских претензий. Даже если до сих пор Путин не вынашивал серьезных планов
глобальных завоеваний, успех часто подстегивает человеческие амбиции. Однако не стоит забывать, что
путинская Россия гораздо слабее сталинского СССР, и, если к ней не присоединятся другие страны,
например Китай, она не сможет вести новую холодную войну, не говоря уже о полномасштабном мировом
конфликте. Население России составляет 150 миллионов человек, а ВВП – 4 триллиона долларов. И по
населению, и по объему ВВП она значительно уступает США (325 миллионов человек и 19 триллионов
долларов) и Европейскому союзу (500 миллионов человек и 21 триллион долларов)[144]. Совокупная
численность населения США и ЕС превышает численность населения России в пять раз, а их общий ВВП
в десять раз больше ВВП России.
Новейшие технологические достижения еще больше увеличили этот разрыв. Расцвет СССР пришелся на
середину XX века, когда локомотивом глобальной экономики была тяжелая промышленность, а советская
централизованная система управления наладила успешное массовое производство тракторов, грузовиков,
танков и межконтинентальных баллистических ракет. Сегодня место тяжелой промышленности заняли ИТ
и биотехнологии, а в этих областях Россия не очень преуспела. Несмотря на впечатляющие возможности
ведения кибервойны, в стране отсутствует гражданский сектор ИТ, а основой экономики служат природные
ресурсы, в первую очередь нефть и газ. Этого может быть достаточно для сохранения нынешнего режима,
но недостаточно для победы в цифровой или биотехнологической гонке вооружений.
Поэтому, несмотря на глобальную кампанию по дезинформации, предпринятую Россией с целью
расколоть НАТО и ЕС, кажется маловероятным, что Россия решится на глобальную кампанию
вооруженных завоеваний. Можно надеяться (и тому есть основания), что присоединение Крыма останется
отдельным инцидентом и не станет предвестником новой эпохи войн.
Утраченное искусство выигрывать войны
Почему в XXI веке ведущим державам так трудно вести успешные войны? Одна из причин в том, что
изменилась природа экономики. В прошлом экономические активы были преимущественно
материальными, и завоевание считалось достаточно очевидным методом обогащения. Разгромив врагов
на поле боя, вы могли неплохо заработать, разграбив их города, продав население на невольничьих
рынках, забрав себе ценные поля пшеницы и золотые прииски. В древности римляне продавали пленных
греков и галлов, а в XIX веке американцы обогатились, оккупировав золотые прииски Калифорнии и
скотоводческие фермы Техаса.
Но в XXI веке таким способом можно получить лишь ничтожную прибыль. Сегодня основные
экономические активы состоят не из полей пшеницы, золотых приисков или нефтяных месторождений, а из
институтов и технических знаний. Но знания завоевать невозможно. Такие группировки, как «Исламское
государство», могут благоденствовать, грабя города и захватывая нефтяные скважины на Ближнем
Востоке (они похитили более 500 миллионов долларов из иракских банков, а в 2015 году получили еще 500
миллионов от продажи нефти)[145], но для больших стран, например Китая или США, это смешные суммы.
Имея ВВП более 20 триллионов долларов, Китай вряд ли начнет войну ради жалкого миллиарда. А если
тратить триллионы долларов на войну с США, то как Китай возместит эти расходы и компенсирует потери
от войны и сокращения товарооборота? Может быть, Народная армия Китая захватит в случае победы
богатства Кремниевой долины? Да, такие корпорации, как Apple, Facebook и Google, оцениваются в
миллиарды долларов, но этими богатствами нельзя овладеть с помощью силы. В Кремниевой долине нет
кремниевых приисков.
Теоретически большая война все еще способна принести громадную прибыль, если победитель
перестроит систему международной торговли в свою пользу, как Британия после победы над Наполеоном
или США после победы над Гитлером. Но в XXI веке изменения в военных технологиях серьезно
осложняют повторение этого сценария. Атомная бомба превратила победу в мировой войне в
коллективное самоубийство. Это не совпадение, что после Хиросимы сверхдержавы ни разу не воевали
друг с другом напрямую, а лишь участвовали в относительно безопасных (для них) конфликтах, где
искушение использовать ядерное оружие, чтобы избежать поражения, было невелико. Идея нападения на
ядерную державу даже второго ряда, вроде Северной Кореи, ни у кого не вызывает энтузиазма. Страшно
подумать, на что может решиться династия Кимов, столкнувшись с угрозой военного поражения.
Кибервойна еще больше осложняет задачу потенциальным империалистам. В старые добрые времена
королевы Виктории и пулемета «Максим» британская армия могла уничтожать чернокожих воинов в
далекой пустыне, не подвергая опасности Манчестер и Бирмингем. Даже при Джордже Буше – младшем
США сеяли хаос в Багдаде и Фаллудже, в то время как у иракской армии не было возможностей нанести
ответный удар по Сан-Франциско или Чикаго. Но если сегодня США нападут на страну, обладающую даже
средними возможностями ведения кибервойны, уже через несколько минут война может прийти в
Калифорнию или Иллинойс. Электронные письма с вирусом и логические бомбы способны парализовать
авиасообщение в Далласе, вызвать столкновение поездов в Филадельфии, отключить электрические сети
в Мичигане.

В эпоху великих завоеваний ущерб от войны был невелик, а прибыль огромна. Победив в битве при
Гастингсе в 1066 году, Вильгельм Завоеватель за один день приобрел всю Англию, потеряв несколько
тысяч человек убитыми. Ядерное оружие и кибервойна, напротив, причиняют огромный ущерб, но не
приносят существенной выгоды. Этими средствами можно уничтожить целые страны, но не построить
прибыльную империю.
Поэтому в мире, где страны все чаще бряцают оружием, а атмосфера становится все более напряженной,
лучшей гарантией безопасности, вероятно, служит тот факт, что у великих держав нет недавних примеров
успешных войн. Если Чингисхан или Юлий Цезарь не задумываясь вторгались в соседнюю страну, то
сегодняшние националистические лидеры – Эрдоган, Моди и Нетаньяху – делают громкие заявления, но
опасаются развязывать войну. Конечно, если кто-то найдет формулу успешной войны в условиях XXI века,
то путь в ад будет открыт. Вот почему успех России в Крыму не предвещает ничего хорошего. Будем
надеяться, что этот успех так и останется исключением.
Парад глупости
Увы, даже если в XXI веке война будет неприбыльным бизнесом, это не даст нам абсолютных гарантий
мира. Не следует недооценивать человеческую глупость. Люди склонны к самоубийственным действиям –
как на индивидуальном, так и на коллективном уровне.
Вероятно, в 1939 году для стран гитлеровской коалиции война была контрпродуктивным шагом – но это не
спасло мир. Одна из удивительных особенностей Второй мировой войны заключается в том, что после нее
проигравшие страны стали преуспевать так, как никогда прежде. Через 20 лет после полного разгрома их
армий и развала империй немцы, итальянцы и японцы достигли беспрецедентного уровня благосостояния.
Зачем же они начинали войну? Зачем принесли смерть и разрушения миллионам людей? Это был глупый
просчет. В 1930-е годы японские генералы, адмиралы, экономисты и журналисты сошлись во мнении, что
без контроля над Кореей, Маньчжурией и побережьем Китая Япония обречена на экономическую
стагнацию[146]. Все они ошибались. На самом деле японское экономическое чудо началось только после
того, как Япония потеряла все свои колонии на материке.
Человеческая глупость – один из самых мощных двигателей истории, но мы часто ее не учитываем.
Политики, генералы и ученые относятся к миру как к шахматной игре, где каждому ходу предшествуют
рациональные расчеты. Это верно, но только отчасти. Лишь немногие исторические лидеры были в
прямом смысле безумцами, случайным образом передвигавшими слонов и пешек. У каждого хода,
сделанного генералом Тодзио, Саддамом Хусейном и Ким Чен Иром, имелись рациональные обоснования.
Но проблема в том, что мир гораздо сложнее шахматной доски и человеческая логика просто не в
состоянии его объять. Поэтому даже рациональные лидеры часто совершают глупости.

Как сильно мы должны бояться мировой войны? Здесь желательно избегать крайностей. Однако войну ни
в коем случае нельзя считать неизбежной. Мирное завершение холодной войны доказывает: когда люди
принимают правильные решения, это приводит к бескровному разрешению конфликта даже между
сверхдержавами. Более того, очень опасно предполагать, что мировая война неотвратима. Это может
стать самосбывающимся пророчеством. Исходя из гипотезы о неизбежности войны, страны наращивают
свои армии, втягиваются в порочный круг гонки вооружений, в случае конфликта отказываются идти на
компромисс, а в каждом жесте доброй воли подозревают ловушку. При таком развитии событий война
гарантирована.
С другой стороны, было бы наивностью считать, что война невозможна. Никакой бог и никакие законы
природы не могут защитить нас от человеческой глупости – даже если это приведет к всеобщей
катастрофе.
Одно из возможных лекарств от человеческой глупости – это разумная доза скромности. Национальные,
религиозные и культурные противоречия усугубляются убеждением каждого отдельного индивида, что его
народ, его религия и его культура лучшие в мире – а потому его интересы выше интересов других людей и
всего человечества в целом. Но как привить народам, религиям и культурам чуть более реалистичный и
скромный взгляд на их истинное положение в мире?
Скромность
Вы не пуп земли
Большинство людей склонны считать себя центром мироздания, а свою культуру – краеугольным камнем
человеческой истории. Многие греки убеждены, что история человечества началась с Гомера, Сократа и
Платона и что все главные идеи и изобретения появились в Афинах, Спарте, Александрии и
Константинополе. Китайские националисты возразят, что на самом деле история началась с Желтого
императора и династий Ся и Шан, а все достижения европейцев, мусульман и индусов – всего лишь
бледные копии оригинальных китайских изобретений.
Индийские нативисты отвергнут китайские претензии и скажут, что даже самолет и ядерную бомбу
изобрели мудрецы с Индостана – задолго до Конфуция или Платона, не говоря уже об Эйнштейне и
братьях Райт. Например, знаете ли вы, что ракеты и аэропланы изобрел Махариши Бхарадваджа,
Вишвамитра не только изобрел, но и применял реактивные снаряды, отцом атомной теории был Ачарья
Канада, а в Махабхарате есть точное описание ядерного оружия?
Правоверные мусульмане считают, что вся история до пророка Мухаммеда не имеет особого значения, а
вся история после появления Корана вращается вокруг исламской уммы. Исключением здесь станут,
пожалуй, турецкие, иранские и египетские националисты, утверждающие, что еще до пророка Мухаммеда
их народ породил все достижения человечества, а после появления Корана именно они сохраняли чистоту
ислама и распространяли его влияние.
Нет нужды говорить, что британцы, французы, немцы, американцы, русские, японцы и многие другие точно
так же убеждены, что человечество пребывало бы в варварском состоянии и нравственном невежестве,
если бы не выдающиеся достижения их народа. Некоторые идут еще дальше, воображая, что их
политическим институтам и религиозным практикам подчиняются даже законы физики. Ацтеки, например,
твердо верили, что без их ежегодных жертвоприношений солнце не взойдет, а Вселенная распадется.
Все это ложные притязания. В них упрямое отрицание истории сочетается с немалой дозой расизма. Когда
люди расселялись по миру, одомашнивали растения и животных, строили первые города, изобретали
письменность и деньги, не существовало ни современных религий, ни современных народов. Мораль,
искусство, духовность и творчество – это универсальные человеческие способности, которые у нас в
крови. Их истоки следует искать в Африке каменного века. Поэтому было бы откровенным эгоизмом
связывать их с другими регионами и эпохами – будь то Китай при Желтом императоре, Греция времен
Платона или Аравия в период жизни пророка Мухаммеда.
Лично я хорошо знаком с таким самомнением, потому что мой народ, евреи, тоже считает, что он важнее
всех в мире. Назовите любое человеческое изобретение или достижение – и евреи тут же присвоят его
себе. Зная их близко, я не сомневаюсь, что они искренне убеждены в своей правоте. Однажды я записался
на курсы йоги в Израиле, и на первом занятии преподаватель со всей серьезностью утверждал, что йогу
изобрел Авраам, а все основные позы повторяют формы букв еврейского алфавита! (Так, поза
триконасана имитирует букву алеф, туладандасана – букву далет и так далее.) Авраам обучил этим позам
сына одной из своих наложниц, который отправился в Индию и познакомил с йогой индусов. Когда я
поинтересовался доказательствами, преподаватель процитировал Библию: «Сыновьям наложниц он еще
при жизни дал подарки и отослал их от своего сына Исаака на восток, в восточную землю» (Бытие 25: 6).
Ну какие же еще это могли быть подарки? Вот видите, даже йогу придумали евреи.
Конечно, утверждение о том, что Авраам изобрел йогу, – это крайность. Но главное течение иудаизма
вполне серьезно настаивает на том, что Вселенная устроена таким образом, чтобы раввины могли изучать
священные тексты, а если евреи прекратят эту практику, наступит конец света. Китай, Индия, Австралия и
даже далекие галактики будут уничтожены, если раввины в Иерусалиме и Бруклине перестанут обсуждать
Талмуд. Это главный догмат веры ортодоксальных иудеев, и всякий, кто решит в нем усомниться, –
невежественный глупец. Нерелигиозные евреи выражают по поводу этого громкого заявления некоторый
скепсис, но и они считают еврейский народ главным действующим лицом истории и источником
человеческой нравственности, духовности и знания.

Немногочисленность моего народа и его скромное влияние на историю с лихвой компенсируется его
дерзостью – хуцпой. А поскольку критиковать иностранцев считается невежливым, я буду критиковать свой
народ и использовать иудаизм как пример смехотворности напыщенных нарративов подобного рода.
Читатели в разных странах мира пусть сами проткнут мыльные пузыри, надутые их народами.
Мать Фрейда
Моя книга «Sapiens. Краткая история человечества» изначально была написана на иврите, для
израильтян. После выхода первого издания в 2011 году израильские читатели чаще всего спрашивали
меня, почему в рассказе об истории человеческого рода я почти не упоминаю иудаизм. Почему я много
внимания уделяю христианству, исламу и буддизму, а еврейский народ и его религия удостоились лишь
нескольких слов? Неужели я намеренно игнорировал огромный вклад евреев в историю человечества?
Может быть, я преследую некие зловещие политические цели?
Такие вопросы естественны для израильских евреев, которым с детского сада внушают, что иудаизм –
путеводная звезда в истории человечества. После 12 лет обучения в школе израильские дети, как
правило, не имеют ясного представления о мировых исторических процессах. Им почти ничего не
рассказывают о Китае, Индии или Африке, и, хотя они знакомятся с историей Римской империи,
Французской революции и Гражданской войны в США, разрозненные фрагменты пазла не соединяются в
единый нарратив. Единственная связная история, которую предлагает израильская система образования,
начинается с Ветхого Завета, продолжается периодом Второго храма, кратко описывает еврейские
общины диаспоры и заканчивается расцветом сионизма, холокостом и образованием Государства
Израиль. Большинство учеников заканчивают школу в убеждении, что это и есть основная сюжетная линия
всей истории человечества. Даже когда школьникам рассказывают о Римской империи или Французской
революции, обсуждение темы в классе, как правило, строится вокруг отношения римлян к евреям или
юридического и политического статуса евреев во Французской республике. Люди, которых держали на
такой исторической диете, не готовы усвоить идею, что влияние иудаизма на мир в целом относительно
невелико.
В действительности иудаизм играл весьма скромную роль в истории нашего вида. В отличие от
универсальных религий, таких как христианство, ислам и буддизм, иудаизм всегда был этническим
вероучением. Он сфокусирован на судьбе одного немногочисленного народа и одного крошечного уголка
земли и не проявляет интереса к другим народам и странам. Ему безразличны, например, события в
Японии или народы Индостана. Поэтому не стоит удивляться его ограниченной роли в истории
человечества.

Несомненно, именно иудаизм породил христианство и повлиял на рождение ислама – двух главных
религий в истории. Тем не менее основные заслуги христианства и ислама (как и вина за их
многочисленные преступления) принадлежат самим христианам и мусульманам, а не евреям.
Несправедливо винить иудаизм в массовых убийствах во время Крестовых походов (вина за них
полностью лежит на христианах), и точно так же нет никаких оснований приписывать иудаизму важную
христианскую идею, что все человеческие существа равны перед Богом (эта идея прямо противоречит
ортодоксальному иудаизму, который даже сегодня строится на том, что евреи изначально превосходят все
прочие народы).
Роль иудаизма в истории человечества можно сравнить с ролью матери Фрейда в новейшей истории
Запада. Хорошо это или плохо, но Зигмунд Фрейд оказал огромное влияние на науку, культуру, искусство и
народную мудрость современного Запада. Не подлежит сомнению, что без матери Фрейда не было бы
самого Фрейда, а его личность, стремления и мировоззрение, по всей видимости, в значительной степени
сформировались под влиянием взаимоотношений с матерью – он бы первым это подтвердил. Но при
составлении новейшей истории Запада никто не станет посвящать целую главу матери Фрейда. Да, без
иудаизма не было бы христианства, но эта заслуга не делает иудаизм более влиятельным в контексте
истории всего мира. Главный вопрос заключается в том, как христианство воспользовалось наследием
своей еврейской матери.
Совершенно очевидно, что евреи – уникальный народ с удивительной историей (хотя это утверждение
справедливо для большинства народов). Не менее очевидно, что еврейская традиция изобилует
глубокими прозрениями и благородными ценностями (наряду с сомнительными идеями, а также
расистскими, женоненавистническими и гомофобными предрассудками). Не подлежит сомнению, что в
последние 2000 лет вклад еврейского народа в историю был непропорционально велик по отношению к
его численности. Но если взглянуть на всю историю нашего вида с момента появления Homo sapiens
более 100 тысяч лет назад, станет понятно, что вклад евреев в историю совсем невелик. Люди
расселились по планете, освоили сельское хозяйство, построили первые города, изобрели письменность и
деньги за тысячи лет до появления иудаизма.
С точки зрения китайцев или американских индейцев, еврейский народ не внес существенного вклада в
историю даже за последние два тысячелетия – разве что через христиан и мусульман. Так, еврейский
Ветхий Завет стал краеугольным камнем глобальной человеческой культуры, поскольку был принят
христианством и включен в Библию. А Талмуд, который для еврейской культуры гораздо значимее Ветхого
Завета, был отвергнут христианством и остался малоизвестным текстом, о котором почти ничего не знают
арабы, поляки и голландцы, не говоря уже о японцах и майя. (И очень жаль, ведь Талмуд – куда более
глубокая и гуманистическая книга, чем Ветхий Завет.)

Можете ли вы назвать великие произведения искусства, вдохновленные Ветхим Заветом? Легко: «Давид»
Микеланджело, «Набукко» Верди, «Десять заповедей» Сесила Демилля. А знаменитые работы,
вдохновленные Новым Заветом? Нет ничего проще: «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, «Страсти по
Матфею» Баха, «Житие Брайана» комик-группы «Монти Пайтон». Теперь задача посложнее: назовите
несколько шедевров, вдохновленных Талмудом.
Еврейские общины, изучающие Талмуд, разбросаны по всему миру, но они не играли существенной роли в
формировании китайских империй, в организации европейских экспедиций эпохи Великих географических
открытий, в построении демократических систем или в развитии промышленной революции. Деньги,
университеты, парламент, банк, компас, печатный станок, паровая машина – все это изобрели не евреи.
Этика до Библии
Израильтяне часто используют термин «три великие религии», подразумевая под ними христианство (2,3
миллиарда верующих), ислам (1,8 миллиарда) и иудаизм (15 миллионов). Индуизм с миллиардом
верующих и буддизм с 500 миллионами последователей – не говоря уже о синтоизме (50 миллионов) и
сикхизме (25 миллионов) – не в счет[148]. Это неверное представление о «трех великих религиях»
предполагает, что все главные религии и этические традиции вышли из лона иудаизма, который был
первой религией, проповедовавшей универсальные этические нормы. Как будто люди до Авраама и
Моисея жили в гоббсовском «естественном состоянии», без каких-либо моральных обязательств, а вся
современная мораль уходит корнями в десять заповедей! Это необоснованное и высокомерное
утверждение, пренебрегающее многими чрезвычайно важными этическими традициями мира.
В каменном веке, за десятки тысяч лет до Авраама, у охотников и собирателей уже был моральный кодекс.
Когда в конце XVIII века первые европейские поселенцы добрались до Австралии, они обнаружили у
аборигенов развитую этическую систему – несмотря на то, что те ничего не знали о Моисее, Иисусе и
Мухаммеде. Едва ли справедливо утверждение, что колонисты-христиане, безжалостно уничтожавшие
местное население, обладали более высокой моралью.
Сегодня ученые отмечают, что мораль имеет глубокую эволюционную природу и что она на миллионы лет
старше человечества. Все социальные млекопитающие – например, волки, дельфины и обезьяны – имеют
этический кодекс, сформированный в процессе эволюции и призванный обеспечить групповое
сотрудничество[149]. Например, когда волчата играют друг с другом, они соблюдают правила «честной
игры». Если щенок кусается слишком сильно или продолжает кусаться после того, как противник
перевернулся на спину, признав себя побежденным, остальные волчата перестают с ним играть[150].

В стае шимпанзе доминантные самцы и самки обязаны уважать права собственности более слабых. Если
самка, стоящая на низших ступенях иерархии, находит банан, доминантный самец обычно его не
отбирает. Нарушив правила, он, скорее всего, лишится статуса[151]. Человекообразные обезьяны не
только не притесняют более слабых членов группы, но порой активно им помогают. Самец карликового
шимпанзе по кличке Кидого, живший в зоопарке округа Милуоки, страдал от тяжелого сердечного
заболевания и поэтому был слабым и неуклюжим. Попав в зоопарк, он был дезориентирован и не мог
понять, чего от него хотят люди, которые за ним ухаживают. Увидев растерянность Кидого, другие
обезьяны стали ему помогать. Они часто брали его за руку и вели куда нужно. Если Кидого попадал в
трудную ситуацию, он громко и жалобно кричал – и кто-то из сородичей обязательно спешил к нему на
помощь.
Одним из главных опекунов Кидого стал самец по кличке Лоди, занимавший высокое положение в стае; он
не только сопровождал Кидого, но и защищал его. Почти все члены стаи были доброжелательны по
отношению к Кидого – кроме молодого самца Мерфа, который безжалостно его третировал. В таких
ситуациях Лоди часто отгонял забияку или обнимал Кидого, защищая его[152].
Еще более трогательный случай произошел в джунглях Кот-д’Ивуара. Детеныш шимпанзе по кличке Оскар
лишился матери, и ему пришлось выживать в одиночку. Никто из других самок не желал усыновлять
малыша, поскольку им приходилось заботиться о своих детенышах. Оскар похудел, его силы были на
исходе. Казалось, что печальный конец неминуем, но тут его «усыновил» альфа-самец стаи, Фредди.
Альфа-самец следил за тем, чтобы Оскар ел досыта, и даже носил его на спине. Генетический тест
показал, что Оскар не был сыном Фредди[153]. Можно лишь догадываться, что заставило сурового старого
вожака заботиться об осиротевшем малыше, но, по всей видимости, человекообразные обезьяны брали
под защиту слабых, нуждающихся и осиротевших членов группы за миллионы лет до того, как Библия
учила народ древнего Израиля: «Ни вдовы, ни сироты не притесняйте» (Исход 22: 21), а пророк Амос
осуждал облеченных властью: «…вы, притесняющие бедных, угнетающие нищих» (Амос 4: 1).
Даже среди Homo sapiens, в древности живших на Ближнем Востоке, библейские пророки не были
оригинальны в своих взглядах. Заповеди «не убий» и «не укради» присутствовали в юридических и
этических кодексах шумерских городов-государств, Египта эпохи фараонов и Вавилонской империи.
Еврейской субботе предшествовали периодические дни отдыха. За тысячу лет до того, как пророк Амос
осуждал элиту израильтян за притеснение бедных, вавилонский царь Хаммурапи объяснял, что великие
боги избрали его «для водворения в стране справедливости и истребления беззаконных и злых, чтобы
сильный не притеснял слабого»[154].

А в Египте за несколько столетий до рождения Моисея писцы сочинили «Повесть о красноречивом

крестьянине», рассказывающую о бедном крестьянине, собственность которого отобрал жадный
землевладелец. Крестьянин обратился к продажным чиновникам, а не найдя у них поддержки, стал
объяснять им, что те обязаны вершить справедливость – в частности, защищать бедных от богачей. Этот
египетский крестьянин прибег к яркой аллегории, сравнив скудное имущество бедняка с дыханием:
коррумпированные чиновники душат бедняков, затыкая им ноздри[155].
Многие библейские законы копируют нормы, которые были распространены в Месопотамии, Египте и
Ханаане за несколько столетий и даже тысячелетий до основания Иудейского и Израильского царств. Если
библейский иудаизм и придал им особый характер, то лишь потому, что превратил из универсальных
норм, применимых ко всем людям, в этнический кодекс, предназначенный в основном для еврейского
народа. Еврейская мораль изначально формировалась как исключительная, внутриплеменная – и в
некоторой степени остается такой и сегодня. Основываясь на Ветхом Завете и Талмуде, многие раввины
(хотя и не все) утверждают, что жизнь еврея ценнее жизни нееврея, и поэтому, например, евреям
позволено нарушать святость субботы, чтобы спасти жизнь еврею, но запрещено делать то же самое ради
спасения нееврея (Вавилонский Талмуд, Йома 84: 2)[156].
Некоторые еврейские мудрецы утверждали, что даже знаменитая заповедь «люби ближнего, как самого
себя» относится только к евреям и что не существует заповедей о любви к неевреям. И действительно, в
книге Левит сказано: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как
самого себя» (Левит 19: 18). Возникает подозрение, что слово «ближний» относится только к «сынам
народа твоего». Это подозрение серьезно подкрепляется тем фактом, что Библия предписывает евреям
уничтожить некоторые народы, например амаликитян и хананеев. «…Не оставляй в живых ни одной
души, – требует священная книга, – но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев,
и Евеев, и Иевусеев, [и Гергесеев,] как повелел тебе Господь Бог твой» (Второзаконие 20: 16-17). Это одно
из первых в истории человечества письменных свидетельств того, что геноцид представлен как
религиозный долг.
Христиане взяли некоторые фрагменты морального кодекса евреев, превратили их в универсальные
заповеди и распространили по всему миру. Христианство откололось от иудаизма именно по этой причине.
Если многие евреи до сих пор верят, что их так называемый «избранный народ» ближе к Богу, чем
остальные, то основатель христианства апостол Павел в знаменитом Послании к галатам утверждает:
«Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно
во Христе Иисусе» (Послание к галатам 3: 28).

Следует еще раз подчеркнуть: несмотря на огромное влияние христианства, это был не первый случай в
истории, когда люди провозглашали универсальную этику. Библия не единственный источник
человеческой морали (и это очень хорошо, учитывая множество расистских, женоненавистнических и
гомофобных взглядов, которые в ней высказываются). Конфуций, Лао-цзы, Будда и Махавира – все они
сформулировали этические кодексы задолго до Павла и Иисуса, ничего не зная о земле Ханаан и пророках
Израиля. Конфуций учил, что человек должен любить других, как самого себя, за 500 лет до того, как
рабби Гиллель Старший провозгласил этот принцип сутью Торы. А в те времена, когда иудаизм еще
предписывал приносить в жертву животных и систематически уничтожать целые народы, Будда и
Махавира уже призывали своих последователей не причинять вреда не только людям, но и всем живым
тварям, включая насекомых. Так что нет никаких оснований приписывать создание человеческой морали
иудаизму и его отпрыскам – христианству и исламу.
Рождение нетерпимости
А как насчет монотеизма? Не заслуживает ли иудаизм отдельной похвалы за то, что стал первой религией,
предполагавшей веру в единого Бога (даже если эта вера впоследствии была распространена по всей
земле не евреями, а христианами и мусульманами)? Даже в этом есть сомнения, поскольку первые явные
свидетельства существования монотеизма – в частности, религиозная революция фараона Эхнатона
около 1350 года до н. э. и такие документы, как «стела Меши» (установленная моавитским царем
Мешей), – указывают, что религия библейского Израиля ничем не отличалась от религии соседних царств,
например Моавитского. Меша описывает своего великого бога Кемоша практически так же, как в Ветхом
Завете описан Иегова. Но главная проблема гипотезы, что иудаизм способствовал распространению
монотеизма, заключается в том, что здесь особенно нечем гордиться. С точки зрения этики монотеизм,
вероятно, был одной из худших идей в истории человечества.
Монотеизм почти ничего не сделал для улучшения нравственности людей. Вы правда считаете, что
мусульмане по определению более нравственны, чем индуисты, просто потому, что мусульмане верят в
единого бога, а индуисты во многих богов? А этические нормы христианских конкистадоров выше
этических норм коренных народов Америки? Если что и не подлежит сомнению, так это факт, что
монотеизм сделал многих людей гораздо более нетерпимыми, чем прежде, тем самым поспособствовав
распространению священных войн и преследований по религиозному признаку. Политеисты считали
абсолютно нормальным, что разные люди поклоняются разным богам и исполняют разные обряды и
ритуалы. Они редко (если вообще такое было) преследовали или убивали людей просто за их
религиозные убеждения. Монотеисты, напротив, считали своего бога единственным, а потому требующим
всеобщего поклонения. Следовательно, по мере распространения христианства и ислама по миру их
сопровождали Крестовые походы, джихад, инквизиция и религиозная дискриминация[157].

Сравните, например, точку зрения индийского императора Ашоки в III веке до н. э. со взглядами
христианских императоров на закате Римской империи. На подвластных Ашоке землях было бесчисленное
множество религий, сект и гуру. Он присвоил себе официальный титул «Угодный богам» и «Тот, кто
относится ко всем с любовью». Приблизительно в 250 году до н. э. он издал эдикт, посвященный
толерантности, в котором провозглашал:

Царь Пиядаси Угодный Богам почитает последователей всех вероучений, как членов монашеских общин,
так и мирян-домохозяев… печется… о продвижении последователей каждой веры на пути своего учения.
Многообразно это продвижение, однако в основе его – контроль над речью, дабы не было ни восхваления
своей веры, ни хулы чужой веры в неподобающих случаях… Ведь всякий, кто, почитая свою веру или хуля
другую из-за приверженности к своей вере, думает: «Представлю ее в лучшем свете!» – на самом деле
еще более вредит своей вере. Хорошо [людям] сходиться вместе, чтобы они могли друг от друга слушать
дхарму и следовать ей. Ибо таково желание Угодного Богам, чтобы последователи всех вер были хорошо
осведомлены о дхарме и склонны к [совершению] благих дел[158].

500 лет спустя Римская империя отличалась не меньшим разнообразием, чем Индия при Ашоке, но, когда
в ней победило христианство, императоры стали совершенно иначе относиться к религии. Начиная с
Константина Великого и его сына Константина II, римские императоры закрыли все храмы других религий и
под страхом смерти запретили так называемые «языческие ритуалы». Преследования достигли апогея при
императоре Феодосии (чье имя означает «данный Богом»), который в 391 году издал эдикт, фактически
поставивший вне закона все религии, за исключением христианства и иудаизма (иудеев всячески
притесняли, но они не считались преступниками)[159]. По новым законам человека можно было казнить
даже за то, что он молился Юпитеру или Митре в уединении собственного дома[160]. В ходе кампании по
очистке империи от языческого наследия были отменены Олимпийские игры. Последняя Олимпиада
древности – спортивные состязания, прославлявшиеся больше тысячи лет, – была проведена в конце IV
или в начале V века[161].

Конечно, не все правители, исповедовавшие монотеизм, были такими же нетерпимыми, как Феодосий, а
многие, как Ашока, отвергали монотеизм, не разделяя его широты взглядов. Тем не менее
монотеистическая идея о том, что «нет никаких богов, кроме нашего Бога» поощряла нетерпимость.
Впоследствии иудеи постараются приуменьшить свой вклад в распространение этой опасной концепции,
переложив вину на христиан и мусульман, – и не без успеха.
Еврейская физика, христианская биология

Только в XIX и XX веках евреи действительно внесли выдающийся вклад в развитие всего человечества –
благодаря своей непропорционально большой роли в современной науке. Речь не только о таких гениях,
как Эйнштейн и Фрейд; около 20 % всех нобелевских лауреатов в области науки были евреями, хотя доля
евреев в мировом населении не превышает 0,2 %[162]. Однако следует подчеркнуть, что это вклад
отдельных людей, а не иудаизма как религии или культуры. В последние 200 лет большинство ведущих
еврейских ученых работали за пределами религиозной сферы иудаизма. Более того – евреи стали вносить
неоценимый вклад в науку только после того, как перешли из иешив в лаборатории.

До 1800 года влияние евреев на развитие науки было незначительным. Естественно, евреи не играли
существенной роли в прогрессе науки в Китае, Индии или в цивилизации майя. В Европе и на Ближнем
Востоке некоторые еврейские мыслители, например Маймонид, оказали значительное влияние на своих
христианских и мусульманских коллег, но в целом вклад евреев был более или менее пропорционален их
демографической доле. В XVI, XVII и XVIII веках иудаизм едва ли мог дать толчок началу научной
революции. За исключением Спинозы (который был изгнан еврейской общиной), вы вряд ли вспомните
хоть одного еврея, который внес решающий вклад в зарождение современной физики, химии, биологии
или общественных наук. Мы не знаем, чем занимались предки Эйнштейна в эпоху Галилея и Ньютона, но
скорее всего, они больше интересовались изучением Талмуда, чем природой света.

Серьезные перемены начались только в XIX и XX веках, когда секуляризация и еврейское Просвещение
побудили многих евреев перенять взгляды и образ жизни соседей. Евреи стали поступать в университеты
и исследовательские центры в Германии, Франции, США. Из гетто и местечек еврейские ученые принесли
с собой ценное культурное наследие. В еврейской культуре образование считалось одной из главных
ценностей, и эта особенность была основной причиной необычайных успехов еврейских ученых. Среди
других факторов – желание преследуемого меньшинства доказать свою полезность, а также барьеры, не
дававшие талантливым евреям делать карьеру в сферах, в большей степени зараженных
антисемитизмом: в армии и на государственной службе.

Еврейские ученые принесли из иешив строгую дисциплину и глубокую веру в ценность знаний, но у них не
было никакого полезного багажа идей и догадок. Эйнштейн был евреем, но теория относительности не
была «еврейской физикой». Какое отношение вера в святость Торы имеет к открытию того, что энергия
равна произведению массы на квадрат скорости света? Для сравнения: Дарвин был христианином и даже
учился в Кембридже на богословском факультете, собираясь стать англиканским священником. Но значит
ли это, что теория эволюции – христианская теория? Абсурдно считать теорию относительности вкладом
еврейского народа в развитие человечества – точно так же, как ставить теорию эволюции в заслугу
христианству.
Так же трудно увидеть что-то характерное для евреев в изобретении процесса синтеза аммиака Фрицем
Габером (Нобелевская премия по химии за 1918 год), в открытии антибиотика стрептомицина Зельманом
Ваксманом (Нобелевская премия по физиологии и медицине за 1952 год) или в открытии квазикристаллов
Дэном Шехтманом (Нобелевская премия по химии за 2011 год). Что касается ученых в области
гуманитарных и общественных наук (таких, как Фрейд), то еврейское наследие, возможно, серьезно
повлияло на их идеи. Но даже в этих случаях отход от традиций гораздо заметнее сохранившихся связей.
Взгляды Фрейда на психику человека коренным образом отличались от взглядов рабби Йосефа Каро или
рабби Иоханана бен Заккая, и эдипов комплекс ученый открыл вовсе не в результате тщательного
следования кодексу еврейских законов «Шулхан арух».

Подведем итог. То значение, которое придавалось образованию, вероятно, во многом обусловило

небывалые успехи еврейских ученых, но основу достижений Эйнштейна, Габера и Фрейда заложили
мыслители из числа неевреев. Научная революция не была еврейским проектом, и евреи нашли в ней
свое место лишь после того, как перебрались из иешив в университеты. Более того: еврейская привычка
искать ответы на все вопросы в древних текстах была серьезным препятствием для интеграции евреев в
мир современной науки, где ответы принято получать путем наблюдений и экспериментов. Если в
иудаизме есть нечто такое, что способствует научным прорывам, то почему в период с 1905 по 1933 год 10
нерелигиозных немецких евреев были награждены Нобелевскими премиями по химии, медицине и физике,
но за этот же период Нобелевскую премию не получил ни один ультраортодоксальный иудей или еврей из
Болгарии или Йемена?

Чтобы отмести подозрения в антисемитизме или ненависти к собственному народу, подчеркну: я не

утверждаю, что иудаизм – какая-то особенно аморальная или мракобесная религия. Я лишь говорю, что
она не сыграла большой роли в истории человечества. На протяжении многих столетий иудаизм был
скромной религией немногочисленного преследуемого меньшинства, которое предпочитало читать и
размышлять, а не завоевывать дальние страны и сжигать еретиков на костре.

Антисемиты обычно преувеличивают роль евреев. Антисемиты считают, что евреи управляют миром,
банковской системой или, по меньшей мере, средствами массовой информации и что именно евреи
виноваты во всех бедах, от глобального потепления до терактов 11 сентября 2001 года. Антисемитская
паранойя так же нелепа, как еврейская мания величия. Конечно, евреи – очень интересный народ, но если
вы посмотрите на общую картину, то поймете, что их влияние на мир было довольно скромным.

За свою историю человечество создало сотни религий и сект. Но лишь немногие – христианство, ислам,
индуизм, конфуцианство и буддизм – повлияли на жизни миллиардов людей (не всегда к лучшему).
Подавляющее большинство – например, религия бон, религия народа йоруба и иудаизм – оставили куда
меньший след в истории. Лично мне нравится, что я происхожу не от брутальных завоевателей мира, а от
ничем не примечательных людей, которые редко совали свой нос в чужие дела. Многие религии уделяют
особое внимание скромности – а затем изображают себя самыми важными персонами во Вселенной.
Призывы к личному смирению они соединяют с откровенным коллективным высокомерием. Люди любой
веры поступят правильно, если будут серьезнее относиться к скромности.
А среди всех видов скромности, вероятно, самая важная – скромность перед богом. Говоря о боге, люди
слишком часто выражают готовность к покорности и смирению, а затем используют имя бога для
подчинения своих собратьев.

Бог

Не произноси имени господа всуе

Существует ли бог? Ответ зависит от того, какого бога вы имеете в виду. Тайну Вселенной или
искушенного законодателя?

Иногда, рассуждая о боге, люди имеют в виду великую и ужасную тайну, о которой мы абсолютно ничего
не знаем. Мы обращаемся к этому таинственному богу, чтобы объяснить главные загадки космоса. Почему
вообще существует Вселенная? Что определяет фундаментальные законы физики? Что такое сознание и
откуда оно берется? Мы не знаем ответов на эти вопросы и называем свое невежество великим именем
«Бог». Главная особенность этого таинственного бога заключается в том, что о нем нельзя сказать ничего
конкретного. Это бог философов, бог, о котором мы рассуждаем, когда сидим ночью у костра в лесу и
пытаемся понять, в чем смысл жизни.

В других случаях люди представляют бога как строгого и скурпулезного законодателя, с которым мы очень
хорошо знакомы. Мы точно знаем, что он думает о моде, еде, сексе и политике, и мы обращаемся к
Разгневанному Существу на небесах, чтобы оправдать миллион законов, указов и конфликтов. Он
недоволен, когда женщины носят блузки с короткими рукавами, когда двое мужчин занимаются сексом друг
с другом или когда подростки мастурбируют. Некоторые утверждают, что ему не нравится, когда мы пьем
алкоголь, тогда как по мнению других он требует, чтобы мы пили вино в пятницу вечером или в
воскресенье утром. Для объяснения мельчайших подробностей того, что он требует и что осуждает,
написаны тысячи томов. Главная особенность этого мелочного законодателя в том, что мы знаем о нем
много подробностей. Это бог крестоносцев и джихадистов, инквизиторов, женоненавистников и
гомофобов. Об этом боге мы говорим, когда собираемся вокруг костра, осыпая камнями и проклятиями
еретиков, которых на нем сжигают.

Когда верующих людей спрашивают, существует ли бог, они часто начинают рассуждать о загадках и
тайнах Вселенной и границах человеческого знания. «Наука не в состоянии объяснить Большой взрыв, –
восклицают они. – Значит, за ним должен стоять бог». Но точно так же, как фокусник обманывает публику,
незаметно подменяя одну карту другой, верующие быстро заменяют тайну космоса мелочным
законодателем. После присвоения имени бога неразгаданным тайнам Вселенной они используют это имя
для осуждения бикини и разводов. «Мы не понимаем, что такое Большой взрыв, и поэтому вы должны
покрывать голову, выходя из дома, и голосовать против однополых браков». Здесь нет никакой логической
связи – более того, эти заявления противоречат друг другу. Чем глубже загадки космоса, тем меньше
вероятность, что тому, кто за них отвечает, есть дело до женской одежды или сексуального поведения
людей.
Недостающая связь между космической тайной и мелочным законодателем обычно устанавливается с
помощью священной книги. Такая книга изобилует малозначительными нормами и правилами, но в то же
время ее создание приписывается космической тайне. Ее автор предположительно творец пространства и
времени, однако он почему-то решил познакомить нас в основном с некоторыми тайными храмовыми
обрядами и пищевыми запретами. На самом деле у нас нет никаких доказательств, что Библия, Коран,
Книга Мормона, Веды или любой другой священный текст были написаны силой, которая определила, что
энергия равняется массе, умноженной на квадрат скорости света, и что протон в 1837 раз тяжелее
электрона. Современная наука считает, что все эти священные тексты были написаны Homo sapiens,
обладающим богатым воображением. Это просто истории, придуманные нашими предками, чтобы
узаконить социальные нормы и политические структуры.

Лично я не перестаю удивляться загадке существования. Но я никогда не понимал, какое отношение она
имеет к мелочным законам иудаизма, христианства или индуизма. Эти законы, вне всякого сомнения, на
протяжении нескольких тысяч лет были очень полезны для установления и поддержания порядка в
обществе. Но в этом отношении у них нет фундаментальных отличий от законов, устанавливаемых
светскими государствами и институтами.

Третья библейская заповедь призывает людей не упоминать бога всуе. Многие понимают это по-детски,
как запрет произносить имя бога (как в знаменитой сцене из «Монти Пайтона» – «Если ты помянешь
Иегову…»). Возможно, более глубокий смысл этой заповеди в том, что мы не должны оправдывать именем
бога наши политические интересы, экономические амбиции или личную неприязнь. Люди ненавидят кого-
нибудь и говорят: «Бог его ненавидит»; люди хотят завладеть участком земли и говорят: «Этого желает
Господь». Мир был бы гораздо лучше, если бы мы строго соблюдали третью заповедь. Хотите пойти
войной на соседей, чтобы захватить их землю? Оставьте бога в покое и найдите какой-нибудь другой
предлог.

В конечном счете это вопрос семантики. Когда я использую слово «Бог», то думаю о боге «Исламского
государства», Крестовых походов, инквизиции и плакатов «Бог ненавидит геев». Когда же речь идет о
тайне существования Вселенной, я предпочитаю использовать другие слова, чтобы избежать путаницы. И
в отличие от бога «Исламского государства» и крестоносцев, чрезвычайно озабоченного именами и
прежде всего своим священным именем, тайне существования Вселенной абсолютно все равно, как ее
называют человекообразные обезьяны вроде нас.
Безбожная этика

Конечно, тайна космоса не поможет нам поддерживать порядок в обществе. Люди часто утверждают, что
мы должны верить в бога, который дал нам такие законы; в противном случае мораль исчезнет и общество
погрузится в первобытный хаос.

Несомненно, вера в богов была жизненно необходима разным сообществам и иногда давала
положительный эффект. Одна и та же религия может возбуждать в одних людях ненависть и
нетерпимость, а у других вызывать любовь и сострадание. Например, в начале 1960-х методистский
священник, преподобный Тед Макилвенна, обратил внимание на тяжелое положение геев и лесбиянок в
своей общине. Он занялся изучением положения ЛГБТ-сообщества в целом и в мае 1964 года организовал
первый диалог между священниками и активистами ЛГБТ; трехдневные дебаты проходили в White
Memorial Retreat Center в Калифорнии. Участники диалога впоследствии основали Совет по религии и
гомосексуализму (CRH), в который, помимо активистов ЛГБТ, вошли священники методистской,
епископальной и лютеранской церквей, а также Объединенной церкви Христа. Это была первая
американская организация, осмелившаяся использовать слово «гомосексуализм» в официальном
названии.

В последующие годы CRH вел самую разнообразную деятельность, от проведения костюмированных

балов до подачи судебных исков против дискриминации и преследований геев. Совет стал основой
движения за права геев в Калифорнии. Преподобный Макилвенна и примкнувшие к нему религиозные
лидеры прекрасно знали, что Библия осуждает гомосексуализм. Но они считали, что истинное
христианское сострадание важнее строгих библейских запретов[163].

Да, боги могут будить в нас сострадание, но религиозность не является обязательным условием
нравственного поведения. Представление, будто мы нуждаемся в сверхъестественном существе, которое
заставит нас соблюдать моральные нормы, предполагает неестественную природу нашей морали. Но
почему? Мораль совершенно естественна. Социальные млекопитающие, от шимпанзе до крыс, обладают
этическим кодексом, пресекающим такие явления, как воровство и убийство. У людей мораль присутствует
в любом обществе, даже если люди верят в разных богов или не верят ни в каких. Христиане проявляют
милосердие, ничего не зная об индуистском пантеоне, мусульмане высоко ценят честность, отрицая при
этом божественность Христа, а в светских странах, таких как Дания или Чехия, насилия не больше, чем в
религиозных, на пример Иране или Пакистане.
Мораль не означает «соблюдение божественных заповедей». Она означает «уменьшение страданий».
Поэтому для нравственного поведения нет необходимости верить в какой-либо миф или сказку. Нужно
просто развить в себе чуткость к страданию. Если вы понимаете, что ваши действия причинят ненужные
страдания вам или другим людям, то естественным образом постараетесь от них воздерживаться. Тем не
менее люди убивают, насилуют и крадут, имея лишь поверхностное представление о страданиях,
вызванных этими поступками. Они сосредоточены в первую очередь на удовлетворении своей похоти или
жадности, не думая о последствиях для других – или отдаленных последствиях для себя. Даже
инквизиторы, сознательно причинявшие боль жертве, обычно использовали разные приемы
дегуманизации и понижения чувствительности, чтобы не принимать близко к сердцу то, что они
творили[164].

Вы можете возразить, что каждый человек естественным образом стремится избежать страданий, но
почему его должны волновать страдания других, если этого не требует бог? Ответ довольно очевиден:
если человек – общественное животное, то его благополучие в значительной степени зависит от
отношений с другими людьми. Кто будет счастлив без любви, дружбы и ощущения близости? Если вы
одиноки и эгоистичны, страдания вам почти гарантированы. Поэтому для счастья вам нужно по меньшей
мере заботиться о семье, друзьях и членах своей общины.

А как насчет чужаков? Почему бы не убить чужака и не забрать его имущество, обогатив и себя, и свое
племя? Многие мыслители предлагали сложные социальные теории, объясняя, почему в долговременном
плане такое поведение приводит к обратному результату. Вряд ли вам понравится жить в обществе, где
принято грабить и убивать чужаков. И дело не только в постоянной опасности; вы будете лишены таких
полезных вещей, как торговля, основу которой составляет доверие между незнакомыми людьми. Как
правило, торговцы стараются держаться подальше от логова разбойников. Именно так светские теоретики,
от Древнего Китая до современной Европы, обосновывали золотое правило: «Старайтесь поступать с
другими так же, как вы хотели бы, чтобы они поступали с вами».

На самом деле нам не нужны сложные теории отдаленных последствий, чтобы найти естественную основу
универсального сострадания. На минуту забудем о торговле. Начнем с самого простого: причиняя
страдания другим, я заставляю страдать самого себя. Каждое насильственное действие на земле
начинается с желания насилия, возникающего в чьем-то мозгу, и это желание разрушает покой и счастье
этого человека прежде, чем разрушить покой и счастье кого-то еще. Люди редко крадут, если их сознание
не переполнено жадностью и завистью. А убивают люди, как правило, под влиянием гнева и ненависти.
Такие чувства, как жадность, зависть, гнев и ненависть, очень неприятны. Кипя от гнева или зависти, вы не
в состоянии почувствовать радость или гармонию с окружающим миром. Поэтому задолго до того, как вы
кого-то убьете, гнев убьет ваше душевное спокойствие.
Разумеется, можно долгие годы кипеть от гнева, но так и не убить объект своей ненависти. В этом случае
вы не причините страданий другим, но, безусловно, навредите себе. Поэтому вы естественным образом –
а не по велению какого-то бога – заинтересованы побороть свой гнев. Полностью избавившись от гнева,
вы почувствуете себя гораздо лучше, чем если убьете мерзкого врага.

Некоторым справиться с гневом помогает глубокая вера в милосердного бога, который призывает нас
подставить вторую щеку. Эти религиозные убеждения вносят огромный вклад в установление мира и
гармонии. К сожалению, в случае с другими людьми вера лишь усиливает и оправдывает их гнев,
особенно если кто-то осмеливается оскорбить их бога или не выполнить его заветов. Таким образом,
ценность бога-законодателя полностью зависит от поведения его приверженцев. Пока они ведут себя
достойно, пусть верят во все, что пожелают. Точно так же ценность религиозных обрядов и священных
мест зависит от чувств, которые они вызывают, и поведения, которое они предписывают. Прекрасно, если
посещение храма приводит человека в состояние умиротворения и гармонии. Но зачем нужен храм,
который становится источником насилия и конфликтов? Совершенно очевидно, что этот храм ни на что не
годится. Бессмысленно сражаться за больное дерево, на котором растут шипы, а не фрукты, и глупо
сражаться за негодный храм, порождающий враждебность, а не гармонию.

Один из вполне приемлемых вариантов – вообще не посещать храмы и не верить в богов. Как показали
несколько последних столетий, нам нет нужды обращаться к Богу, чтобы соблюдать нормы морали.
Секуляризм дает нам все необходимые для этого ценности.

Секуляризм

Признать свою тень

Что значит быть светским человеком? Иногда секуляризмом называют отрицание религии, а светских
людей определяют через то, во что они не верят и чего не делают. Согласно этому определению, светские
люди не верят в богов и ангелов, не посещают храмы, не исполняют религиозные обряды и ритуалы.
Светский мир лишен смысла, нигилистичен и аморален – пустой сосуд, ждущий, когда его чем-то
наполнят.

Однако мало кто готов принять такую негативную идентичность. Сами светские люди определяют
секуляризм иначе: для них это чрезвычайно позитивный и активный взгляд на мир, в основе которого
лежит стройная система ценностей, общих для разных религиозных традиций. В отличие от некоторых
сект, заявляющих о своей монополии на всю мудрость и добродетель, одна из главных черт светских
людей – отсутствие подобных претензий. Они не считают, что мораль и мудрость посланы нам с небес в
определенное время и в определенном месте. Скорее мораль и мудрость – это наследие всего
человечества. Поэтому вполне логично предположить, что хотя бы некоторые ценности возникнут в разных
обществах по всему миру независимо друг от друга и будут общими для мусульман, христиан, индуистов и
атеистов.
Религиозные лидеры часто требуют от своих последователей однозначного выбора: либо ты, например,
мусульманин, либо нет. А если ты мусульманин, то должен отвергать все остальные доктрины. Светские
люди комфортно чувствуют себя в разных ролях. Что касается секуляризма, то вы можете называть себя
мусульманином, молиться Аллаху, есть халяльную пищу, совершать хадж в Мекку и одновременно быть
добропорядочным членом светского общества – при условии, что соблюдаете светский этический кодекс.
Этот этический кодекс, который наряду с атеистами принимают миллионы мусульман, христиан и
индуистов, провозглашает такие ценности, как честность, сострадание, равенство, свобода, смелость и
ответственность. Он лежит в основе современных научных и демократических институтов.

Подобно любому этическому кодексу, секулярный кодекс представляет собой не общественную

реальность, а идеал, к которому нужно стремиться. Точно так же, как христианские общества и институты
часто отклоняются от христианского идеала, светские общества и институты бывают далеки от светского
идеала. Средневековая Франция сама себя называла христианским королевством, но многие ее действия
были несовместимы с христианскими принципами (вспомните об угнетении крестьян). Современная
Франция считает себя светским государством, но еще со времен Робеспьера весьма вольно трактует само
понятие свободы (спросите женщин). Это не значит, что у светских людей во Франции или где-то еще нет
нравственного компаса или что они не признают этики. Дело в том, что подняться до идеала не так легко.

Светский идеал

Каков же тогда светский идеал? Самая важная светская ценность – истина, основу которой составляют
наблюдения и доказательства, а не вера. Светские люди стараются не смешивать истину с верой. Если вы
глубоко верите в некую историю, это может многое сказать нам о вашей психологии, вашем детстве и о
строении вашего мозга – но это не доказывает истинность истории. (Зачастую глубокая вера требуется
именно в тех случаях, когда история далека от истины.)

Кроме того, светские люди не считают священными какую-либо группу, человека или книгу и не
рассматривают их как единственный источник истины. Для светских людей священна сама истина, в любой
ее форме – в древних окаменелостях, в фотографиях далеких галактик, в статистических таблицах или в
письменных памятниках разных человеческих культур. Эта преданность истине отличает современную
науку, благодаря которой человечество расщепило атом, расшифровало геном, проследило эволюцию
жизни и изучило собственную историю.

Другая ключевая ценность светских людей – сострадание. Светская этика основана не на следовании
указам того или иного бога, а на глубоком понимании страдания. Например, светские люди не убивают
других не из-за запрета, содержащегося в какой-то древней книге, а потому, что убийство причиняет
огромные страдания живым существам. Есть что-то подозрительное и опасное в людях, которые не
убивают просто потому, что «такова воля Божья». Ими движет покорность, а не сострадание. Что они
будут делать, если поверят, что их бог предписывает убивать еретиков, ведьм, неверных жен или
иностранцев?
Разумеется, в отсутствие неоспоримых божественных заповедей светская этика часто сталкивается со
сложными дилеммами. Что делать, если некий поступок причинит вред одному человеку, но поможет
другому? Этично ли облагать высокими налогами богатых, чтобы помочь бедным? А развязать кровавую
войну ради устранения жестокого диктатора? Сталкиваясь с подобными дилеммами, светские люди не
спрашивают: «Какова воля Божья?» Они тщательно взвешивают чувства всех заинтересованных сторон,
анализируют широкий диапазон наблюдений и возможностей, ищут компромиссный вариант, позволяющий
минимизировать вред.
Возьмем, например, отношение к сексуальности. Как светские люди решают, одобрять или осуждать
изнасилование, гомосексуализм и инцест? Анализируют чувства. Совершенно очевидно, что
изнасилование неэтично не потому, что нарушает некую божественную заповедь, а потому, что причиняет
вред людям. А вот любовные отношения между двумя мужчинами никому не вредят, и нет никакой
причины их запрещать.

А как начет зоофилии? Я участвовал во множестве частных и публичных споров о гомосексуальных

браках, и периодически какой-нибудь умник спрашивал: «Если допустим брак между двумя мужчинами,
почему бы не разрешить брак между мужчиной и козлом?» Для светского человека ответ очевиден.
Здоровые взаимоотношения отличаются эмоциональной, интеллектуальной и духовной глубиной. Брак, в
котором такой глубины нет, сделает вас несчастным, одиноким, психологически подавленным. Двое
мужчин способны удовлетворить эмоциональные, интеллектуальные и духовные потребности друг друга –
чего нельзя сказать об отношениях с козлом. Если вы рассматриваете брак в качестве института,
повышающего благополучие людей (а именно так относятся к браку светские люди), вам и в голову не
придет задать такой странный вопрос. Это могут сделать только люди, считающие брак неким
чудотворным ритуалом.

А сексуальные отношения отца с дочерью? Что с этим не так – ведь они оба люди? Многочисленные
исследования психологов показали, что подобные отношения наносят огромный и, как правило,
непоправимый ущерб ребенку. Кроме того, они отражают и усиливают деструктивные наклонности
родителя. Эволюция сформировала психику сапиенсов таким образом, что романтические и родительские
связи не смешиваются друг с другом. Поэтому, чтобы осудить инцест, не нужен бог или Библия –
достаточно книг по психологии[165].

Это и есть главная причина, по которой светские люди ценят научную истину. Она нужна не для того,
чтобы просто удовлетворить свое любопытство, а для того, чтобы понять, как уменьшить уровень
страданий в мире. Без ориентира, который дают научные исследования, наше сострадание зачастую
слепо.
Из приверженности истине и состраданию естественным образом вытекает приверженность равенству.
Светский человек может придерживаться самых разных взглядов на экономическое и политическое
равенство, но он с большим подозрением относится ко всякой априорной иерархии. Страдание есть
страдание, независимо от того, кто его испытывает, а знание остается знанием независимо от
первооткрывателя. Превознося достижения или открытия, совершенные представителями какого-то одного
народа, класса или пола, мы, скорее всего, демонстрируем бесчувственность и неблагодарность. Да,
светский человек гордится уникальностью своего народа, страны и культуры – но он не путает
уникальность с превосходством. Поэтому, признавая свои особые обязательства по отношению к своему
народу и стране, светский человек не считает их эксклюзивными и наряду с ними признает свои
обязательства перед всем человечеством.

Мы не можем искать истину и способы избавления от страданий без свободы мысли, исследований и
экспериментов. Поэтому светские люди ценят свободу и стараются не наделять высшим авторитетом
какой-либо текст, институт или лидера и не давать им эксклюзивного права решать, что истинно или
правильно. У людей всегда должна оставаться возможность для сомнения, перепроверки, эксперимента,
знакомства с другим мнением. Светские люди восхищаются Галилео Галилеем, который осмелился
оспорить догму о том, что Земля неподвижна и находится в центре Вселенной; они восхищаются простыми
людьми, которые в 1789 году штурмовали Бастилию и свергли деспотический режим Людовика XVI. Они
восхищаются Розой Паркс, которая имела мужество занять в автобусе место, предназначенное для белых.

Требуется немало смелости, чтобы сражаться с предрассудками и деспотическими режимами, но еще

больше – чтобы признать свое невежество и ступить на неизведанную территорию. Светское образование
учит, что если мы чего-то не знаем, нужно признать свое незнание или сомнение и поискать новые факты и
доказательства. Многие боятся неизвестного и хотят получить однозначные ответы на все вопросы. Страх
перед неизвестным может парализовать сильнее, чем любой тиран. На протяжении всей истории люди
боялись, что без веры в однозначные ответы человеческое общество распадется. На деле же
современная история показала, что общество смелых людей, готовых признать свое невежество и
поставить трудные вопросы, не просто процветает, но и отличается бóльшим миролюбием, чем общества,
где все обязаны беспрекословно довольствоваться одним-единственным ответом. Люди, которые боятся
утратить истину, больше склонны к насилию, чем те, кто привык смотреть на мир с разных точек зрения.
Вопросы, на которые вы не знаете ответа, гораздо лучше ответов, в которых вам не дозволено
сомневаться.
И наконец, светские люди ценят ответственность. Они не верят в высшую силу, которая заботится о мире,
наказывает злых, воздает справедливым и защищает от голода, эпидемий или войн. Поэтому именно мы,
смертные люди из плоти и крови, должны нести полную ответственность за свои действия или
бездействие. Если мир полон страданий, наш долг – найти решение. Светские люди гордятся огромными
достижениями современного общества, которое победило эпидемии, избавилось от голода и принесло мир
на бóльшую часть планеты. Нет нужды приписывать эти достижения божественному покровителю,
поскольку все они – результат того, что люди изучали мир и учились сострадать. Но по той же причине мы
должны нести полную ответственность за все преступления и ошибки современного общества, от геноцида
до ухудшения экологии. Вместо того чтобы молить о чуде, мы обязаны спросить себя, чем мы можем
помочь миру.

Таковы главные ценности светского общества. Как отмечалось выше, ни одна из них не является
исключительно светской. Иудеи особенно ценят истину, христиане – сострадание, мусульмане –
равенство, индуисты – ответственность и так далее. Светские общества и институты с готовностью
признают эти связи и принимают религиозных евреев, христиан и индуистов, но при одном условии: когда
светские нормы вступят в противоречие с религиозной доктриной, последняя должна уступить. Например,
чтобы влиться в светское общество, ультраортодоксальные иудеи должны относиться к неевреям как к
равным, христиане – не жечь еретиков на костре, мусульмане – уважать свободу слова, а индуисты –
отказаться от кастовой дискриминации.

Но никто не ждет от религиозных людей, что они начнут отрицать существование бога или откажутся от
традиционных обрядов и ритуалов. Светский мир судит о людях по их делам, а не по одежде или
традициям. Человек может носить самое странное сектантское платье и практиковать самые необычные
религиозные обряды, одновременно проявляя глубокую приверженность главным светским ценностям. В
мире есть много еврейских ученых, экологов из числа христиан, исповедующих ислам феминисток и
индусов, защищающих права человека. Если они признают научную истину, сострадание, равенство и
свободу, то являются полноценными членами светского общества, и нет никаких оснований требовать,
чтобы они сняли ермолку, нательный крест, хиджаб или стерли тилак.

По той же причине светское образование не означает негативного воспитания, когда детей учат не верить
в бога и не участвовать в религиозных церемониях. Светское образование учит детей отличать истину от
веры, развивать в себе способность сострадать всем живым существам, ценить мудрость и опыт всех
жителей Земли, свободно мыслить, не боясь неизвестного, и отвечать за свои действия и за мир в целом.

Был ли Сталин светским человеком?

Таким образом, нет никаких оснований критиковать секуляризм за отсутствие этических ценностей или
социальной ответственности. Главную проблему секуляризма следует искать на противоположном конце
спектра. По всей видимости, он слишком высоко поднимает этическую планку. Большинство людей не в
состоянии соблюдать такие жесткие нормы, а большим обществом невозможно управлять, основываясь на
сострадании и поисках истины с неизвестным результатом. Общество должно действовать быстро и
решительно (особенно в опасных ситуациях, таких как война или экономический кризис), даже если оно не
знает точно, что есть истина и какие действия причинят меньше вреда. Требуются четкие указания,
запоминающийся девиз и вдохновляющий боевой клич. Очень трудно посылать солдат в бой или
проводить радикальные экономические реформы во имя сомнительных гипотез, а потому светские
движения то и дело превращаются в догматические религии.

Например, Карл Маркс начинал с заявления, что все религии – это обман с целью угнетения людей, и
призывал сторонников исследовать истинную природу мирового порядка. В последующие десятилетия из-
за тягот революции и войны марксизм утратил гибкость, и уже при Сталине официальная линия
Коммунистической партии СССР изменилась: мировой порядок слишком сложен для понимания обычного
человека, и поэтому лучше всегда доверять мудрости партии и следовать ее указаниям, даже если она
репрессирует и убивает десятки миллионов невинных людей. Да, это отвратительно, но партийные
идеологи не уставали объяснять, что революция не пикник и что нельзя приготовить яичницу, не разбив
яиц.

Следует ли считать Сталина светским руководителем? Ответ зависит от нашего определения

секуляризма. Если мы используем минималистское негативное определение – «светские люди не верят в
Бога» – то Сталин, вне всякого сомнения, был светским человеком. А согласно позитивному определению
(«светские люди отвергают все ненаучные догмы и ценят истину, сострадание и свободу»), Маркс был
светским деятелем, а Сталин – нет. Сталин был пророком безбожной, но в высшей степени догматичной
религии – сталинизма.

И таких примеров множество. Перенесемся на противоположный край политического спектра. Капитализм

также начинался как непредвзятая научная теория, но постепенно превратился в догму. Многие
капиталисты все еще повторяют мантру о свободном рынке и экономическом росте, не обращая внимания
на реальный мир. К каким бы ужасным последствиям ни приводили модернизация, индустриализация или
приватизация, адепты капитализма списывают эти последствия на «болезни роста» и обещают, что
дальнейший экономический подъем все исправит.

Либеральные демократы с умеренными взглядами хранили верность светским идеалам сострадания и

поиска истины – но даже они порой отрекались от них ради удобных догм. Так, при столкновении с
жестокими диктатурами и несостоятельными государствами либералы часто превращают св