Шарль Рише.
Война и мир
[править]
Оглавление.
[править]Стран.
От переводчика 1
Война и мир 3
I. Причины войн 5
II. Последствия войн 16
III. Ответ приверженцам войны 33
IV. Не химера-ли уничтожение войны? 59
V. Принцип третейского суда 68
VI. Международный третейский суд 81
VII. Мирные учреждения 92
VIII. Император Николай II и папа Лев XIII 98
IX. Задачи врагов войны. Великие приверженцы мира 106
X. Заключение 122
XI. Мнения мыслителей о войне 126
XII. Картинка войны 136
От переводчика.
[править]Проф. Шарль Рише написал небольшую книжку «Les guerres et la paix», в которой с красноречием оратора и убедительностью ученого рисует ужасы войны и бедствия современного милитаризма. Как горячий сторонник мира, он верит, что идея третейского суда сделается со временем общим достоянием народов и что настанет время, когда войны отойдут совершенно в область преданий. К сожалению, надеждам автора — как доказала мирная конференция в Гааге — суждено еще не так скоро сбыться. Тем дороже должно быть для нас всякое слово осуждения войны, всякий громкий призыв к миру и братскому единению народов. Переводчик надеется, что в России, давшей особенно мощный толчек делу мира, книжка Ш. Рише будет встречена сочувственно.
Киев.
Сентябрь 1899 года.
Война и мир.
[править]Войну можно определить одним словом: война — это насилие.
Представьте себе, что голодный волк встречает в лесу ягненка. Он бросается на него и начинает его терзать. Вот вам пример войны. Для войны вовсе не необходимо, чтобы силы нападающего и защищающегося были одинаковы — напротив, наилучшим условием ее возникновения и является именно то положение, когда одна сторона значительно сильнее другой.
Теперь представьте себе далее, что этого волка, зарезавшего ягненка, встречает другой волк, который хочет отнять у него добычу, и между ними завязывается борьба. Это опять война. Для войны также не необходимо, чтобы воюющие стороны принадлежали к различным породам и видам животного царства. И братья часто ведут между собою отчаянную борьбу.
Наконец, допустим, что на сцену появляется человек, который хочет наказать волка за то, что он зарезал его овцу. Он пускает в ход свою палку, нож или ружье — словом, также вступает с ним в борьбу. Это опять война.
Весьма возможно, что в данном случае право на стороне человека, а не волка. Однако он убивает по-
следнего, благодаря не этому обстоятельству, а тому, что он сильнее его. Даже, еслиб человек был совершенно не прав, победа была бы все-таки на его стороне, ибо на его стороне и сила. В этом и заключается сущность войны, что торжествует всегда не тот, кто прав, а тот, кто сильнее.
С тех пор как существует человечество, существуют и войны; воюют одинаково дикари и цивилизованные нации. Люди всегда употребляли свою энергию, способности и мужество на то, чтобы уничтожать друг друга.
Хорошо ли это? Необходимо ли это? Обсуждением этого мы и займемся в настоящей книге, при чем постараемся быть по возможности более спокойными и беспристрастными.
Мы задаемся, стало быть, вопросом, необходимо ли, чтобы насилие управляло миром?
Возможны ли, мыслимы ли такие общества, существование которых покоилось бы не на явном или скрытом военном режиме?
И если да, то каким путем осуществимо это в недалеком будущем?
I.
Причины войн.
[править]Всякая война, как и всякий спор, имеет свои причины, но причины эти обыкновенно настолько неуважительны и незаконны, что воюющие всегда стараются их скрыть.
Предположим, что несколько дикарей поселилось на каком-нибудь плодородном участке земли и длительно занялось посевами хлеба и маиса, возведением построек, сооружением колодцев и проч. Благодаря своему труду и производительности, дикари эти в скором времени начнут пользоваться известным благосостоянием. Но вот соседи их, завидуя их богатствам, объявляют им войну, не имея к ней никакого другого повода, кроме желания ограбить их.
Касается ли дело дикарей или наций, считающих себя просвещенными — безразлично: война всегда имеет один и тот же мотив, именно грабеж. Но если грабеж этот очень велик по своим размерам, он получает название завоевания, а виновники и вершители его — завоевателей.
Александр, говорим мы, завоевал Персию, Малую Азию и Индию, но он в сущности совершил обширный ряд грабежей. Цезарь покорил Галлию, и завое-
вание ее, сопровождавшееся кровавыми жестокостями, беспримерными даже в мало назидательной истории других народов, являлось настоящим разбоиничьим предприятием. Как бы прибыльны и доходны ни были войны Александра и Цезаря, но разве он имели другие мотивы, кроме разбоя и грабежа? Ведь Индия и Персия не угрожали же Македонии, а бретонцы и галлы не замышляли же против могущества Рима!
Итак, завоевание — это грабеж, разбой, насилие, и победители очень часто не стесняются даже наивно сознаваться в этом. Испанцы явились в Мексику и в Перу с целью найти там побольше золота. Они разгромили несчастных туземцев для того, чтобы превратить их в рабов и воспользоваться их богатствами. Наполеон, вносивший в Европу в течение 15 лет его неограниченной власти повсюду ужасы и бедствия войны, открыто признавался, что он хочет покорить себе весь мир. Людовик XIV, Фридрих II, Карл XII, Ганнибал были так же, как и Цезарь, Александр, Кортец и Наполеон великие завоеватели, то есть, необыкновенные грабители.
Между завоеванием, предпринимаемым какой-нибудь цивилизованной нацией, и грабежом, совершаемым толпой дикарей, существует та разница, что у последних, в случае успеха, каждый из участников непосредственно пользуется плодами своей победы, чего не бывает у культурных людей.
В старые, добрые времена войны возникали очень легко. Когда Людовик XIV или Карл V хотели объявить кому-нибудь войну, они мало справлялись с тем, на сколько она соответствовала желаниям и интересам их народов.
История знает много войн, явившихся следствиями самых ничтожных причин. Так, например, едкой шутки, отпущенной Фридрихом насчет M-me Помпадур, было достаточно для того, чтобы возгорелась кровавая война между двумя народами. Нападки английских журналов на Бонапарта более других обстоятельств способствовали тому, что он нарушил Амиенский мир. Говорят, что удар веером был причиной завоевания Алжира. Наконец, в 1870 г. Франция была вовлечена в одну из самых кровавых войн также из-за незначительной, пустой причины. На самом деле, оскорбление даже не было нанесено ей: оно было выдумано жестоким Бисмарком, который воспользовался глупостью французского правительства для того, чтобы заставить его усмотреть в обиде, будто бы нанесенной его послу, повод к войне.
Народы дошли до такой степени отупения, что способны верить в какую-то связь между национальною местью с одной стороны и дипломатическими депешами, инцидентами на границе и вызывающей журнальной полемикой с другой стороны. Национальное достоинство народа должно было бы заключаться в почитании справедливости, в развитии наук и искусств, в расширении торговли и промышленности и в умножении богатств его; оно должно было бы выражаться поднятием общего благосостояния, свободы и нравственности отдельных граждан. А его между тем связывают с какими-то щекотливыми дипломатическими вопросами!
Итак, мотивы всех войн, явные или тайные, в сущности всегда сводятся к завоеваниям. Англия вела войну с Китаем с целью заставить его открыть свои рынки для английских товаров и особенно опиума. Америка объявила войну Испании в надежде в слу-
чае успеха отнять у нее Кубу и Порто-Рико. Италия недавно окончила борьбу с Менеликом, цель которой была присвоить себе часть его владений. Известно, что Наполеон III предпринял мексиканскую кампанию в надежде овладеть этой страной или в крайнем случае поставить во главе ее правителя сообразно своему выбору.
Но все корыстные побуждения войн прикрываются обыкновенно громкими, лицемерными фразами, — и с целью придать им вид справедливости, разумности и целесообразности изводят не мало бумаги. Народ, который есть в сущности большое дитя, верит во все эти выдумки и легко впадает в энтузиазм, когда заходит речь о его национальной славе, о престиже его оружия и о достоинстве его правительства.
В редких случаях затевающие войну не скрывают истинной цели ее и при этом рассуждают так: «если мы не захватим этой страны, которая слаба и беззащитна, то ею все равно овладеет другой»… Удивительная логика — неправда ли! Она напоминает логику разбойника, который отнимает у прохожего его кошелек, оправдывая себя тем, что если не он это сделает, то так поступит, наверное, другой.
Чтобы сделать мотивы войны очевидными и благородными, на первый план выдвигаются обыкновенно общие высокие принципы, благодаря которым простой грабеж превращается в геройский подвиг. Ведь самые ясные вещи так легко затемнить при помощи известных фраз и лживых толкований! Когда американцы задумали отнять у испанцев Кубу, они мотивировали затеваемую ими войну ужасными притеснениями, которым Испания будто бы подвергает жителей этого остро-
ва и выступили якобы защитниками последних. Точно так же поступил и Наполеон в войне с Испанией, приняв под свою защиту испанский народ и задавшись будто бы целью освободить его от недостойного правительства.
Во всякой войне, даже самой преступной, тайный мотив ее грабеж всегда маскируется высокими и более или менее чистыми побуждениями.
Задача скрыть истинную цель войны значительно облегчается с каждым днем, благодаря участию периодической прессы, которая в наше время пользуется могущественным влиянием. При малейшем намеке на войну печать поднимает обыкновенно страшный шум, кричит, возмущается, изрыгает по адресу предполагаемого врага незаслуженные обиды, припоминая старые, давно забытые случаи взаимной ненависти. Разве в 1870 году некоторые немецкие журналы не ставили в упрек Франции историю Конрада Гогенштауфена, имевшую место около пяти столетий тому назад? И разве теперь не находятся люди, которые роются в прошедшем и настоящем, стараясь выкопать всевозможные мотивы вражды и злопамятности всякий раз, когда между Францией и какой-нибудь державой возникает какое-либо недоразумение. Увы! В этом недостатка никогда не бывает! Какую массу взаимных обид, оскорблений и грубых недоразумений можно было бы устранить, если бы не прибегали ко лжи и ко всяким неправдоподобным выдумкам. Завоевательный дух скрывается сплошь да рядом — увы! — под маской патриотизма.
Поразительно наблюдать, как иной раз ничтожное недоразумение превращается благодаря вмешательству дипломатии и прессы в безусловную причину свя-
щенной войны! В 1856 году, например, Англия и Франция объявили России войну из-за такого ничтожного повода, что данные о нем с трудом только можно отыскать в дипломатических архивах. Нужно долго и много рыться в пыльных бумагах и актах, чтобы добраться, наконец, до того, что собственно привело к столкновению эти державы. Смерть пятисот тысяч людей и израсходование почти шести миллиардов — таковы были последствия этой ужасной войны!
Конечно, на самом деле она имела свои мотивы, но такие, открыто признать которые было неудобно. Наполеон III хотел прочно утвердить в стране свою династию при помощи счастливой войны и союза с Англией. Англичане же имели в виду обеспечить успех своей торговли и помешать распространенно русского влияния на востоке. В той или другой форме война всегда остается актом насилия и завоевания.
Все великие войны прошлых столетий, если и предпринимались одним народом с целью препятствовать усилению других наций, в сущности сводились к одному и тому же, именно к завоеваниям. Так, борьба Франции с Австрией, длившаяся почти два столетия, начиная от Карла V до Наполеона III, была начата из-за желания препятствовать усилению Габсбургского дома. И из-за этого Европа была терзаема и орошаема кровью целых двести лет! Вина этого падает в равной мере на обе нации: с одной стороны немецкие государи, алчные и кровожадные, домогались во что бы то ни стало первенства — и какого еще! — повсюду: во Фландрии, в Ломбардии, в Баварии, в Польше; с другой стороны, французские монархи непременно стремились мешать подобному распространению власти их врагов. И из-за этого сотни ты-
сяч людей разорялись и обрекались на голод и лишения, а десятки тысяч солдат погибали от огня и меча! Какое им всем было в сущности дело до спора между Габсбургами и Бурбонами?
Завоевательные войны, такие же преступные по своим мотивам, как и войны дикарей с целью грабежа, не имеют уже потому смысла, что они редко приносят выгоды победителю. Но еще бессмысленнее те войны, которые ведутся из-за влияния, ибо ослабление и даже полное уничтожение одной стороны не приносит собственно никакой пользы другой. Подобные войны способствуют, как выражаются теперь, сохранению равновесия Европы и в жертву этому равновесию принесены уже миллионы людей!
В гражданских войнах воюющие стороны знают, по крайней мере, из-за чего они сражаются. Приверженцы Гиза и Валуа знали каждый в отдельности, что они боролись и проливали свою кровь за ту или другую идею, за того или другого начальника своего. Или возьмем другой пример: Южные Американские Штаты желали сохранить рабство, а Северные, напротив, хотели уничтожить его. Отсюда возгоралась война, которая не имела ничего общего с грабежом и завоеванием и мотивы которой были более серьезны, чем те, которые создаются дипломатическими недоразумениями.
Но это отнюдь не значит, что мы одобряем и примиряемся с гражданскими войнами: мы хотели только сказать, что причины их не так пусты и смешны, как мотивы других войн, потому что в основе их лежат иногда действительные и порою даже благородные побуждения. Здесь не имеют места дипломатические интриги и отсутствует шум прессы.
Но мы до сих пор рассматривали только одну сторону интересующего нас вопроса и чтобы быть справедливыми, мы должны заняться и другой стороной его. В каждой войне бывает, как известно, зачинщик, нападающий и жертва, защищающаяся. Например, Пруссия и Австрия напали на Данию. Что ей было делать, как не защищаться? Союзники объявили в 1792 г. войну Франции. Разве она не должна была обороняться? Наполеон хотел заставить Испанию присоединиться к континентальной блокаде и ввести у нее французское правительство, рекрутский набор и свою систему пошлин. Вполне законно было со стороны Испании отстаивать с оружием в руках свои права. В приведенных примерах датчане, французы и испанцы боролись за свое отечество и свободу, и войны эти, повидимому, не только не позорны, а, напротив, даже священны.
Однако, это нисколько не противоречит тому, что мы сказали раньше о сущности войн, ибо дело доходит до них только потому, что один народ несправедливо нападает на другой. Если бы все народы жили между собою в добром согласии, не обижая друг друга, то войны, конечно, отошли бы в область преданий. Борьба законна для того, кто защищается, но со стороны нападающего она является преступлением.
Волк нападает на ягненка, который защищается, как может. Если я скажу, что подобная борьба возмутительна, то, конечно, никто не подумает, что так я называю попытку ягненка защититься от волка.
Впрочем, при всяком столкновении с обеих сторон обнаруживается столько недобросовестности, лживости и взаимного желания обидеть друг друга, что в конце концов, трудно становится решить, кто собственно
оскорбитель и кто оскорбленный. В коалиции 1792 г. против французской республики зачинщиками войны были союзники. В войне с Данией инициатива ее исходила от Пруссии и Австрии, а в испанской войне нападающей стороной явился Наполеон. Но гораздо чаще вина в происхождении войны падает на обоих противников в равной мере. Когда двое детей подерутся между собою, то трудно разобрать, кто из них начал драку и лучше всего поэтому строго наказать обоих, потому что оба они виноваты: один был раздражителен и придирчив, а другой груб и заносчив. Точно так же и у народов самый ничтожный повод может сделаться настоящим casus belli, если он раздут лживой и воинственно настроенной прессой.
Иногда война становится действительно законной и справедливой. Возьмем для примера несчастных армян, кровь которых так безвинно проливают турки. Если какая-нибудь держава вмешается в эту резню и вмешательство ее повлечет за собой войну, то кто сможет сказать, что война эта несправедлива? Или если немцы сильно притесняют жителей Эльзас-Лотарингии и последние возмутятся и не захотят больше терпеть этого ига, то неужели война, предпринятая для освобождения их, также будет позорной?
Итак, существуют войны, мотивы которых, по-видимому, законны. Это те именно войны, которые возникают, когда за слабого заступается какой-нибудь сильный защитник, действующий, очевидно, без всяких корыстных целей.
Но, увы! — такие войны чрезвычайно редки или, вернее говоря, они даже вовсе не существуют на самом деле. Я не знаю таких бескорыстных защитников, которые не требовали бы от побежденного какой-
нибудь провинции или нескольких миллионов контрибуции в виде вознаграждения за свое великодушное заступничество.
Но возможно, что я говорю это по незнанию. Очень может быть, что в истории народов известны войны, предпринятые исключительно из-за благородных, бескорыстных побуждений, не давших победителям решительно никаких выгод? Повторяю — я их не знаю, и пусть мне назовет их тот, кто знает.
Война с единственною целью защитить угнетенного — это теория. На самом деле она всегда или почти всегда оканчивается гнетом побежденного и завоеваниями. Наполеон III освободил Ломбардию от австрийского ига, но зато присоединил к Франции Савойю. Американские Штаты воевали с Испанией будто бы с целью добиться свободы для Кубы, но на самом деле, они имели в виду захватить в свои руки Порто-Рико, Кубу и Филиппины, что им действительно и удалось. Одним словом, войны из-за освобождения — это те же завоевания, но более или менее ловко замаскированные.
Впрочем, если мы станем рассматривать, в чем собственно заключается это, так называемое, освобождение одного народа от гнета и ига другого, то мы увидим, что оно всегда основывается на насилии. Раз нужно кого-нибудь освобождать, значит, он угнетен, а это состояние его явилось результатом какой-нибудь предшествовавшей войны. Всякое завоевание роковым образом влечет за собой бесконечный ряд новых войн и никакая борьба за освобождение не имела бы смысла, если бы она не была вызвана предшествовавшими завоеваниями.
С другой стороны является вопрос, необходимо ли отвечать на насилие насилием же? Какая непрерывная
цепь бед и несчастий получилась бы, если бы всякая несправедливость влекла за собою непременно такую же несправедливость?
Что бы ни говорили о войне, какие бы доводы в пользу ее не приводили, она всегда останется насилием. Спрашивается, необходимо ли, неизбежно ли это насилие?
Резюмируя эти краткие замечания о причинах войн, мы повторяем, что главным мотивом каждой войны является стремление к завоеваниям, то есть, стремление к грабежу и разбою. Нас прельщают, предположим, земли, богатства и сокровища наших соседей и чтобы завладеть всем этим, мы идем на них войною. Мы поступаем точно так же, как разбойник, который нападает на большой дороге на путника и отнимает у него его имущество и кошелек. Это очень просто и понятно.
Но это стремление к завоеваниям прикрывается у нас обыкновенно громкими фразами о национальной чести, европейском равновесии, освобождении угнетенных и тому подобных высоких материях, которые подхватываются тотчас же прессой, сбивают с толку общественное мнение и убеждают, наконец, наивных людей, что война была предпринята на основании действительно уважительных, законных причин.
Нет, только корыстолюбие или тщеславие лежат в основе каждой войны!
II.
Последствия войн.
[править]В семье рождается ребенок. Появление его на свет сопровождается невыразимыми страданиями матери, но она их тотчас же забывает, как только увидит это крошечное, давно ожидаемое существо. Вокруг колыбели новорожденного все радуются и высказывают наилучшие пожелания.
Но вместе с ребенком рождаются в семье заботы, беспокойство и увеличиваются расходы. Приходится бороться с болезнями, которые подстерегают на каждом шагу новорожденного, необходимо зорко стеречь его, защищать от окружающих опасностей, затем одевать, кормить, поить, учить его и по возможности оберегать от неприятностей и страданий. Заботы о нем беспрерывно сменяются одна другою.
Отец и мать положительно состязуются друг с другом в самоотверженности по отношению к своему сыну. Отец работает без устали для него, а мать не спит из-за него по целым ночам… Ведь этот ребенок, этот сын есть их будущее, их лучшая надежда.
Мальчик растет. Вот ему 10 лет, вот — 15, вот, наконец, 20. Наступает время, когда родители, успевшие уже состариться, начинают ожидать помощи от своего сына, которому они посвятили всю свою жизнь.
Мальчик стал уже взрослым человеком и готовится сделаться хорошим работником, который сумеет отблагодарить своих родителей за все, что они сделали для него.
Но — увы — неумолимый закон отнимает сына у его родителей на три и даже на пять лет. Он вдали от них отбывает воинскую повинность и не только не может им помочь, как он предполагал, но даже сам принужден брать у них от времени, до времени небольшие субсидии. Бедные родители! Они не могут думать о своем сыне без горечи и обиды! Они решительно не понимают, какой злой рок отнял его у них, когда они с первых дней его жизни так горячо любили и так нежно баловали его!
Но вот вдруг, благодаря каким-то дипломатическим недоразумениям и страстным толкам газет, возгорается война. Почему? зачем? — никто этого не знает. Все знают только то, что война объявлена. В один ужасный день получается весть, что произошло большое сражение. Сотня тысяч молодых людей с разможжеными головами, с изуродованными членами и распоротыми животами лежит в поле, испуская последнее дыхание… Обожаемый сын, защита и надежда его престарелых родителей, унесен в могилу!… Все бесчисленные заботы о нем, вся самоотверженность, все надежды разрушены одним ударом!…
Какое горе, какое ужасное горе! Одна смерть — это ничего, но десять смертей, сто, сто тысяч смертей!…
Для того, чтобы получить хоть отдаленное представление о том, что такое гекатомба из ста тысяч жизней (в битве при Лейпциге погибло около ста тысяч людей), предположим, что победитель задастся целью сказать по несколько слов утешения всем родителям, сыновья которых по его вине убиты в сражении и допустим, что для каждого отца и матери ему нужна будет всего одна минута — совсем не так много времени для того, чтобы выпросить прощения в таком тяжелом преступлении, как убийство сына! Одна минута на то, чтобы утешить целую плачущую семью! Окажется, что если он будет заниматься этим делом искупления по двенадцать часов ежедневно, то ему потребуется на это не менее шести месяцев… Шесть долгих месяцев для того, чтобы смыть с души своей грех стольких убийств, произошедших по его вине!
Недавно на благотворительном базаре в Париже произошел ужасный пожар, в котором сгорело много лиц из высшего общества. Общее горе, постигшее Францию, не поддается описанию: в театрах прекратились представления, дела приостановились, газеты не говорили ни о чем другом, как об этом случае. Отовсюду посыпались выражения участия и соболезнования… А между тем этот пожар пустяки, ничто в сравнении с мартирологами большой войны.
Если мы сосчитаем жертвы войны 1870 г., то окажется, что подобные пожары должны были бы случаться каждый день в течение двадцати лет для того, чтобы число погибших людей достигло количества жертв этой войны.
Теперь представьте себе ужасного Бисмарка, настоящего виновника этой войны. В течение двадцати
лет он должен был бы ежедневно собственноручно производить этот пожар, предавая огню по двести жертв!
Вот одно из последствий — и самое непосредственное — каждой войны! Собственно говоря, над ним даже не останавливаются, так как буржуазные писатели, журналисты, академики и кандидаты в академию не касаются каких-то никому неведомых солдатиков из глухих деревень какого-нибудь, положим, CТtes-du-Nord или Landes. Жалобы и стоны матерей и братьев убитых также не достигают ничьих ушей, скорбь их молчалива, потому что они боятся надоесть ею. За исключением какого-нибудь поэта — фантазера и философа — мечтателя над горем их никто не задумывается и оно проходит совершенно незамеченным. Это, мол, величина, которою можно пренебречь. В бюллетене о победе будет с удовольствием сообщено, что с нашей стороны, положим, всего три тысячи убитых, между тем как неприятель потерял семь тысяч людей.
И, читая этот бюллетень, мы самодовольно будем улыбаться: три тысячи убитых — но ведь это совсем пустяки!
Потери неприятелей… но о них мы совсем не думаем. Находятся даже такие патриоты, которые в состоянии повторить слова Бисмарка, сказанный им по поводу смерти одного французского солдата: «все-таки одним врагом меньше».
Но ничто так не поражает, как то, с каким легким сердцем, с какою беззаботностью писатели рассказывают об убийствах, грабежах и прочих ужасах, какими сопровождается война. С каким удивлением таланту Цезаря они повествуют, например, о его подвигах в Галлии: «город был разрушен
до основания, а все жители преданы мечу… Вся страна была совершенно раззорена»… При этом историк добавляет с удовольствием, смешанным с гордостью, что из ста тысяч жителей этой страны почти никто не спасся.
Когда великая армия Наполеона перешла Неман, в ней насчитывалось около 700.000 солдат. При этом числе многие авторы приходят в восторг. Семьсот тысяч людей! Какое грандиозное зрелище! Какое торжество над трудностями содержания, вооружения и продовольствия такой огромной массы солдат! Какую великолепную картину должна была представлять эта армия, составленная из французов, италианцев, баварцев, поляков, саксонцев, датчан, испанцев и фламандцев! Не хватает дифирамбов, чтобы возвеличить это чудо! А между тем, что сталось с ним, этим чудом? Сколько солдат осталось в живых из этой семисоттысячной армии, спустя полгода? Тридцать три тысячи!… да, едва тридцать три тысячи! Остальные погибли от огня и меча в страшных мучениях, или же, перенеся невероятные физические лишения, искалеченные, изувеченные, замерзшие в снегах, сделались добычей хищных воронов. Вот что значит война!
И если историки делают по поводу этой войны какие-нибудь критически замечания, то последние касаются стратегических и политических вопросов, а отнюдь не того, что в ней погибло около семисот тысяч людей. Если бы поход в Россию окончился полным разгромом ее, который стоил бы неисчислимых человеческих жертв, то история все-таки рукоплескала бы победителю и ни в одной книге нельзя было бы найти ни слова осуждения и порицания ему!
Недавно, во время испано-американской войны была истреблена часть испанского флота. Пять или шесть испанских броненосцев были взорваны на воздух и потоплены, при чем погибло около трех тысяч солдат. Смерть этих несчастных прошла совершенно незамеченной, а между тем почти одновременная гибель парохода «Bourgogne», на котором утонуло около 400 пассажиров, вызвало всеобщий ужас и необыкновенное волнение.
Но, скажите, разве несчастные испанские матросы не заслуживают также нашей жалости, как и пассажиры Бургони?
В этой аномалии чувства, с которым мы к смерти солдат на войне относимся, как к чему-то совершенно естественному и обыкновенному, виновны историки и журналисты. «На то и война», говорят они, «разве поможешь убитым своим состраданием?»
Отсюда преклонение пред такими великими истребителями рода человеческого, какими были Александр, Цезарь, Аттила, Наполеон и Бисмарк.
Когда мы слышим, что какой-нибудь отец-негодяй истязает своего маленького ребенка, бьет его и морит голодом, из груди нашей вырывается крик ужаса; толпа негодует и готова броситься на этого зверя-отца с криками: «смерть убийце!». Все газеты возмущены, если суд не приговорит его по меньшей мере к эшафоту. Замученный ребенок находит повсюду тысячи защитников. Это, конечно, очень хорошо и справедливо. Но почему же мы считаем великим человеком того, кто мучает и истязает сотни тысяч людей?
Ужасный Ваше (Vacher), это чувственное животное, несомненно невменяемое, совершившее около трид-
цати самых возмутительных убийств, представляется нам страшным чудовищем. Но поставьте три десятка его жертв рядом с двумя миллионами людей, погибших по вине Александра, и я, не колеблясь, предпочту Ваше Александру Великому!
Мне станут говорить, что смерть солдата на поле брани почетна и завидна, что умереть за свое отечество с оружием в руках, лицом к врагу — благородно и похвально. Увы! Сколько умирает этих несчастных солдат еще прежде, чем дело доходит до битвы, сколько их гибнет в госпиталях от тифов, скорбута, лихорадок и прочих гадких болезней, сопровождающих всякую войну и являющихся ее достойными сподвижницами? Знают ли те, которые воспевают войну, что от болезней погибает всегда впятеро более людей, тем от пуль неприятеля?
Во времена Гомера или в Средних Веках во времена рыцарства, когда два героя сходились в поединке грудь с грудью с мечами или копьями в руках, победа всегда оставалась на стороне более сильного и ловкого. Этот поединок являлся для сражающихся делом чести: в нем было для них своего рода грубое удовольствие. Но какое благородство души, скажите, какой подвиг заключается в том, чтобы мучиться и умереть от какого-нибудь тифа где-нибудь в углу, на грязной соломе? Как ни страшен вид поля после сражения, но это ничто в сравнении с той картиной, какую представляют собою госпитали в военное время. Ничего более ужасного представить себе нельзя. Все те, кому случалось быть свидетелями ужасов войны, все те, в ком не заглохло еще сердце и не притупился ум, не могут не согласиться с тем, что война — это самое ужасное заблуждение рода человеческого.
Невозможно выразить в точных числовых данных всех жертв каждой войны, но это вовсе и не необходимо. Мы приведем только следующие приблизительные цифры относительно войн настоящего столетия:
В войнах Наполеона (1799—1815 гг.) погибло около 3.000,000 французов и 5.000,000 иностранцев.
" войне с Россией (1854 г.) погибло около 800.000 ч.
" " " Италией " " 300.000 "
" " " Пруссией " " 300.000 "
" " « Юга с Сев. Шт. Амер.» " 500.000 "
" " " 1870 г. " " 800.000 "
" русско-турецкой войне " " 400.000 "
« граждан. войнах Юж. Амер.» " 500.000 "
" колониальных войнах (Индия,
Мексика, Алжир, Абиссиния,
Трансвааль, Ява, Мадагаскар) " " 3.000,000 "
Всего около 15.000,000 чел.
Итак, войны настоящего столетия похитили около 15 миллионов жертв! И каких жертв! Молодых людей в возрасте 20 — 30 лет, самых сильных и крепких, скажем даже самых бравых, ибо смелые и отважные всегда более подвержены лишениям и действию неприятельского огня, чем ленивые и трусливые.
15 миллионов людей в течение одного столетия! Да ведь это выходит почти по 300 смертей ежедневно! Каждый день по одному пожару на благотворительном базаре в Париже или по одному крушению Бургони! Как будто бы эти два несчастия беспрерывно повторялись ежедневно в течение целого столетия. Не пора ли положить конец этому?
Но не этим одним горем, причиняемым человечеству, ограничиваются все бедствия войны. Она де-
лает людей еще потому несчастными, что вооруженный мир влечет за собою нравственное и материальное падение, от которого так страдает наша слабая цивилизация. Милитаризм — это кровоточащая язва современных обществ, возвращение к первобытной дикости и грубому варварству, усугубленному еще изобретениями и ухищрениями современной науки.
Да не сочтут слов моих за нападки и за желание оскорбить армии! Кто из нас осмелится думать дурно о наших офицерах и солдатах?
Солдаты!… Кто же они, как не сама нация? При всеобщей воинской повинности все молодые люди в возрасте двадцати, двадцати четырех лет должны становиться на известный срок под знамя и на них нельзя смотреть как на отдельную касту, отличную от прочих граждан, с которыми они сливались вчера и сольются вновь завтра. Крестьяне, ремесленники, буржуа — все они в известное время их жизни были солдатами. Армия нации — это сама нация.
Общество офицеров действительно составляет своего рода отдельную корпорацию, значительно отличающуюся от остального гражданского населения, но корпорация эта представляет собою в известном отношении цвет общества. Между офицерами часто встречаются люди примерного образа мыслей с возвышенной душей, которые пользуются всеобщим почетом и уважением.
Тем не менее положение офицеров в общем довольно печальное. В большинстве случаев они люди с хорошим образованием, очень развитые, а между тем все время проводят в изучении каких-то посредственных специальных произведений и в повторении смешной рутины.
Это то же самое, как если бы соорудили с большими затратами огромную машину с массой особенных приспособлений, для которой потребовался бы труд самых опытных инженеров и наиболее искусных рабочих. Представим же себе, что машина эта предназначена для какой-то совершенно бесплодной работы… Я не могу осуждать достоинств занятых около нее людей, но буду негодовать на бесцельность и бесполезность самой машины, которая без всякого результата поглощает столько труда, энергии и ума.
Но — повторяю — все, что я сказал о милитаризме, не должно быть понято, как выражение недоброжелательства по отношению к армии. Если я прямо заявил, что наша военная организация не достойна нашей цивилизации, если я высказал свой ужас, свое отвращение к войне, то в словах моих нет ничего оскорбительного для офицеров. Многие из них справедливо заслуживают нашего уважения, а некоторые — даже удивления.
Покончив с этим, перейдем к нравственным и материальным последствиям войны. Из них последние не суть еще самые ужасные, но они наиболее очевидны и доступны понимание даже самых простых людей.
Прежде всего, займемся вопросом, сколько стоит содержание армий.
Для Франции мы должны принять ежегодный военный и морской бюджет равным в круглых цифрах одному миллиарду франков (в 1896 г. точная цифра равнялась 899,684,396 фр.).
Строго говоря, мне могут возразить, что эта колоссальная сумма не пропадает даром, потому что она идет на жалованье и вспомоществование служащим, на
заготовление припасов, закупку материалов, оружия и проч., так что при этом кормится масса народа. Но это возражение довольно странное. Представьте себе, что какому-нибудь богатому человеку пришла бы вдруг фантазия построить в каком-нибудь неприступном месте великолепный дворец, которым ни он сам, ни кто другой не мог бы пользоваться. На этот дворец он истратит, положим, миллион. Конечно, нельзя сказать, чтобы деньги эти пропали совершенно даром, так как они ушли на покупку материалов и жалованье рабочим; но результат всей этой бессмысленной постройки сводится все-таки к нулю и потому весь миллион израсходован совершенно непроизводительно.
Точно так же совершенно бесплодно пропадает и тот миллиард, который Франция ежегодно тратит на содержание своей армии. Подумайте только, как можно было бы распределить эти деньги! Представьте себе счастье каждой французской семьи, если бы она получала ежегодно по 150 фр. дохода! Ведь миллиард военных расходов — это капитал почти в 5000 фр. для каждой семьи! Вот в какую невероятную сумму обходится нам вооруженный мир! Уничтожение этих расходов было бы равносильно подарку в 5000 фр. каждой французской семье.
Само собою разумеется, что то, что сказано нами о Франции, относится с известными изменениями и к Пруссии, Австрии, России и другим державам, ибо огромные расходы по содержанию постоянных, многочисленных армий ложатся тяжким бременем на все европейские народы.
Но не только эти ужасные военные бюджеты должны быть поставлены в вину милитаризму: государственные
долги делаются повсюду, без исключения, благодаря войнам, во время их, до или после них. Долги эти идут на покрытие чрезмерных расходов по части обороны страны и снабжения войск оружием и провиантом.
Мы платим ежегодно проценты с долга, который в круглых цифрах достигает одного миллиарда франков и который является прямым следствием нашего военного режима и вооруженного мира. Этого мало. Я полагаю, что на самом деле следует еще удвоить эту цифру, а следовательно и тот капитал, который получила бы всякая французская семья, если бы войны не поглощали такой массы даром затраченной энергии и выброшенных на ветер капиталов. Это значит, что всякая семья получила бы по 10.000 франков или же имела бы по 300 фр. годового дохода.
Представим себе, что для полного благосостояния страны было бы достаточно, чтобы каждая семья в ней обладала достатком в 10.000 фр. и мы поймем то опустошение и разорение, которое влечет за собою роковым образом милитаризм.
Если бы вместо того, чтобы даром тратить этот миллиард, расходовать его на полезные предприятия, то с ним, очевидно, можно было бы совершить чудеса. Все предприятия для всестороннего исследования почвы, о которых мечтают инженеры, идеальная быстрота сообщений, приспособления для пользования естественными силами природы — все это было бы осуществлено в несколько лет. Под Ла-Маншем был бы проведен тунель; были бы изобретены аппараты для летания по воздуху; северный полюс был бы открыт и исследован; африканские пустыни превратились бы в плодородный, хорошо обработанные земли; моря наполнились
бы рыбами; продукты потребления упали бы в цене до минимума; двигательная сила воды была бы утилизирована, а теплота земли и солнца превратилась бы в электрическую энергию для всеобщего нашего употребления… И тогда человечество, освобожденное от мелких материальных забот, могло бы отдаться решению более высоких культурных задач, которые влияли бы быть может, на усовершенствование самой человеческой расы!… Таковы были бы отдаленные и непосредственные последствия законного употребления этих миллиардов, ежегодно поглощаемых военными бюджетами.
Но потери, причиняемые милитаризмом, не измеряются одними бюджетами. Армия состоит из нескольких сот тысяч здоровых людей, которые ничем не занимаются, тогда как могли бы работать. Ежегодно во Франции пол-миллиона людей обречены на скучное, бессмысленное время препровождение. Чем они занимаются, наши военные? Они ходят на учения, передвигают с места на место свои зарядные ящики и лафеты, изучают какие-то… воинские уставы — вот на что тратится сила и ум этих в цвете сил и здоровья находящихся молодых людей. Если бы они работали по 300 дней в году, зарабатывая по 3 фр. в день, то они могли бы заработать не более и не менее как пол миллиарда. Следовательно, к настоящему военному бюджету мы должны прибавить еще пятьсот миллионов.
Итак, милитаризм обходится нам ежегодно уже не в два, а в два с половиной миллиарда, что составит для каждой французской семьи (в круглых цифрах) капитал уже в 12000 фр.!
Следует задуматься над этой несообразностью! Молодые и крепкие люди отрываются на известное время
от сохи и рабочего станка для того, чтобы заняться совершенно непроизводительной работой.
Наши потомки, изучая нашу историю, наверное будут иметь право сожалеть о нас.
Что касается нравственных бедствий войны, то они еще более тяжелы, чем материальные.
На этом нам нужно особенно остановиться, ибо враги мира постоянно утверждают, будто военный дух благотворно влияет на нравственность народа. Они говорят, что идея об отечестве нераздельна с идеей о войне и что казармы и лагерь суть школа преданности, героизма и самоотверженности. По их мнению всякий народ, который не дышит в возрождающей атмосфере казарм, идет быстрыми шагами по пути нравственного падения и разложения.
В этих словах, как всегда бывает, есть и доля правды. Бывают примеры, что некоторые офицеры, проникнувшись сознанием важного значения их роли, становятся не только техническими инструкторами, но и нравственными воспитателями вверенных им солдат. Благодаря этому, последние, оставляя службу, возвращаются на родину в свои деревни более или менее просветленными, образованными и облагорожеными.
Но не следует руководствоваться подобными исключениями: если несколько солдат и исправляются, то большинство их зато портится и развращается.
Прежде всего солдат в полку отвыкает от труда. Для земледельца и чернорабочего, привыкших к тяжелому ежедневному труду, казарма является местом полного отдыха. Военная жизнь может показаться скучной и трудной разве только избалованному буржуазному сынку
и ленивцу, для которых она и является школой труда. С этой точки зрения влияние казармы, пожалуй, и благотворно. Но для деревенского человека, привыкшего к тяжелому, утомительному труду, казарменная жизнь положительно несносна: он не может усвоить пользы своей службы, хотя отлично понимает цель и смысл всякой крестьянской работы. Дело кончается тем, что он теряет вкус к крестьянскому труду, но в то же время не становится настоящим солдатом. Он с радостью оставляет военную службу, в достаточной степени испорченный ею, так как ему противна уже его прежняя жизнь и он привык бездельничать, шляться по улицам с тупым, меланхолическим видом праздношатающегося.
Но, кроме этого он научился еще многому другому: он привык посещать кабачки, кофейни и притоны разврата, где, быть может, заразился уже тяжелыми болезнями; он научился лгать, притворяться, чтобы обманывать свое начальство, уклоняться от работ и приказаний — словом, он мало-помалу совершенно испортился и извратился.
Пьянство, разврат и притворство — вот чему научила его жизнь в казарме.
Если он и получил какое-нибудь общее развитие, то оно заключается разве в вынесенном убеждении, что все иностранцы глупы и что их нужно презирать и ненавидеть. Само собою разумеется, что подобное неприязненное отношение к чужому отечеству не имеет места среди офицеров, которые основательно относятся с полным уважением к своим товарищам — иностранцам, но оно очень распространено среди солдат. Они бедные и не подозревают, что эти немцы, ита-
лианцы и австрийцы такие же бравые ребята и несчастные крестьяне, как они сами, которые отличаются от них только языком и мундиром и которые заслуживают их полного уважения и сочувствия.
Военные молодые люди, возвращаясь по окончании своей службы к прежней гражданской жизни, уносят с собою одно лишь воспоминание о презрении к иностранцам, и таким образом возникают между народами, созданными для взаимной любви, непреодолимые преграды, благодаря предрассудкам и клевете.
Что же касается дисциплины, то я никоим образом не думаю, чтобы военная жизнь могла способствовать ее развитию. Несомненно она выучивает солдат оказывать наружные знаки почитания своим начальникам под страхом ответственности, но внутреннего уважения тут нет и следа. Напротив — рядовой всегда недоволен капралом, капрал — сержантом, сержант — лейтенантом, а лейтенант — капитаном.
В общем, современный военный дух сказывается не в том, что молодые люди, надежда и будущее страны, проникаются рыцарской любовью к своему знамени, а в том, что они научаются сильно ненавидеть своих соседей.
Я очень хорошо понимаю, что всякий благородный человек не может не скорбеть о несчастной участи нашего дорогого Эльзаса. Но какое странное заблуждение было бы видеть в этом мотив для войны? Напротив, чем больше каждый из нас любит Эльзас, тем больше он должен ненавидеть войну. Ведь она-то, война и есть причина того, что наши братья порабощены; эта чудовищная несправедливость совершен-
ная над ними, должна нам внушать еще больший ужас к войне.
Вся наша цивилизация, которой мы так гордимся, так как она свидетельствует о вечном торжестве мысли над грубой материей, в общем сильно отдает еще дикостью и варварством. Одни народы подчинены еще деспотически другим, которые их презирают и ненавидят, не имея возможности иначе освободиться от них, как только войною, то есть, путем самого грубого насилия.
Несмотря на все прекрасные фразы моралистов и политиков, наше общественное состояние продолжает еще покоиться на таком отвратительном базисе, как грубая физическая сила.
III.
Ответ приверженцам войны.
[править]В предъидущей главе мы изложили соображения, которые по нашему мнению доказывают, что война есть ужасный бич, оскорбление цивилизации, живой остаток варварства. Мнение это, хоть и разделяется многими, но далеко не всеми. Существует не мало людей, которые смотрят на войну, как на благо. К ним-то мы и обращаемся с нашей речью.
Говоря по правде, мы не имеем в виду собственно возражать против обыденного мнения, которое сводится к тому, что «война — зло, но зло неизбежное… что вечный мир — вещь очень хорошая, но он мечта, химера, утопия». Мы хотим лишь опровергнуть тех, которые говорят, что война — благо.
Эти поборники войны приводят следующие аргументы в защиту своих взглядов:
"В человеке, говорят они, одна только война может развить любовь к отечеству. Если нет знамени и вооруженных солдат вокруг него, то нет реального патриотизма. Жизнь народа концентрируется в лагере и в казармах; только там научаются жер-
твовать собою для идеи, только там привыкают к повиновению и дисциплине. Готовность к войне есть школа мужества и самоотверженности. Тот день, когда граждане какого-нибудь государства не будут более готовы пожертвовать своею жизнью и состоянием для своего отечества, когда они не смогут подняться выше своих узких семейных и материальных забот, этот день будет началом их падения и нравственного разложения. Международный космополитизм прикрывает собою в сущности грубый эгоизм, а так называемая любовь ко всему человечеству создает индифферентность к своему знамени и к своей родной стране. В общем они знаменуют собою господство грубых и низменных чувств, ибо люди в действительности неспособны воспламеняться такой абстрактной идеей, как любовь ко всему человечеству.
"Отнимите у людей чувства к родине, и они превратятся в холодных эгоистов, думающих лишь о своих удовольствиях и наслаждениях.
"Обучение солдата — это не только преподавание ему технических сведений, но и уроков нравственности. Вся страна проходит чрез эту школу дисциплины и нравственности.
"Война способствует также промышленному и научному росту страны. Все живые силы нации концентрируются в материальных успехах, которые служат на пользу всем. Улучшение путей сообщения, сооружение железных дорог, кораблей и всяких военных приспособлений свидетельствуют о громадной работе в стране. Усовершенствования, задуманные инженерами и учеными, беспрепятственно осуществляются, благодаря могущественным средствам военных бюджетов, без которых они никогда не могли бы быть приведены в исполнение.
"Разве не прекрасно — говорят далее поборники войн — что в наш практический, испорченный век находятся еще люди, которые не заботятся совершенно о деньгах и прочих жизненных благах, а живут только для своей родины, готовые во всякое время пожертвовать для нее своею жизнью?
"Приготовления к войне способствуют поднятию общей нравственности.
«Что же касается самой войны, то она, конечно, требует некоторых жертв, но зато она, в конце концов, есть торжество более сильного, а кто сильнее, тот и лучше. Старайтесь — же говорят они — превзойти вашего противника научной военной техникой, способностями ваших начальников, вашими блестящими финансами, но особенно героизмом и личным мужеством ваших оффицеров и солдат — и вы наверное победите. Ваша победа будет актом справедливости, так как она будет торжеством более сильного и ловкого. Побеждает тот, кто этого заслуживает. Если кто-нибудь побежден и уничтожен, то он вполне заслужил подобную участь. Из двух борющихся друг с другом народов один всегда развитее, просвещеннее и мужественнее другого: он-то и останется всегда победителем, хотя бы он и не избег вначале некоторых неудач. Физическая сила воюющих покоится на их доброй нравственности. Что же может быть в таком случае справедливее превосходства и главенства этой силы. Ведь на самом деле оно есть превосходство нравственности».
Таковы в общих чертах доводы, приводимые приверженцами войны и милитаризма. Нам следует отдать полную справедливость, что мы добросовестно положили их здесь, нисколько не уменьшив и не сократив их.
Рассмотрим же эти доводы отдельно по пунктам!..
1. Идея об отечестве делает необходимой армию. — Мы отнюдь не думаем, что идея об отечестве непременно должна быть связана с идеей о военщине. Милитаризм в сущности предполагает отечество завоевательное и агрессивное. Если любовь к отечеству усматривать в завоевательных стремлениях, то, конечно, между ним и милитаризмом существует тесная связь, ибо страна, не имеющая солдат, не может вести войн и делать завоевания.
Разоружить страну, лишить ее возможности делать безумные авантюристические попытки во вкусе Людовика XIV, Карла XII и Наполеона I, это значит не уничтожить идею об отечестве, а, напротив, очистить и возвеличить ее. Не желая вести войны из-за влияния или равновесия, мы тем не менее претендуем на то, что любим свое отечество более, чем приверженцы завоевательной политики 1).
Странная это любовь к отечеству, которая заключается в том, чтобы приносить ему в жертву своих детей! Выходит, что для того, чтобы сильно любить
1) Несколько лет тому назад мне случилось гостить в маленьком саксонском городке, населенном преимущественно бедными трудолюбивыми ткачами-кустарями, которые с большим трудом зарабатывают себе средства к убогому существованию. Я сошелся близко с самым старым из них, человеком весьма почтенным и достойным и мы часто совершали с ним интересные прогулки по окрестностям городка. Однажды, гуляя с ним, я прочитал на одном холме следующую надпись: «Здесь погребено триста саксонцев, убитых французами в борьбе за независимость своего отечества». Я не мог удержаться, чтоб не спросить своего спутника: «вы вероятно очень ненавидите нас?» Старик показал мне маленький медальон, который он носил на шее и сказал: «смотрите, все мы носим этот портрет у нашего сердца».
Это был портрета нашего великого Жакара, гениального изобретателя ткацкого станка. Кто же больше сделал для нашего отечества, Жакар или Наполеон?
Францию, необходимо погубить много французов. В таком случае оба Наполеона были наилучшими патриотами своего отечества, ибо, благодаря их злосчастным войнам, погибло около четырех миллионов французов.
2. Невозможно отдаться идее любви ко всему человечеству.
Этот странный довод повторяется очень часто и на всякие лады. Но подумали ли те, кто высказывает его, что идея об отечестве есть нечто условное, непостоянное, меняющееся относительно времени и пространства. Четыре столетия тому назад в Италии Пиза считалась отечеством пизан, а Лука — жителей этого герцогства. У гасконца некогда отечество было не то же самое, что у нормандца. Жители Баварии и Силезии считались когда-то уроженцами двух совершенно различных стран. Представление об отечестве росло постепенно и в настоящее время есть только одна Франция и одно французское отечество, как одна Германия и одно германское отечество, как одна Италия и одно итальянское отечество. Но почему это так? Не произошло ли это оттого, что чувство к родине исчезало по мере того, как она принимала все большие и большие размеры? Я решительно не понимаю, почему я был бы менее способен желать процветания и благоденствия своего отечества в том случае, если бы оно было одно европейское, чем тогда, когда оно одно французское?
Я уверен, что если бы четыре столетия тому назад сказать жителям Пизы, что настанет время, когда жители Луки не будут больше их врагами, что они будут любить их, как своих сограждан — я уверен, что пизане возмущенно кричали бы, что это невозможно, что это равносильно потере всякого нрав-
ственного чувства, что это позорно и противно лучшим и благороднейшим традициям их страны.
Точно так же, если теперь сказать какому-нибудь французу, немцу, или итальянцу, что соседи его, которых он так ненавидит, станут через несколько столетий его согражданами, что они будут подчинены одинаковым с ним законам, говорить по всей вероятности на одном с ним языке, и что долг его будет любить и защищать их — если сказать это, то какой ужасный крик подымут господа псевдо-патриоты?
Но мы не будем осуждать их, ибо они не ведают того, что говорят.
Один из известнейших историков нашего времени, Виктор Дюрюи однажды заявил в нашем Союзе Мира, что он совершенно разделяет наши взгляды, что он также убежден, что Европа будет представлять собою некогда одно целое, как в настоящее время представляет собою одно целое — Франция.
Разве в 15 столетии провансальцы, лоттарингцы, гасконцы, бретонцы и фламандцы имели представление об одном французском отечестве? Право, не мешало бы послать в первоначальные школы господ, которые уши прожжужали нам криками о своей любви к отечеству.
Любовь к семье — вещь очень хорошая; любовь к отечеству — также очень хорошая вещь; любовь же ко всему человечеству — не менее прекрасная вещь. Это чистейший абсурд думать, что существует какое-то противоречие между этими тремя одинаково чистыми и благородными чувствами.
Я очень люблю свою семью. Но разве отсюда следует, что я должен ненавидеть свое отечество? Я обо-
жаю свое отечество, но разве это есть основание для войны с соседними отечествами?
Я иду дальше и утверждаю, что эти три вида любви не только не противоречат один другому, но даже совпадают друг с другом. В самом деле, если я люблю свою семью, то в ней я люблю частицу своего отечества, а любя свое отечество, я люблю в нем частицу всего человечества.
Тот, кто при известии о крушении, положим, английского корабля крикнет: «браво! столькими-то нашими врагами стало меньше!» — плохой патриот, не говоря уже о том, что он жестокий, негодный человек. Несчастный глупец! Разве эти люди не братья твои? разве в один прекрасный день ты не будешь пользоваться их трудами?
Если бы между этими потерпевшими кораблекрушение находился какой-нибудь Дженнер, Шекспир или Уайт… разве не пострадал бы ты сам при этой потере, которую понесло бы в их лице все человечество?
Но мне стыдно далее говорить об этом — до того это очевидно.
Мы до того увлечены нашими общими идеями, до того верим в непреложность их, что и не допускаем мысли о том, что они могут показаться бессмысленными тем, кто будет жить после нас. Мы и представления не имеем о том, до чего собственно убого наше духовное достояние. Ведь всего двести лет тому назад пытка считалась главным элементом судебного следствия и всего три столетия прошло с тех пор, как перестали сжигать на кострах колдунов и одержимых нечистой силой!
Представим себе общество людоедов, у которых антропофагия является почетным культом, освященным
традициями, предписываемым законами, преподаваемым в школах — культом, который восхваляют поэты и философы и о котором говорят в салонах и мастерских, в академиях и на улицах… Осмелился ли бы в таком случае кто-нибудь протестовать против людоедства и называть его преступным? Тот, кто вздумал бы это сделать, навлек бы на себя всеобщее презрение и был бы провозглашен изменником и отщепенцем. Под страхом наказания, в роде тюремного заключения или изгнания, всякий принужден был бы отзываться с похвалой об этом культе людоедства и в заседаниях французской академии при единодушном рукоплескании присутствующих антропофагии читались бы, быть может, торжественные панегирики!
Наше теперешнее воинственное настроение по отношению к нашим соседям не лучше и не выше взглядов людоедов. Съесть человека под влиянием голода, еще не так ужасно и гнусно, как бессмысленное, нелепое уничтожение многих тысяч людей. Но обычаи слишком укоренились в нас, и мы принуждены расточать наши похвалы и удивление победителям. Если случайно найдется какой-нибудь несогласный голос и осмелится утверждать, что понятие о воинственном, завоевательном отечестве — варварство, давно отжившее свой век — немедленно поднимется крик, что он предатель и изменник.
Несчастные антропофаги! Мы не имеем права негодовать на вас, ибо наши патриотические военные пиршества несравненно более залиты кровью, чем ваши; в сравнении с нами вы в этом отношении положительно кажетесь ничтожными.
Тем не менее, если бы я находился среди каннибалов, я не переставал бы даже под страхом позорного наказания, поносить их обычаи.
Точно так же я не буду бояться громко высказывать свое мнение и современному обществу. Рискуя прослыть чудовищем, я осмеливаюсь заявить, что смерть бравого немца, англичанина или итальянца одинаково кажется мне преступной: они такие же люди, как и я, хотя и живут в другом государстве. У каждого из них свои отец, жена, дети. Их кровь такого же цвета, как моя, и я не могу радоваться, видя, как они плачут, страдают, умирают. Их бедствия не могут доставить мне никакого удовольствия и — да простят мне апостолы модного патриотизма — уничтожение и гибель их не может наполнить сердца моего чувством гордости и наслаждения.
Я даже дошел до такой степени бесстыдства, что осмеливаюсь открыто сознаться, что питаю к ним, как к моим братьям — французам, чувство глубокого сострадания и стараюсь внушить своим ученикам, друзьям и детям уважение к чужой жизни — безразлично, будет ли это француз или иностранец.
И, представьте себе, я питаю, быть может, и странную надежду, что настанет день, когда не я буду называться варваром, а другие!
3. Армия — школа самоотверженности, а готовность к войне — подъем нравственности.
Подобное мнение могут поддерживать только те, которые никогда не видели, что делается в казармах и в лагерях. Я даже убежден, что многие офицеры твердо уверены в том, что казармы безупречны в смысле нравственности и чистоты. Они, впрочем, имеют полное основание так думать, так как никогда
не бывают там и не видят и не слышат, что там делается и о чем там говорится. Они ежедневно читают более или менее рассеянно раппорт, приносимый к ним на дом унтер-офицером и этим ограничивается их общение с казармой. Если же им случается когда-нибудь, в очень редких случаях, заглянуть туда, то раздается команда «смирно» и все обстоит, повидимому, благополучно.
Что касается нравственности казарменной жизни, то, не распространяясь о ней много, укажем только на ту массу кабаков, кафе, всяких увеселительных мест и притонов разврата, которые окружают казармы, чтобы получить надлежащее представление о ней.
Чтобы окончательно устранить всякое недоразумение, мы заявляем, что отнюдь не считаем дурным и вредным, если молодые граждане каждого государства будут собираться вместе, чтобы в течение нескольких недель или даже месяцев сообща знакомиться под руководством опытных и дельных начальников с обязанностями гражданина по отношению к своему отечеству, — этого нельзя усвоить ни в мастерских, ни в поле за сохой, ни в салонах. Дело это должно быть поставлено, как в Швейцарии, например, где военная служба длится очень недолго и где армия организованна исключительно для защиты родины, а не для целей завоевания.
4. Война — торжество того, кто лучше. Это действительно сериозное возражение, метафизика Гегеля, которую неизменно повторяют некоторые философы и писатели.
Прежде всего заметим, что если бы этот довод выдерживал малейшую критику, то маленькие народы
были бы давно стерты с лица земли. Швейцарцы, например, несмотря на всю свою храбрость, не могли бы устоять против нашествия французов и немцев. Или при новой коалиции Пруссии и Австрии против Дании последняя была бы неминуемо разгромлена и уничтожена. Но разве поражение датчан доказало бы кому-нибудь, что они менее мужественны и добродетельны, чем австрийцы или прусаки?
Вышеприведенная аргументация падает уже потому, что нельзя исключить войн между неравными по численности врагами. Но допустим, что последняя совершенно одинакова между обеими воюющими сторонами. Действительно ли победа роковым образом непременно должна принадлежать тому, кто добродетельнее?
История убеждает нас в противном. Исход той или другой войны часто зависит — говорит она — от чисто случайных причин. Один выдающийся генерал с его научной тактикой и ловкой стратегией стоит больше героизма многих тысяч солдат. С другой стороны, неловкий и неспособный начальник может сделать бесполезным все мужество и всю доблесть своих войск. Какой-то полководец сказал когда-то, что лучше армия оленей, предводительствуемая львом, чем армия львов под начальством оленя. Успех часто зависит от способностей и таланта всего нескольких лиц, мужество же и добродетельность побежденных солдат в общем всегда такое же, как и их победителей.
Кроме того, слово «сильный» в высшей степени условно. Что собственно понимать под ним? Представим себе, что какой-нибудь народ отдастся всецело войне: он располагает многочисленными, дисциплинированными армиями, сведущими начальниками и превос-
ходными и безупречными военными приспособлениями. В военном отношении он действительно сильнее других. Но ведь кроме военной силы есть еще другие. Есть художники, философы, ученые, математики, поэты, инженеры и проч., и проч. Все эти люди тоже чего-нибудь да стоют. В сущности, победа более сильного означает только торжество хорошо подготовленного к войне народа над неподготовленным к ней и ничего больше.
Если бы дело обстояло таким образом, то идеал цивилизации заключался бы в готовности к войне. Масса хороших ружей в арсеналах, огромные запасы пороха, хорошо обученные батальоны, снабженные надлежащими оборонительными средствами и провиантом крепости, безупречный генеральный штаб и интендантство — вот к чему сводилась бы наша цивилизация, nec plus ultra человеческой мысли. Такой народ, будучи сильнее других и всегда уверенный в победе, мог бы позволить себе безнаказанно грабить, мучить и всячески насиловать своих соседей.
К такому заключению приводит нас взгляд Гегеля.
Но, не в обиду будь сказано этому великому мыслителю, его торжество лучшего — это только победа того, кто сильнее, а сильнее тот, у кого больше батальонов: добродетель же и справедливость тут не при чем. Некогда думали, что поединок — это суд Божий и верили, что побеждает всегда тот, на чьей стороне право и справедливость. Но добродетель торжествует над пороком, как известно, только в романах да на сцене. В действительности же исход поединка нисколько не зависит от права. Можно превосходно владеть мечем и отлично стрелять и при этом быть совершенно не-
правым. Повторяю, я не вижу никакой зависимости между торжеством оружия и справедливостью.
Если бы все решалось войной и силою оружия, то маленькие народы должны были бы совершенно исчезнуть с лица земли. Нужно было бы также отказаться от наук, искусств, от самой мысли. Мечта древних римлян сделалась бы нашей мечтой: мы превратились бы все в солдат, живущих для войны и войною.
Но наш идеал человечества не таков.
Наш идеал хоть и в отдаленном — увы! — будущем не сила, а право. Мы хотим, чтобы справедливость управляла взаимными отношениями народов. И чтобы не ходить далеко за примерами, я припомню только Эльзас-Лотарингию — эту вечно кровоточащую рану нашу… Вот, что значит победа сильных над слабыми.
5. Страны, не ведущие войн, осуждены на разложение. — Что касается падения и разложения, угрожающих будто бы всякой стране, которая не ведет войн, то это такая фантастическая тема, на которую можно написать кучу вариаций с целью понравиться дамам. Но, конечно, никто не станет серьезно относиться к такой фантазии.
Есть народы, у которых преобладает военный режим: у них введена всеобщая воинская повинность, военный бюджет их достигает колоссальных размеров и у них есть постоянные огромные армии. К числу таких государств принадлежат Франция, Германия, Италия, Россия. С другой стороны, Англия должна быть причислена к государствам мирным, несмотря даже на ее завоевательную колониальную политику. В этом государстве отбывание воинской повинности не обязательно для всех граждан и армия ее очень мала срав-
нительно с массой всего населения. Соединенные Штаты еще менее военное государство, нежели Англия, но это не помешало им, однако, вести войну, когда их увлек воинственный пыл. Не имея постоянной армии, они должны были в таком случае сочинить ее, что они и сделали в войне с Испанией. Во всяком случае, на войну их следует смотреть, как на явление случайное: американцы все-таки самый невоенный и мирный народ. Можно ли утверждать, что они поэтому более испорчены, нежели французы или что англичане более порочны, нежели немцы?
Противники мира нашли еще один курьезный аргумент. Указывая на Китай, они говорят: «Китай — не военная страна; смотрите, до какого упадка дошел он!» Вот взгляд, по истине достойный самих же китайцев! Забывают, что если бы желтая раса была так же одарена, как белая с ее железными дорогами, электричеством, любовью к прогрессу и к знаниям, то не пришлось бы говорить об упадке Китая. Не продолжительный же мир, в котором всегда жили китайцы, повлиял так дурно на их умственный способности!
А между тем, если бы удалось уничтожить войны, то это повлекло бы за собою уменьшение налогов, прекращение человеческой резни и искоренение возведенного в аксиому страшного нравственного заблуждения, будто сила выше права. Уменьшение распространения алкоголизма и проституции, облегчение многих тягот жизни — таковы были бы последствия мирной цивилизации, которая заменила бы нашу военную. Насколько мне кажется, все это очень мало походит на упадок.
Я далек от веры в то, что за периодом войн наступит золотой век, когда небо будет вечно чис-
тым и безоблачным. Увы, мне это кажется совершенно невероятным! Страсти человеческие никогда не улягутся, и борьба между расходящимися в интересах людьми никогда не прекратится. Мы еще будем очевидцами великих коммерческих и промышленных войн, в которых не будет никакого места чувству жалости к своему противнику. Между людьми будут всегда происходить столкновения, и чувство искусственной или естественной ненависти между отдельными группами их переживет всякую войну. Я сомневаюсь, настанет ли когда-нибудь между людьми полное братство: оно мне кажется противным нашей физиологической природе. Но по крайней мере есть надежда, что в будущем кровь не будет проливаться так, как теперь.
В тот день, когда вооруженные столкновения между враждующими будут заменены судами для разбора их споров и тяжб — ни обоюдная злоба и ненависть между ними, ни самая борьба не будут еще уничтожены. Но эти мирные состязания в судах перед судьями будут уже огромным и несравненным успехом, торжеством над кровавыми распрями примитивных цивилизаций. С международной точки зрения мы живем еще в преисторическую эпоху, соответствующую тому времени, когда человек обитал еще в пещерах и защищался от своих врагов зубами, ногтями и отточенным кремневым оружием.
Но все эти рассуждения оказываются мало убедительными для таких господ, как Джонс, Коппе, Вогюэ, Вальбер и друг., которые считают войну благом. Без войны — говорят они — мир впадет в очень опасный летаргический сон.
Вальбер, более пожилой годами нежели Вогюэ, сознает все-таки, что война имеет и свои дурные сто-
роны, что она действительно бич, но такой, в котором есть и кое-что благодетельное. Уничтожение же войны, не повлияет, по его мнению, облагораживающим образом на нашу рассу. "Одним словом — заявляет он решительно — если бы уничтожение войны зависело от меня, я еще, быть может, колебался бы сделать это.
На основании этих слов можно, не рискуя ошибиться, придти к заключению, что Вальбер, вероятно, вышел уже из служебного возраста и что у него нет также сына, состоящего на службе. Иначе он говорил бы совсем другим языком. Но это не важно: займемся лучше летаргией и огрубением, предсказываемым нашей расе им и другими.
Конечно, когда вся страна потрясена войною, когда все дороги ее наводнены неприятельскими солдатами, с массой пленных и раненных, когда мысленно представишь себе все атрибуты войны вроде контрибуций, голода осажденных городов, бомбардировки, капитуляции, тифов, цынги и прочих сопровождающих ее болезней — тогда, конечно, г. Вальбер, вы правы и можете быть довольны — это совсем не летаргический сон.
Несчастный эпилептик, который корчится в страшных судорогах с кровавой пеной у рта, который рвет ногтями свое собственное тело и бьется головой о мостовую — тоже не находится в летаргическом сне. Но разве это ваш идеал, г. Вальбер?
Англия, распространившая благодаря полувековому миру, которым она наслаждается, свою торговлю, промышленность и язык почти на весь земной шар, погружена по вашему в летаргию более нежели Франция, проливавшая свою кровь в Мексике, в Италии и на Рейне.
Франция во времена Наполеона не находилась, конечно, в летаргическом сне. Но разве обогатили ее, доставили ей бСльший почет и уважение эти преступные войны, к которым привела ее фантазия этого деспота?
Не знакомы ли вам, г. Вальбер, маленькие нации, вроде швейцарцев, которые имеют несчастие жить, совсем не зная войн. Убедите их, что они погружены в летаргическую спячку.
Что касается огрубения человеческой рассы, то я не понимаю, что собственно хочет сказать этим г. Вальбер. Он отлично знает, что на полях сражений погибают всегда наиболее молодые, крепкие и здоровые люди. Все глухонемые, косноязычные, слепые, заики и прочие калеки, равно как слабые, золотушные и рахитичные не должны бояться, что смерть постигнет их в бою. Они по счастию останутся целы и невредимы, чтобы служить для продолжения и облагораживания расы. Их слабость и немощь сохранят их для будущих поколений, в то время как все здоровые и крепкие, сраженные пулями или болезнями, лягут костьми, чтобы удобрить своими телами почву.
Какие образцовые поколения народятся в будущем от этих калек и больных, признанных негодными к военной службе!
Что касается мужества, то по нашему это одно из самых доблестных качеств человеческой души. Но вопрос в том, необходимо ли, чтобы оно применялось в таком деле, как война?
Храбрость солдата всегда заслуживает похвалы и удивления, и мы никогда не были бы в состоянии выступить со словом упрека против тех, которые мужественно жертвовали своею жизнью на полях брани или готовы это сделать.
Равнодушие к опасностям, трудам и прочим лишениям войны, презрение к смерти — это такие благородные чувства, что нужно быть лишенным всякого величия души, чтобы не понимать их. Идеал воина — любовь к начальнику и ко знамени, ибо в них в живой форме символически представлено для него его отечество, которое нужно защищать.
Дух дисциплины, самоотверженности и самопожертвования, который развивается благодаря знамени — это апогей человеческих добродетелей.
Но при всем том я никоим образом не могу мириться с войною, с тем, чтобы лучшая доблесть и наиболее благородные усилия человеческие тратились на такое отвратительное дело, как война.
Предположим опять, что сооружена огромная машина, вся работа которой состоит в том, что она нагнетает воду из моря и, подняв ее на известную высоту, обратно выбрасывает ее туда же. Я признаю, что рабочая сила этой машины может быть громадна, что все ее части — совершенны, паровики и рычаги — не оставляют желать ничего лучшего, но все-таки я не могу согласиться с тем, чтобы эта работа продолжалась, так как она совершенно бессмысленна. Напротив, — чем лучше и сильнее эта машина, тем больше права имею я негодовать на то, что сила ее затрачивается так дурно и непроизводительно.
Но как ни нелепа работа этой машины, она по крайней мере не вредна, ибо от нее никто не страдает.
Но что было бы, если-бы, вместо того, чтобы поднятую с таким трудом воду выбрасывать обратно в море, машина заливала бы ею поля, нивы и зреющий на них хлеб, наводняла бы города, затопляла бы библио-
теки, картины и прочие произведения искусства и была бы причиной гибели сотен мирных граждан? Разве я не имел бы тогда полного права негодовать и крикнуть этой машине и построившим ее инженерам: «остановитесь!… ваш труд велик и искусен, но он гибелен… употребите ваши знания и силу на другую работу!…»
На самом деле такой машины не существует. Но разве она не возможна? Откровенно говоря, я этого не думаю: ведь изобрели же люди нечто более нелепое, чем она, именно войну. Как бы грандиозно ни была воображаемая нами машина, она не может стоить двадцати миллиардов франков, не могла бы опустошить тридцать департаментов и затопить в выбрасываемой ею воде двести тысяч людей!
Но то, чего не могла бы сделать подобная машина, легко делает война в течение нескольких дней при помощи не пара, а пороха. И чудеса промышленности назначены служить разрушению и смерти.
Повторяю, я нисколько не касаюсь нравственности лиц, осужденных на эту отвратительную работу; они повинуются высшим приказаниям и слепо исполняют заданный им урок, который заключается в том, чтобы привести в действие эту отвратительную машину. Это, так сказать, их обязанность служить такому делу разрушения. Поэтому их не должно касаться осуждение. Но, воздавая должное их мужеству и энергии, мы будем все-таки оплакивать эту разрушительную силу, бессознательными деятелями которой они невольно являются.
Мне нет надобности перечислять здесь последствия войны, которые всем хорошо известны. Скажу только, что они — стыд и позор нашей цивилизации.
Ведь и добродетель, и энергия, и талант и могущество могут служить отвратительным целям! Мы не отрицаем, что на войне обнаруживаются лучшие качества души и ума сражающихся, но мы настаиваем на том, что они имеют в ней нелепое, бессмысленное применение.
Каковы были результаты войн Наполеона? Да простят мне читатели, что я опять возвращаюсь к ним, но человек этот был действительно бичом человечества и злым гением Франции. Не спорю, что солдаты его представляли собою образцы мужества и геройства, но причины, из-за которых они умирали сами и других убивали, были чудовищной несправедливостью. История высказала на этот счет свой приговор, который непреложен. Найдется ли хоть один человек, с душою и с сердцем, который осмелился бы защищать этот невероятный грабеж, называемый испанской войной? Солдаты наши шли на эту войну и геройски жертвовали своею жизнью по приказу своих начальников. Велико мое удивление их мужеству, но еще больше мое негодование на того, кто был причиной этой резни. В продолжение 15 лет безграничное честолюбие этого человека тяготело над всей Европой и повсюду в угоду ему лились потоки крови…
Читая историю религиозных войн, поражаешься чудесами храбрости, оказанными с одной и другой стороны. Между убийцами св. Варфоломея были, быть может, доблестные герои, убежденные в святости совершенного ими преступления. Я воздаю справедливое их храбрости, но никогда не примирюсь с их злодеяниям, при совершении которого они обнаружили ее.
Кроме того, говоря о храбрости военных, мы рассматривали ее больше с теоретической точки зрения, чем с реальной. Дело в том, что на самом деле храбрость эта сплошь да рядом омрачается крупными недостатками. Солдат, даже жертвующий своею жизнью для других, все же не святой и, уничтожая и убивая, теряет скоро представление о чужой собственности. Армия в походе мало стесняется с чужим имуществом, которое она находит, будет ли это дом, скот или что-нибудь иное, принадлежащее как другу, так и врагу. Солдаты, обыкновенно тащат на войне что плохо лежит и нередко грабят до сражения так же точно, как и после него. Известно, что наилучшие солдаты далеко не самые примерные в этом отношении.
Но это еще не все: люди, привыкшие жертвовать собою, мало ценят жизнь других. Если бы мы захотели привести здесь описание жестокости и зверств, совершенных различными армиями в разные времена, случаи расстреливания, пыток и прочих мучений, которым подвергали невинных пленных, то рассказ наш был бы очень печален и мало назидателен. Военная храбрость очень часто к сожалению граничит с такими качествами, которые менее всего способны вызывать наше удивление и похвалу.
Однако, оставим это и предположим, что все герои войны всегда гуманны, благородны, справедливы и скрупулезно честны в отношении к чужой собственности. Действительно ли героизм не будет иметь больше возможности обнаруживаться, когда война будет уничтожена? Иначе говоря, действительно ли нет храбрости там, где нет мундира и сабли и разве истинное мужество может сказаться только перед гранатами и пулями?
Если бы это было так, то о храбрости можно было бы говорить только в том случае, когда она проявлена на поле сражения. Поэтому было бы в высшей степени обидно для наших бравых офицеров и солдат отказывать им в мужестве только потому, что в течение 27 лет уже не было войны. Нет, даже и в мирное время воин может обнаружить свою храбрость и жертвовать собою для отечества.
Как? Разве необходимо сражение с раненными, убитыми, пожарами и со всеми прочими ужасами для того, чтобы человек имел возможность выказать свое мужество? Разве нет другой доблести, кроме военной и разве нельзя быть бравым, не пытаясь никого убить?
Если истинное мужество заключается в том, чтобы не дорожить своею жизнью, то мы находим многочисленные примеры его вокруг нас в обыденной жизни.
Химики, изучающие взрывчатые вещества, инженеры, строющие новые машины, путешественники и мореплаватели, открывающие неведомые страны, воздухоплаватели, поднимающиеся вверх для исследования воздушных течений, наконец физиологи, изучающие различные яды — все эти люди обладают не меньшим мужеством, чем профессиональные военные. Разве не апплодировал вчера еще весь мир величайшему мирному завоевателю нашего времени, герою Нансену, который проявил удивительную неустрашимость и энергию, не принеся в жертву ни одной человеческой жизни?
Мы чрезвычайно съузили бы понятие о мужестве и отваге, если бы говоря о них, имели в виду только тех, кто носит мундир. Не мало героев и на дру-
гих поприщах, кроме военного, и героизм их нисколько не меньше оттого, что он не шумлив и не бросается так в глаза.
Капитан рыболовного судна, отправляющегося к берегам Новой-Земли, его экипаж, который слушается малейшей его команды и терпеливо, с величайшей быстротой и ловкостью исполняет все его приказания — разве это не мужественные люди, когда они в открытом океане борются с разъяренными волнами, подбрасывающими их судно, как скорлупу? Или разве врач, который лечит туберкулезных и других заразных больных и сиделки, которые ухаживают за ними, не рискуют каждую минуту своею жизнью? Или разве, наконец, инженер, отправляющийся в глубь шахты для добывания каменного угля и работающие там рудокопы не подвергают постоянно свою жизнь опасностям вследствие взрывов рудничного газа и обвалов?
Все это примеры мужества не столь поэтичного, быть может, как военное, но за то несомненно боле полезного. Результаты даже самой большой войны, не смотря на всю доблесть, проявленную с обеих сторон, остаются без всякого влияния на человечество. Я никогда не перестану предпочитать им тихую и скромную деятельность работников мира, направленную ко благу всего человечества.
Да позволено мне будет привести здесь один яркий пример мужества, достойный лучших геройских подвигов классической древности. Дело идет о поступке жены французского консула одного маленького городка в Армении. В городке этом турецкие солдаты произвели резню армян, из которых многие были убиты
и такая же участь грозила и остальным, если бы за них не заступился французский консул. Последнему удалось добиться разрешения доставить армян в европейский порт, но сам он не мог сопровождать их, так как по долгу службы не имел права оставить свой пост. Как было поступить ему? Отпустить армян одних ни в каком случае нельзя было, ибо они без всякого сомнения были бы перебиты. Тогда жена консула, г-жа Мёнье, решила сама сопровождать этих несчастных. В качестве жены французского консула и женщины она могла рассчитывать на личную безопасность и на то, что ей удается оградить вверившихся ей армян. С двумя маленькими детьми, из которых одно было еще грудное, она пускается в путь. Детей ее несут впереди этого оригинального отряда, а сама она идет позади и в таком виде путешествие это длится пятнадцать дней среди неприятелей, окружающих их со всех сторон. В одной провинции губернатор не хотел разрешить изгнанникам пройти чрез нее. Тогда г-жа Мёнье переправляет через реку своих детей и заявляет, что они могут погибнуть там от голода, но она переедет не раньше, чем будут переправлены все армяне. Паша испугался и принужден был уступить. Таким образом эти триста человек были спасены, исключительно благодаря мужеству одной женщины. Если подобное мужество и не военная доблесть, то во всяком случае нечто не ниже ее стоящее.
Храбрость солдата на поле сражения — вещь очень благородная, но она проявляется среди крови и стонов, огня и разрушения. Все это, быть может, было необходимо некогда… Будем же надеяться, что теперь оно скоро станет излишним.
Когда войны отойдут в область преданий, мужество и доблесть человеческая все-таки не иссякнут. Для проявления их всегда останется широкое поле и вместо того, чтобы применять их к уничтожению и разрушению, как того требует война, мы станем употреблять их на дела мира и прогресса.
Окружающий нас мир нам почти совершенно еще неизвестен; мы постараемся поближе изучить его и только лишь благодаря этому, сможем окончательно освободиться от своего вечного рабства. Чтобы вырвать из рук ревнивой природы ту или другую тайну ее, нужно не жалея тратить энергию, ум и мужество, и мы должны будем собрать все наши духовные и нравственные силы, чтобы добиться успеха в решении нашей обширной и сложной задачи. При этом будет место как безграничной самоотверженности так и скромному усердию.
Мы не будем стараться искоренить из груди наших детей чувство любви к отечеству, но станем учить их, что любовь эта не заключается непременно в ненависти к чужим отечествам.
Мы укажем нашим молодым людям идеал, к которому они должны будут стремиться: идеал этот будет личное мужество, не отступающее ни пред опасностями, ни пред смертью, дух самопожертвования, великодушия и справедливости. Героями нашими будут не те, которых воспевает постоянно история и которые заставляют людей, созданных для взаимной любви, уничтожать друг друга.
Нет, мы совсем иначе поведем наших сыновей. Мы внушим им презрение к смерти с тем, чтобы, жертвуя собою, они старались облегчать чужое горе и страдания, мы укажем им на другую борьбу, которую они должны будут вести со всей энергией и муже-
ством, на борьбу духа с материей, результатом которой явится полная независимость всего человечества.
И наступят тогда действительно новые времена! Тот день, когда эта колоссальная совокупность сил, добродетелей и способностей, применяемых народами на то, чтобы истреблять друг друга, будет употреблена для достижения нравственного и материального прогресса, — тот день будет началом не летаргического сна и духовного разложения, но зарей новой, лучшей жизни. Еще одно усилие, и мы сможем приветствовать ее появление!
IV.
Не химера ли уничтожение войны?
[править]В предъидущей главе мы подробно остановились на взгляде немногочисленных писателей и мыслителей, осмеливающихся называть себя защитниками войны, и рассмотрели наиболее частые возражение их, заключающиеся в том, что они считают войну неизбежной и называют нас, приверженцев мира, мечтателями, которым никогда не удастся осуществить своих мечтаний…
Каждый знает, что чужое мнение легче и удобнее всего опровергнуть, назвав его химерой. Против него, мол, и возражать нечего… Однако мы пока не будем еще считать себя так легко побежденными.
Слово «химера» произнесть не трудно, но мы желали бы раньше знать, что собственно отделяет химеру от действительности.
Нам кажется, что химера — это вообще вопрос времени.
В самом деле, то, что было химерой вчера, превращается в действительность сегодня, невозможное сегодня осуществится завтра.
Достаточно назвать крупнейшие успехи нашей цивилизации, чтобы вместе с тем указать на то, что предки наши считали химерой.
Так, прорытие суэцкого канала считалось в течение столетий пустой мечтой. Какое безумие желать соединить два моря, переделать то, что сотворено природою! Прежде всего говорили, что Средиземное море и Красное имеют неодинаковые уровни, затем боялись, что не хватит воды для заполнения канала и что его занесет песками. Наконец опасались противодействия некоторых держав и указывали, что суда будут оседать в песке канала, что значение последнего для торговли будет ничтожно и т. д. и т. д. — словом, возражения против этой будто-бы химеры могли бы составить огромные ученые томы. Однако, чем дело окончилось? Явился один энергичный человек, — и то, что ученые, инженеры и политики считали невозможным, получило блестящее осуществление.
Рабство считалось в течение многих веков одной из самых прочных основ права. Величайшие мыслители, даже сам Аристотель, усматривали в нем один из принципов общественного строя. Уничтожить рабство было-бы тогда то же самое, что и потрясти основы всего общества. Однако, в России и в Соединенных Штатах достаточно было одного указа, чтобы чудовищность эта отошла в область преданий, причем общества ни здесь, ни там нисколько не пострадали от этого.
Все успехи, теперь достигнутые человечеством в области нравственного и материального совершенствования когда-то считались химерой. Равенство людей перед законом, всеобщее голосование, уничтожение пыток и процессов о колдовстве — вот каковы были химеры отда-
ленного прошлого, о которых не смел мечтать даже самый отважный ум. Однако, все они стали действительностью и если мы чему-нибудь теперь удивляемся, то разве только тому, как они могли казаться нашим предкам безумными и пустыми мечтаньями!
В области наук отделить химеру от действительности становится уже положительно невозможным.
Что подумал бы, например, Вольтер, если бы ему сказали, что в Париже можно будет читать речь Японского Императора, спустя один час, после того как она была произнесена, что переезд из Парижа в Берлин будет длиться менее 24 часов и что вокруг света можно будет объехать в 50 дней!
Что подумал бы далее тот-же Вольтер, если бы его стали уверять, что все формы движения можно фиксировать на бумаге и получать их точное и ясное изображение и что можно сфотографировать монеты, находящиеся в кармане, не вынимая их оттуда? что в пузырки можно будет заключить болезнетворные начала холеры, туберкулеза, чумы? что самые длинные и кровавые операции будут совершенно нечувствительны для оперируемых? что газетную статью можно напечатать и доставить в течении двух часов миллиону читателей и менее, чем в сутки, жителям всего земного шара? что станет, наконец, точно известен состав каждой планеты, хотя пространство, отделяющее нас от ближайшей из них, измеряется многими миллиардами лье?
Все эти уверения заставили бы смеяться самого умного и проницательного человека прошлого столетия и он счел бы сумасшедшим того, кто стал бы ему рассказывать подобные басни.
Но то, что было чудом когда-то, теперь превратилось в действительность, в обыденные вещи, которые не удивляют даже маленьких детей. В настоящее время все мечты, превосходившие некогда самую пылкую фантазию отважнейшего мечтателя, осуществлены и эксплоатируются промышленностью.
В сто лет человечество сделало гигантские шаги по пути развития и прогресса. Мир совершенно преобразился: обширные, снегом покрытые пространства Канады превратились в плодоноснейшие земли; два миллиона американцев выросли в 80 миллионную нацию, в совершенно неизвестной Австралии появились такие же большие и культурные центры, каким является теперь Париж и т. д.
Через Суэцкий канал проходит ежедневно в среднем около 30 кораблей, на каждом из которых находится в десять раз больше товаров, чем могло бы поместиться на самом большом парусном судне.
И все это совершилось в течение ста лет, т. е., тремя сменившимися одно после другого поколениями! И после этого нам станут говорить о химерах, о том, что возможно и что невозможно!
В области наук осуществляется на каждом шагу то, что прежде считалось невозможным и невероятным. И. Мюллер говорил, что никогда невозможно будет точно измерить быстроту, с какой ток распространяется по нерву. Однако, всего два года спустя, Гельмгольц измерил ее с абсолютной точностью при помощи столь же простого, сколь и гениального метода. Прево и Дюма думали, что людям никогда не удастся определить красящего вещества крови, а в настоящее время вопрос этот исследован и решен классически. Мажанди уже в то время, когда хлороформ начинал входить в
употребление, возмущался предположением, что можно верить в полную нечувствительность оперируемого во время операции.
Все подобные великие открытия всегда встречали в обществе ярых противников: могущественная партия рутины всегда становилась в оппозицию всякому новшеству и прогрессу. Имя приверженцев этой партии легион: они управляют всем и дают направление общественному мнению; они рассеяны повсюду и носят и тогу профессора и офицерский мундир, смотря по обстоятельствам.
Но мы их хорошо знаем, этих приверженцев рутины, этих фанатических поклонников старины!
С ними приходилось бороться Гарвею, Лавуазье, Дарвину, Пастеру, Дженнеру, Кобдену, Джону Брайту и всем двигателям науки и прогресса, которые их побеждали и победоносно шли вперед.
При всем том, однако, мы не должны очень презирать этих поборников старины: необходимо до известной степени с ними мириться. Если бы общество должно было менять ежегодно все свои взгляды, законы и принципы, оно, очевидно, не могло бы существовать. Такая вечная переделка и ломка была бы решительно немыслима. Поэтому устойчивость и постоянство в известной мере необходимы, — и мы не можем не признавать с этой точки зрения смысла и законности существования партии рутины. Но к их упорству в ошибках прошлого мы можем относиться снисходительно только в том случае, если ошибки эти более или менее почтенного свойства. Когда же дело идет о войне, которая является причиной гибели многих тысяч людей, дальнейшее упорство их более, чем непростительно.
Единственный аргумент, который приводят в пользу войны защитники ее исчерпывается в сущно-
сти одной наивной и бессмысленной фразой: «война существовала всегда и, следовательно, всегда останется».
Неправда-ли, убедительный довод?
Стерк рассказывает, что какой-то господин в продолжение пятидесяти лет терпеливо переносил страшный скрип, который издавала дверь его комнаты всякий раз, когда ее открывали и закрывали. Но в один прекрасный день он впустил в петли ее немного масла, и дверь перестала скрипеть.
Мы страдаем в течение столетий от бедствий войны и нам точно также немного нужно, чтобы избавиться от них.
Все зависит только от нашего желания.
Что уничтожение войны возможно, что оно не химера доказывается уже тем, что люди могут жить в мире в течение долгого времени, совершенно обходясь без нее.
Наша химера о мире сводится к тому, что мы мечтаем удлинить по возможности промежутки, отделяющее одну войну от другой, т. е., продлить то состояние, в котором мы находимся в течение вот уже двадцати восьми лет. Мы прожили столько времени в мире и вдруг какая-нибудь безделица, какой-нибудь пустяк может привести нас опять к войне. Так постараемся же уничтожить эту ничтожную причину, зададимся же целью предотвратить эту грозу, — и мы исполним нашу задачу.
Было бы достаточно, чтобы все те, кто любит мир, имели мужество открыто заявить, что они не желают войны. Но их удерживает боязнь прослыть дурными патриотами и они молчат. Если бы расспросить в отдельности всех выдающихся военных, то оказалось бы, что на самом деле даже они далеко не так воинственны, как это кажется. Это безусловно верно.
Поговорите с народом — крестьянами, рабочими, даже солдатами, — и вы услышите, чтС они вам скажут — безразлично, будут ли они родом из Бретании, Саксонии, Тосканы или же Шотландии. Все они очень хорошо знают, что война — это зло и что если бы дело от них зависело, ее бы никогда не было. Как они ни мало развиты, но они понимают не хуже других, что война — это страдания, болезни, разрушение, бедствия и смерть.
Единственными истинными приверженцами войны могут считаться несколько военных, которые делают, себе из войны каррьеру. Эти господа в момент опасности не спрячутся и смело пойдут ей на встречу. Но все прочие поборники войны, которые кричат и шумят больше всего, суть только — так сказать — теоретики ее. При приближении опасности они постараются поскорее убраться по добру по здорову в надежное место и оттуда будут издали следить за нею. Это журналисты многих органов периодической прессы, некоторые политики, старающиеся заручиться избирательными голосами виноторговцев, адвокаты без практики и всякого рода иные неудачники, занимающиеся политикой. Вот кто такие эти поборники войны! Если присоединить еще сюда бессемейных и бездетных стариков, в большинстве случаев холодных эгоистов, затем людей ненормальных и пьяниц, биржевиков, которые спекулируют на общественном несчастьи, дам из общества, жадных до сильных ощущений, хромых, паралитиков и калек, которые уверены, что их никогда не позовут под знамя, то кроме них, других поклонников войны не окажется.
Если война действительно такой бич и ужас, то спрашивается, почему, благодаря какому странному заблуждению, всеобщая ненависть к ней остается недей-
ствительной? Ведь, кажется, все мы думаем одинаково об этом зле. Почему же мы не подавим, не искореним его? Можно ли говорить об этом, как об утопии, когда весь мир так дружно сходится во взглядах на этот счет?
Если бы честные немецкие люди могли поговорить по душе с честными французскими без посредства недобросовестных и преступных газет и журналов, обманывающих их, то примирение было бы весьма легко достижимо и о взаимном истреблении не было бы и речи. Но в том-то и беда, что люди друг с другом непосредственно не разговаривают и не понимают один другого: они слушаются вероломных советников в образе журналистов и публицистов, которые говорят французам, что немцы их ненавидят, а немцам — что французы только и думают, что об их истреблении.
Но к счастью находятся люди, которые говорят обоим этим народам: «не слушайте этих советников: они вас обманывают»!
Истинная причина войны — это неведение: оно причина того, что бедный народ не умеет отличать своих друзей от своих врагов. Несколько недель тому назад народ этот совершил в Париже, Милане и Лондоне три одинаковые преступления, заболлотировав на выборах Фредерика Пасси, Теодора Монета и Рандаль Кремера — этих трех благороднейших друзей народа и горячих сторонников всеобщего мира.
Но разве химера предполагать, что настает день, когда народ будет развитее и сможет отличать своих врагов, желающих ввергнуть его в бедствия, от тех, которые хотят освободить его от них?
Настанет день — и не далек уже он, — когда люди возьмутся за ум и с отвращением и ужасом отшатнутся от поборников этих международных, спасительных и освежающих — как они выражаются — войн.
Мы, очевидно, жертвы колоссального недоразумения, и весь мир напоминает собою сходку из нескольких сот людей, собравшихся в одной зале. Все они согласны между собою в интересующем их вопросе, только какой-нибудь десяток из них — и того меньше — несогласен. Но этот десяток так шумит и горланит, что терроризирует в конце концов остальных присутствующих, большею частью скромных и боязливых людей, больше всего боящихся скомпрометировать себя. Таким образом эти несколько крикунов одерживают верх над всеми и задают тон не смотря на то, что они составляют такое ничтожное меньшинство.
Сторонников войны относительно не больше, чем этих крикунов, но они так же шумят и терроризируют все остальное общество. К счастью мы не позволим устрашить себя, а их громкие фразы не заставят нас молчать!
Это недоразумение, неведение и заблуждение, на которых основана война, не могут длиться долго или, — лучше сказать, — человечество уже слишком долго терпит, повторяя все одну и ту же ошибку.
Посмотрим же, как оно может освободиться от нее.
V.
Принцип третейского суда.
[править]Средство борьбы с войною так просто и действительно, что непростительно не пользоваться им и еще более непростительно игнорировать его: средство это — третейский суд.
Конечно, вместо того, чтобы обращаться к третейскому суду, было бы гораздо проще и лучше, если бы на свете совсем исчезли вражда и всякого рода споры и ссоры между народами, но именно подобное братство, которого не омрачало бы никакое облако, — невозможно, так как оно есть химера. Между народами никогда не прекратятся распри и недоразумения из-за самых различных причин.
Чтобы решить тот или другой спорный вопрос нужно выбирать между правом и силой. Сила — это война, прием, к которому прибегают дети, животные, дикари и современное общество, право — это обращение к третейскому суду.
Первый принцип права заключается в том, что никто не может быть сам себе судьею в своем собственном деле. Чтобы решить спор между двумя заинтересованными сторонами, необходима еще третья сторона, безразлично, будут ли спорить между собою два гражданина одной и той же страны или же два различные государства.
В следующей главе мы докажем, что третейский суд не утопия, что в известных случаях он имеет постоянное и правильное применение, что уже лет тридцать, как он получил право гражданства в дипломатических сношениях и что его наконец нужно только распространить и обобщить, чтобы сделать основой международного права. Здесь же мы объясним только, в чем он заключается и ответим на те возражения, которые делаются против него.
Прежде всего определим понятие о посредничестве и о третейском суде вообще. Предположим, что между двумя государствами вышло разногласие по поводу какого-нибудь вопроса и что третье государство, с целью предупредить вооруженное столкновение между ними, предлагает им свое посредничество, которое принято. Для обоих этих государств нисколько не обязательно подчиниться решению подобного добровольного или даже приглашенного или посредника. Каждое из них остается свободным в своих дальнейших поступках, и подобный прием ни к чему его не обязывает, ибо третейский суд не может считаться абсолютно беспристрастным и неоспоримым. В основе его лежит не стремление соблюсти полную справедливость, а желание употребить все меры, чтобы во что бы то ни стало предупредить угрожающую войну.
Отсюда понятна несостоятельность посредничества, хотя заслуга его все-таки велика. Она заключается в том, что, благодаря ему, враждебно настроенные стороны имеют время для размышления и могут прибегнуть
к известным приемам для предупреждения вооруженного столкновения. Но посредничество не есть собственно препятствие для войны: достаточно, чтобы страсти с одной и другой стороны были — как это часто бывает — возбуждены полемикой прессы, и значение посредничества сводится к нулю.
Напротив, принцип третейского суда совершенно другой. Основное условие его заключается в том, что обе стороны, прибегающие к нему, заранее безусловно обязуются подчиниться решению его и, каково бы оно ни было, ни в каком случае не браться за оружие. Третейский суд не может быть иной, как основанный на чистой совести, согласно праву и справедливости.
Когда два тяжущиеся истца обращаются в суд, то последний и есть собственно третейский суд. Оба они обязанны volens-nolens подчиниться решению его, которое постановляется на законном основании и согласно полной справедливости.
Сделавши эти предварительные замечания, рассмотрим различные формы международного третейского суда.
Последний может быть постоянным или случайным, целым или частичным, обязательным или необязательным.
Третейский суд называется случайным, когда два государства при произшедшем у них споре решают обратиться для разрешения его к какому-нибудь третейскому судье, специально выбранному ими для означенной цели. Таким судьею может быть или одно лицо — какой-нибудь государь, должностное лицо или дипломат — или же целое судилище, состоящее из нескольких лиц, поименно названных.
Подобный судья является случайным, исключительно в силу павшего на него выбора и специально для одного известного дела, а не для всякого другого.
Постоянный же третейский суд имеет место в том случае, если два государства, живущие в мире и согласии, уславливаются заранее, в случае, если между ними произойдет какое-либо недоразумение, обращаться для разрешения его к известным, заранее определенным и названным судьям.
Например, Италия и Аргентинская республика порешили между собою, в случае надобности, обращаться за разрешением могущих возникнуть между ними спорных вопросов к известным судьям, решение которых законно и обязательно для обеих сторон.
Постоянный, а не случайный третейский суд и олицетворяет собою в международном праве гражданский суд и его судей, разбирающих дела и тяжбы частных лиц и остающихся органами постоянными, а не случайными, избираемыми для каждого данного случая отдельно.
Далее суд третейский может быть целым или частичным. Разница между тем и другим заключается в том, что в первом случае суд этот ведает все без исключения спорные дела, какие только могут возникнуть, а во втором — только известные.
Так, например, Италия и Аргентина могли бы условиться между собою обращаться к третейскому суду только в делах, касающихся италианцев, живущих в Аргентине, во всех же прочих несогласиях, не относящихся к жизни и имуществу последних, к подобному суду не прибегать. Если, например, аргентинское военное судно потопит случайно или умышленно какое-нибудь итальянское судно или наоборот, то
подобное дело, как не относящееся к вопросу об иммиграции, ведению третейского суда подлежать не должно.
Функция частичного третейского суда совпадает, стало быть, с деятельностью случайного, к которому обращаются, как мы уже знаем, не во всех спорных вопросах, а только в некоторых, определенных.
Наконец различают еще обязательный и необязательный третейский суд. Первый выражается в том, что оба государства заранее уславливаются непременно обращаться к третейскому вмешательству, каковы бы ни были причины, которые сделают необходимым подобное вмешательство. Во втором случае обе стороны также заранее определяют, что в таких-то случаях они к помощи его будут прибегать, а в таких-то — нет.
Таковы различия между разными формами третейского суда. Очевидно, что как бы полезен он ни был, но случайная, частичная и необязательная формы его не соответствуют требованиям определенного и точно разработанного международного права.
Прежде всего, если третейский суд случайный, то он будет почти всегда недействителен. Когда пресса со своей бесстыдной недобросовестной и лживой полемикой, с своим экзальтированным и глупым шовинизмом, превратит всякое ничтожное недоразумение в жизненный вопрос, касающийся чести всей страны, когда страсти разгорятся и все дурные чувства всплывут на поверхность, подобно осадку вина во время бурного брожения его, — тогда поздно уже взывать к благоразумию и добрым чувствам. Слепая ненависть спорящих уничтожит всякую попытку к примирению, и одна мысль о третейском суде вызовет с обеих сторон негодование, ибо каждый будет думать, что право на его сто-
роне и потому не захочет никакого постороннего вмешательства.
Таким образом третейский суд должен быть постоянным, то есть, он должен существовать еще до того, как произойдет то или другое недоразумение. Только лишь в этом случае он сможет немедленно начать свою функцию, как только к тому представится необходимость, и в силу этого же он должен быть и обязательным, ибо в противном случае значение его так ничтожно, как будто бы его вовсе не существовало.
Предположим, что я хочу сам рассудить себя с своим соседом по поводу возникшего между нами спора. Если я чувствую себя более сильным, чем он, если к тому еще я убежден в своей правоте, то я, конечно, не стану унижаться и обращаться к суду. Надеясь на свое право и особенно на безнаказанность, так как я сильнее, я смело нападу на своего противника и знать не захочу никакого третейского вмешательства.
И так, из всего сказанного, очевидно, следует, что всякий третейский суд непременно должен быть постоянным, целым и обязательным.
Теперь рассмотрим, возможно ли учреждение подобного суда 1) и для этого поступим так же, как математики при решении трудных задач, то есть, допустим,
1) Вопросом этим детально занимались многие выдающиеся ученые, и я назову здесь только Декана, бельгийского сенатора, который представил бельгийской палате превосходный проект общего международного третейского суда, Мерильона, генерального адвоката кассационного суда, написавшего об этом интересный трактат и Артура Дажардена, исследовавшего этот вопрос в целом ряде научных и доступных статей. Кроме того, здесь следует упомянуть еще о трудах института международного права, об отчетах
что вопрос этот уже решен и что правительство и народы прониклись наконец сознанием необходимости уничтожения войн.
Прежде всего этот постоянный третейский трибунал должен иметь заранее известный определенный состав. Судьи не должны избираться случайно постоянно новые и особенно тогда, когда война грозит уже каждую минуту вспыхнуть. Затем судей должно быть несколько, ибо, если судья один, ответственность его будет слишком велика, не говоря уже о том, что его уменье и способности, равно как и добросовестность могут всегда подвергаться сомнениям. Если принять во внимание разнообразную компетентность, которою должен обладать, по крайней мере теоретически, судья, решающий такие важные и сложные дела, как международные споры, то число судей третейского суда должно быть по нашему мнению в общем не менее тридцати, при чем каждое государство будет иметь в нем по одному или по два представителя, выбранных из среды дипломатов, философов, юристов, ученых и других выдающихся знанием и честностью людей. Небольшие страны, как напр., Швейцария, Бельгия, Португалия, Голландия, Греция, Дания, Швеция, Норвегия, Чили, Аргентина, Мексика и Венецулла будут иметь по одному
конгресса мира и о парламентских сообщениях. Далее Сен-Джон Армстронг опубликовал два тома своего сочинения о третейском суде и французская академия нравственных и политических наук избрала этот вопрос темой для соискания одной из своих наград. Наконец журналы посвященные делу мира, как L’Arbitrage, издаваемый под редакцией Э. Тюдюра, Concord, редактируемый Праттом, Vita internazioale под редакцией Т. Монета, La correspondance bimensuelle, издаваемая И. Дюкоменом — содержат ценные сведения по данному вопросу. Все перечисленные издания и книги заслуживают полного внимания лиц, серьезно интерессующихся задачей мира.
представителю, а великие державы, Англия, Соединенные Штаты, Италия, Германия, Франция, Австрия, Россия, Испания и Бразилия — по два. Конечно, при этом мелкие государства соответственно своему населению будут представлены более обширно, нежели большие, но за то такая численность судей будет большей гарантией беспристрастности их решений.
Этот-то суд из тридцати членов, собранный где-нибудь в Женеве или Гааге, и будет представлять собою постоянный трибунал, который будет разбирать все спорные вопросы, могущие возникнуть между народами, при чем последние заранее все обязуются подчиняться его решениям.
Судьи этого трибунала, чтобы быть независимым, должны быть несменяемыми и получать большое содержание — каждый тысяч по сто франков ежегодно. Может ли кто-нибудь думать, что три миллиона, израсходованные таким образом для предупреждения войны всеми народами, не составят истинной экономии? Сравните эту сумму с тем, что стоит война. Если даже допустить, что содержание подобного судилища обойдется в 6 миллионов, то и тогда расход этот будет в сущности очень скромен. Подумайте, 6 миллионов для мирного бюджета всех народов! Подсчитайте все траты, какие делает каждая страна на свои военные нужды, и вы увидите, на сколько мир обходится дешевле войны.
И так третейский трибунал должен состоять из тридцати представителей разных стран, из выдающихся, независимых, несменяемых и беспристрастных судей, на сколько только люди могут быть беспристрастны. Суд их будет на столько близок к абсолютной справедливости, на сколько вообще может приблизиться к ней человеческий суд.
Теперь предположим, что между Францией и Германией произошло крупное недоразумение. Оставляя в стороне двух французских и двух немецких представителей, мнения которых в данном случае не могут быть, строго говоря, абсолютно беспристрастны, можно ли предположить, что остальные двадцать шесть судей не будут судить вполне беспристрастно? Каковы бы ни были интриги со стороны обоих заинтересованных правительств, все-таки нельзя допустить, чтобы судьи эти, на обязанности которых лежит постановление верховного приговора, были подкуплены или запуганы, чтобы деньги или страх заставили их забыть о важности их миссии и о той нравственной ответственности, которая лежит на каждом из них. Если нельзя найти в Италии, России, Англии и Австрии двух честных, сведущих, беспристрастных и добросовестных судей, если ни одного благородного, неподкупного человека нет ни в Португалии, ни в Бельгии, ни в Швейцарии, то нужно отчаяться в человечестве. Но не в этом заключаются на самом деле затруднения для учреждения подобного высшего трибунала справедливости, беспристрастности и неподкупности.
Против него можно сделать следующие два сериозные возражения, рассмотрением которых мы теперь займемся.
Прежде всего является вопрос, кто будет санкционировать его постановленья? Когда обыкновенный судья решает какое-нибудь дело, он опирается на закон и он нисколько не заботится о том, если одна из сторон остается недовольной его решением: жандармерия, полиция и военная сила, представляющая собою в совокупности все общество, всегда могут — в случае надобности — заставить недовольного подчиниться судебному
приговору. Но кто будет санкционировать постановления третейского суда? спрашивают наши противники. Если одна из спорящих сторон, оставаясь изолированной или же поддерживаемая одной или двумя другими державами, откажется подчиниться решению его, то какими средствами можно будет привести ее к повиновению? Неужели нужно будет создать для этого особую армию, которая заставит уважать постановления третейского судилища и таким образом не придется ли впасть в смешную крайность и воевать для того, чтобы лучше охранять мир?
Возражение это сериозно, но на него можно ответить следующее:
Прежде всего заметим, что если третейское вмешательство в состоянии будет предупредить не все войны, а только некоторые, то и этого уже достаточно для признания за ним прочного права гражданства. Конечно, мы не можем утверждать, что это верховное судилище упразднит все войны без исключения, но, не смотря на это, роль его все-таки очень почетна и похвальна.
Затем, если какая-нибудь страна и откажется подчиниться постановлению третейских судей, то этим она низведет себя на весьма низкий уровень нравственного и материяльного падения. Против нее соединятся все благомысляющие люди и правительства других стран и станут смотреть на нее, как на мятежницу и общественного врага. И без войны можно будет заставить такую страну подчиниться состоявшемуся третейскому решению, если все прочие государства прекратят с ней всякие торговые и дипломатические сношения. Одним словом, отныне нельзя будет безнаказанно пускаться в случайности войны и пренебрежительно без стеснения
нарушать чужие права. Даже в настоящее время, при наших диких еще нравах, никто не осмеливается, начиная войну, открыто сознаться, что поступать таким образом он не имеет права. Напротив, всякий нападающий старается доказать, что право и справедливость на его стороне. Но сможет ли он утверждать подобное и тогда, когда суд изречет свой приговор? Разве явное возмущение против него и открытое нежелание подчиниться постановлению его не равносильно будет желанию начать несправедливую войну и стремлению прибегнуть к насилию вместо права?
Решение судей третейского суда — это будет общественное мнение.
Ни один народ не захочет стать в такое внеправовое положение: ведь этим он парализует свою торговлю и промышленность, подорвет свое доброе имя и подвергнется тяжким репрессалиям.
Далее — и это очень существенный пункт — если народы согласятся учредить третейский суд, они тем самым должны будут уничтожить в течение сравнительно немногих лет свои постоянные, громадные, дорого стоющие армии. Их содержание оправдывается теперь необходимостью охранять свои права. Но когда будет действовать международное право, армии будут излишни и уничтожение их повлечет за собою уничтожение войн. Если последние еще продолжают существовать, то это потому, что находятся еще люди, которые живут ими, для которых они являются занятием и средством к существованию. Не правда-ли, странное занятие, заключающееся в том, чтобы убивать других! Когда не будет больше ни солдат, ни оффицеров, наши теперешние воинственные наклонности и поползновения будут казаться странными и смешными.
Между народами несомненно и впредь будут возникать тяжкие споры и распри, которых также невозможно предупредить, как нельзя избегнуть ссор между отдельными людьми. Но чтобы рассудить и разобрать их, не нужно будет 10 миллиардов фр. и пятисот тысяч людей — для этого достаточно будет одного лишь третейского суда. Я глубоко убежден, что спустя полсотню лет или — самое большее — столетие, потомки наши будут удивляться, какой полемики, каких усилий потребовалось нам, чтобы усвоить простой принцип этого социального и международного учреждения, введение которого в жизнь не будет сопряжено ни с какими общественными переворотами и понятие о котором так элементарно, что доступно даже самому необразованному уму.
Этот будущий мир, быть может, уже недалек от нас, если только в друзьях его не ослабнут энергия и рвение.
Но с другой стороны не следует слишком вдаваться в иллюзии. Понятие о международном праве не усвоено еще на столько даже лучшими умами, чтобы возможно было учреждение общего третейского трибунала немедленно, то есть, в течение одного, трех или пяти лет. С ним придется обождать, быть может, еще двадцать или пятьдесят лет или даже еще более. Но из этого отнюдь не следует, что для этого ничего не нужно делать. Напротив. Если мы сегодня еще не в состоянии установить режима права, то с сегодняшнего дня начнем, по крайней мере, к нему готовиться. Для этого мы должны пропагандировать третейский суд, где только возможно сперва в случайной, частичной форме его в сношениях наших с отдаленными народами, воевать с которыми нам вряд-ли когда-нибудь при-
дется, затем при столкновениях с народами соседними, с которыми у нас происходит постоянное соперничество. Таким образом мало по малу у нас настанет царство мира и права вместо неправды и беззаконий, от которых мы в настоящее время так сильно страдаем.
Будем же повторять везде без устали это великое слово «третейский суд», этот синоним справедливости, пока нас наконец поймут. Удовольствуемся сперва самыми маленькими успехами этой пропаганды, как бы ничтожны они нам не казались и будем ратовать за обращение, где только можно, к третейскому вмешательству, которое в конце концов поведет к учреждению общего постоянного трибунала. Не будем придавать значения, как это делают некоторые друзья наши, теоретики этой идеи, той или другой форме третейского суда, ибо, какова бы ни была последняя, подобный суд всегда лучше действительности. Главная суть в том, чтобы народы увидели в нем свое спасение, а правительства — источник самой широкой популярности.
Невозможно, немыслимо думать, чтобы эта победа над дикостью была химерой. Ведь тогда пришлось бы отчаяться в человеческом рассудке. Нет, пусть не говорят, что третейский суд невозможен: на самом деле он существует, заявляет о своем существовании. Он не иллюзия, не мечта, а действительность. История насчитывает уже более двух сот случаев третейского вмешательства, благодаря которому были предупреждены многие войны. Здесь дело идет не о создании чего-нибудь нового, но о том, чтобы распространить, обобщить нечто уже известное, существующее более общее и простое, чем о нем обыкновенно думают.
VI.
Международный третейский суд.
[править]В настоящей главе мы постараемся доказать при помощи фактов, что международный третейский суд не химера, что он существует, может предупреждать и действительно не раз уже предупреждал войны и что распространение и введение его в жизнь нисколько не грозит обществам.
Отныне больше не будет войн и армий — вот и все. Кажется, этого достаточно. Перед этим двойным благодеянием бледнеют все прочие блага и успехи цивилизации.
Я не буду приводить здесь длинного перечня всех известных случаев третейского вмешательства; а ограничусь сообщением только главнейших из них, которые имели место после 1838 года.
1. 1839 — Третейский суд между Францией и Мексикой. Судьею была избрана английская королева. Дело шло о военных судах, захваченных после взятия порта Сен-Жан д’Уллоа.
2. 1842 — Третейский суд между Францией и Англией по вопросу о вознаграждении британских подда-
ных, пострадавших вследствие блокады Портендика в Сенегале. Судьею был прусский король.
3. 1845 — Третейский суд между Сардинией и Австрией. Судья: русский император. Спор из-за права торговли солью.
4. 1851. — Третейский суд между Францией и Испанией. Судья: нидерландский король. Захват испанских и французских судов во время войны 1824 г.
5. 1851. — Третейский суд между Соединенными Штатами и Португалией. Судья: император Наполеон III. Захват американского судна.
6. 1858. — Третейский суд между Соединенными Штатами и Англией. Судьи: комиссия из юрисконсультов обеих стран. Вопрос о морском пиратстве.
7. 1858. — Третейский суд между Соединенными Штатами и Чили. Судья: бельгийский король. Морское пиратство.
8. 1859. — Третейский суд между Соединенными Штатами и Парагваем по поводу удовлетворения за угрозы войною. Судьи: комиссия юрисконсультов обеих стран.
9. 1862. — Третейский суд между Англией и Бразилией. Судья: бельгийский король. Оскорбление английских моряков.
10. 1862. — Третейский суд между Соединенными Штатами и Перу. Судья: бельгийский король. Морской разбой.
11. 1864. — Третейский суд между Англией и Перу. Судья: гамбургский сенат. Заключение в тюрьму английского оффицера.
12. 1869. — Третейский суд между Англией и Португалией. Судья: президент Соединенных Штатов.
Спор о принадлежности острова Булама, находящегося у западного берега Америки.
13. 1872. — Третейский суд между Англией и Соединенными Штатами. Судья: германский император. Спор из-за владения некоторыми территориями.
14. 1872. — Третейский суд между Англией и Португалией. Судья: маршал Мак-Магон, президент французской республики. Спор из-за владения бухтой Делагоа на юго-восточном берегу Африки.
15. 1873. — Третейский суд между Японией и Перу по делу об удовлетворении за оскорбление подданого Перу. Судья: русский император.
16. 1874. — Третейский суд между Францией и Никарагуа. Судья: французский кассационный суд. Удовлетворение капитана одного английского корабля.
17. 1875. — Третейский суд между Китаем и Японией. Судья: великобританский министр. Удовлетворение японского подданного.
18. 1875. — Третейский суд между Чили и Перу. Судья: американский посланник в Вальпарайзо. Вопрос о военных вознаграждениях.
19. 1880. — Третейский суд между Великобританией и Никарагуа. Судья: австрийский император. Спор из-за границ.
20. 1882. — Третейский суд между Францией и Чили. Судьи: коммисары, назначенные обеими спорящими сторонами и Бразилией. Удовлетворение французских подданых.
21. 1882. — Третейский суд между Нидерландами и Домникской республикой. Судья: президент французской республики. Морской разбой.
22. 1885. — Третейский суд между Германией и Испанией. Судья: папа Лев XIII. Оскорбление герман-
ского флага и обратное требование Испанией известной территории.
23. 1887. — Третейский суд между Италией и Колумбией. Судья: испанский министр. Оскорбление итатальянского подданного.
24. 1887. — Третейский суд между Колумбией и Венецуэллой. Судья: испанский министр. Демаркация границ.
25. 1888. — Третейский суд между Никарагуа и Коста-Рика. Судья: президент Соединенных Штатов. Спор из-за границ.
26. 1888. — Третейский суд между Перу и Боливией. — Судья: испанский министр. Спор из-за границ.
27. 1888. — Третейский суд между Перу и Эквадором. Судья: испанская королева. Демаркация границ.
28. 1888. — Третейский суд между Германией и Англией. Судья: бельгийское правительство. Требование об уступлении территории.
29. 1889. — Третейский суд между Францией и Нидерландами. Судья: русский император. Спор из-за границ.
30. 1889. — Третейский суд между Данией и Соединенными Штатами. Судья: английский посланник в Афинах. Оскорбление американского корабля.
31. 1890. — Третейский суд между Англией и Францией. Судьи: комиссия из 7 членов, трое из которых избраны с общего согласия обеих сторон. Спор из-за морской ловли у берегов Новой Земли.
32. 1891. — Третейский суд между Англией и Соединенными Штатами. Судьи: комиссия из 7 членов, из которых один избран Францией, один — Россией,
один — Швецией, два — Соединенными Штатами и два — Англией. Ловля тюленей в Беринговом море.
33. 1895. — Третейский суд между Венецуэллой и Англией. Судьи: двое английских и двое американских должностных лиц. Спор из-за границ.
34. 1896. — Третейский суд между Францией и Бразилией. Судья: президент швейцарского союза. Спор из-за границ.
35. 1897. — Третейский суд между Коста-Рикой и Колумбией. Судья: президент французской республики. Спор из-за границ.
36. 1897. — Третейский суд между Гаити и Сан-Доминго. Судья: папа Лев XIII. Спор из-за границ.
В этом перечне мы не упомянули о самом выдающемся случае третейского суда, который освятил собою все крупные международные юрисдикции. Случай этот носит название третейского суда по поводу Алабамы.
Припомним здесь вкратце эту историю, которая в высшей степени поучительна, ибо она лучше всякого научного исследования, с неотразимым красноречием фактов доказывает, как право может восторжествовать над насилием.
Во время американской войны между штатами Севера и Юга несколько американцев, принадлежавших к партии Юга, вооружили в Англии четыре военных корабля, снабдили их экипажем и всем необходимым и начали грабить торговые суда противной партии. Суда эти назывались Геория, Флорида, Ченданоа и Алабама. Последний корабль был самый большой из них и больше всех отличился, так как он потопил и захватил более 60 неприятельских купеческих судов.
По окончании войны (1865 г.) Соединенные Штаты потребовали от Англии удовлетворения за ее поведение. Начались долгие и затруднительные переговоры, и обе стороны энергично отказались от всякого третейского вмешательства. И действительно, согласиться на подобное вмешательство это значит, иначе говоря, вперед отказаться от некоторых своих претензий, и равносильно согласию не получить полного удовлетворения. Когда сознаешь, что право вполне на твоей стороне, не легко мириться с мыслью, что оно при этом может не быть признано. В силу этого сначала ни Америка, ни Англия ничего и слышать не хотели ни о каком третейском суде.
Но вот вспыхнула франко-прусская война 1870—71 гг. Ужасные гекатомбы, которыми она сопровождалась, несомненно оказали сильное влияние на все умы, и под влиянием мысли о том, что все эти ужасы могут снова повториться при столкновении Америки и Англии, правительства и парламенты обеих этих держав согласились наконец обратиться к третейскому суду. Вице-президент Соединенных Штатов, г. Кольфакс, сказал по этому поводу в сенате между прочим следующее: "Хотя третейский суд и не присудит нам, быть может, ни одного доллара, но я все-таки не перестану повторять моим согражданам: «примиритесь с решением его, каково бы оно ни было: нам лучше отказаться от всякого вознаграждения, чем упасть хоть на одну линию с той нравственной высоты, на которой мы находимся в глазах народов всего света»!
Третейский суд составился из пяти членов, избранных президентом Соединенных Штатов, ан-
глийской королевой, итальянским королем, бразильским императором и президентом швейцарского союза.
Суд этот заявил себя компетентным во всех вопросах, подлежавших его рассмотрению, но так как требования Соединенных Штатов были колоссальны, то в английском обществе очень быстро возросло негодование и в течение нескольких недель можно было опасаться, что английское правительство и народ не согласятся признать их, но благоразумие одержало в конце концов верх. Они согласились наконец дать американцам удовлетворение, уплатив им 80 миллионов франк., основательно решив, что какой бы дорогой ценой мир ни был куплен, он обошелся им все-таки дешевле, чем самая маленькая война.
Этот третейский суд по поводу Алабамы составил эпоху в истории международного права не только но сериозности и важности случая, вызвавшего его, но и как доказательство, что и сильно разгоревшиеся страсти могут еще быть улажены юридическим путем. Война тогда угрожала каждую минуту, и ее, однако, удалось предупредить, благодаря третейскому суду.
Почему же это невозможно в будущем?
Просматривая перечень случаев третейского суда, мы убеждаемся, что последний становится все более и более частым.
Это доказывает, что идея международного права, несмотря на задорные фразы так назыв. патриотов и на неумелость и нежелание дипломатов, все-таки делает памятные успехи.
Действительно, в период времени с
1794 до 1848 насчитыв. всего 9 случ. третейск. суд., что сост. в год 0,2
1848 " 1870 " " 15 " " " " " " 0,7
1870 " 1880 " " 14 " " " " " " 1,40
1880 " 1891 " " 20 " " " " " " 1,80
1892 " 1892 " " 16 " " " " " " 4,20
Как бы несовершенна ни была такая статистика, в общем она точно и ясно доказывает, что применение третейского суда с каждым годом все более и более возростает.
Особенно значительные попытки в этом направлении были сделаны в последнее время. Результаты их сравнительно с нашими желаниями очень малы, но они велики, если мы обратимся к прошлому.
8 июля 1895 г. по предложению Бароде французская палата депутатов единогласно постановила уполномочить правительство заключить третейский договор с Соединенными Штатами. К сожалению это благородное предложение не было осуществлено вследствие различных причин, как-то: несочувствия, встреченного им со стороны многих американских сенаторов, индифферентности обоих правительств и недостаточно энергичной поддержки его даже теми лицами, которые считались убежденными сторонниками его. Дело это окончилось только тем, что Соединенные Штаты и французская республика одобрили в принципе идею постоянного третейского суда между ними, но ничего положительного для осуществления ее не сделали.
Если индифферентность к этому делу и малодушие депутатов и были причиной неудачи его, то мы все-таки не должны очень отчаиваться и унывать, так как вопрос этот ни в Соединенных Штатах, ни во Франции до сих пор с очереди еще не снят.
Равным образом и в Норвегии стортинг избрал коммисию из девяти членов, возложив на нее обязанность изыскать способы для заключения постоянных третейских договоров с прочими державами.
Англия также была на пути к заключению с Соединенными Штатами общего постоянного третейского договора. Проект этот, одобренный английским парламентом, был уже близок к осуществлению, но некоторые американские сенаторы, увлеченные воинственным духом, начали делать в нем бессмысленные поправки и выставлять против него такие возражения, благодаря которым он не прошел.
С другой стороны, утешением истинных поклонников мира в постигавших их до сих пор неудачах может служить недавно законченный постоянный, целый и обязательный третейский договор между Италией и Аргентиной. Собственно говоря, это первый пример подобного учреждения, которое в недалеком будущем послужит основанием международного права. Отныне война между этими двумя государствами стала невозможной.
Всякий третейский договор существенно сводится к трем следующим основным пунктам:
1. Всякое недоразумение, которого не удастся устранить путем дружественного согласия, подлежит рассмотрению третейского суда.
2. Договаривающиеся стороны обязаны подчиниться всякому решению третейских судей.
и 3. Учреждение третейского суда определяется постоянным договором, заключаемым до того, как между сторонами возникнет то или другое недоразумение.
Если подумать о том, что обращение к такому юридическому вмешательству всегда гарантирует торжество права и справедливости, то становится непонятным, каким образом может отказаться от него тот или другой народ. Пусть он изберет себе только судей, в беспристрастии которых он убежден — и ему нечего бояться никакой несправедливости.
Отказываться от третейского суда, значит то же, что признать свою неправоту и втайне обнаруживать желание безнаказанно совершать несправедливости.
Всякий индивид, считающий себя очень сильным, наверное рассуждает так: «зачем мне суд? ведь он может решить дело и не в мою пользу, между тем как при моей силе мне нечего бояться поражения и кроме того — откровенно сказать — я предпочитаю обратиться к ней, чем к праву.»
В общем подобного рассуждения придерживаются и целые народы, уклоняющиеся от третейского суда. Они при этом упускают из вида, что рассуждать так отвратительно, когда они сильны и глупо, — если они слабы.
Ведь всякий из нас может в любую минуту оказаться слабее своего врага. Какой из народов может быть уверен, что у него всегда будут более многочисленные армии, лучшее оружие и более сведующие начальники, чем у других? Кто может, наконец, быть гарантирован от коалиции? Принимая все это во внимание, не благоразумнее ли прежде, чем пускаться в случайности войны, обратиться к третейскому суду?
Снимем маски. Когда толкуют о справедливости и праве и в то же время боятся суда, не доказывает ли это, что втайне замышляют совершить несправедливость. Если уклоняются от третейского суда, то это
потому, что боятся приговора честных и незаинтересованных людей, которые раскроют замышляемое нарушение права.
Отказаться в принципе от третейского суда, — это значит торжественно сознаться в своих преступных намерениях. Народы, не имеющие в виду вступить при благоприятных обстоятельствах на путь завоеваний, не могут, конечно, бояться этого суда справедливости; кто уклоняется от него, тот этим дает понять, что желает сохранить за собою право быть безнаказанно несправедливым.
Конечно, подчиниться третейскому суду — это значит связать себе руки в делах насилия и несправедливости. Ведь это то же самое, что стать безоружным и неспособным ко злу. Захотят ли европейские народы и далее продолжать старые традиции и по прежнему вести беспрерывные войны, уничтожать других и в то же время рисковать быть в свою очередь уничтоженными? Захотят ли они и далее порабощать друг друга или продпочтут остаться каждый свободным на своей свободной земле? Что за беда в сознании, что вы не в состоянии покорить и уничтожить ваших соседей, когда эти последние в свою очередь не могут сделать того же с нами?
Все это так очевидно, что в умах начинается мало-по-малу просветление; правительства начинают следовать указаниям общественного мнения, которое всюду все более и более сознает необходимость мира и склоняется на сторону его.
VII.
Мирные учреждения.
[править]Выдающимся событием в истории международного права является учреждение так назыв. парламентской конференции, благородная и плодотворная инициатива которой принадлежит Маркоартю, Рандаль-Кремеру, Жюлю Симону и Фредерику Пасси.
Первое заседание этой конференции происходило в Париже 29 и 30 июля 1889 г. под председательством Ж. Симона. В нем участвовали представители всех великих держав и члены парламентов: английского, испанского, бельгийского, немецкого, французского, итальянского, датского, греческого, венгерского и американского. Конференция эта является крупным успехом идеи третейского суда, ибо все члены ее принадлежали к правительствам своих стран. Она не была, подобно конгрессу мира, собранием людей без всяких полномочий, хоть и преданных душою и телом делу мира, но не облеченных никакой властью. В этот раз друзья мира были более, чем обыкновенные граждане или химерические философы. Это были члены правительств, обязанные уже вследствие одного участия в подобной ра-
боте на поприще мира и третейского суда защищать перед своими парламентами это благородное дело.
Начиная с 1889 г., парламентская конференция собиралась ежегодно: в 1890 г. — в Лондоне, в 1891 г. — в Риме, в 1892 г, — в Берне, в 1894 г. — в Гааге, в 1895 г. — в Брюсселе, в 1896 г. — в Будапеште и в 1897 г. — опять в Брюсселе.
В настоящее время конференция эта насчитывает около 1.500 членов, исключительно парламентских деятелей или крупных должностных правительственных лиц тех стран, где парламентов нет.
Заседания ее происходят параллельно с заседаниями интернациональных конгрессов мира, в том же городе, но несколько дней спустя. Она до известной степени олицетворяет собою оффициальный конгресс третейских судей, между тем как собрание друзей мира есть неоффициальный конгресс их.
Успехи, достигнутые парламентской конференцией, несмотря на всю плодотворную деятельность ее, пока еще незначительны, но ей удалось все-таки добиться одного очень крупного результата, именно учреждения международного бюро мира.
Это международное бюро мира находится постоянно в Берне; директором его является лицо, выдающееся столь же своей преданностью делу мира, сколько и высокой нравственностью, именно И. Дюкомен. Члены его суть представители многих народов. Бюро обсуждает все дела, служащие причиной международных недоразумений и состоит в связи со всеми обществами и союзами мира. Когда угрожает война, оно немедленно обращается с призывами о мире к спорящим правительствам и употребляет все усилия, чтобы примирить их. Мы имеем право предаваться
самым радужным надеждам при сознании, что подобные учреждения нарождаются и развиваются без помощи правительств, вопреки индифферентному и порой даже враждебно настроенному общественному мнению, поддерживаемые исключительно энергией нескольких преданных лиц. 1)
Рядом с парламентской конференцией, международным бюро мира и мирными конгрессами мы должны упомянуть еще об институте международного права.
Институт этот состоит из юрисконсультов, философов, экономистов, которые самостоятельно, не будучи назначаемы своими правительствами, собираются ежегодно для обсуждения текущих вопросов международного права. Девиз института — самый лучший, какой только могли выбрать люди. Он гласит: «justitia et расе», то есть, справедливостью и миром. В заседаниях этих ученых, одинаково преданых одной и той же идее, именно объединению людей при помощи права, обсуждаются юридические отношения между собою народов. При этом там рассматривают не только отвлеченные вопросы, но и обмениваются практическими соображениями относительно возможно более успешного применения и введения в жизнь постановленных резолюций, — словом деятельность международного института направлена — как выразился г. Гоус, президент сессии 1897 г. в Копенгагене — к упрочению мира и возможному ослаблению бедствий войны.
1) Деятельность международного бюро мира очень значительна и, однако, в течение пяти лет на него израсходовано частными лицами или мирными обществами (которые все очень бедны средствами) только 35,000 франков. Это составляет приблизительно то же самое, что стоют 70 пушечных выстрелов.
Несомненно настало время для развития международного права, необходимо создать точные правила и законы его. Если взаимные отношения граждан одной и той же страны регулируются везде точными и ясными законами, нарушение которых преследуется, то почему, спрашивается, не выработать того же самого и для международных отношений?
Наиболее характерной чертой нашего удивительного 19-го столетия является облегчение сближения между собою людей. Железные дороги, телеграф, торговля и промышленность создали между различными индивидами цивилизованных наций материальную связь, более тесную чем та, которая существовала в прошлые века. Различные народы, связанные между собою самыми разнообразными узами, превратились, так сказать, в одно существо, все части которого одарены одинаковым сознанием и чувствительностью. В организме этом, столь же реальном, как организм какой-нибудь одной отдельной нации, есть органы, которые уже начали правильно функционировать, именно: всемирный почтовый и телеграфный союзы, торговые договоры, морские почтовые и таможенные конвенции, объединение мер веса, длины и монет, международные всемирные выставки, артистические и научные съезды, общность мер, борьба с эпидемическими болезнями, подача помощи раненным, — словом, все те учреждения, которые находятся до известной степени в зачаточном состоянии, но которые за то быстро развиваются. Институт международного права — одно из самых значительных колес той машины, работа которой сводится к объединению людей: его единственная цель создать из различных народов, до сих пор неразумно заключенных в свои узкие границы, нечто
вроде одного законного юридического, основанного на естественном праве, государства.
Нельзя не сожалеть и не горевать при сознании, что цивилизация, объединяющая, повидимому, людей, благодаря деятельности ученых и труженников на поприще промышленности, в то же время оставляет их с нравственной точки зрения еще более разрозненными, чем они были прежде. Ведь этот материальный прогресс, которым мы так гордимся, пока еще только поверхностный. По мере того как наука уменьшает расстояния между разбросанными людьми и соединяет их в одно однородное целое, вражда и соперничество растут между ними все более и более, и дух раскола и обособления одерживает постоянно верх над чувством сближения и объединения. Мы пользуемся телеграфом для того, чтобы возможно скорее и дальше передавать наши оскорбления, брань и ложь по адрессу наших соседей; железные дороги служат нам для того, чтобы легче мобилизировать наши армии. Контраст между объединяющей наукой и разъединяющей враждой поразителен.
Как будто бы всякий чужестранец непременно наш враг! Как будто бы он не имеет таких же самых прав, что и мы! Разве он не такой же человек потому только, что он родился в нескольких километрах за нашей границей? Разве поэтому он не имеет права на наше уважение, внимание и — скажу даже более — на нашу любовь? Ведь это разделение при помощи границ дело искусственное, произвольное и непостоянное.
Назначение конференций, конгрессов мира и института международного права есть внушать людям, что идея справедливости должна господствовать над всем,
и что всякий иностранец, кто бы он ни был, как и всякий согражданин наш, имеет полное неограниченное право на нашу безусловную справедливость в отношении к нему. Тот, кто не считает своей прямой, неукоснительной обязанностью уважать права других людей — безразлично, будут ли они одной с ним страны или разных — дурной гражданин своего отечества, которому он оказывает плохую услугу.
VIII.
Император Николай II и папа Лев XIII.
[править]В 1898 г. два важных события дали совершенно новое направление делу мира и войны.
Первое из них — это испано-американская война. Она глубоко опечалила всех друзей мира. Все мы были поражены при известии, что благородный американский народ, до сего времени проникнутый сознанием права и справедливости, правительство которого много раз высказывалось за мирное юридическое разрешение международных недоразумений, начал несправедливую войну. Мы близки были к отчаянию, когда другое неожиданное обстоятельство утешило нас и подняло наш дух.
Русский Император решительно стал на сторону поклонников мира. 12 августа 1898 г. граф Муравьев, русский министр иностранных дел, вручил по Высочайшему повелению всем аккредитованным в С.-Петербурге иностранным представителям следующее сообщение, которое мы приводим здесь дословно:
"Охранение всеобщего мира и возможное сокращение тяготеющих над всеми народами чрезмерных вооружений являются при настоящем положении вещей целью,
к которой должны бы стремиться усилия всех правительств.
"Взгляд этот вполне отвечает человеколюбивым и великодушным намерениям Его Императорского Величества, Августейшего моего Государя. В убеждении, что столь возвышенная цель соответствует существеннейшим потребностям и законным вожделениям всех держав, Императорское правительство полагает, что настоящее время весьма благоприятно для изыскания, путем международного обсуждения, наиболее действительных средств обеспечить всем народам истинный и прочный мир и прежде всего положить предел все увеличивающемуся развитию современных вооружений.
"В течение последних двадцати лет миролюбивые стремления особенно твердо укрепились в сознании просвященных народов. Сохранение мира поставлено было целью международной политики. Во имя мира великие державы сплотились в могучие союзы, для лучшего ограждения мира увеличили они в небывалых доселе размерах свои военные силы и продолжают их развивать, не останавливаясь ни перед какими жертвами.
"Однако, усилия эти не могли пока привести к благодетельным последствиям желаемого умиротворения. Все возрастающее бремя финансовых тягостей в корне расшатывает общественное благосостояние, духовные и физические силы народов, труд и капитал отвлечены по большей своей части от естественного назначения и расточаются непроизводительно, сотни миллионов расходуются на приобретение страшных средств истребления, которые сегодня представляясь последним словом науки, завтра должны потерять всякую цену в виду новых изобретений; просвещение народа и развитие его благосостояния и богатства пресекаются или направляют-
ся на ложные пути. Таким образом, по мере того как растут вооружения каждого государства, они менее отвечают предпоставленной правительствами цели.
"Нарушения экономического строя, вызываемые в значительной степени чрезмерностью вооружений, и постоянная опасность, которая заключается в огромном накоплении боевых средств, обращают вооруженный мир наших дней в подавляющее бремя, которое народы выносят все с большим трудом. Очевидным, поэтому, представляется, что если-бы такое положение продолжилось, оно роковым образом привело бы к тому именно бедствию, которого стремятся избегнуть и пред ужасами которого заранее содрогается мысль человека. Положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастия, — таков ныне высший долг для всех государств.
"Преисполненный этим чувством, Государь Император повелеть мне соизволил обратиться к правительствам государств, представители коих аккредитованы при Высочайшем Дворе, с предложением о созвании конференции в видах обсуждения этой важной задачи.
"С Божьей помощью конференция эта могла бы стать добрым предзнаменованием для грядущего века. Она сплотила бы в одно могучее целое усилия всех государств, искренно стремящихся к тому, чтобы великая идея всеобщего мира восторжествовала над областью смуты и раздора.
«В то же время она скрепила бы их согласие совместным признанием начал права и справедливости, на которых зиждется безопасность государств и преуспеяние народов.»
Мы являемся свидетелями необыкновенного явления.
Могущественнейший в свете монарх, повелитель 120 миллионов людей, громко заявляет, что война — это бич и что вооруженный мир — непосильное для народов бремя. Он высказывает пожелание, чтобы повсюду восторжествовала великая идея всеобщего мира. Император Николай II повторяет то, что философы, мыслители, ученые и поэты проповедывали в пустыне в течение двух столетий, и его могущественное слово совпало с нашими химерами.
Но — увы! Рутина, предубеждение, злоба ложных патриотов и особенно слепая ненависть прессы еще слишком сильны в современном обществе. Вместо того, чтобы безусловно присоединиться и преклониться пред великим принципом всеобщего разоружения и мира, возвещенным с высоты русского престола, немецкая, французская и английская пресса начала критически, недоверчиво высказываться о нем и тем ослабила его значение. Современное общество не осмеливается еще ступить на тот путь свободы, который указан ему русским монархом, и не имеет достаточно мужества, чтобы отрешиться от самых гибельных традиций минувшего варварства. Журналисты опасаются, что публика перестанет читать их, если они не будут попрежнему враждебно настраивать ее и возбуждать ее худшие чувства: они знают, что бессмысленная толпа следует всегда за тем, кто кричит громче других и кто обещает ей больше рискованного и заманчивого.
Впрочем, необходимо заметить, что разоружение, хотя бы и частичное, не может считаться лучшим разрешением данной задачи. Прежде чем о нем думать, нужно позаботиться о том, чтобы была обеспечена
международная безопасность; последнее же достижимо только при помощи третейского суда, безразлично, будет ли учрежден один общий третейский трибунал или же между различными народами будут заключены отдельные специальные третейские договоры.
Но это не важно. Слово русского государя услышано: его благородное предложение будет комментироваться и обсуждаться. Начиная с этого дня, милитаризму и войне нанесен смертельный удар. То, чего мы не могли достигнуть своею многолетнею проповедью, монарх осуществил одним словом. Он заставил народы призадуматься над преступностью войны и над постоянно увеличивающимися тягостями вооруженного мира.
Мирная конференция, которая скоро будет созвана, вместо того, чтобы обсуждать почти невозможное разоружение, займется, вероятно, подготовкой путей для осуществления третейских договоров.
Конечно, в сущности мы желаем и того и другого: и разоружения и третейского суда, но последний должен предшествовать первому: о разоружении возможно говорить только тогда, когда окончательно разработаны и утверждены законы третейского суда.
Некоторые правительства уже совершенно подготовлены к этой удивительной реформе. Недавно президент Аргентинской республики, отвечая на письмо туринского Конгресса Обществ Мира, писал следующее: «Мирные наклонности моей страны должны быть известны всему свету. Лучшим доказательством этого является третейский договор, заключенный нами с Италией. Аргентинская республика смотрит на третейский суд, как на самое справедливое и практическое разрешение всех международных споров и недоразумений и в
этом смысле правительство ее будет всегда согласно с идеями, проповедуемыми ученым и почтенным Конгрессом Обществ Мира в Турине».
Таким образом русский император, итальянский король и президент Аргентинской республики признают следующие три основных принципа: необходимость мира, чудовищность войны и действительность третейского вмешательства для замены войны миром.
Кроме них на нашей стороне также и папа Лев XIII.
Кардинал Рамполла, великий канцлер святейшего отца, отвечая генералу Турру, президенту VII мирного конгресса (1896) в Будапеште, выразился следующим образом о третейском суде:
«Чувства почтения, выраженные святому отцу VII-м всемирным конгрессом мира, недавно заседавшим в Будапеште, были ему очень приятны, ибо в них он усмотрел публичное свидетельство уважения, подаваемого высокому служителю мира, каким является глава церкви. Действительно, верховные служители Христа посвящали всегда весь свой авторитет и влияние делу цивилизации и согласию народов; их постоянным стремлением было упрочение на земле мира и справедливости и соединение всех наций братскими узами в одну обширную семью. Современный глава церкви также посвятил все свои мысли этому высокому благодетельному христианскому делу, о котором он никогда не перестанет пектись и заботиться. В этом стремлении его укрепляет убеждение, все более и более проникающее в сознание людей, что исполнение обязанностей и уважение к чужим правам суть осно-
вы, на которых покоются гражданские отношения, что за правом силы последует право разума и что новая эра истинной цивилизации облегчить человечеству исполнение его высших предначертаний».
Вот поистине благородные и христианские слова! Не нужно быть знатоком Св. Евангелия, чтобы знать, что учение Христа есть учение о мире и любви к ближнему.
Братство людей, каково бы ни было их положение, воспитание, происхождение, национальность, цвет кожи — вот один из величайших христианских принципов. Как жаль, что французские католики до сих пор еще этого не понимают!
Они думают, что христианство может итти рука об руку с милитаризмом. Они проповедуют ненависть и чуть ли не крестовые походы против окружающих соседей, немцев, англичан, итальянцев. Даже благородные слова святейшего отца, осуждающего войну и предлагающего заменить насилие международной справедливостью, кажутся им еретическими.
Все католики и истинные христиане должны были бы быть с нами. Чудовищно и дико видеть, что к мирным обществам они относятся подозрительно, презирают принцип третейского суда, идут вместе с шовинистами, осмеивают наши надежды на братство, разжигают военный пыл в обществе и проповедуют в своих журналах и речах ненависть и несправедливость.
Но мы не теряем надежды на успех. Мы верим, что настанет день, когда и они примкнут к начинающемуся теперь движению, которое разростется и обе-
щает скоро сделаться великим; мы надеемся, что не далеко то время, когда все люди будут дружно жить вместе под верховным владычеством мирного права. Тогда они поймут, наконец, великие слова, в которых заключено все евангельское учение: «дети мои, любите друг друга!»
IX.
Задачи врагов войны. — Великие приверженцы мира.
[править]Враги войны, то есть все те, кого трогает наше убогое общественное состояние, кто не находит никакого удовольствия в том, чтобы убивать невинных людей, кто преисполнен сожаления к бедным детям нашим, которых ведут на бойню — все они должны бороться против великого зла войны.
Но ни одна реформа, как бы проста и важна она ни была, не может быть, как известно, осуществлена сразу. Прошлое пускает глубокие корни в общественную жизнь нашу, и старых идолов нельзя ниспровергнуть без опасной и тяжелой борьбы. Если ожидать, сложа руки, то господство этих идолов будет продолжаться бесконечно долго. Поэтому мы, друзья мира, должны употребить всю нашу энергию и все силы, чтобы добиться торжества нашей идеи. Нельзя забывать, что всякое дело может погибнуть, если его не поддержать вовремя и что никакой гражданин, убежденный в правоте своего дела, не должен относиться к нему бездеятельно и индифферентно.
Война несомненно исчезнет в силу неизбежной эволюции и прогресса рода человеческого — это не под-
лежит ни малейшему сомнению. Но сознание этого не должно нас удерживать от попыток ускорить этот час избавления. При огромном желании мы можем многое сделать для более быстрого уничтожения войн, и этим предупредим грядущие кровавые и бессмысленные бойни, на одно или несколько столетий. Разве не стоит эта задача нашего труда и энергии?
Каких жертв преданности и самоотверженности не приносит мать, чтобы спасти своего ребенка? Долго практикующий врач может, благодаря своим знаниям, способностям и настойчивому труду, вырвать из рук смерти пятьдесять, сто и даже больше душ. Как приятно, должно быть, для него на склоне дней его сознание, что он отстоял жизнь ста человек! Но что значат сто душ в сравнении с бесчисленными жертвами войны?
Нас глубоко трогает все, что касается жизни людей, если только дело не идет о войне; к ней и ко всем преступлениям ее мы относимся поразительно равнодушно и беззаботно. Чем объяснить себе эту странную индиферентность там, где на сцену выступает вопрос о спасении нескольких сот тысяч молодых жизней, долженствующих погибнуть от неприятельских пушек или военных тифов? Имеют ли после всего этого какой-нибудь смысл все заботы и попечения сестер милосердия о всевозможных больных, — заботам, благодаря которым эти несчастные живут несколько лишних недель?
На перевязки раненных в битвах солдат уходят сотни тысяч франков. Это очень хорошо, но в то же время и бессмысленно. Лучше пусть не будет вовсе раненных. Если бы меня спросили, что я предпочитаю: пользоваться ли прекрасным уходом в ка-
кой-нибудь великолепно устроенной больнице, снабженной превосходными сиделками и очень искусными хирургами и быть при этом раненным, или же не иметь ничего этого и быть целым и невредимым, я бы, конечно, предпочел последнее, ибо здоровье лучше всяких больниц и госпиталей.
Мы понастроили убежища для слепых и глухонемых, дорого стоющие больницы для золотушных, нервных, психических больных и калек, богадельни для престарелых людей. Все это, конечно, очень хорошо, но есть кое-что еще более важное — именно заботы о предупреждении возможных войн. Если теперь вспыхнет война, то прежние покажутся детскими забавами в сравнении с нею: убитых будет в двадцать раз больше, чем было за все столетие слепых, глухонемых, психических и нервных больных.
Против смертной казни написаны целые сочинения. Что касается меня, то — признаюсь — к этому вопросу я отношусь в высшей степени равнодушно. Вот, положим, один несчастный, более или менее психически ненормальный человек, совершивший убийство. Его ведут на эшафот или виселицу. Сознаюсь, участь его интересует меня очень мало. Я знаю, что таких несчастных ежегодно попадается во Франции четыре или пять душ; предположим, что во всей Европе их наберется за этот же срок душ сто, а в течение одного столетия десять тысяч. Сравните же казнь этих 10 тысяч людей с ужасными, бесчисленными жертвами войны. Ведь у Гравелотты до десяти часов утра выбыло из строя около двадцати тысяч людей! Эти двадцать тысяч бравых и честных молодых людей убитых и искалеченных в течение нескольких часов, интересуют меня неизмеримо больше каких-то десяти тысяч не-
годяев, которые в течение столетия будут принесены в жертву общественной безопасности.
Настоящая смертная казнь — это война.
Истинные общественные реформы заключаются не в устройстве госпиталей, убежищ, больниц и обществ подачи помощи раненным, а в уничтожении войны.
Вот почему мы должны бороться, а не спокойно выжидать. Но, спрашивается, как? каким образом уничтожить это зло?
Прежде и раньше всего путем образования наших детей. Мы должны воспитать их в любви к правде и справедливости. Если бы церковь католическая оставалась бы действительно верной духу евангельского учения, то мы в лице служителей ее имели бы наилучших помощников в своем деле. Но духовенство наше, по крайней мере во Франции, проникнуто милитаристскими идеями, несмотря даже на то, что папа Лев XIII многократно заявлял о своих великодушных чувствах и искреннем желании видеть повсюду на земле мир и согласие.
С другой стороны и протестантские пасторы, особенно в Англии, также воинственно настроены. Недавно журнал «Concord» приводил цитаты из бессмысленных поучений высших английских представителей церкви, проповедывающих крестовый поход против национального врага, то есть Франции, и восторгающихся завоевательными иллюзиями. Впрочем, подобные явления представляют собою исключения. С другой стороны, нам известны примеры чрезвычайно гуманного идеального отношения к этому вопросу некоторых протестантских священников. Они установили у себя, так назыв. Place Sunday, то есть обычай произносить по
известным воскресениям проповеди на тему мира и братства между людьми.
Но, помимо духовенства протестантского или католического мы должны прежде всего надеяться на самих себя.
Многое мог бы сделать в деле мира народный учитель. От него в высокой степени зависят чувства и взгляды молодого поколения. Но что он думает об этом вопросе? Каковы его убеждения? Не заражен ли и он ядом, изливаемым громко кричащими, но пустыми по содержанию органами, проповедующими, если не войну, то по крайней мере отвращение и ненависть к нашим соседям итальянцам, англичанам и немцам?
Кроме прессы еще более вредными по своему влиянию оказываются — как это ни странно — учебники истории, принятые в первоначальных школах наших. Все они написаны большею частью в возмутительном патриотическом духе, который сказывается в том, что любовь к своему отечеству отождествляется с презрением к чужим государствам. Все грабежи, разбои и убийства, учиненные тем народом, к которому принадлежит историк, превозносятся и прославляются, как великие подвиги.
В первоначальных школах Германии и Англии царствует тот же дух вражды и ненависти, который бесстыдно и цинично выставляется напоказ.
Вредные последствия такого преподавания истории выражаются в том, что ребенок скоро теряет способность отличать правые войны за освобождение или независимость от войн неправых, завоевательных. Так, например, учебники ставят на одну линию такие сражения, как Вальми и Ваграм, битву при Грансоне,
в которой швейцарцы защищали свою независимость от притязаний авантюриста с битвой при Фонтену, явившейся эпизодом войны, вызванной интригами развращенного двора.
При чтении элементарных руководств по истории кажется, будто наиболее благородная роль человека заключается в том, чтобы стоять во главе армии, которая распространяет всюду смерть и разрушение. Все завоеватели, особенно если они французы, превозносятся в них до небес, а о действительных благодетелях рода человеческого, о различных ученых, изобретателях, мыслителях и артистах, которые обогатили свои отечества вместо того, чтобы грабить и убивать — упоминается вскользь и то как бы с сожалением.
Этот недостаток первоначальных исторических книжек, оказывающих особенно сильное влияние на детский ум, до того прискорбен, что французское общество поборников третейского суда сочло необходимым объявить конкурс и премию в 1000 франков за составление лучшего руководства по истории Франции, которое было бы написано в духе истинного патриотизма и справедливости. Премия эта должна быть присуждена в 1900 году. Будем надеяться, что найдется какой-нибудь молодой историк, который заслужит ее, благодаря своему таланту и сердцу.
Мы желали бы, чтобы у всех учителей была бы постоянно пред глазами картина бедствий войны и тех тягостей милитаризма, под которыми стонут теперь все народы. Это — не теории, но поражающее факты, которые ребенок очень хорошо и скоро усвоил бы без всяких длинных толкований и объяснений.
Кроме этого мы располагаем еще в деле борьбы другими средствами и способами действия, именно
книгами, газетами, публикациями сообщений и докладов, и все эти различные формы прозелитизма одинаково хороши.
Газета могла бы быть самым действительным нашим орудием, но современные журналисты думают совершенно иначе на этот счет. Они боятся уронить свои газеты в глазах публики, если станут в них проповедывать, что войну следует ненавидеть.
Газеты с удовольствием помещают у себя всякое действительное или вымышленное известие, касающееся войны и служащее делу взаимной ненависти, но какую-нибудь статью, трактующую о мире, они принимают с трудом. Конечно, гораздо интереснее слушать сарказмы, оскорбления и издевательства над другими, чем скучную материю о мире. С другой стороны, мирная пресса говорит об этом обыкновенно слишком бесцветным равнодушным языком, который мало соответствует современным вкусам. Поэтому мы приветствуем попытку ее пробудиться и выйти из этого бездеятельного состояния: во Франции и, кажется, в Англии возникла ассоциация журналистов, приверженцев мира, которые задались целью общими усилиями поколебать равнодушие публики к этому вопросу.
Действительным средством для пропаганды и ознакомления народов с идеей третейского вмешательства является сопоставление его с юридическим третейским судом, практикуемым между отдельными лицами. Подобный суд очень распространен, как известно, между рабочими и их хозяевами, так как имеет за собою такие преимущества, как скорость, рациональность и экономность. Мы должны поэтому всеми силами стараться о дальнейшем его распространении.
Но самым действительным средством пропаганды является, по нашему мнению, развитие деятельности союзов мира. Их — увы — у нас немного и все они очень бедны. Для того, чтоб они могли оказывать влияние на массы, необходимо, чтобы число их приверженцев было значительно и чтобы они располагали более или менее крупными средствами.
Предположим, что где-нибудь вспыхнула большая война, грозящая разорением многим тысячам людей. Разве не лучше было бы, если бы они в целях предупреждения подобного зла, постоянно поддерживали бы небольшими денежными субсидиями Общества Мира, которые лучше и успешнее отдельных частных лиц могут при помощи печати агитировать в пользу мира и против войны?
В Париже функционируют следующие мирные общества и союзы: Общество приверженцев третейского суда между народами, Союз друзей мира, Французское бюро мира. В провинции существует несколько таких же обществ в Гавре, в Гизе, в Ниме, в Ницце, но всего этого очень мало. Мы, повидимому, стараемся по возможности не думать об этом вопросе, потому что такое положение дела более, чем плачевно.
Каким образом объяснить себе, например, то обстоятельство, что в крупнейших городах Франции, в Лионе, Марселе, Бордо и Лиле не находится и дюжины благородных и преданных идее мира людей, которые задумались бы над участью наших бедных детей, этих вероятных жертв Молоха войны? Как, наконец, в самом Париже мы не насчитываем тысяч наших последователей?
Для нашего времени характерно именно не ожидать ни от кого помощи и не надеяться ни на кого,
кроме как на себя. Существует старая поговорка, которая гласит: «на Бога надейся, а сам не плошай»; но я изменил бы ее следующим образом: "не плошай, потому что тебе не на кого надеяться; не расчитывай ни на кого, кроме как на себя; если ты не хочешь, чтобы дети твои были бесмысленно зарезаны на поле битвы, если ты не желаешь, чтобы они были оторваны у тебя от сохи или рабочего станка, то не надейся на какую-то воображаемую, неизвестную силу; не ограничивайся одними пустыми причитаньями, но старайся помочь себе сам или иди к тем, которые смогут это сделать. Для единения рассеянных сил в борьбе за спокойствие и мир существуют союзы приверженцев третейского суда; обратись к ним: они сумеют тебя защитить 1).
Особенно могли бы и должны были бы влиять в пользу распространения мирных идей женщины. Но большинство их, вероятно вследствие слабости к мундиру и шпорам, питает какую-то странную страсть к военным и милитаризму и старается воспитать сво-
1) К 1 марта 1898 г. всего насчитывалось 80 союзов мира, которые распределялись следующим образом:
В Германии 4 в 69 группах.
" Австрии 9
" Бельгии 1
" Дании 1 " 93 "
" Франции 16
" Великобритании 12
" Венгрии 2
" Италии 13
" Нидерландах 1 " 8 "
" Португалии 1
" России 1
" Швеции 1 " 78 "
" Швейцарии 4 " 23 "
" Америке 14
их детей в воинственном духе. Они внушают им, что всякий иностранец — их враг и что любовь к отечеству — немыслима без военной службы. Великими патриотами они считают наиболее прославившихся истребителей, проливших много невинной человеческой крови. Особенно проникнуты такими идеями женщины буржуазного сословия. Но на них, впрочем, нельзя сердиться за подобное заблуждение: ведь они не знают, что прусские, итальянские и английские женщины имеют так же, как и они, мужей, отцов и сыновей, которых они не менее их любят.
Можно еще до некоторой степени понять, если войной увлекается офицер или солдат, которых прельщает страсть к приключениям и опасностям. Но как объяснить себе подобное увлечение со стороны женщины, которую война не подвергает ни опасностям, ни лишениям и которая, не задумываясь, посылает своих близких драться из-за пустой и смешной причины, недоступной даже ее крошечному уму.
Впрочем, нужно отдать женщинам справедливость: представление их об армии и об обязанностях военных ограничивается обыкновенно уменьем различать доломаны, папахи и ташки.
Есть по счастью и исключения среди их: находятся просвещенные и благородные дамы, которые имеют мужество не поддаваться обуявшему всех безумию. Они образовали даже несколько мирных союзов, собравших более или менее крупные средства.
Но мы рассчитываем собственно, как мы уже заявляли, не на женщин из буржуазии, а на жен простого народа, крестьянок, мещанок, которые пристанут к нам. Их нам не трудно будет убедить, если эти страницы, миновав все преграды, созданные между ними и нами,
в продолжение 10 веков предрассудками, попадутся им на глаза!
Но пока с нами за одно станут действовать жены и матери, к нам должны присоединиться педагоги. Многие из них, работающие в средней, равно как и в высшей школе, наверное разделяют наши взгляды. Почему же они не осмеливаются громко заявить свои убеждения и постараться привить их своим воспитанникам? Ведь слово учителя иногда так веско и влиятельно: семя, брошенное случайно, может попасть на хорошую почву, где даст здоровый росток. Кто знает, какой неизгладимый след оставит в чуткой душе ребенка слово негодования и возмущения против жестокостей войны, сказанное его наставником?
Далее, следует позаботиться о том, чтобы дать побольше возможности нашему молодому поколению знакомиться с нашими соседями. Ведь чаще всего мы презираем последних именно оттого, что совсем не знаем их. Я сам могу послужить примером этого. С детства я был начинен всевозможными предубеждениями против англичан, немцев, русских и итальянцев, но по мере того, как я рос и знакомился с этими народами, я убеждался, что все мои предрассудки, вся враждебность к ним — глупы и вздорны. Я живал подолгу и в Англии, и в Италии, и в Германии, и в России и могу уверить каждого, что во всех этих странах есть люди с такими же самыми, как и у нас, взглядами на честь и справедливость.
Если бы мы могли посылать постоянно наших детей, достигших 14, 15 или 16-летнего возраста, проживать по несколько месяцев за-границей, они очень скоро отрешались бы от своих бессмысленных, ни на чем не основанных предубеждений, при-
витых им в детстве. Это так не трудно осуществить. Очень легко найти такую английскую, немецкую или итальянскую семью, куда можно было бы послать на 6 месяцев своего юного сына и это ничего бы не стоило, так как в обмен можно было бы взять к себе в дом на такой же срок такого же молодого человека из этой же семьи. Как просто можно все это устроить и как важны были бы последствия всего этого!
Прежде всего юноша без труда изучил бы иностранный язык, который, быть может, только таким путем и возможно основательно изучить. Кроме того, благодаря этому, он отрешился бы от заблуждений, обязанных своим происхождением невежеству. Наконец, и мы, французы, при этом выгадали бы, ибо нас узнали бы и перестали бы презирать и ненавидеть. Смешно, до чего доходит у нас с соседями наше незнание друг друга; достаточно пожить немного за границей, чтобы убедиться, что хорошие люди встречаются повсюду, что мы не взяли привиллегии на честь, мужество и прочие добродетели, которых у нас не больше, чем у других народов. Живя в дружественной, хоть и чуждой ему семье, такой же порядочной, как и его собственная, молодой человек скоро понял бы, что разница в языке и обычаях не составляет непреодолимой преграды между людьми, созданными для дружбы и взаимной любви, а не для вражды и ненависти.
По моему, нет более нелепого предрассудка, чем наша ненависть к иностранцам и нет лучшего средства избавиться от него, как проживанье в течение известного времени в какой-нибудь семье за-границей. Таким путем скрепляются дружественные узы для будущего и осуществляется вернейший залог мира, то есть,
в молодых поколениях воспитывается уважение и даже больше — любовь к соседним национальностям. Мы прославляем великих завоевателей, но никогда ничего не рассказываем о жизни и благородных стремлениях тех, которые служили и служат делу мира. Великие подвиги Александра, Ганнибала, Мария, Юлия Цезаря, Аттилы, Фридриха II, Густав-Адольфа, Карла XII и Наполеона служат обильным материалом для историков и моралистов. Отчего они ничего не говорят о тех, которые ненавидят и клеймят такие человеческие бойни?
Их история была бы, собственно говоря, полной историей человеческой мысли. Все философы, кто бы они ни были, всегда смотрели на войну как на бедствие и зло. Цицерон, Сенека и император Марк-Аврелий считали ее нелепым и безрассудным делом. Мыслители, начиная Паскалем и Лейбницем до Канта, Толстого и о. Гретри не переставали клеймить ее как высшую бессмыслицу и несправедливость. Сатирические писатели и поэты, Лабрюйэр, Волтер, Генрих Гейне, Виктор Гюго и Ламартин называли войну гадким, вопиющим злом… А между тем по мнению Жозефа Мэстра, Гегеля, Мольтке *) и Вогюэ война прекрасна, справедлива и разумна (1).
- ) «Война — писал Мольтке — священна; она божественное учреждение, один из священнейших законов мира; она поддерживает в людях все великие, все благородные чувства: честь, бескорыстие, добродетель, храбрость и мешает им впадать в самый ужасный материализм». Право, слова эти можно принять за горькую иронию, если не знать, что они принадлежат такому «фанатику войны», каким был граф Мольтке!
(1) Мы помещаем дальше ряд выдержек, свидетельствующих о той жестокой борьбе, какую вели против войны разные вы-
С основания своего мир как бы делится между двумя противоположными принципами, между добром и злом, Ормудзом и Ариманом. С одной стороны — принцип света, братства, мира и цивилизации: он выражается науками и евангельским учением. С другой стороны — принцип войны, ненависти и крови, представляемый победами завоевателей. С одной стороны, Лейбниц, а с другой — Аттила. Папа Лев XIII идет вместе с Лейбницем, а г. Вогюэ — с Аттилой.
Развитие идеи третейского суда и всеобщего мира в различные эпохи заслуживало бы иметь свою историю. Недавно один выдающийся художник воспользовался этой темой и написал на нее великолепную картину, которую г. Лаббе преподнес русскому Императору, величайшему и могущественнейшему современному поборнику мира.
На картине этой вокруг Императора Александра III сгруппированы все выдающиеся прошлые и современные деятели, словом и делом потрудившиеся на пользу идеи мира и третейского суда. Невозможно перечислить их всех здесь и проследить последовательно прогрессивное движение этой идеи в различные исторические периоды, заполненные кровавыми и разрушительными войнами.
Поэтому мы ограничимся лишь тем, что назовем сперва величайшего философа Лейбница и великого христианина Фенелона, того самого Фенелона, который осмелился сказать Людовику XIV, что война — жестокий бич
дающиеся писатели и мыслители. Чтобы не ослабить значение их в передаче своими словами, мы приводим их дословно. В этих образцах священного красноречия всякий учитель найдет много мыслей, с которыми будет полезно ознакомиться его ученикам.
народов и который в своем «Телемаке» говорит об учреждении одного трибунала для разбора споров между народами с целью прекращения войн и разрушений.
После них следует указать на аббата Сен-Пьерра (1713 г.), создавшего проект вечного мира, долженствующего осуществиться, как он выразился, при помощи учреждений, аналогичных тем, которые гарантируют и охраняют внутри каждого государства жизнь и собственность его граждан.
В конце XVIII столетия Кант, философский гений которого был так же велик, как и Лейбница, выступил с своим проектом вечного мира. Но — увы! — все благородные стремления Лейбница, Фенелона, Сен-Пьерра и Канта были раскритикованы неизвестными политиками и осмеяны неведомыми философами.
В Англии первыми приверженцами философской мысли о третейском суде, старавшимися провести ее в жизнь, явились государственные деятели Генрих Ричард, Джон Брайт и Ричард Кобден. Они поколебали общественное мнение, которое так трудно сдвинуть с места и дали толчок сильному движению в пользу мира, перешагнувшему за британские границы и распространившемуся мало-по-малу по всему свету.
Наконец, мы не можем обойти молчанием имена Шарля Лемонье, Жюля Симона и Шарля Ренуара, предка автора настоящей книги, которые способствовали успеху этой великой идеи во Франции, затем Бонги и Склописа, ратовавших за нее в Италии и Лавелея — прививавшего ее в Бельгии.
В настоящее время третейский суд имеет своих красноречивых и могущественных представителей в каждой стране. Чтобы ограничиться наиболее известными
именами, я назову только Фредерика Пасси во Франции, Годсона Пратта и Стэда в Англии, Илью Дюкомена — в Швейцарии, Монета — в Италии, г-жу Суттнер в Германии, Байера — в Дании, Декана и Лафонтена — в Бельгии, Магальяёс Лима — в Португалии, и Маркоартю и известного Эмиля Кастеляра — в Испании.
Недавно умерший Альфред Нобель также был миролюбцем, хотя он и изобрел такие страшные разрушительные средства, как бездымный порох и динамит. Но он возымел благородную мысль оставить в наследство часть своего колоссального имущества тем, которые вместо того, чтобы поддерживать войну, будут агитировать против нее. «Я завещаю — писал он в своем духовном завещании (1897 г.) — часть моего состояния (часть эта равна 200.000 франк, годового дохода) тому, кто больше всего сделает для братства народов и уничтожения или уменьшения постоянных армий, равно как для учреждения и распространения конгрессов мира…»
Но все истинные друзья мира мало думают о премии Нобеля. Их так же мало привлекают деньги, как и благосклонность публики. Они знают, что их ждет холодное равнодушие масс, насмешки общества и брань помешанных на патриотизме людей, которые будут громко обвинять их в отсутствии у них всякого чувства любви к отечеству.
Но и равнодушие это, эти насмешки и брань также мало смущают их. Они твердо идут вперед своей дорогой, уверенные, что борются против бедствий и зла, которое человек сам себе создал и от которого при желании он мог бы давно избавиться.
X.
Заключение.
[править]Теперь мы посмотрим, к каким заключениям мы можем придти на основании всего сказанного.
Мы искренне убеждены, что долг и право человечества — стремиться к осуществлению намеченного нами прогресса. Очень может быть, что в более или менее недалеком будущем люди выработают менее грубые, чем теперешние, общественные формы. Возможно также, что будут открыты истины, о которых мы теперь и понятия не имеем. Все это может быть, ибо мы пока еще находимся в периоде младенчества. Одно для нас несомненно, что первый шаг вперед — это уничтожение войны, а следовательно, и милитаризма.
В предыдущих главах мы пытались доказать, что война — бич, что она губит более людей, чем самая страшная эпидемия, и что даже в мирное время приготовления к ней бесполезно истощают силы и энергию народов. Мы старались убедить всех, что война — это насилие, грабеж и зло, которых ничто не оправдывает.
Во времена зарождения общественной жизни люди принуждены были сами защищать себя, ибо не было ни
полиции для ограждения личности и собственности, ни судов для разбора недоразумений и споров. Но потом, с течением времени, благодаря общественной организации, на место преступления явилось право и каждый член общества стал предметом покровительства законов, которым сам в свою очередь должен был подчиняться.
Но если право заступило место насилия в отношениях между отдельными индивидами, то этого нет еще в отношениях друг к другу целых наций. Они почти совершенно не знакомы еще с принципами международного права, так как для улажения своих несогласий и споров, они прибегают всегда или почти всегда к силе, как к лучшему и высшему средству.
Но мы видели уже на многих примерах, к каким чудовищным результатам приводит подобное употребление силы. Напрасно нас называют цивилизованными людьми: в сущности мы еще дикари и останемся ими до тех пор, пока между нами будет существовать война.
Но каким образом уничтожить ее?
Быть может мы преувеличиваем трудности этой задачи? Тот день, когда народы поймут, наконец, что война ничего другого не приносит с собою, кроме смерти и разрушения, что она крупнейшее препятствие для нас в нашем стремлении к идеалу мира и справедливости, — в тот день нечего будет больше бояться войны и оружие само выпадет из рук одумавшихся солдат.
Но пока еще эта идея братства и единения проникнет в души людей, а на это — увы — еще так
скоро рассчитывать нельзя! — необходимо устроить по крайней мере то, что может завтра же остановить грозящую войну, то есть третейский суд.
Подобно тому, как частные лица обращаются для разрешения своих споров в суд, точно так же и народы должны были бы в случае недоразумений прибегать к третейскому суду, выбранному ими заранее с общего согласия.
В какой именно форме будет учрежден подобный суд — дело второстепенной важности. Вся суть в том, чтоб он существовал и чтоб недоразумения не разрешались слепым случаем на полях сражений, а должностными лицами, приговор которых будет иметь силу закона.
Вот к чему следует стремиться, подвигаясь исподволь, то есть учредив сперва, положим, специальный третейский суд между таким-то и таким народом, перейдя потом к общим третейским договорам и закончив, наконец, учреждением одного, могущественного третейского трибунала, постановления которого будут безапелляционны.
Все мы должны стараться устным или письменным словом, всей силой нашего красноречия убеждать в этом тех, кто колеблется, кто боится, кто наконец не совсем понимает нас. За нами будут следовать только в том случае, если мы, апостолы этой идеи, будем твердо шествовать вперед.
Скажем же громко, чтобы нас услышали и поняли: мы не утописты, не мечтатели; то, к чему мы стремимся, наполовину уже осуществлено.
Благородная идея постоянного третейского суда между народами — не химера. История свидетельствует
что суд этот возможен, что он факт несомненный, бесспорный. В течение сорока лет было уже около 200 случаев третейского суда, который получил полное право гражданства в дипломатическом мире.
К сожалению, простой и наивный народ, возбуждаемый несколькими исступленниками и фанатиками, развращаемый нелепыми внушениями, воображает, что уничтожение войны для него позорно и что истинное превосходство одного народа над другим состоит в том, что он отнимает у него его золото и владения. Всякая слава сосредоточивается, по его мнению, в военной славе; его идеал и мечта — завоевания, и нелегко заставить его переменить свое мнение.
Подобных фанатиков проливания чужой крови мы не будем стараться убеждать, но не перестанем открывать истину тем, кого они вводят в заблуждение.
Ибо истина очевидна и бросается в глаза. Рано или поздно все поймут ее. Мы убедим, наконец, народы, мы перевоспитаем юношество, просветим темных крестьян, рабочих, до сих пор жертвовавших своим имуществом и жизнью, думая, что они стремятся к славе.
Послушайте же нас, дети народов, живущих по ту сторону Рейна, Альп, Дуная и Ла-Манша, если вы страдаете, то это благодаря войне и военному режиму. От вас, вас самих зависит избавиться от этого зла, этих несчастий!
И тогда действительно засияет для всех заря нового века! Век этот — увы, — все еще не будет золотым, ибо все еще не будут исполнены великие предначертанные реформы.
Но если эта эра не будет золотым веком, то она явится, по крайней мере, концом варварства.
XI.
Мнения мыслителей о войне.
[править]Если бы вам сказали, что в какой-нибудь большой стране все кошки собрались вместе тысячами на какой-нибудь равнине и, намяукавшись вдоволь, принялись с ожесточением кусать и царапать друг друга, после чего на месте побоища осталось с обеих сторон по 9 — 10 тысяч убитых, трупы которых, разлагаясь, начали заражать воздух на огромном пространстве, вы бы наверное воскликнули: «вот отвратительное сборище, о котором никогда до сих пор ничего не слышно было». Если бы то же самое сделали волки, и если бы те и другие заявили вам, что они делают это ради славы, которую они любят, разве вы не пришли бы к заключению, что они понимают эту славу в смысле уничтожения друг друга и не смеялись бы вы от всей души над подобным наивным представлением бедных животных?
За войну говорит давность: она была во все времена; всегда, благодаря ей, мир наполнялся вдовами и сиротами, семейства лишались наследников и братья гибли в одном сражении…
С тех пор, как мир существует, люди готовы из-за кусочка земли драться, жечь, убивать, резать друг друга и, чтобы делать все это искуснее и ловче, они придумали особую науку, которая называется военным искусством; с применением на деле этой науки они связали славу или наиболее прочную известность и постепенно в течение веков все более и более изощрились в этом искусстве взаимного истребления.
Что касается войны, которая есть искусство уничтожать и убивать друг друга, губить и изводить наш собственный род, то те животные, которые не знают ее, не должны, кажется, особенно жалеть об этом.
….Я не государственный деятель… я простой гражданин, представитель известной группы людей… Ах, еслиб я не был одинок, осуждая и клеймя эту войну! Но если бы даже я был одинок, если бы мой голос должен был бы остаться одиноким среди грохота оружий и крика продажной прессы, то для меня все же было бы бесценным утешением сознание, что я ни единым словом не способствовал трате моей страной своих сбережений и пролитию ею хотя бы одной капли своей крови.
(Извлечение из речи, произнесенной им в Палате Общин в 1854 г. незадолго до Крымской войны).
Убийства, совершаемые обыкновенными людьми, наказываются. Но что сказать о войнах и о бойнях, которые мы называем славными только потому, что в них истребляются целые нации? Стремления к завоеваниям — это безумие: завоеватели — более гибельный для человечества бич, нежели потопы и землетрясения. Александр, разбойник с детства, истребитель целых народов, считал своим высшим назначением быть страшилищем и ужасом для людей.
Если есть нечто страшное, если существует действительность, превосходящая воображение, то это несомненно следующее: жить, видеть солнце, чувствовать в себе полный прилив жизненных сил, наслаждаться здоровьем и радостью, бодро смеяться, стремиться к намеченной пленительной славе, иметь разумную волю, говорить, размышлять, надеяться, любить, иметь мать, жену, детей, видеть свет — и вдруг, в мгновение ока погрузиться в пропасть, в темноту, упасть, катиться куда-то вниз, видеть около себя деревья и не быть в состоянии ухватиться за них, понять бесполезность своего оружия, почувствовать людей под собою, а лошадей над собою, стараться напрасно освободиться, яростно кусать подковы давящих лошадей, задыхаться, барахтаться и кричать: «только что я еще был жив!»
После потопа эти опустошители земель, которых назвали завоевателями, увлекаемые исключительно сла-
вой повелевания, уничтожили стольких невинных. Начиная с этого времени, честолюбие начало неограниченно распоряжаться человеческой жизнью; люди дошли до того, что начали убивать один другого, не чувствуя друг к другу никакой ненависти. Верх славы и подвигов состоял во взаимном истреблении.
Таков ваш путь к бессмертию! Разрушать города, опустошать целые края и убивать свободных людей или обращать их в рабство! Чем больше вы разрушили городов и разграбили земель, чем больше вы убили людей, тем славнее и благороднее вы себя считаете. Вы украшаете свои преступления именем добродетели. Если кто-нибудь лишает жизни одного человека, мы называем его убийцей… но убейте тысячи людей, залейте землю их кровью, заразите реки их трупами и… вам отведут место на Олимпе!…
….Таким образом один человек, посланный разгневанными богами людям в наказание за их грехи, приносит в жертву своему честолюбию столько других людей! Необходимо, чтобы все погибло, потонуло в крови, сгорело в огне, а то, что избегнет меча и огня, пало бы от еще более ужасного голода, и все это для того, чтобы в этом поголовном разрушении и истреблении нашел удовольствие и славу один человек, забавляющийся, издевающийся над человеческой природой. Какая чудовищная слава! Есть
ли предел для ненависти и презрения к людям, которые до такой степени забыли человечество? Нет! Эти чудовища суть не только не полубоги, но не заслуживают даже названия людей.
Представьте себе, что один человек убил другого для того, чтобы завладеть его кошельком. Его схватывают, бросают в темницу и приговаривают к смертной казни. Он погибает под ударом топора на плахе позорною смертью, проклятый толпою. Представьте себе далее, что один народ истребляет другой для того, чтобы завладеть его землей, его домами и прочим имуществом. Этот народ победитель приветствуется радостными кликами, города расцвечиваются флагами, чтобы принять его, когда он вступает в них, нагруженный добычей; поэты поют ему хвалебные песни, музыка играет в честь его победные гимны, его сопровождают процессии людей со знаменами и трубами, за ним следуют молодые девушки с венками из золота и цветов, приветствуя его, как будто он совершил самое доброе и великое дело. Тому, кто наиболее отличился в убийствах, в поджогах и грабежах, оказываются наибольшие почести; ему дают громкое прозвание, с целью увековечить его имя в последующие века. «Почитайте этого героя, — говорят о нем — ибо он один убил более людей, тем тысяча убийц!» Обыкновенный разбойник, обезглавленный за свое преступление, гниет в неизвестной могиле, а изображение того, кто убил тридцать тысяч людей, гордо возвышается на площадях и в других общественных местах! Все, что некогда принадлежало ему, становится для нас священным, и толпа устремляется в
музеи, чтобы посмотреть на его саблю, кольчугу, султан на его каске, в то же время сожалея, что на предметах этих не видно остатков крови, которой герой был забрызган некогда в жаркой сече.
Война — это убийство и воровство.
Это убийство и воровство, восхваляемые, покрываемые славой.
Это убийство и воровство, за которые полагается не кара и проклятия, а похвала и слава.
Война — это бесконечный ряд противоречий, ибо общество войною принуждает своих членов к тому, что оно запрещает, и запрещает то, к чему оно принуждает; оно награждает то, что наказывает и наказывает то, что награждает; оно восхваляет то, что клеймит и клеймит то, что восхваляет: факт остается один и тот же, меняется только его название.
Всегда находятся серьезные люди, с репутацией мудрецов, которые с видом знатоков утверждают, что четыре величайшие в мире человека были Александр, Ганнибал, Цезарь и Наполеон. Как в наш просвещенный век можно еще повторять такие глупости, не вызывая смеха! Неужели до сих пор сохранилось у нас это боготворение завоевателей, это слепое преклонение пред тем, что называется военным гением?
Положите несколько щенков в мешок и начните его трясти: щенки эти станут грызть один другого; им и в голову не придет укусить ту руку, которая трясет их.
Когда я только думаю об этом слове «война», мною овладевает такое же смятение, как если бы мне стали говорить о колдовстве, инквизиции, о чем-то минувшем, отвратительном, чудовищном, противоестественном.
Когда говорят о людоедах, мы гордо улыбаемся, считая себя высшими существами, чем они.
Но кто же настоящие дикари? Те ли, которые дерутся и съедают побежденных врагов, или же те, которые воюют для того только, чтобы убивать, исключительно только для этого?
Эти бегущие там солдаты предназначены для смерти так же, как эти стада баранов, которых мясник гонит пред собою по дороге: солдат в бою упадет на землю с разможженной головой или простреленной грудью… Бедные солдаты!… А ведь это все молодые люди, которые могли бы работать, производить, быть полезными. Отцы их стары и бедны; матери, которые любили их и нажили в течение двадцати лет, как могут это делать одни только матери, узнают, спустя полгода, или, быть может, целый год, что их сыновья, их большие дети, вырощенные с таким трудом, с такими лишениями и с такою любовью, были брошены в яму, как околевшие псы, сраженные ядрами или мечами, раздавленные, превращенные в кашу копытами лошадей. Зачем же убили их детей, их милых, ненаглядных сыновей, их единственную на-
дежду и гордость их жизни? Они этого не знают!.. О, зачем?
Война… сражаться… убивать! И мы имеем еще в наше время, при современной цивилизации, при теперешнем развитии наук и философии, свидетельствующем о величии человеческого гения, школы, где учат убивать, без промахов поражать издали одновременно многих людей, совершенно невинных, обремененных семействами, совсем незнакомых…
Может ли утешиться мать, оплакивающая своего сына, убитого на войне, при мысли, что есть другая мать, которая потеряла двух сыновей? Будет ли вознагражден земледелец, поле которого опустошено, сознанием, что в расстоянии двухсот лье от него опустошены поля двух других земледельцев? А между тем ведь на этом основывалось некогда слава завоевателей! Я обременил вас налогами, я превратил ваши поля в ковер, на котором забавлялся вашими сыновьями. Сражение окончено: вот трупы, собранные в две груды: которая из них больше?
Голод научил дикарей убийству и обучил их войне и нашествиям. Цивилизованные народы напоминают собою охотничьих собак. Дурной инстинкт побуждает их уничтожать без всякого смысла и пользы для себя. Безумие современных войн прикрывается национальными интересами, европейским равновесием, народною честью. Последний мотив, быть может, самый поразительный; ведь во всем мире нет такого
народа, который не был бы запятнан всевозможными преступлениями; нет ни одной нации, которая не перенесла бы в своей жизни всевозможных унижений, какие только судьба может послать в испытание несчастному роду человеческому. И если при всем том у народов сохранилось еще представление о чести, то очень странен, во всяком случае, способ охранения ее путем войны, то есть, путем совершения в совокупности как раз всех преступлений, как поджоги, грабежи, насилия и убийства, которые у отдельных лиц, напротив, свидетельствуют о потере ими своей чести.
Мирное право — я его знаю хорошо: оно заключается в соблюдении своего слова и в признавании чужих естественных прав. Но что такое военное право — я не знаю. Свод законов убийств, допускаемых войной мне кажется странным изобретением. Я надеюсь, что в скором времени нам дадут собрание законов, разрешающих разбои на больших дорогах.
Я неоспоримо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством войны, что народы будут сходиться не для разрушения, а для созидания и что будущность будет принадлежать тем, кто больше сделает для страждущего человечества.
Мы, вчерашние побежденные, осиливаемся кричать пред лицом всего света, свидетеля наших не-
давних поражений, что раны, нанесенные нашей национальной гордости, не смогут уничтожить в нас почитания вечных истин: мир хорош, война же есть преступление. Наше горячо любимое отечество может дать наиболее блестящее доказательство своего возрождения тем, что не станет приносить цивилизацию в жертву чувству злобы и мщения. Пусть никогда не думает родина о реванше в форме насилия: нет! — в торжестве права пусть старается она найти исцеление от причиненных ей страданий и надежду на возвращение ей всех детей ее!
Ш. Ренуар (1872 г.).
XII.
Картинка войны.
[править]Вильям растянулся на своем ложе и заснул. Вдруг ему показалось, что он слышит на улице сильный шум, как бы от множества идущих людей. Это была размеренная, правильная, ритмическая маршировка отряда солдат. Он подошел к окну и открыл его.
Действительно, по улице шли солдаты.
Ночь была темна, но луна освещала кепи людей, и особенно блестящие штыки.
В средине рядов можно было различить офицеров верхом, майоров, капитанов. Солдаты быстро шли вперед, напирая один на другого. Вильяму показалось, будто улица расширялась и будто на ней находится больше народу, чем она могла бы поместить, но он этому не удивился.
При свете луны он рассматривал солдат: они казались ему молодыми, бледными, более детьми, чем взрослыми. Они не издавали никакого звука и шли молчаливо вперед. Глухой шум их шагов заставлял дрожать оконные стекла. Это дрожание и привлекли Вильяма к окну.
Они все шли вперед и вперед.
За пехотой выступала кавалерия. Лошади двигались такими широкими рядами, что крайних всадников можно было рассмотреть лишь с трудом. При блеске луны каски драгун, кирассы кирассиров отражали бледный свет. Люди и лошади подвигались все вперед и вперед; за этими шли другие, за ними опять другие.
После них рысью промчалась артиллерия; под тяжестью ее пушек дрожала земля.
Но вся эта огромная толпа оставалась немой. Не слышно было ни дыхания лошадей, ни команды офицеров, ни разговоров солдат.
Они все шли вперед и вперед! Улица расширилась и превратилась как бы в огромную площадь, в глубине которой, насколько только хватало глаз, видны были блестящие штыки, каски и медные пушки.
После этих солдат проходили другие, а за ними опять новые, и все они были молодые люди, с бледными детскими лицами, лишенными всякой растительности. Около стены была небольшая канавка, чрез которую солдаты быстро перебегали и, как бы зная, что Вильям стоит у окна и смотрит на них, они поворачивали к нему свои головы, с видом мольбы. Вильям мог хорошо разглядеть их лица: в глазах у них был ужас и во всех движениях их был виден страх. Один из них в отчаянии раскрыл рот, как бы собираясь крикнуть, но Вильям не услыхал никакого звука.
По мере того как солдаты подвигались вперед, они ускоряли свои шаги. Теперь пехота уже бежала, и солдаты напирали один на другого, так что ничего не видно было кроме голов и их кепи. За ними бежали дру-
гие, кавалерия мчалась полным галоппом, артиллеристы неслись вскачь со своими орудиями.
И широкая площадь, расширяясь все больше и больше, сделалась, наконец, бесконечно-великой, и двигавшиеся по ней люди издали казались набегавшими одна на другую морскими волнами. Не видно было конца этому бесконечному волнующемуся морю человеческих голов.
Сколько времени длилась эта ужасная беготня? Один час? два часа? два дня? быть может год? Да, это продолжалось уже целый страшный, бесконечный год.
Вдруг Вильям почувствовал, что его кто-то схватил за полу его платья.
Он быстро обернулся.
Он находился уже не в своей комнате, а на широкой равнине, на которой было разбросано тут и там несколько холмов. В глубине ее находился овраг, за ним довольно высокая гора, за которой луна освещала огромную сверкающую поверхность воды.
Вильям, стараясь овладеть в беспорядке бегавшими мыслями своими, присматривался и узнавал эту равнину, этот овраг и вдали расстилавшееся море.
Один момент ему показалось, что эта картина — воображение его фантазии; но с другой стороны, очертания предметов были так ясны, что он не мог сомневаться в их действительности. Он отчетливо различал мельчайшие камни, находившиеся на дне луж и ясно ощущал ветер, дувший ему в лицо.
И вдруг ему захотелось увидеть и узнать, в чем дело. Издали доносились до него глухие громовые раскаты.
«Это пушечные выстрелы», — подумал Вильям.
Действительно, со всех сторон — справа и слева, спереди и сзади, с севера и с юга — пушечные выстрелы потрясали воздух.
«Большое сражение», — сказал самому себе громко Вильям.
Он хотел сделать шаг вперед, но его кто-то опять схватил за платье и удержал. Он нагнулся и увидел на земле человека, который смотрел на него. Своей рукой он судорожно ухватился за его платье. Глаза его были тусклы, лицо бледно. Вильям тотчас узнал молодого солдата, который недавно, проходя мимо него, хотел крикнуть. На лице его было написано невыразимое страдание: он, казалось, о чем-то умолял. Вильям взял за руку солдата, чтобы поднять его, но почувствовал, что рука его хрустнула, точно кости ее были сломаны. Вильям быстро отдернул свою руку и при свете луны увидел, что она стала совершенно красной.
Он отступил назад, не будучи в состоянии подавить в себе чувства ужаса. В эту минуту кто-то опять схватил его за колено.
Это был другой раненный солдат. Он смотрел на Вильяма печальными и в то же время умоляющими глазами.
Мундир его спереди на груди был разорван в одном месте и при каждом дыхании из раны его вытекала струйка крови. Раненный, подняв голову, продолжал так же смотреть на Вильяма. Потом вдруг глаза его закрылись, голова упала назад, лицо сделалось мертвенно бледным и утратило свое выражение… Это была теперь голова мертвеца: рот иронически улыбался, показывая белые зубы. В широком кепи, на котором на-
ходился № полка 130, голова эта производила и смешное и страшное впечатление в одно и то же время.
Вильям в ужасе хотел бежать, но он натолкнулся на какое-то новое тело и услыхал глухой стон, до того жалобный, что он задрожал. Судя по пяти галунам на мундире — это был офицер. Он лежал на окровавленной земле, его лица нельзя было разглядеть, потому что все оно представляло из себя одну огромную зияющую рану.
Пушечные выстрелы продолжали так же зловеще потрясать воздух, все чаще и чаще следуя один за другим.
Тогда только Вильям, оглядевшись, заметил вокруг себя то, чего раньше не видел: разбитые пушки, искалеченных лошадей; совсем близко от него на остатках взорванного артиллерийского ящика лежали три артиллериста, которые не двигались; их одежда и лица были обожжены, а члены изуродованы.
Со всех сторон раздавались жалобные подавленные стоны. Вильям хотел идти дальше, чтобы видеть и понять, в чем дело, но, сделав шаг вперед, он опять натолкнулся на раненного, который издал душу раздирающий крик. Живот у него был вскрыт и выпавшие внутренности в беспорядке валялись в грязи.
Повсюду вокруг лежали убитые и раненные; со всех сторон раздавались крики и стоны. Все смешалось вместе: солдаты, офицеры, лошади, военные всевозможных чинов, родов оружия и наций; в одной куче валялись уланы, казаки, гусары, берсальеры, зуавы, тюркосы, драгуны, кирассиры и всякого рода пехотинцы. Чтобы подвигаться вперед, нужно было итти по телам их, и Вильям, несмотря на все предосторожно-
сти, поминутно наталкивался на кого-нибудь, и каждый раз в темноте раздавались стоны и проклятья.
Вдали, насколько мог видеть глаз, необъятная равнина была покрыта жертвами. Их было бесконечно много: это были те самые люди, которые незадолго перед тем проходили мимо него по улице; теперь они валялись на земле повсюду, на каждом шагу.
Не обращая внимания на стоны и крики раненных, Вильям бросился бежать, чтобы уйти от этого ужасного зрелища. Его ноги тонули в красной, липкой грязи; за ним в догонку неслись проклятья, потому что он топтал ногами раненых, наступая им на головы и груди. Но он продолжал бежать, чтобы не видеть и не слышать всего этого, а равнина между тем бесконечно тянулась, покрытая трупами многих тысяч солдат.
Вдруг пред ним выросло какое-то возвышение, похожее на правильную пирамиду. Да, он уже видел когда-то эту пирамиду! К своему ужасу он заметил, что она составлена не из камней, но из человеческих голов, отсеченных от туловищ, окровавленных, с искаженными чертами лица. Повсюду видны были огромные вороны, которые летали, маша крыльями или же клевали глаза у трупов, производя сильный шум ударами своих клювов о черепа.
Тогда, сам не зная почему, в силу какого-то необъяснимого чувства, он оглянулся, угадывая, что позади него что-то есть. Действительно, он увидел другую пирамиду, но составленную уже не из человеческих голов, а из человеческих тел. Она была так высока, что почти упиралась своей вершиной в небо. Это была коллосальная пирамида, превосходившая своей высотой все остальные пирамиды земного шара. Белые облака, освещенные луной, скрывали ее вершину. Вильям тотчас понял, что
здесь собраны вместе все раненные и умирающие, которых он только что видел в долине. Каким образом произошло это? Он не мог этого понять. Но это были несомненно они: он их узнал, он видел те же самые мундиры, он слышал те же стоны. Со всех сторон вокруг этой странной горы вились коршуны и вороны, и запах здесь был до того тяжел, что Вильям почувствовал себя дурно.
Он едва не упал, но крепкая рука схватила его за плечо.
Около него стоял высокий человек, одетый в черный плащ. Вильям хотел крикнул: «Дядя Михаил!» Но человек этот медленно поднесь палец к губам, давая понять, чтобы он молчал. Слово замерло у Вильяма на устах. Действительно, это был дядя Михаил, но бледный, таинственный с медленными движениями, точно удрученый чем-то.
Он сделал знак и все исчезло. Вильям очутился на вершине одной башни, посреди огромного города.
Он теперь более ничему не удивлялся и с жадностью рассматривал картину, которая расстилалась у его ног.
Дома этого города, выстроенные в линии один возле другого, большие и малые, богатые и бедные, образовали улицы, предместья, бульвары. Но все казалось погруженным в глубокую тишину. Можно было бы подумать, что мирный город заснул крепким сном… Необыкновенная острота зрения, появившаяся у Вильяма, позволила ему в эту минуту через крыши и стены домов видеть то, что делалось внутри каждого из них.
Обитатели домов беспрерывно двигались, переходя из одной комнаты в другую. Вильям ясно различал черты их лиц, их движения, но ничего не мог расслышать.
В ближайшем к нему доме одна женщина, совсем еще молодая, плакала; около нее в колыбели спал крошечный ребенок, другой лет восьми, разбуженный плачем матери, поднялся на своей кроватке в одной рубашонке и также заплакал, не зная почему.
В другом очень бедном доме одинокая старая женщина вся в слезах стояла на коленях перед фотографическим портретом, который Вильям, несмотря на расстояние, мог ясно разглядеть: это был тот самый солдат, который кричал и которого он взял за руку, желая помочь ему встать… и старуха с тяжелыми стонами начала биться головой о землю.
В соседнем доме в одной комнате собралась огромная семья. Здесь был старик, несколько детей разных возрастов и женщин, одетых в глубокий траур. Они сидели вокруг стола, на котором лежал разорванный мундир, забрызганный грязью и кровью. Вильям узнал его: он принадлежал тому полковнику, который так жалобно стонал. Старик, дрожа, читал громким голосом какое-то письмо и все слушали его в тяжелом оцепенении.
В других домах повторялись такие же картины в более богатой или бедной обстановке. Повсюду были видны то же отчаянье, те же слезы, одинаково как в роскошных дворцах, так и в жалких конурах, едва освещенных коптящими лампами. Дети ревели, вцепившись в траурные платья своих матерей. Престарелые женщины и глубокие старики с трясущимися головами молча плакали, устремив непо-
движные взоры в одну точку; молодые девушки одни в своих комнатах рыдали, ломая руки. Повсюду видны были слезы, слезы без конца.
Потом вдруг перед глазами Вильяма вырос другой такой же большой город, и ему показалось, что, поддерживаемый Михаилом, он поднялся на воздух и начал парить в некотором расстоянии от земли… У ног его в необъятной дали текли реки, прихотливо извиваясь в своих берегах, а по берегам их тянулись города, местечки, деревни, — и в каждом доме, в каждой избушке он видел плачущих женщин и стариков.
Михаил и Вильям продолжали носиться по воздуху пролетая над горами, пропастями и долинами. Даже в хижинах, расположенных на склонах уединенных гор, в лачугах, затерявшихся в глубине лесов, они видели повсюду слезы на лицах их обитателей.
— «Когда это окончится?» — спросил себя Вильям.
Он продолжал подвигаться вперед и все еще навстречу ему неслись стоны, поднимались к небу руки, раздавались жалобные и гневные крики.
Тяжкое горе витало над миром.
Вот Германия с ее громадными, населенными городами и в каждом из домов ее, как и в каждом Франции, раздаются стоны и плач…
Вдруг Вильям почувствовал, что Михаил, державший его руку, выпустил ее, и он полетел на землю с страшной быстротой.
Он громко вскрикнул и проснулся…
Текст издания: Ш. Рише. «Война и мир», Киев-Харьков, Изд-во Ф. А. Иогансона, 1899. Перевод с французского Г. И. Гордона
Date: 21-22 октября 2010
Исходник здесь: http://www.antimilitary.narod.ru/antology/richet/richet_1899.htm