Всё было в порядке, повозка осмотрена, даже о кнуте позаботились! И хороший был кнут! Но два было бы ещё лучше, по мнению торговца, у которого мы купили его, а уж у торговца-то есть опыт, которого часто не хватает у туриста! Приготовили и мешок, битком набитый мелкой медной монетой; к нему придётся прибегать беспрестанно: то плати за проезд по мосту, то подавай милостыню нищим, то давай на чай пастушонкам или другим услужливым людям, которые будут отворять околицы.
На этот раз нам, однако, приходится отворять их самим! Дождь так и хлещет; кому охота выходить в такую погоду? Болотный тростник кланяется на все стороны, шумит вовсю; сегодня у него пир — разливанное море! Верхушки его так и шелестят: «Уж мы пьём, пьём, пьём! И ногами, и головами, и всеми телесами, а всё же стоим на одной ноге! Ура! Мы пьём на «ты» с плакучей ивой, с промокшими насквозь цветами! Чашечки их уже так переполнены, что вода бежит через край! А вот, белая кувшинка, изящная барышня, та не прольёт ни капельки! Ура! Вот так пир! Разливанное море! Мы шумим и поём, гуляем вовсю! Это наша собственная песня! Завтра утром её переймут квакушки и выдадут за самую последнюю новинку!»
И тростник раскачивался из стороны в сторону, а дождь лил, как из ведра! Как раз подходящая погода для экскурсии в знаменитую своей красотою долину Сэтер! Едем, едем… хлопушка у бича отлетает! Расплетаем немножко бич, устраиваем новую, потом опять и опять!.. Бич становится всё короче и короче, под конец от него не остаётся даже ручки, — была да сплыла! По такой дороге немудрено и сплыть: глядя на неё, получаешь наглядное представление о начале потопа. Вот одна кляча чересчур забирает вперёд, другая чересчур отстаёт, и — валёк[1] пополам! Нечего сказать, везёт! Весёленькая поездка! В складке кожаного фартука образуется глубокая речка, и устье её оказывается как раз у меня на коленях. Затем, где-то соскакивает гайка, потом лопаются постромки, а хомуту надоедает держаться на месте! О, где ты, чудный постоялый двор Сэтера? Я горю бо́льшим желанием узреть тебя, нежели знаменитую долину! А лошади-то плетутся всё ленивее, а дождь-то поливает всё сильнее!.. И вот… да вот мы всё ещё не добрались до Сэтера.
Терпение, тощий паук, спокойно ткущий свою паутину над ногами бедняков, терпеливо ожидающих своей очереди в передней, оплети паутиною мои вежды и погрузи меня в сон, столь же тихий, как наша езда! Терпение… Увы! его-то как раз и недоставало в нашей повозке. К вечеру я, впрочем, добрался таки до постоялого двора, лежавшего близёхонько от знаменитой долины.
Во дворе хаотически-благодушно плавали и навоз, и полевые орудия, и шесты, и солома. Курицы превратились от дождя в какие-то куриные призраки, или уж самое бо́льшее — в куриные чучела; утки прижались к мокрой стене, сытые мокротою по горло. Встретивший нас во дворе парень был неприветлив и нерасторопен, служанка ещё того меньше; трудно было добиться от них толку. Лестница была кривая, пол покатый, только что вымытый и густо посыпанный песком, воздух сырой и холодный. Зато шагах в двадцати от двора находилась знаменитая своею красотою долина, этот созданный самою природою сад с его чудными лиственными деревьями, кустами, источниками и ручьями! В окно я видел, однако, лишь огромную глубокую ложбину и высовывавшиеся из неё верхушки деревьев — всё, окутанное густою сеткою дождя. Целый вечер сидел я у окна и глядел на этот ливень из ливней. Право, как будто кто-то задался целью вылить на землю сквозь мелкое сито и Веннерн, и Веттерн и ещё парочку других озёр! Я заказал себе ужин, но не получил ничего. Мимо меня бегали взад и вперёд, на очаге что-то шипело, девушки трещали, работники пили водку, приезжие прибывали, их помещали и угощали и варёным и жареным… Так прошло несколько часов; наконец, я разгромил служанку, а она флегматично проговорила: «Да, ведь, вы сидите и пишете, какая же тут еда!»
Долго тянулся вечер, но и ему пришёл конец. В доме стихло; все проезжие, кроме меня, разъехались, рассчитывая, должно быть, обрести лучший ночлег в Хедеморе или Брунбэкке. Дверь на чёрную половину была не совсем притворена, и я видел в неё сидевших там парней; они играли в засаленные карты; под столом лежал и таращил глаза большой пёс; в кухне не было ни души, в горницах тоже; пол был мокрый, ветер выл, дождь так и поливал… «Пора в постель!» — сказал я себе.
Проспал час, проспал два и пробудился; на дороге перед домом кто-то орал во всё горло. Я приподнялся; в комнате царил полумрак, — темнее в это время года ночи здесь не бывают. Поглядел на часы — за полночь. Кто-то с силою дёрнул за калитку, послышался громкий мужской голос и затем неистовый стук в ворота. Что это пьяный или сумасшедший ломится к нам? Ворота открыли, и после недолгих переговоров послышались взвизги женщин, поднялся переполох, беготня, топотня деревянными башмаками, рёв коров, ржанье лошадей, грубые мужские голоса… Я сидел на краю постели. Куда деваться? Что делать? Я выглянул в окно; на дороге ничего не было видно; дождь лил, не переставая. Вдруг на лестнице послышались тяжёлые шаги, дверь в соседнюю комнату растворилась… Потом всё смолкло. Я прислушался; моя дверь была заложена на крюк. Опять послышались шаги… Вот подошли и к моей двери, дернули за ручку, потом ударили в неё ногою… А в окно так и барабанил дождь, ветер так и дребезжал стеклами!.. «Есть тут кто-нибудь?» — прокричал чей-то голос. «В доме пожар!» Я мигом оделся и выскочил на лестницу; тут дыма ещё не было видно, но, выйдя на двор (весь дом и все надворные строения были деревянные), я увидел и огонь и дым. Выкинуло из хлебной печи; возле никого не было; какой-то проезжий увидел огонь, заорал, принялся ломиться в ворота и перебудил всех. Женщины подняли визг, а коровы мычанье, когда огонь высунул им свой красный язык.
Явились пожарные, огонь потушили. Уже рассветало; я стоял на дороге всего в каких-нибудь ста шагах от знаменитой долины. Я и пошёл туда. Дождь так и лил, вода сочилась отовсюду, вся местность превратилась в сплошное озеро. Лиственные деревья выворачивались от дождя наизнанку и, как вчера тростник, распевали: «Уж мы пьём, пьём, пьём! И ногами, и головами, и всеми телесами, и всё-таки держимся на одной ноге! Ура! дождик поливает, а мы распеваем; это наша собственная песенка и новёшенькая!»
А, ведь, то же самое пел вчера и тростник! То же самое, то же самое! Я глядел, глядел… я могу теперь сказать о знаменитой своей красотой долине одно: красота чистейшей воды!