27 октября 1965 года. Стивену Кингу 18 лет, и он еще никому неизвестен. До первой публикации в журналах ждать целых два года ("Стеклянный пол" в Startling Mystery Stories). Пока Кинг печатается только в школьных газетах.
Вашему вниманию предлагается один из ранних рассказов Кинга "Кодовое название: Мышеловка", который был опубликован в газете "Драм" ("Барабан") лисбонской средней школы. Русских переводов этого коротенького рассказа я не нашел в Сети, поэтому решил перевести.
Кодовое название: «Мышеловка»
(Стивен Кинг)
Келли склонился в темноте перед массивными дверями супермаркета, ловко орудуя стеклорезом. Быстро и уверенно вырезал круг в толстом стекле. Почти закончив работу, аккуратно приклеил широкий кусок скотча к круглому вырезу и резко стукнул по нему кулаком. Стеклянный диск беззвучно выдавился.
Келли просунул руку внутрь и поймал защёлку. Через мгновение замок был открыт. Тут же сработала автоматика, и ему пришлось отскочить назад, когда большие створки плавно распахнулись.
На внутренней стороне двери висел листок белой бумаги с нацарапанной запиской. Бегло взглянув на неё, Келли прочитал:
«Установлено новое устройство от взлома. Тесты пройдены успешно.
Альберт Уильямсон, представитель компании Би-Джей Бёрглар Алармс».
И в самом низу: «Кодовое название: МЫШЕЛОВКА».
Келли отступил назад, настороженно осматриваясь. Новая охранная сигнализация. Могут возникнуть проблемы... Он достал фонарик и осветил стены в поисках натяжной проволоки, коробки сигнализации или фотоэлементов. Ничего. Убедившись, что всё чисто, он пожал плечами и шагнул вперёд. Установили они новую сигнализацию или нет, но назад дороги уже не было.
Магазин словно затаился в ночной тишине, погружённый в тусклый свет флуоресцентных ночных ламп. Двадцать кассовых аппаратов, набитых пятничной выручкой, смотрели на Келли пустыми глазами. Слева выстроились ряды блестящих тележек для покупок, справа – громадная пирамида из банок с супом. А впереди, за кассами, тянулись ряды продуктов, уходившие в бесконечность.
Келли двинулся к кассам, дрожа от внезапного порыва всё бросить и убежать. Неожиданно раздался тревожный гудок, не громкий, но настойчивый, и помещение залило ярким светом. Келли резко развернулся, выронив фонарик. Пора уносить ноги. Он успел сделать лишь два быстрых шага к выходу, когда огромная пирамида из банок супа вдруг пришла в движение. Банки с грохотом покатились на него, сверкая нержавеющей сталью.
Келли рванул вперёд, но было уже слишком поздно. Банки с супом отрезали ему путь, и он отлетел от них, сбивая банки во все стороны. И, наконец, увидел её — Мышеловку. Из её основания появились три гибких стальных щупальца и потянулись к нему. Камеры Мышеловки уставились на него, как бездушные глаза насекомоядного хищника. В мёртвой тишине магазина Келли слышал, как щёлкают реле в электронных мозгах.
Одно из щупалец метнулось к нему, и Келли чудом успел увернуться. Оно просвистело у его лица всего в нескольких миллиметрах. Тяжело дыша, он развернулся, перемахнул через кассовый прилавок, споткнулся, упал, поднялся и помчался дальше. Где-то там должен быть запасной выход.
Задыхаясь, он резко остановился посреди прохода. Впереди что-то двигалось. Сначала он не поверил своим глазам, а когда понял, что это, из его горла вырвался приглушённый стон.
Из мясного отдела выползали десятки бифштексов и, словно живые, катились по проходу в его сторону. Ростбиф из костреца с двумя блестящими усиками врезался ему в ногу и вцепился в неё ярко-красными «клешнями». «Почти доллар за фунт, – пронеслось в голове у Келли. – Как всё подорожало в последнее время».
Он пнул кусок мяса, отшвырнув его в сторону, и побежал дальше. Кровь из раны на ноге заливала ботинок. Келли увернулся от антрекотов V-образной формы и свернул в другой проход. Бежать становилось всё труднее – лёгкие горели, голова раскалывалась. Но этот проход был пуст. До того, как мясные отряды завернули за угол, Келли из последних сил помчался обратно к кассам.
Вот замаячило огромное витринное окно. Внезапно, размахивая щупальцами, на него вылетела тележка, словно яростная Медуза на колёсах. Келли увернулся и с размаху врезался в окно, вылетев на улицу. Он растянулся на асфальте, с его рук капала кровь. В оцепенении он начал вытаскивать зазубренные осколки стекла.
«Но я выбрался! – подумал он, поднимаясь на ноги. – Я выбрался!»
Относительно дополнительного тома А. Громовой, ну и пара вопросов вдогонку.
"Линия фронта — восток", вторая часть. Издать ее не проблема (хотя не факт, что рукопись в читабельном виде, чаще всего авторские тексты таковы, что вызывают оторопь).
...Симон очнулся от странных сновидений. Ему будто бы вспоминался фараон, чьё лицо было схоже с лицом его старого наставника Мэнофара. Фараон рассказывал ему странные вещи, предупреждал о надвигающемся зле, просил его о помощи, заманивал в некие мрачные подземные чертоги...
Симон принял сидячее положение, протирая глаза. Его сон был неглубок, и обрывки сновидения, в лучшем случае смутные, уже полностью рассеялись.
Поднявшись, Симон накинул на себя хламиду, которую использовал как одеяло, а затем двинулся прочь от наполовину погребённой в пески гробницы из сырцового кирпича, в тени коей он спал. Солнце зашло, и последние отблески заката исчезали за пустыней на западе. На востоке же, высоко над далёкими скалами, что были подобны длинной стене за Нилом, сияла полная серебристая луна. Симон продолжал идти в сторону великого Сфинкса под её лучами, среди склепов и руин.
По мере того, как он приближался к могучему изваянию, ему стал виден его освещённый луной профиль, который, как Симон часто замечал ранее, напоминал лицо его учителя. Вне сомнений, воспоминание об этом сходстве в том числе вдохновило его недавние грёзы; ведь, несмотря на приземлённое объяснение Мэнофара, схожесть эта всегда вселяла в Симона благоговение.
Ныне же, подойдя ещё ближе, он вновь заметил, что Сфинкс на самом деле не был наполовину погребён, но покоился внутри громадной квадратной ямы, из которой была удалена большая часть песка. К востоку от его передних лап протянулось открытое, мощённое камнем пространство, также свободное от песка; несколько человеческих фигур двигались по нему. Звуки веселья донеслись до ушей Симона – смех и обрывки песен.
Спустившись по плавному песчаному склону и каменному дебрису, ограждавшему очищенное пространство на его восточной стороне, Симон присоединился к компании из восьми-десяти человек, собравшихся там. Они были одеты в греческие пеплосы и туники, а некоторые из них держали серебряные кубки. Около двадцати факелов, установленных на каменные лапы Сфинкса вместе с алтарём, стоявшим между ними, усиливали лунный свет и придавали мерцающий телесный оттенок всей сцене.
— Синухэт! – воскликнул стройный низкорослый человек с седеющей бородкой. – Ты опоздал. Вот – ты должен осушить полный кубок, чтобы наверстать упущенное время. Затем тебе надлежит рассказать нам одну из твоих историй.
Он прищёлкнул пальцами, обращаясь к юноше, очевидно, рабу.
— Принеси-ка вина нашему самому превосходному из проводников.
— О, Синухэт! – молодая темноволосая женщина, которую Симон признал женой коренастого мужчины, схватила обе его руки своими. – Ты пришёл, как и обещал.
— А вы разве думали обратное?
— Разумеется, нет. – она понизила свой голос в шуточно-заговорщическом тоне. – Однако Спаргос думал над тем, можешь ли ты это сделать. Он сказал, что я дура, раз заплатила тебе треть суммы в качестве аванса. Я рада, что он ошибался.
Спаргос вежливо рассмеялся.
— Что ж, ты всё-таки пришёл, Синухэт, – сказал он, потрясая руку Симона, — точно так, как моя маленькая Катэлла и говорила. Я рад, что ты не разочаровал её. Эта так называемая вечеринка требует оживления.
— Вы что же, ожидали, что я смоюсь с вашим авансом?
— Честно говоря, я не был уверен. Пойдём, присоединяйся к нам.
Симон не заметил никакого сарказма в комментариях Спаргоса, тот говорил совершенно искренне. «Синухэт» принял кубок из рук юного слуги и сделал большой глоток из него. Вино было высокого качества, оно освежало его иссохшую гортань. Спаргос из Мегалополиса, очевидно, не был любителем, когда дело касалось финансирования мероприятий, и Симон решил, что ему нравятся и он, и его жена. Они были чистосердечны в общении и, несмотря на некоторую порцию благородной сдержанности, уважительны и дружественны по отношению к их проводнику и даже к своим собственным рабам. Это выгодно отличало их от большинства надменных римских и греческих туристов, которых он водил по руинам за последние несколько недель. Более того, и муж, и жена были равно глубоко и искренне заинтересованы в древних монументах Египта, как и в историях, которые рассказывал им Симон о них.
— Да, давай к нам. – Катэлла потянула его за руку. – Твой плащ весь в песке – должно быть, ты преодолел многие мили вдоль пустыни, и я вижу, что ты испытываешь жажду. Удалось ли тебе собрать ещё историй о древностях из свитков, спрятанных в пыльных склепах? Вот – закончи с этим кубком и держи следующий.
Симон кивнул, улыбаясь. Когда он впервые встретился с Катэллой, то был несколько озадачен её прямолинейностью. Сейчас же он понимал, что, хотя эта юная особа и была вдвое моложе своего учёного мужа, но она была всецело предана ему. Её энтузиазм к историям Симона, а не к нему самому – то была лишь грань её страсти к таинственной древности, и ничего более. Необычная женщина, прелестная и жизнерадостная, однако в её характере, как и у её мужа, преобладали научные интересы, нежели кокетливость или материнское чувство.
— Моя жена очень постаралась, чтобы сделать это торжественным событием. – сказал Спаргос, экономно потягивая из своей чаши. – Тем не менее, большая часть приглашённых нами гостей не пожаловало, и атмосфера этого места, кажется, мало способствует праздничному настроению. Сколько, говоришь, лет этому Сфинксу, Синухэт?
— Никто не знает. Кто-то говорит, что он и пирамиды старше Египта, старше самого человечества.
— Это едва ли вероятно. – ответствовал Спаргос, криво усмехнувшись. – Геродот говорит нам, что пирамиды были построены фараонами Хеопсом, Хефреном и Микерином...
— Но существует и более древние писания, — прервала его Катэлла, — которые объясняют, как эти три фараона попросту присвоили пирамиды, что уже существовали, добавив к ним свои собственные различные постройки. И Сфинкс, о котором Геродот странным образом умалчивает в принципе, описан в этих древних документах как ещё более древнее сооружение.
Симон, уже наполовину осушивший вторую чашу вина, ощутил лёгкое беспокойство, что притупило приятное возбуждение от напитка.
— Могу ли я поинтересоваться, моя госпожа, что это за писания, в коих вы прочли подобные вещи?
— Что ж, они и в самом деле очень древние; по крайней мере, так мне поведал александрийский торговец, продавший их. Полагаю, что они были выкрадены из гробниц, так как у них имеется лёгкий запашок специй для бальзамирования, и они очень жёлтые и хрупкие.
— Папирусу весьма легко придать аромат и оттенок желтизны, – сухо прокомментировал Спаргос, — особенно тем, кто желает продать его доверчивым коллекционерам. Твои документы написаны по-гречески, моя дорогая, и потому не могут быть датированы ранее Птолемеев. Любой мог бы написать их.
— Я так не думаю, муж мой, — невозмутимо возразила Катэлла, — ибо я сильно сомневаюсь в том, что твой усреднённый фальсификатор обладает подобным воображением или искусством, чтобы сочинить подобные вещи. Писания эти предположительно являются фрагментами таких легендарных трудов, как «Тексты Мейдума» и «Свиток Бубастиса»...
Спаргос, изящно потягивая своё вино, обратил внимание, что Симон слегка опешил. Тем не менее, он лишь произнёс:
— Подобные заглавия хорошо известны из египетского фолклора о магических чудесах. Кто угодно мог использовать их.
Симон взглянул вверх, на залитый лунным сиянием лик Сфинкса, который высился столь близко и массивно, а затем сделал ещё небольшой глоток из своего кубка. Он читал из тех самых книг в библиотеке Мэнофара, что в храме Птаха, и теперь его беспокойство усиливалось. Могло ли быть так, что некие странные силы сплетали нити судьбы вокруг Сфинкса этой ночью?
— Сейчас может быть не лучшее время и место, чтобы обсуждать подобные вещи. – отважился сказать он.
— Почему же? – Спаргос окинул Симона резким взглядом. – Я только что заметил, Синухэт, что чем больше ты пьёшь вина, тем трезвее ты становишься! Твои глаза уже не мечутся туда-сюда, и ты, кажется, утратил ту обольстительную, хотя и малость придурковатую ухмылку, которую обычно носишь на лице. И ты говоришь по-гречески лучше, чем делал это вчера. Вероятно, ты набрался этих диких историй из старых книг, схожих с теми, что собирает моя дорогая жёнушка? Конечно же, никто из числа прочих здешних проводников не рассказывает истории, хотя бы наполовину столь же увлекательные. Меня даже не удивит, Синухэт, если окажется так, что ты умеешь читать.
Симон пожал плечами, решив, что отрицание не стоит того. В конце концов, к восходу он будет уже далеко отсюда.
— Ты проницательный наблюдатель, Спаргос. Это правда – я не тот, кем кажусь. Но не спрашивай меня, кто я или почему избрал этот путь жизни на какое-то время. Однако, ты ошибаешься насчёт старых книг. Они подлинные. Я читал их – не просто на греческом, но на изначальном египетском.
Тёмные глаза Катэллы расширись в изумлении.
— Ты можешь это? – она вновь схватила его за руку и потянула вперёд. – О, Синухэт, смотри же! Только лишь сегодня рабочие, которых мы наняли, извлекли из земли эту каменную плиту, что, как видишь, прислонена к алтарю. До сих пор мы не нашли никого, способного прочесть её. Можешь ли ты?
Симон посмотрел вниз на небольшую стелу, на которой были выбиты тесные ряды египетской иероглифики.
— Она весьма древняя, но... да, я могу.
— О! – Катэлла, вне себя от радости, хлопнула в ладоши. – Пожалуйста, Синухэт, прочитай их нам на греческом. Ну пожалуйста!
Симон кивнул. В свете мерцающих факелов, вместе со Спаргосом и другими участниками вечеринки, внимающими в зачарованной тишине, он медленно прочитал вслух:
«Я, Хафра, фараон страны Кем, повелитель Двух Земель, возлюбленный Хорэмху, сделал так, чтобы это было записано, дабы те, кто будут искать здесь в позднейшие времена, могли быть предупреждены или же получили наставление, согласно их сути и сути того, что они ищут. Ибо знайте же, о искатели, что мои глаза даже сейчас смотрят на вас, и что они читают намерения ваших душ.
Тем же, что взыскуют старинной мудрости, я скажу: мои сны да наставят вас, пока вы будете спать здесь на песке под луной. И сделав именно так, как я наставляю вас, вы сможете достичь царства чудес и богов, как сделал и я сам. Но тем, кто желает ограбить мою усыпальницу, думая лишь набрать сокровищ для своего личного земного возвеличивания, я скажу: ослеплённые глупцы, отступитесь! Ибо верная гибель вас ожидает. Ваши тела будут пожраны Пожирателем, самим Хорэмху, Владыкой Смерти, а ваши потерянные души будут блуждать в его чёрных чертогах навеки.
Ибо я, Хафра, подобно фараонам, жившим до меня, глубоко погрузился в тайны Тех, кто в древности выстроил пирамиды, и даже Тех, кто на заре времён спустились в Кем из звёздного лона Нут. И подобно тем, что были до меня, я стал Их слугой. И затем, копая ещё глубже старинное знание, чем делал до меня любой другой фараон, я узнал наконец секрет Хорэмху, Владыки Смерти, и тех первичных, что высекли Его образ, и помещения под ним, прежде чем строители пирамид спустились со звёзд. И, принеся жертвы Хорэмху таким способом, какого Он не ведал с забытых дней Стигии и Ахерона, я сделался его Избранником, что не умрёт, как умирают прочие люди, но будет охранять величайшее сокровище Кема во имя Его во веки вечные.
Посему Хорэмху наставил меня заменить Его прежние черты на черты человека, даже на мои собственные, чтобы поклонение Ему могло бы продолжаться человечеством с большей готовностью.
И ныне я, Хафра, скажу тем, кто когда-нибудь станут искать величайшее сокровище страны Кем, как делал я сам, и будут пытаться понять его истинную природу: исполните кровавое жертвоприношение и обряды, даже те, о коих я наставлял моих жрецов, дабы те хранили их в священных храмах Кем на протяжении столетий. И после того, исполнив их, вы должны будете войти...»
Симон сделал паузу. Его рука, мягко двигаясь по вырезанным иероглифам, слегка дрожала.
— Продолжай! – возопила Катэлла, хватая его за руку. – Прошу тебя, Синухэт...
— Не могу. Последние несколько строк сбиты; судя по всему, намеренно. Вероятно, это вполне разумно.
— Как ты можешь думать так? Я так хотела бы узнать концовку!
— Ты восхитителен, Синухэт! – вмешался Спаргос. – И это правда, даже если ты только лишь подделывал то, что якобы читал. Странно, насколько близко это соотносится с вещами, о которых ты нам рассказывал и теми, что моя Катэлла прочла в своих «старинных» папирусах. И, кстати, что насчёт «величайшего сокровища страны Кем»?
— Ага, сокровища! – провизжал хриплый голос. – К ним, парни – вырезать их всех!
Симон резко обернулся в сторону угрожающего визга, выхватывая свою остро заточенную сику. Около двух дюжин худощавых, смуглокожих негодяев неслись вниз по песчаному откосу, размахивая ножами и вращя верёвками с петлями. В первом же ряду этой ватаги Симон различил двух его знакомцев – Арфада и Кабира.
Затем на них нахлынула эта крысиная стая, коля и рубя направо и налево. Несколько гостей Спаргоса, блея от ужаса, развернулись и бросились между лап Сфинкса. Худые скачущие фигуры погнались за ними, блестя ножами, и в следующие мгновения смертельные вопли раздались из теней. Спаргос и его жена, защищаемые четырьмя своими преданными рабами с посохами в руках, скорчились в ужасе, прижавшись спиной к камню левой лапы Сфинкса.
Всё это Симон успел ухватить прежде, чем волна нападающих обрушилась на него. Он увернулся от удара и парировал; изогнутое лезвие его сики, примерно той же длины, что и римский короткий меч, и созданное для боёв на арене, прошло полпути сквозь шею бандита. Человек хлопнулся на песок, его горловые артерии выплёскивали две струи крови.
— Взять его живьём, идиоты! – завопил Арфад. – И этих греков-богатеев тоже, они все достойны выкупа!
На шею Симона закинули петлю. Как раз тогда, когда она стала затягиваться, он разорвал её, и последовавший за этим выпад сикой выплеснул кишки ещё одного разбойника. Однако другие верёвки последовали за первой, и Симон не мог достаточно быстро уворачиваться или разрезать их. Он услышал крики, понимая, что это убивают рабов Спаргоса. Затем две петли одновременно затянулись на его теле, одна вокруг плеч, другая – вокруг запястья его руки с мечом. После этого его рывком сбили с ног.
Мгновенно вся стая набросилась на него. Левый кулак Симона врезался в челюсть третьего нападавшего, однако у него не было никаких шансов против банды из примерно двадцати жилистых варваров. В следующий момент его руки были заломлены за спину, колени — максимально согнуты, а запястья и лодыжки крепко связаны вместе прочными веревками.
После этого негодяи отступили, и Симон увидел, что Спаргос и его жена также были связаны, хотя и не столь тщательно, как он. Их слуги лежали бездвижно вместе с трупами двух бандитов, и кровь окрасила песок вокруг них.
— Отличная работа, парни! – сказал Арфад, развязно выступая вперёд. Он наклонился и отвязал кошель с монетами с пояса Симона. Его люди поступили так же со Спаргосом, Катэллой и убитыми гостями, избавив их от денег и ценных вещей.
— Вы же не уйдёте с этим, вы... вы разбойники! – пробормотал маленький грек с ощетинившейся бородкой.
— Разбойники? – хихикнул Арфад. – Римляне не подумают такого, когда мы представим им вашего... эм, проводника. Я думаю, они сочтут вас виновными в сокрытии преступника. Несомненно, что они заплатят нам огромное вознаграждение, когда мы передадим им вас троих.
— Ты безумен!
— Ты так думаешь? Тогда гляди! – Арфад схватил тюрбан Симона одной рукой, его бороду – другой, а затем рывком сорвал их и отбросил в сторону. Катэлла издала возглас. Человек, которого она знала Синухэтом, был чисто выбрит, имел квадратную челюсть и тёмные волосы. И ещё он был по крайней мере на десять лет моложе, чем казался прежде. Более того, теперь она видела тёмный, зловещий разум в его глубоко посаженных глазах, что в ненависти застыли на низкорослом египтянине, вожаке этой разбойничьей шайки.
— Разве вам не ведомо, кто есть сей? – выкрикнул Арфад. – Это же Симон из Гитты, самаритянский чародей, за чью голову император Калигула назначил великую цену. Он был хитёр в своей маскировке, однако недостаточно, чтобы облапошить меня. Несколько недель назад, после совершения изрядного преступления в Мемфисе, он прибыл сюда, претендуя на должность проводника, однако отказываясь платить честный взнос Братству проводников. Он выдавал себя за полудурка, при этом рассказывая странные истории про пирамиды своим нанимателям – истории, которые никто из наших никогда не слышал. Он не жил ни в какой местной деревне, предпочитая ночевать в пустыне, и каждые несколько дней он вообще исчезал из виду на день-другой. По одному такому случаю мы с Кабиром последовали за ним и обнаружили, что этот лиходей отправился к храму Птаха в Мемфисе, что подтвердило мои подозрения. Теперь они дважды подтверждены, так как известно, что этот Симон – также беглый гладиатор, и он в самом деле сражается не хуже!
— Возможно, нам следует прикончить его. – произнёс Кабир, скалясь и касаясь пальцами своего ножа. – Колдун, который к тому же дерётся, как гладиатор, вдвойне опасен. Уверен, что римляне заплатят за него мёртвого не меньше, чем за живого...
— Нет, ибо Калигула имеет к нему личную обиду и желает увидеть, как он сдохнет под пытками. Но довольно этой болтовни. Поднимите его, вместе с этими глупыми греками, что наняли его. При любом раскладе, наша Гильдия будет вознаграждена имением Спаргоса в Александрии за то, что мы схватили Симона. Мы передадим эту троицу римским должностным лицам на рассвете, если, — Арфад близко склонился к связанному телу Симона, склабясь и ухмыляясь, — если только они не решат вместо этого поведать нам секрет величайшего сокровища Египта.
Симон, натягивая свои путы, воззрился на крысоподобное лицо Арфада снизу вверх.
— Глупец! Нет никакого сокровища...
— Нет есть! – Арфад яростно пнул связанного. – Разве ты и эти богатые греки не обсуждали его, пока мы слушали? Не отрицай этого. Каждый египтянин слышал о сокровище, спрятанном под Сфинксом, и, очевидно, эта женщина обнаружила древние писания, в коих раскрывается путь к нему. Что ж, вот моё предложение. Веди нас к сокровищу и, так и быть, мы позволим вам троим уйти; может, даже дадим вам большой куш. Откажите, и мы всё равно обогатимся, передав вас римлянам...
— В этом нет необходимости! – проревел зычный голос. – Расправьтесь с ними, солдаты Рима!
Симон, болезненно извиваясь в своих путах, увидел два десятка, если не больше, легионеров с мечами наизготовку, несущихся вниз по склону. Безумие! Это было уже второе такое событие в пределах нескольких минут...
Затем две группы людей схватились. Несколько мгновений бушевала безумная ярость битвы – звенели клинки, раздавались проклятия и предсмертные вопли. Тело упало на камень всего лишь на расстоянии руки от лежащего Симона. Он увидел, что это был Кабир, лицо которого было искажено в смертельной агонии, а из огромной раны на груди хлестала кровь...
Внезапно банда египетских головорезов рассеялась и дала дёру, оставив по крайней мере треть своих лежать, истекая кровью, на каменной мостовой. Они бросились врассыпную вдоль Сфинкса с обеих сторон, а дисциплинированные римляне немедля разделились на две группы и ринулись вдогонку за ними.
Когда зазвучал рёв и шум возобновлённого боя, Симон принялся за стягивающие его верёвки. Несмотря на то, что он обучался у персидских мастеров избавления от пут, он мог судить, что ныне столкнулся со сложной задачей. Египетские разбойники – некоторые из них были, вне сомнений, любителями в деле похищения людей и торговли рабами – связали его настолько надёжно, насколько это вообще возможно было. Это займёт время, а его у Симона было мало...
Неожиданно он осознал, что у него вообще его не было. Четыре человека стояли над ним. Двое из них были легионерами, третий – римским официалом, а четвёртый – к изумлению Симона – оказался его старым учителем Мэнофаром.
— Прости меня, Симон. – сказал жрец. – Я надеялся, что ты уже будешь далеко отсюда. У меня не было выбора.
Легионеры быстро схватили Спаргоса и Катэллу и разрезали путы на их ногах, но не на руках. Затем они грубо препроводили пару греков к своему командиру.
— Как нам следует поступить с ними, начальник?
— Что ж, попридержите их. – ответил Эмилий. – Разве вожак этой крысиной стаи не сказал, что женщина открыла путь к сокровищу?
— И в самом деле так, командир.
Звуки битвы, которые уже затихали, сейчас полностью пропали. Римляне, судя по всему, загнали оставшихся бандитов в тупик позади Сфинкса и зарубили их всех. Минуту спустя подозрения Симона подтвердились, когда два десятка легионеров возникли из тени Сфинкса, выйдя на свет факелов, поодиночке или небольшими группами. Их клинки были тёмными от крови. Их число, кажется, не уменьшилось вовсе, что не показалось Симону чем-то удивительным. Римские легионеры были наиболее опасными войсками в мире, а эти люди Эмилия, без сомнений, были отобраны им вручную. Так что ничего удивительного, что они одержали сокрушительную победу над недисциплинированной шайкой египетских головорезов, не понеся никаких потерь.
Декурион вышел вперёд; его правая рука держала за волосы человеческую голову, с обрубка шеи которой капала кровь. В свете факелов Симон узнал черты похожего на грызуна Арфада.
— Мы вырезали всех бандитов, командир Эмилий, – доложил декурион, — и казнили их вожака, как ты и приказал.
Он выхватил голову из руки подчинённого, прошёлся между гигантскими лапами Сфинкса и швырнул её прямо на каменный алтарь, стоявший там. Затем, повернувшись, он вскричал:
— Так что, Мэнофар, как тебе это в качестве жертвы старому Хорэмху? Более двадцати разбойников убиты и истекли кровью у его образа, а голова их лидера украшает ныне его алтарь! Держу пари, что он не наслаждался такими жертвованиями со времён фараона Хефрена, когда тот возродил ритуалы Стигии здесь.
— Ты можешь быть прав в этом. – произнёс старый жрец мрачно.
Катэлла, дрожа в тисках двух римлян, внезапно воскликнула:
— Боги! Этот злой жрец! У него черты Сфинкса!
— Ерунда, моя дорогая. – спокойно сказал Спаргос. – Есть некоторое слабое сходство, возможно, однако не более, чем можно ожидать от египтянина из древней династии.
Спаргос повернулся к Эмилию.
— Я благодарю вас, командир, что спасли нас. Будете ли вы теперь столь любезны, чтобы освободить наши руки? Эти верёвки крайне неудобны.
Эмилий проигнорировал его реплику.
— Декурион Брут, ты и двое других оставайтесь здесь. Охраняйте Симона из Гитты и этого богатого грека как следует. Они будут достойной наградой для нас, если египетское сокровище окажется дурацкой затеей.
Затем он повернулся к Мэнофару.
— Что ж, жрец, теперь веди нас. Что касается женщины, мы возьмём ей с собой. Если она на самом деле много прочла в старинных текстах, то может оказаться весьма полезной.
Мэнофар кивнул, обернулся к Сфинксу и сделал несколько кратких, замысловатых пассов руками, после чего сказал Эмилию:
— Следуйте за мной.
Римляне, ведомые жрецом, исчезли за северной стороной песчаного холма.
Когда они ушли, Симон вновь принялсяза свои путы. Эти сложные жесты Мэнофара, якобы ритуально направленные к Сфинксу, на самом деле были жестовым языком и несли послание Симону. От их смысла его прошиб холодный пот.
Ибо Мэнофар намеревался открыть Путь.
Затем Симон услышал, как Спаргос жалобно обращается к стражникам.
— Зачем они увели мою жену? Почем вы не развяжете нас? Если нужен выкуп, то я прослежу, чтобы вам хорошо заплатили. Освободите же меня, солдаты, и я заплачу вам больше, чем вы можете ожидать, преследуя какую-то дурацкую египетскую легенду...
Кулак декуриона звонко ударил по лицу Спаргоса. Маленький грек тяжело повалился на камень, после чего несколько мгновений дрожал и дёргался. Его лицо было поблизости от лица Симона, и тот константировал шок в глазах грека; кровь сочилась из его губ и окрашивала его забавную козлиную бородку.
— Моя Катэлла! – простонал он. – Почему они забрали её? Что командир намеревается с ней делать?
Трое легионеров, беспокойно вышагивая, проигнорировали его. Их сапоги скрипели по песку и мелким камням. Их тени становились короче по мере того, как луна поднималась к зениту.
Силой прогнав все мысли из своего ума, Симон сфокусировал внимание на своих путах и продолжил работать над ними.
Вслед за Айзеком АЗИМОВЫМ советским критикам Евгению БРАНДИСУ и Владимиру ДМИТРЕВСКОМУ, отрывок из статьи которых из журнала «Коммунист» был опубликован в октябрьском номере журнала «The Magazine of Fantasy and Science Fiction» за 1965 год, ответил Пол АНДЕРСОН. Он посчитал, что критики-коммунисты вообще не поняли его рассказ «Прогресс».
Ответное слово Пола АНДЕРСОНА
Коммунизм воплощает благородную идею о том, что человека и его судьбу можно улучшить, и долг каждого человека — помочь в этом улучшении. Является ли эта идея истинной или даже осмысленной, не имеет значения. Факт остается фактом: на протяжении существенного периода истории некоторые люди действовали в соответствии с ней.
К сожалению, коммунизм — точнее, марксизм-ленинизм — утверждает способность человека к совершенствованию в качестве догмы, а не как теорию, гипотезу или благочестивое пожелание. Затем коммунизм добавляет еще одну догму о том, что есть один-единственный правильный способ достижения улучшения, и он уже открыт. Из этого логически следует вывод, что люди, которые знают этот путь, обязаны убедить своих собратьев идти по этому пути. Конечно, лучше убедить их разумом и примером; но если этого не удается, то принуждение не только допустимо, но и обязательно.
Влияние этих догм на философию и литературу заключается в том, что оптимизм становится обязательным. Или, иначе говоря: в то время как коммунист признает, что смерть и страдания, случаются, и что даже в социалистической стране могут совершаться серьезные несправедливости, это ему, тем не менее, не дает ощущения трагедии.
Более того, из-за навязанных догм его идеал находится в неизбежном конфликте с благородным идеалом свободы. Да, он тоже говорит о свободе, но, по его мнению, власть принуждения не может быть сброшена до тех пор, пока индивид не будет настолько хорошо воспитан, что не станет противопоставлять себя коммунистической идеологии. Ему даже не приходит в голову, что индивид уже сейчас может иметь право на свободу: свободу, ограниченную только пределами, необходимыми для поддержания функционирования общества — ограничениями физическими, но не вторгающимися вглубь его сознания.
Я знаю, что слишком упрощаю. На самом деле американцы не настолько свободны, никогда таковыми не были и, вероятно,
никогда не будут. А люди за железным занавесом не так уж порабощены. То, что я пытаюсь донести, — это всего лишь контраст между ориентациями, конечными ценностями и целями двух обществ. Поскольку литература неизбежно является упрощением жизни, в ней легче увидеть конфликт, чем в запутанной и постоянно меняющейся сфере реальной политики.
Например, было бы невозможным для идеалов коммунизма утверждать, что человек — это низменная, обреченная обезьяна: то, что мы называем "добром" — для него редкость и противоестественно, а то, что мы называем "злом", является нормой. Но на Западе такая мысль вполне приемлема. Я не утверждаю, что это правильная мысль — я сам в это не верю, — но я утверждаю, что ее продвижение вредит свободному обществу не больше, чем продвижение любой другой идеи. Я не верю и в то, что тотальная ядерная война неизбежна, и надеюсь так же искренне, как господа БРАНДИС и ДМИТРЕВСКИЙ, что ничего подобного никогда не произойдет. Тем не менее, чувствую себя вправе рассматривать в художественной литературе такую возможность и описывать ее вероятные последствия.
«Прогресс» на самом деле — оптимистичная история. Она предполагает, что человек может пережить почти все, например, ядерную войну, восстановиться и снова познать счастье. А также, что наша нынешняя машинная культура, возможно, не является оптимальной для такого животного как человек. Я не знаю, так на самом деле или нет; но я не верю, что кто-либо это знает.
Мне кажется, глубоко ненаучным утверждать, что история имеет определенный характер и в будущем будет следовать определенному курсу. Правда, Маркс и Ленин (так же как Сталин и Мао!) сделали несколько очень интересных выводов об истории. Но настаивать на том, что это были самые основополагающие выводы, которые когда-либо будут сделаны, значит выходить далеко за рамки имеющихся у нас данных.
Научная фантастика на Западе обретается в той области, которую человек еще не знает и не испытал на себе. По сути дела, эти вещи непознаваемы до того, как они произойдут. Поэтому наша художественная литература, не ограничена догмами и рассматривает множество возможных ситуаций, как приятных, так и неприятных. Без всякой идеологической подоплеки.
В заключение хочу сказать, что я был знаком с коммунистами и спорил с ними. Когда споры велись цивилизованно, как взаимный поиск взаимопонимания, а не как соревнование в оскорблениях, мы всегда приходили к каким-то выводам. Так, например, я увидел, что одно из наших коренных отличий заключается в том, что они несколько больше верят в человеческую рациональность, чем я. Возможно, когда-нибудь научная психология докажет, какая позиция ближе к истине. Между тем, они имеют право на свою веру, и я на свою. Тоталитаризм заключается в отказе кому бы то ни было — кому бы то ни было вообще, в праве на его личные убеждения и на его способ исследования реальности.
P.S. Интересно, что эта реплика Пола АНДЕРСОНА вызвала, в свою очередь, немаленький жесткий комментарий Анатолия БРИТИКОВА в его классической монографии «Русский советский научно-фантастический роман» 1970 года:
— Американскому писателю П. АНДЕРСОНУ, специализирующемуся на исторической фантастике, принадлежит рассказ «Прогресс». В нем изображена примитивная жизнь остатков человечества несколько столетий спустя после сокрушительной атомной войны. В статье «Будущее, его провозвестники и лжепророки» («Коммунист», 1964, № 2) Е. БРАНДИС и В. ДМИТРЕВСКИЙ отметили, что мрачная концепция рассказа перекликается с пессимизмом буржуазных философов, проповедующих бессилие человека перед якобы неопределенным (и неопределимым!) ходом истории. В журнале «Fantasy and Science Fiction», напечатавшем подборку откликов американских фантастов на эту статью, АНДЕРСОН возразил: «Прогресс» — рассказ оптимистический, ибо «внушает ту мысль, что человек может пережить почти все, даже атомную войну, и вновь построить свое счастье».
Показателен этот «оптимизм» посредством пессимизма, перекликающийся, кстати сказать, с псевдореволюционной оценкой оружия массового уничтожения как бумажного тигра. Для АНДЕРСОНА, как и для Мао Цзе-дуна (которого писатель ставит на одну доску с К. Марксом и В. И. Лениным), не существует вопроса, во имя чего человеку надо пережить всеобщее уничтожение. Для него фатально равнозначны оба гамбита: «если атомная война будет» и «если атомной войны не будет». Подобно тому, как для АЗИМОВА тезис: «если коммунизм будет продолжаться» равноправен (с точки зрения игры ума) антитезису: «если капитализм будет продолжаться».
Разумеется, АНДЕРСОН приводит другое объяснение: «Наша научная фантастика, не ограниченная никакой догмой, говорит о многих мыслимых ситуациях, иные из которых приятны, иные нет. Какого-либо другого идеологического смысла наша фантастика не имеет».
Но этот-то смысл и существен: здесь и появляется «научный» релятивизм в оценке исторических тенденций.
АНДЕРСОН не согласен с «марксистской догмой», что история носит «определенный характер» (будто она сама этого не доказала!) и что «в будущем она пойдет по одному пути», т. е. к коммунизму. На словах — свобода от догм, на деле, в выборе фантастической ситуации, — догма фатализма (в этом мы убедимся и в главе о повести А. и Б. СТРУГАЦКИХ «Трудно быть богом»). На словах АНДЕРСОН «искренне надеется», что атомной войны не будет, на деле все-таки рисует ее возможные последствия, а не возможность устранения.
Примечательна одна полемическая обмолвка. АНДЕРСОН сожалеет, что марксизм-ленинизм в своем историческом детерминизме якобы догматизировал "теорию, гипотезу или благочестивое пожелание совершенствования человеческого рода". Можно было бы не придираться к этой небрежности, если бы уравнивание коммунистической доктрины с прекраснодушным провиденциализмом не было оборотной стороной попыток дискредитировать научный фундамент коммунистического учения о революционном преобразовании мира во имя человека. Приспешник Б. ГОЛДУОТЕРА черносотенец Т. МОЛЬНАР призывает вообще разделаться с научной теорией, потому что она «является, по сути дела, позвоночником утопизма, а точнее мысли о том, что человечество должно… полностью взять под контроль свою судьбу». В этой философии проступает отчетливая политическая программа: «Наука ослабляет человека, обещая ему всяческие утопии, как марксизм, в котором основным тезисом является борьба с отчуждением, дабы вырвать человеческую судьбу из рук слепого случая». Ясно, о каком ослаблении идет речь.
АНДЕРСОН, который на словах отмежевывается от подобных «ястребов», на деле, в своей фантастике, превращает человечество в игрушку случая и после этого утверждает, что его фатализм и есть научная позиция.