Ua2013 08 PDF

Ural-Altaic Studies
Урало-алтайские исследования
ISSN 2079-1003
ISBN 978-1-4632-0168-5
Ural-Altaic Studies
Scientific Journal
№ 1 (8) 2013
Established in 2009
Published twice a year
Editor-in-Chief
Anna Dybo
Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences
Deputy Editor-in-Chief
Yulia Normanskaya
Editorial Board
Galina Blagova, Valentin Gusev, Polina Dambueva, Ariadna Kuznecova, Oleg Mudrak, Sergey Myznikov, Irina Nikolaeva (Great Britain),
Fanuza Nurieva, Grigoriy Pyurbeev, Martine Robbeets (Belgium/Germany), Irina Selyutina, Roza Tadinova, Zarema Ekba
Advisory Board
Vladimir Alpatov, Alexandr Anikin, Rinat Ahmet'yanov, Marianne Bakró-Nagy (Hungary), Václav Blažek (Czech Republic),
Nikolay Egorov, Marcel Erdal (Germany), Talmas Garipov, Firdaus Hisamitdinova, László Honti (Hungary), Igor Kormushin,
Igor Kyzlasov, Johanna Laakso (Austria), Kenesbay Musaev, Dmitriy Nasilov, Irina Nevskaya (Germany), Timothy Riese (Austria),
Кlaus Schönig (Germany), Natalia Shirobokova, Elena Skribnik (Germany), Piotr Slepcov, Marek Stachowski (Poland)
Moscow
© Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences, 2013
Co-published with:
ISSN 2079-1003
ISBN 978-1-4632-0168-5
Урало-алтайские
исследования
научный журнал
№ 1 (8) 2013
Основан в 2009 г.
Выходит два раза в год
Главный редактор
А. В. Д ы б о
Институт языкознания РАН
Заместитель главного редактора

Ю. В. Н о р м а н с к а я
Редакционная коллегия
Г. Ф. Благова, В. Ю. Гусев, П. П. Дамбуева, А. И. Кузнецова, О. А. Мудрак, С. А. Мызников, И. Николаева (Великобритания),
Ф. Ш. Нуриева, Г. Ц. Пюрбеев, М. Роббеетс (Бельгия/Германия), И. Я. Селютина, Р. А. Тадинова, З. Н. Экба
Редакционный совет
В. М. Алпатов, А. Е. Аникин, Р. Г. Ахметьянов, М. Бакро-Надь (Венгрия), В. Блажек (Чехия), Т. М. Гарипов, Н. И. Егоров,
И. В. Кормушин, И. Л. Кызласов, Й. Лааксо (Австрия), К. М. Мусаев, Д. М. Насилов, И. А. Невская (Германия),
Т. Ризе (Австрия), Е. К. Скрибник (Германия), П. А. Слепцов, М. Стаховски (Польша), Ф. Г. Хисамитдинова,
Л. Хонти (Венгрия), К. Шониг (Германия), Н. Н. Широбокова, М. Эрдал (Германия)
Москва
© Институт языкознания Российской академии наук, 2013
Совместно с
CONTENTS
No 1 (8) 2013
Ekaterina Logunova. On hiatus in Korean ..............................................................................................................................7

Galina Pozdeeva. The Selkup dialects: verification of standard classifications and new dialect division...............................20
Aleksandr Savelyev. Vocalism of the Chuvash dialects in Peter Pallas’s Dictionary.............................................................34
Andrey Filchenko. Negation in Eastern Khanty and Southern Selkup ..................................................................................55
ETYMOLOGICAL NOTES
Maria Klyucheva. Mari terms of games with bones, sticks and pieces of wood
(in the Turkic, Russian and Finno-Ugric context) ...........................................................................................................99
DISCUSSIONS
Maria Kaysina. The dialect base of the first Gospel according to St. John in Udmurt
(Comment on the article “The peculiarities of the Udmurt translation of Gospel according to St. John
at the beginning of the XIX century” by Alevtina Kamitova and Leonid Ivshin, No 2 (7) 2012) ................................115
Valentin Rassadin. Grammatical mood in the Mongolian and Turkic languages.................................................................127
Sergey Krylov. Comments on the article “Grammatical mood in the Mongolian and Turkic languages”
by Valentin Rassadin....................................................................................................................................................139
REVIEWS
Valentin Gusev. Honti László. Anyanyelvünk atyafiságáról és a nyelvrokonság ismérveiről: tények és vágyak
[On genetic relations of Hungarian and criteria for language relationship: facts and wishes].......................................143
Style sheet.............................................................................................................................................................................147
How to subscribe...................................................................................................................................................................150
ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

СОДЕРЖАНИЕ
Номер 1 (8) 2013
Е. С. Логунова. О зияниях в корейском языке .....................................................................................................................7

Г. П. Поздеева. Диалекты селькупского языка: верификация общепринятых классификаций
и новый взгляд на диалектное членение ...................................................................................................................20
А. В. Савельев. Отражение вокализма чувашских диалектов в «Сравнительном словаре» П. С. Палласа................34
А. Ю. Фильченко. Отрицание в восточнохантыйских и южноселькупских диалектах ....................................................55
ЭТИМОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ
М. А. Ключева. Марийская лексика игр с костями и деревяшками
(в тюркском, русском и финно-угорском контексте)...................................................................................................99
ДИСКУССИИ
М. П. Кайсина. Диалектная основа первого «Евангелия от Иоанна» на удмуртском языке
(Реплика на статью А. В. Камитовой и Л. М. Ившина «Особенности перевода
“Евангелия от Иоанна” на удмуртский язык в начале XIX века», № 2 (7) 2012) ....................................................115
В. И. Рассадин. О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках ......................................................127
С. А. Крылов. Комментарии к статье В. И. Рассадина
«О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках» .....................................................................139
РЕЦЕНЗИИ
В. Ю. Гусев. Honti László. Anyanyelvünk atyafiságáról és a nyelvrokonság ismérveiről: tények és vágyak
[О родственных связях венгерского языка и о критериях языкового родства: факты и мечты] ..........................143
Требования к оформлению статей.....................................................................................................................................147

Как подписаться...................................................................................................................................................................150

© 2013 Е. С. Логунова
О зияниях в корейском языке
В настоящей статье разбирается один частный вопрос синтагматики фонем в корейском языке, а
именно — вопрос о сочетаниях гласных: допустимы ли зияния в корейском языке, и если да, то какие
именно сочетания гласных разрешены, а какие запрещены?
Исчерпывающим образом этот вопрос решается здесь для одного памятника XVIII в. — повести
«Жизнеописание королевы Инхён» («Инхён ванъху чон») 1; объем — около 9000 словоформ. Для иллю-
страции некоторых явлений спорадически привлекаются также данные памятника XIX в. — романа
«Удивительная судьба пары жемчужин» («Ссанъджу кыйён») 2. Оба памятника написаны корейским бу-
квенным письмом хангыль.
Хотя исследование проводилось для корейского языка XVIII—XIX вв. на ограниченном материале,
полученные выводы в целом верны и по отношению к среднекорейскому (XV—XVI вв.), и к современ-
ному корейскому языку, о чем свидетельствуют данные, приводимые исследователями [Холодович
1986а, 1986б; Martin 1992; Lee, Ramsey 2011] 3.
1. Предварительные сведения
1.1. Представления словоформ
Ниже рассматриваются три вида записи (представления) словоформ: графическая (gr), фонологиче-
ская (ph) и морфонологическая (mph).
Графическая запись словоформы — это запись словоформы в транслитерации, т. е. запись в виде по-
следовательности букв латинского алфавита 4. В графической записи используется также дефис для обо-
значения границ графических слогов. Графическая запись словоформ выделяется курсивом 5.
Фонологическая запись словоформы — это запись словоформы в виде последовательности фонем.
Морфонологическая запись словоформы — запись словоформы в виде цепочки формативов, которые, в
свою очередь, представляют собой последовательности фонем. В морфонологической записи формати-
вы внутри основы отделяются друг от друга точкой, служебные формативы отделяются от основы и
друг от друга символом =.
Соотношения между тремя видами записи нетривиальны и могут быть описаны в виде правил пере-
хода от одного вида записи к другому. Ниже рассматриваются только правила перехода от морфоноло-
гической записи к фонологической (правила «mph ⇒ ph») и только те из них, которые имеют непосред-
ственное отношение к разбираемому вопросу о зияниях.
Необходимо подчеркнуть, что приписываемое словоформам представление — это результат иссле-
довательской интерпретации текста; в данном случае даже графическое представление является резуль-
татом графической интерпретации, включающей установление пробелов и запись текста в устойчивом
алфавите: исходный текст рукописи записан скорописью и без пробелов. В настоящей статье не экспли-
цируются соображения, лежащие в основе решений, принятых при приписывании словоформам сег-
ментных представлений разного сорта; привести все данные, позволяющие читателю узнать, какое
именно решение было принято относительно каждой словоформы в рассматриваемых памятниках, в
1
Рукопись фонда Карам, Центральная библиотека Сеульского университета [Инхён 2004: 375—502].
2
Ксилограф Центральной государственной библиотеки Сеула.
3
Отметим, что вопрос о зияниях в корейском языке как самостоятельный до сих пор не ставился. Ни в одной
из перечисленных работ нет эксплицитного описания разрешенных / запрещенных сочетаний гласных, тогда как
для согласных такие сведения приводятся; ср. описание разрешенных / запрещенных кластеров (cluster restrictions)
в [Martin 1992: 30]. Некоторые данные об устранении зияний (слиянии двух гласных, дифтонгизации и др.) можно
найти в разделах, посвященных морфологии, а именно образованию предикативных форм.
4
В настоящей статье используется упрощенная Йельская транслитерация. Таблица, задающая соответствие
«буква корейского алфавита — символ(ы) транслитерации» приведена в Приложении 1.
5
Строго говоря, графической записью следовало бы называть буквенные записи на хангыле, принадлежащие
исходному корейскому тексту, но поскольку далее в работе корейское буквенное письмо практически не использу-
ется, то именно транслитерация называется графической записью.
Логунова Екатерина Сергеевна, Институт востоковедения РАН (Москва); [email protected]

8 Е. С. ЛОГУНОВА
рамках статьи также невозможно. Однако в Приложении 2 приводятся образцы представлений для не-
большого отрывка из «Жизнеописания...».
1.2. Инвентарь гласных фонем

Определение инвентаря гласных фонем для корейского языка XVIII—XIX вв. сопряжено со значитель-
ными трудностями, т. к. именно на этот период приходится кардинальная перестройка среднекорейского
вокализма, связанная с утратой фонемы ʌ и монофтонгизацией нисходящих j-дифтонгов в гласные пе-
реднего ряда: əj > e, aj > ɛ, uj > ü, oj > ö. Однако, к счастью, для синтагматики оказывается несуществен-
ным, какое именно решение будет принято по поводу наличия / отсутствия в инвентаре гласных ʌ, e, ɛ, ü, ö.
Рабочий инвентарь, приведенный ниже, (1) не содержит гласной фонемы ʌ 6; (2) содержит дифтонги
ej, aj, uj, оj и (3) не содержит гласных переднего ряда e, ɛ, ü, ö.
Таблица 1
Простые гласные
ряд непередний
передний
подъем простые лабиализованные
верхний i ɨ u
средний ə o
нижний a
Дифтонги делятся на нисходящие j-образные (Vj), восходящие j-образные (jV) и восходящие w-

образные (wV).
Таблица 2
Дифтонги
i ɨ ə a u o
Vj ɨj əj aj uj oj
jV jə ja ju jo
wV wə wa
Трифтонги представляют собой сочетания нисходящих j-образных дифтонгов (Vj) с начальными j, w.
Таблица 3
Трифтонги
ɨj əj aj uj oj
jVj jəj jaj juj joj
wVj wəj waj
2. Зияния в фонологии и морфонологии

Вопрос о допустимых сочетаниях гласных фонем ставится отдельно по отношению к фонологиче-
скому и морфонологическому представлению словоформы. При этом возможные сочетания оценок
«разрешено» / «запрещено» таковы:
морфонология фонология
(1) + +
(2) + —
(3) — —
6
При этом в целях упрощения принимается следующее условное соглашение: буква ᆞ (в транслитерации — o)
в примерах из текстов XVIII—XIX вв. в любом своем вхождении передает фонему /a/, в среднекорейских примерах —
фонему /ʌ/. Соответственно, буква ᆡ (в транслитерации — oy) в любом своем вхождении передает /aj/ (но для
среднекорейского — /ʌj/).

О зияниях в корейском языке 9
Зияния класса (1) — а б с о л ю т н о р а з р е ш е н н ы е: они разрешены как в морфонологии, так и в

фонологии. Зияния класса (3) — а б с о л ю т н о з а п р е щ е н н ы е. Зияния класса (2) разрешены в мор-
фонологии, но запрещены в фонологии. Соответственно, все такие зияния должны устраняться при пе-
реходе от морфонологических представлений к фонологическим. Механизмы устранения зияний, суще-
ствующие в корейском языке, рассматриваются в п. 4.
В некоторых случаях запрещенные зияния сохраняются в фонологических представлениях, форми-
руя синтагматические а н о м а л и и. Ниже (в п. 5) будет показано, что все случаи сохранения зияний в
фонологических представлениях имеют морфонологическое или этимологическое обоснование.
3. Синтагматика гласных: сводные таблицы

Из всех возможных сочетаний вида Х1 + Х2, где Х1 и Х2 — простые гласные, дифтонги или трифтон-
ги, сочетания с восходящими дифтонгами и трифтонгами на втором месте разрешены как в морфоноло-
гии, так и в фонологии. Все прочие сочетания в фонологии з а п р е щ е н ы (см. Табл. 4).
Таблица 4
Фонологически разрешенные и запрещенные сочетания классов гласных фонем
X2
V Vj jV wV jVj wVj
X1
V — — + + + +
Vj — — + + + +
jV — — + + + +
wV — — + + + +
jVj — — + + + +
wVj — — + + + +
При этом все сочетания вида X1 + Vj (т. е. сочетания с нисходящими дифтонгами на втором месте)
запрещены и в морфонологии. Среди сочетаний вида X1 + V некоторые запрещены в морфонологии, а
некоторые разрешены, но устраняются при переходе к фонологии. Из сочетаний вида X1 + V в морфоно-
логии разрешены только все сочетания вида Х1 + i и сочетание jə + ə. Для сочетаний вида (V, Vj) + V
синтагматические оценки представлены в Таблице 5.
Таблица 5
Морфонологически разрешенные и запрещенные сочетания вида (V, Vj) + V
Х2
i ə a u o ɨ
Х1
i + + + + + —
ə + + — + — —
a + —* + — + —
u + + — + — —
o + — + — + —
ɨ + + + + + —
Vj + + — + — —
* См. ниже о формах предикатива ha- ‘делать’.
Из Таблицы 5 видно, что все сочетания вида (a, o) + (ə, u) и (ə, u) + (a, o) в морфонологии запрещены.
Этот морфонологический запрет находит воплощение в словоизменении и словообразовании в противо-
поставлении а-начальных и ə-начальных аллоформов (а также o-начальных и u-начальных аллоформов):
ср., например, словообразовательные суффиксы -ap / -əp, -o / -u, суффикс прошедшего времени -as / -əs и

окончание деепричастия предшествования -a / -ə. Выбор между аллоформами осуществляется по п р а -

в и л у с и н г а р м о н и з м а. Приведем здесь упрощенную формулировку этого правила: если последний
форматив основы содержит гласные а, о, то выбирается аллоформ с начальным а или o; в противном
случае выбирается аллоформ с начальным ə или u 7.
Особый случай представляют формы предикатива ha- ‘делать’. При присоединении к основе этого
предикатива показателей -a / -e (окончание деепричастия) и -as / -es (аффикс прошедшего времени), в
нарушение правила сингармонизма, присоединяются варианты с начальным e: [ha=ə], [ha=əs=]. Формы
предикатива ha- — морфонологические аномалии.
4. Механизмы устранения морфонологических зияний

Как уже указывалось, все сочетания, разрешенные в морфонологии и запрещенные в фонологии,
должны быть устранены при переходе от морфонологического представления к фонологическому. В ко-
рейском языке действуют следующие механизмы устранения зияний.
4.1. Стяжение тождественных гласных

V1V1 ⇒ V1 (где V1 = a, o, u, i, ə)
словоформа в тексте mph ⇒ ph лексема
(29.9) 8 ka-sye [ka=a=sə] ⇒ /kasə/ ka ‘идти, ехать’
(94.3) min-si-la [min.si=i=la] ⇒ /minsila/ min-si ‘госпожа Мин’ + i ‘быть’
Примеров устранимых сочетаний o + o, u + u, ə + ə в исследуемых текстах нет; однако стяжение ə + ə
представлено в современном языке: например, в форме деепричастия se [sə.ə] ⇒ /sə/ для se ‘стоять’. Со-
четания o + o, u + u находим в среднекорейских формах с показателем -o / -u 9.
pwo-mon [po=o=m=ʌn] ⇒ /pomʌn/ pwo ‘смотреть’
wo-mi [o=o=m=i] ⇒ /omi/ wo ‘приходить’
twu-mi [tu=u=m=i] ⇒ /tumi/ twu ‘оставлять’
Примеры цитируются по [Martin 1992: 270]; ср. также: [Холодович 1986а: 19—21; Lee, Ramsey
2011: 205].
К этой группе правил примыкает изолированное правило jə + ə ⇒ ə (дифтонг jə и гласная ə — в не-
котором смысле «одинаковые» гласные): ср. (51.2) phye [phjə=ə] ⇒ /phjə/ для phye ‘разворачивать’.
4.2. Выпадение гласной

1) Гласная ɨ выпадает перед любой другой гласной: ɨ (+ V) ⇒ ∅.
(103.7) psye [s̄ ɨ=ə] ⇒ /sə/ psu ‘писать’
(39.6) sul-he [sɨlhɨ=ə] ⇒ /sɨlhə/ sul-hu ‘грустный’
(111.6) sul-hi [sɨlhɨ.i] ⇒ /sɨlhi/ sul-hu ‘грустный’
(68.3) mwo-wa [moɨ=a]⇒ moa ⇒ /mowa/ mwo-u ‘собирать’
2) Гласная i поглощается предшествующим нисходящим j-образным дифтонгом или трифтонгом:
(Vj, jVj, wVj +) i ⇒ ∅.
(107.6) so-cwoy-lwo-ta [sa.coj=i=lo=ta] ⇒ /sacojlota/ sa-сwoy ‘смертный грех’ + i ‘быть’
(75.4) sin-chyey-la [sin.chəj=i=la] ⇒ /sinchəjla/ sin-chyey ‘тело’ + i ‘быть’
3) Гласные о, u поглощаются предыдущими гласными а, ə: (а +) o ⇒ ∅, (ə +) u ⇒ ∅. Это правило
восстанавливается только по среднекорейским формам: при присоединении показателя -o / -u к основе с
исходом на a или ə гласная o / u выпадает; ср. ca-mol [ca=o=m=ʌl] ⇒ /camʌl/ для ca ‘спать’ (цит. по:
[Martin 1992: 271]).
7
О сингармонизме в среднекорейском языке см.: [Холодович 1986б: 19; Lee, Ramsey 2011: 161—162].
8
Адреса цитат для «Жизнеописания...» приводятся в формате: (номер страницы. номер строки), — где номер
страницы — это номер страницы исследуемой рукописи.
9
Показатель -o / -u — «морфема-модулятор» в терминологии С. Мартина [Martin 1992: 269—273], «основооб-
разующий гласный четвертой основы» у А. А. Холодовича [Холодович 1986а: 19].

4.3. Дифтонгизация
1) Сочетания с гласной i преобразуются в j-образные дифтонги (или трифтонги): V / jV / wV + i ⇒ Vj /
jVj / wVj; i + V ⇒ jV.
(98.8) ku-lye [kɨli=ə] ⇒ /kɨljə/ kuli ‘рисовать’
(87.6) ho-si-no-nyo [ha=si=na=ni=o] ⇒ /hasinanjo/ ho ‘делать’
(106.7) cwo-hu-lya [coh=ɨli=a] ⇒ /cohɨlja/ cwoh ‘хороший’
(24.2) pwu-mwoy [pu.mo=i] ⇒ /pumoj/ pwu-mwo ‘родители’
(30.8) ang-hway [aŋ.hwa=i] ⇒ /aŋhwaj/ ang-hwa ‘возмездие’
(39.7) pwoy-ci [po.i=ci] ⇒ /pojci/ pwoy ‘показывать’ (< pwo ‘видеть’)
(71.6) kyeng-soy-la [kjəŋ.sa=i=la] ⇒ /kjəŋsajla/ kyeng-so ‘счастливое событие’ + i ‘быть’
2) Сочетания o + a, u + ə преобразуются в w-образные дифтонги, если о, u находятся в абсолютном
начале слова или после гласной: (#, V +) o + a ⇒ wa; (#, V +) u + ə ⇒ wə.
(70.8) wa [o=a] ⇒ /wa/ wo ‘приходить’
(9.1) two-la-wa [tol.a.o=a] ⇒ /tolawa/ two-la-wo ‘возвращаться’
(93.5) pwuy-we [puj.u=ə] ⇒ /pujwə/ pwuy-wu ‘опустошать’ (< pwuy ‘пустой’)
4.4. Введение интервокального w

Правило касается сочетаний o + a и u + ə, если о, u находятся после согласной: (C +) o + a ⇒ owa;
(C +) u + ə ⇒ uwə.
(101.3) pwo-wa [po=a] ⇒ /powa/ pwo ‘видеть’
(68.3) mwo-wa [moɨ=a]⇒ moa ⇒ /mowa/ mwo-u ‘собирать’
Примеров на действие правила (C +) u + ə ⇒ uwə в исследуемых текстах нет; ср., однако, в совре-
менном корейском языке форму chwu-e [chu=ə] (< chwu ‘танцевать’), которая, по мнению С. Мартина
[Martin 1992: 37], имеет фонологическое представление /chuwə/ — такое же, как у формы chwu-we
[chuw=ə] (< chwup/w ‘холодный’).
4.5. Введение интервокального j

Это правило обрабатывает все прочие морфонологические зияния, т. е. зияния, не подпадающие ни
под одно из перечисленных выше правил. Таковы сочетания вида Vj + (ə, u), а также морфонологически
аномальное сочетание a + ə.
(19.9) ho-ye [ha=ə] ⇒ /hajə/ ho ‘делать’
(20.5) twoy-ye [toj=ə] ⇒ /tojjə/ twoy ‘стать’
(39.3) pwuy-ye [puj=ə] ⇒ /pujjə/ pwuy ‘пустой’
Примеры на Vj + u представлены в среднекорейских формах с показателем -o / -u: ср. muy-yu-mul
[mɨj=u=m=ɨl] ⇒ /mɨjjumɨl/ для muy ‘ненавидеть’ (цит. по: [Martin 1992: 271]).
4.6. Конкуренция разных способов устранения зияний

В исследуемых памятниках наблюдается конкуренция разных способов устранения зияний: интерво-
кальный j, как наиболее универсальный механизм устранения зияний, порождает альтернативные формы.
ожидаемая стандартная форма альтернативная форма с интервокальным j
nus-kye [nɨk̄ i=ə] ⇒ /nɨk̄ jə/ (120.4) nus-ki-ye [nɨk̄ i=ə] ⇒ /nɨk̄ ijə/
(< nus-ki ‘чувствовать’) — ср. (114.4)
mak-hye [mak.hi=ə] ⇒ /makhjə/ (37.7) mak-khi-ye [mak.hi=ə] ⇒ /makhijə/
(< mak-hi ‘быть прегражденным’) —
не зарегистрирована
skwu-we [k̄ u=ə] ⇒ /k̄ uwə/ (113.5) skwu-ye [k̄ u=ə] ⇒ /k̄ ujə/
(< skwu ‘поддевать’) — не зарегистрирована

5. Синтагматические аномалии: источники зияний

Как уже было отмечено выше, иногда зияния сохраняются в фонологических представлениях, фор-
мируя синтагматические аномалии. Некоторые из таких зияний разрешены в морфонологии, однако при
переходе к фонологии не устраняются по приведенным выше правилам. Ср., например, (30.1) no-o-ka
/naaka/ для [na.a.ka.a] — в морфонологическом представлении два сочетания a + a: второе устраняется
по правилу слияния однородных гласных, а первое сохраняется. В других случаях словоформа содержит
зияние, запрещенное даже в морфонологическом представлении, например: (5.1) ka-ul /kaɨl/ ‘осень’.
Подавляющее большинство словоформ, содержащих зияние в фонологическом представлении, при-
надлежат к одному из двух классов: это либо (1) композиты, либо (2) словоформы, в которых этимоло-
гически зияния нет. Рассмотрим подробнее каждый из этих классов.
5.1. Композиты
В производных основах, содержащих более одного корня, имеет место неплотное прилегание фор-
мативов (ниже обозначается символом #): V-начальный корень неплотно прилегает к предшествующе-
му V-конечному компоненту основы (корню или аффиксу), и возникающее зияние сохраняется в фоно-
логическом представлении. Ср. в неодносложных основах, содержащих корни китайского происхожде-
ния (где один слог = один корень):
gr ph mph
ha-wok ‘заключать в тюрьму’ haok ha.#ok < ha 下 ‘низ’ + wok 獄 ‘тюрьма’
yo-in ‘порочный человек’ join jo.#in < yo 妖 ‘порочный’ + in 人‘человек’
pwu-wun ‘плывущее облако’ puun pu.#un < pwu 浮 ‘плыть’ + wun 雲 ‘облако’.
Также в корейских основах, содержащих более одного корня:
gr ph mph
two-la-wo ‘возвращаться’ tolao tol.a#o < twol ‘кружить’ + wo ‘приходить’,
где -а — окончание деепричастия
tu-le-anc ‘войти и сесть’ tɨləanc tɨl.ə#anc < tul ‘входить’ + anc ‘садиться’,
где -ə — окончание деепричастия
ku-ci-eps ‘безграничный’ kɨciəps kɨci.#əps < kuci ‘предел’ + eps ‘не иметься’
5.2. Этимологическое отсутствие зияния

Если зияние образовалось на месте выпадения согласного, исторически присутствовавшего в данной
словоформе, это зияние не устраняется при переходе от морфонологического представления к фоноло-
гическому. Чаще всего такое зияние образуется из-за выпадения звонких фрикативных W /β/, G /γ/,
z /z/ 10, однако возможно выпадение и других согласных. О зияниях, возникших в результате выпадения
интервокального h, см. ниже п. 5.3.
Зияние может быть представлено внутри форматива или на стыке формативов; в последнем случае
источником «выпавшего» согласного может быть либо корень, либо служебный форматив. Приводим
здесь все случаи, представленные в тексте «Жизнеописания...».
корни с чередованием s / ∅ (1)
источник — корень
корни с чередованием p / w (2)
ke / e (3)
зияния на стыке
i (показатель респективности) (4)
формативов источник —
kwo / wo (5)
служебный форматив
wo / wu (6)
sop / cop / wop (7)
зияния внутри формативов (8)
(1) Чередование s / ∅ представлено в небольшой группе предикативных корней. В исследуемом па-
мятнике такими являются только следующие: cis ‘делать’, cwos ‘кланяться’, is ‘продолжать’ , nas1 ‘вы-
здоравливать’, nas2 ‘выходить вперед’, pos ‘разбивать’, pus ‘лить’. На стыке V-конечного аллоформа
корня с V-начальным служебным формативом возникает неустранимое зияние, например:
10
Эти согласные, существовавшие в среднекорейском языке, к XVIII в. полностью исчезли.

словоформа корень
(104.7) ci-e [ci=ə]
cis ‘делать, строить’
(105.2) ci-un [ci=ɨn]
(95.5) cwo-u-si-te-ni [co=ɨsi=tə=ni] cwos ‘склониться’
(84.8) na-u-mi [na=ɨm=i] nas ‘выздоравливать’
(30.1) no-o-ka [na.a.ka=a] nos ‘выходить вперед’
(28.5) po-o-si-kwo [pa.a=si=ko] pos ‘разбивать’ 11.
При этом с этимологической точки зрения зияния нет, поскольку имело место чередование s / z (со-
ответственно, приведенные выше формы в среднекорейском языке имели вид ci-ze, ci-zun и т. д.).
Особый случай: в исследуемом памятнике чередование s / ∅ представлено также в именном корне
se / e ‘три’, при этом варьирует начальная согласная корня. Аллоформ e представлен только в композите
twu-e /tuə/ [tu.ə] ‘два-три’ (из *tul ‘два’ + sə ‘три’ > *tulsə > *tulzə > tuzə > tuə [Lee, Ramsey 2011: 141]).
(2) Чередование p / w представлено в значительном числе корней и суффиксов; этимологически —
чередование p / W. Сегмент w при встрече с V-начальным формативом либо сохраняется в составе ди-
фтонга, либо выпадает (при этом, быть может, лабиализуя следующий гласный). В последнем случае,
если возникает зияние, то оно сохраняется при переходе к фонологическому представлению.
словоформа корень / суффикс
(35.9) e-lye-i [əljəw.i → əljə.i] ‘трудно’ e-lyep ‘трудный’
(40.9) soy-lwo-i [saj.low.i → saj.lo.i] ‘снова’ soy-lwop ‘новый’ (суффикс -lwop)
(84.6) kye-wu [kjəw.u → kjə.u] ‘едва’ kyep ‘непомерный’
(89.3) nwu-i-si-ni [nuw.i=si=ni → nu.i=si=ni] ‘класть’ nwup ‘лежать’
(3) Форматив ke / e (в среднекорейском — ke / Ge) представлен в окончаниях деепричастий -(k)e-nul,
-(k)e-tun. Аллоформ e присоединяется только к основе связки i ‘быть’, при этом возникает неустранимое
зияние: (125.2) i-e-nul [i=ə=nɨl]; (24.5) i-e-tun [i=ə=tɨn].
(4) Форматив -i — это показатель респективности в составе окончаний финитных форм; в среднеко-
рейском языке он имел вид -ngi. Приведем примеры финитных окончаний с зияниями, порожденными
формативом -i: no-i-ta [na=i=ta], ni-i-ta [ni=i=ta], two-i-ta [to=i=ta], li-is-ka [li=i=s=ka] и др. Однако в тек-
сте «Удивительная судьба пары жемчужин» наряду со стандартными находим стяженные формы с уст-
ранением зияния: noy-ta для no-i-ta, ni-ta для ni-i-ta и др. В современном корейском языке эти формы
также представлены в стяженном виде в составе окончаний -p-ni-ta / -sup-ni-ta, -p-ni-kka / -sup-ni-kka.
(5) Форматив -kwo / -wo (в среднекорейском — -kwo / -Gwo) — это окончание соединительного дее-
причастия, а также показатель частного вопроса в составе окончаний финитных форм. Зияния, порож-
денные этим формативом, представлены в финитном окончании -li-wo [li=o] и в формах соединительно-
го деепричастия связки i ‘быть’; ср. (7.5) i-wo [i=o]. Интересно, что в финитных окончаниях в сочетании
li + wo зияние сохраняется, а в сочетании ni + wo устраняется: имеем всегда nyo /njo/ для [ni=o], no-nyo
/nanjo/ для [na=ni=o], te-nyo /tənjo/ для [tə=ni=o] 12. В тексте «Удивительная судьба пары жемчужин»
формы li-wo [li=o] и i-wo [i=o] показывают устранение зияния с помощью интервокального j: li-yo /lijo/,
i-yo /ijo/.
(6) Показатель -wo / -wu — это суффикс каузатива (в среднекорейском — -Gwo / -Gwu).
каузатив исходный предикатив
no-li-wo [nali.o] ‘спускать’ no-li ‘спускаться’
woy-wo [oj.o] ‘заучивать наизусть’ woy ‘запоминать’
i-wu [i.u] ‘заставлять нести на голове’ i ‘нести на голове’
pwuy-wu [puj.u] ‘опустошать’ pwuy ‘пустой’
(7) Показатель -sop / -cop / -wop — это аффикс «уничижительности». Аллоформ wop /op/ в среднеко-
рейском языке имел вид zop /zʌp/. На стыке V-конечного корня с аллоформом wop возникает зияние, со-
храняющееся в фонологическом представлении, например: (102.9) mwo-lwo-wop-kwo [molo=op=ko] для
mwo-lwo ‘не знать’; (65.6) pwoy-wop-kwo [poj=op=ko] для pwoy ‘(вежл.) смотреть’; (9.6) mwoy-wop-kwo
[moj=op=ko] для mwoy ‘(вежл.) сопровождать’.
11
В современном корейском языке этот глагол имеет вид pwu-su- /pusu-/.
12
Таким же странным образом ведет себя и форматив -ka / -a (показатель общего вопроса в финитных оконча-
ниях; этимологически — -ka / -Ga): зияние всегда, несмотря на выпавший согласный, устраняется; ср. lya /lja/для
[li=a] и nya /nja/ для [ni=a].

(8) Зияния внутри формативов наблюдаются в незначительном числе корней корейского происхож-
дения. Ниже приводится список всех таких корней по тексту «Жизнеописания...», а также среднекорей-
ские формы, показывающие отсутствие зияния (по «Словарю среднекорейского языка» [СКС 2002]).
корень лексема корень в СК лексема в [СКС 2002]
ao a-wo ‘младший брат’ azʌ 아
chəɨm chye-um ‘впервые’ chəzəm 처
iɨk i-uk-kwo ‘спустя некоторое время’ izɨk 이고
kaɨl ka-ul ‘осень’ kʌzʌlh 
kaontaj ka-won-toy ‘посреди’ kaβʌntʌj 가
kəɨj ke-uy ‘почти’ kəzɨj 거
kjəɨl kye-ul ‘зима’ kjəzʌl 겨
kɨji kuy-i ‘скрывать’ kɨjzi 긔다
kɨɨk ku-uk-i ‘тихо’ kɨzɨk 그기
maɨm mo-um ‘душа’ mʌzʌm 
muəs mwu-es ‘что’ mɨsəs 므섯
nujuch nwuy-wu-chi ‘раскаиваться’ nujzɨch 뉘다
paaj pa-oy ‘сиять’ pʌzʌj 다
sai so-i ‘промежуток’ sʌzi 
Следующие два корня уже в среднекорейском языке содержат зияния, однако для них восстанавли-
ваются более ранние формы с согласной W /β/ [Lee, Ramsey 2011:137].
kiul ki-wul ‘наклониться’ *kiβul
nuɨj nwu-uy ‘сестра’ *nuβi
И только три корня содержат зияния, для которых не нашлось этимологического обоснования.
əuj e-wuy-ho ‘широкий’
təuk te-wuk ‘еще более’
soom swo-wom ‘вата’
Отметим, что в современном разговорном корейском языке некоторые из перечисленных корней по-
казывают устранение зияния: ср. mām (c долгим а) для maɨm ‘душа’, chə̄m (c долгим ə) для chəɨm ‘впер-
вые’, sɛ < saj для sai ‘промежуток’, m(w)ə для muəs [Martin 1992: 37—38]. Для swo-wom ‘вата’ стяженная
форма swom /som/ закрепилась и в литературном языке.
5.3. Прочие источники зияний

Во-первых, зияния возникают при выпадении интервокального h.
стандартная форма форма, показывающая выпадение h
(109.2) ne-huy /nəhɨj/ ‘вы’ (85.9) ne-uy /nəɨj/
(84.1) kwa-two-hi /kwatohi/ ‘чрезмерно’ (18.9) kwa-two-i /kwatoi/
*na-hu-ni /nahɨni/ [nah=ɨni] (< nah ‘рожать’) — (42.4) na-u-ni /naɨni/
не зарегистрирована
Зияние, возникшее в результате потери интервокального h, может быть устранено по одному из пере-
численных выше правил устранения зияний: ср. (102.5) cwo-wa- /cowa-/ < /coa-/ для cwo-ha [coh.a-] ‘любить’.
Аналогичный пример приводит С. Мартин для современного корейского языка: /nwa/ < /nowa/ < /noa/ < /noha/
< [noh.a] для nwoh ‘отпустить’ [Martin 1992: 38]. Потеря интервокального h иногда закрепляется в словаре.
среднекорейский современный корейский
(1) mohʌ → mohɨ → moɨ mwo-u /moɨ/ ‘собирать’
(2) pəhi → pəi → pəj pey /pe/ ‘резать; косить’
(3) məhi → məi → məj mey /me/ ‘нести’
В случаях (2) и (3) зияние, возникшее в результате выпадения h, было устранено по правилу дифтон-
гизации, а в случае (1) сохранилось, поскольку нет правил для устранения зияний вида V + ɨ.
Во-вторых, форматив -uy /ɨj/ (падежная частица GEN / LOC) создает зияния при присоединении к V-
конечным именным основам. Правил, позволяющих устранить зияние V(j) + ɨ, нет, поэтому это зияние
сохраняется в фонологическом представлении.

6. Краткие выводы
Фонология корейского языка не допускает зияний (за исключением тех зияний, где второй член со-
четания — j- или w-образный дифтонг или трифтонг): если при словообразовании или словоизменении
на стыке двух формативов возникает зияние, то оно устраняется одним из возможных способов (слияние
гласных, дифтонгизация и др.). Способы устранения зияний одинаковы в среднекорейском (XV—XVI вв.),
новокорейском (XVII—XIX вв.) и современном корейском языках.
В некоторых словоформах зияния сохраняются и на фонологическом уровне, такие словоформы
представляют фонологические аномалии. Прежде всего, это сложные слова, где сохраняется зияние на
стыке V-конечного корня с V-начальным. Число аномалий, содержащих зияния, выросло в современном
корейском языке по сравнению со среднекорейским. Главная причина этого — исчезновение из корей-
ской системы консонантизма некоторых согласных фонем, вследствие чего многие сочетания, имевшие
в XV в. вид CVC, в современном корейском языке имеют вид VV.
Приложение 1.
Символы транслитерации и фонологической транскрипции
В приведенной ниже таблице в столбце 1 — буквы хангыля (в том его варианте, который использу-
ется в исследуемых памятниках), в столбце 2 — соответствующие символы Йельской транслитерации, а
в столбце 3 — символы фонем.
1 2 3 1 2 3
ㄱ k k ㅕ ye jə
ㄴ n n ㅖ yey jəj
ㄷ t t ㅗ wo o
ㄹ l l ㅘ wa wa
ㅁ m m ㅙ way waj
ㅂ p p ㅚ woy oj
ㅅ s s ㅛ yo jo
ㅇ ng / ∅* ŋ/∅ ᆈ yoy joj
ㅈ c c ㅜ wu u
ㅊ ch ch ㅝ we wə
ㅋ kh kh ㅞ wey wəj
ㅌ th th ㅟ wuy uj
ㅍ ph ph ㅠ yu ju
ㅎ h h ᆔ yuy juj
ㅏ a a ㅡ u ɨ
ㅐ ay aj ㅢ uy ɨj
ㅑ ya ja ㅣ i i
ㅒ yay jaj ᆞ o a / ʌ**
ㅓ e ə ᆡ oy a / ʌj**
ㅔ ey əj
*ng — если букваㅇявляется последней из букв графического слога, ∅ — в иных случаях
**a(j) — для текстов исследуемых памятников, ʌ(j) — для среднекорейского языка
Следует иметь в виду, что таблица задает лишь базовое (алфавитное) соответствие «буквы — фо-
немы», но не задает правил перехода от графической записи к фонологической (не задает «правил чте-
ния»). Здесь отметим лишь следующие особенности графики исследуемых памятников:
1) графические сочетания st, sk, sp, sc (вне зависимости от того, проходит ли между s и следующей
согласной буквой граница графического слога) передают сильные согласные /t̅ /, /k̅ /, /p̅ /, /c̅ /;
2) по условному соглашению, буква ᆞ(в транслитерации — o) в любом своем вхождении передает
фонему /a/ (но для среднекорейского языка — фонему /ʌ/); букваᆡ (в транслитерации — oy) в любом
своем вхождении передает фонему /aj/ (но для среднекорейского — фонему /ʌj/).

Приложение 2.
Образцы сегментных представлений
Ниже приведены образцы сегментных представлений словоформ для небольшого отрывка из «Жиз-
неописания...» (41.6—42.9): строка 1 — графическое представление, строка 2 — фонологическое пред-
ставление, строка 3 — морфонологическое представление; также приводятся глоссировка и перевод по
[Рачков 1985].
chang-hwo-wa so-pyek-ul po-lu-ci a-ni-si-mye ne-lun

chaŋhowa sapjəkɨl palɨci anisimjə nəlɨn
chaŋ.ho=wa sa.pjək=ɨl palɨ=ci ani=si=mjə nəlɨ=n
окно-COM стена-ACC штукатурить-NEG не_делать-HON-& просторный-PART
Дом был в запустении: стены не крашены,
twong-san-kwa cip-uy phul-ul moy-ci a-ni-ho-moy
toŋsankwa cipɨj phɨlɨl majci anihamaj
toŋ.san=kwa cip=ɨj phɨl=ɨl maj=ci ani.ha=m=aj
сад-COM дом-LOC трава-ACC полоть-NEG не_делать-NMNZ-LOC
трава в саду и на каменных ступенях не скошена,
kil kos-chi mwu-syeng-ho-ye in-cyek-i kwo-yo-ho-ni
kil kachi musəŋhajə incəki kojohani
kil kath.i mu.səŋ.ha=ə in.cək=i kojo.ha=ni
дорога словно пышно_расти-CONV признаки_присутствия_человека-NOM безмолвный-CONV
дорожки заросли, людей не слышно —
ni-moy-mang-nyang-kwa he-ta-cyap-mul-i nal kwos cye-mul-myen
nimajmaŋnjaŋkwa hətacammɨli nal kot cəmɨlmjən
li.maj.maŋ.ljaŋ=kwa hə.ta.cap.mɨl=i nal kot cəmɨl=mjən
злые_духи-COM всяческие_твари-NOM день как_только смеркаться-CONV
потому и бродила здесь по ночам всякая нечисть.
so-lom tan-ni-tus ho-ni kwung-in-tu-li mwu-sye-we
salam tannitɨs hani kuŋintɨli musəwə
salam tanni=tɨs ha=ni kuŋ.in=tɨl=i musəw=ə
человек ходить-CONV делать-CONV придворные_дамы-PL-NOM бояться-CONV
Служанки боялись
wum-co-ki-ci mwos-ho-te-ni il-il-un nan-toy-ep-non
umcakici mothatəni ililɨn nantajəmnan
umcak.i=ci mos.ha=tə=ni il.il=ɨn na.n.taj.əps=nan
шевелиться-NEG не_мочь-CONV однажды-TOP неизвестно_откуда_взявшийся-PART
даже выходить под вечер из дома. Как-то прибежала невесть откуда
khun koy ho-no-hi tu-le-wo-ni mwo-yang-i sim-hi
khɨn kaj hanahi tɨləoni mojaŋi simhi
khɨ=n kaj hanah=i tɨl.ə.o=ni mo.jaŋ=i sim.hi
большой-PART собака один-NOM приходить-CONV внешний_вид-NOM очень
громадная и страшная собака.
chyu-hon-ci-la kwung-in-i cwo-chi-twoy stwo tu-le-wo-kwo
chuhancila kuŋini cochitoj t̅ o tɨləoko
chu.ha=n=ci=la kuŋ.in=i coch=ɨtoj t̅ o tɨl.ə.o=ko
безобразный-CONV придворная_дама-NOM прогонять-CONV опять приходить-&
Служанки прогнали ее, но она тут же вернулась

ka-ci a-ni-ho-ke-nol hwuy kol-o-so-toy ku

kaci anihakənal huj kalasataj kɨ
ka=ci ani.ha=kə=nal hu=i 〈kalasataj〉 13 kɨ
уходить-NEG не_делать-CONV королева-NOM сказала этот
и не желала больше уходить.
koy chyul-chye ep-si tu-le-wa chwo-chi-twoy
kaj chulchə əpsi tɨləwa cochitoj
kaj chul.chə əps.i tɨl.ə.o=a coch=ɨtoj
собака происхождение без приходить-CONV прогонять-CONV
«Пожалейте бездомную — раз она не уходит,
ka-ci a-ni-ho-ni kuy-i-hon-ci-la po-lye twu-la
kaci anihani kɨjihancila paljə tula
ka=ci ani.ha=ni kɨj.i.ha=n=ci=la pali=ə tu=la
уходить-NEG не_делать-CONV удивительный-CONV оставлять-CONV оставлять-FIN(IMP)
значит, ей здесь нравится», —
ho-si-ni kwung-in-i pap-ul mek-ye twu-es-te-ni
hasini kuŋini papɨl məkjə tuət̅ əni
ha=si=ni kuŋ.in=i pap=ɨl mək.i=ə tu=əs=tə=ni
говорить-HON-CONV придворная_дама-NOM еда-ACC кормить-CONV оставлять-PST-CONV
сказала королева. Служанки накормили собаку. Дней через десять
sip-ye il hwu-uy soys-ki syey-hul na-u-ni
sipjə il huɨj sajk̅ i səjhɨl naɨni
sip.jə il hu=ɨj sajk̅ i səjh=ɨl nah=ɨni
более_десяти день после-LOC детеныш три-ACC рожать-CONV
она принесла трех щенков,
ka-cang khu-kwo mwo-cin-ci-la cho-hwu-non nal-i
kacaŋ khɨko mocincila chahunan nali
kacaŋ khɨ=ko moci=n=ci=la cha.hu=nan nal=i
очень большой-& злобный-CONV после_этого-TOP день-NOM
огромных и злобных.
cye-mwu-le mang-yang-uy pul-kwa ni-moy-uy co-chwoy
cəmulə maŋjaŋɨj pɨlkwa nimajɨj cachoj
cəmɨl=ə maŋ.ljaŋ=ɨj pɨl=kwa li.maj=ɨj cachoj
смеркаться-CONV злые_духи-GEN огонь-COM горный_(водяной)_дух-GEN следы
Когда стемнело и появились злые духи,
is-sun-cuk kuy ne-hi ham-kuy syo-loy-ho-ye
is̄ ɨncɨk kɨj nəhi hamkɨj solajhajə
is̄ =ɨn=cɨk kɨj nəh=i hamkɨj solaj.ha=ə
иметься-CONV собака четыре-NOM вместе подавать_голос-CONV
все четыре пса оскалили зубы,
ci-cu-ni cap-kwuy kup-hi ta-la-no cwong-cyek-ul
cicɨni capkuj kɨphi talana coŋcəkɨl
cic=ɨni cap.kuj kɨp.hi tal.a.na=a coŋ.cək=ɨl
лаять-CONV все_злые_духи быстро спасаться_бегством-CONV следы-ACC
зарычали и стали гонять их.
kom-chwo-kwo in-ho-ye ni-moy-mang-nyang-i ep-sye kwung-cyung-i

kamchoko inhajə nimajmaŋnjaŋ=i əpsə kuŋcuŋi
kam.cho=ko in.ha=ə li.maj.maŋ.ljaŋ=i əps=ə kuŋ.cuŋ=i
прятать-& вследствие_этого-CONV злые_духи-NOM не_иметься-CONV придворные-NOM
С того времени исчезла из сада нечистая сила, и все в доме
13
Застывшая глагольная форма; морфонологическое членение не устанавливается.

phyen-an-hon-ci-la toy-koy mwu-ci-hon cim-soyng-two two-u-mi

phjənanhancila tajkaj mucihan cimsajŋto toɨmi
phjən.an.ha=n=ci=la taj.kaj mu.ci.ha=n cim.sajŋ=to to=ɨm=i
спокойный-CONV часто глупый-PART животное-PTCL_‘тоже’ помогать-NMNZ-NOM
успокоились. Иногда и бессловесная тварь может услужить человеку —
is-ke-nol ho-mul-mye sin-min-i-nya hwu phyey-chyul-ho-sin
ik̅ ənal hamɨlmjə sinmininja hu phjəjchulhasin
is̅ =kə=nal 〈hamɨlmjə〉 14 sin.min=i=ni=a hu phjəj.chul.ha=si=n
иметься-CONV тем_более подданные_+_быть-FIN(INTR) королева свергнуть-HON-PART
не только чиновник или слуга!
hwu-lwo cwo-kyeng-uy kis-ke-ho-non swo-in-i man-hu-ni
hulo cokjəŋɨj kik̅ əhanan soini manhɨni
hu=lo co.kjəŋ=ɨj kisk.ə.ha=nan so.in=i manh=ɨni
после-INSTR королевский_двор-LOC радоваться-PART мелкая_душонка-NOM многий-CONV
Многие людишки из числа придворных ликовали, когда королеву изгнали из дворца —
two-lwo-hye kum-syu-man mwos-ho-te-la
tolohjə kɨmsuman mothatəla
tol.o.hi=ə kɨm.su=man mos.ha=tə=la
наоборот птицы_и_звери-PTCL_‘только’ не_мочь-FIN(IND)
и были они хуже собак!
Сокращения
вежл. — вежливое LOC — локатив (местный падеж)

кор. — корейский язык mph — морфонологическое представление слово-
СК — среднекорейский язык формы
ACC — аккузатив (винительный падеж) NEG — отрицание
С — согласный NMNZ — имя действия
COM — комитатив (совместный падеж) NOM — номинатив (именительный падеж)
CONV — деепричастие (кроме соединительных) PART — причастие
FIN(IMP) — финитные формы (императив) ph — фонологическое представление словоформы
FIN(IND) — утвердительные финитные формы (индикатив) PL — множественное число
FIN(INTR) — вопросительные финитные формы PST — прошедшее время
GEN — генитив PTCL — частица
gr — графическое представление словоформы TOP — топик
HON — субъектная вежливость V — гласный
INSTR — инструменталис (инструментальный падеж) & — соединительное деепричастие
Литература
Инхён 2004 — 정은임 (Чон Ыним). 인현왕후전 (Инхён ванъху чон). Сеул, 2004.
Рачков 1985 — Жизнеописание королевы Инхён / Пер. с кор. Рачкова Г. Е. // Записки о добрых деяниях и бла-
городных сердцах: Средневековая корейская проза. Л., 1985. С. 63—102.
СКС 2002 — 南廣祐 (Нам Гванъу). 古語辭典 (Словарь среднекорейского языка). Сеул, 2002.
Холодович 1986а — Холодович А. А. Материалы по грамматике корейского языка XV в.: Морфология. М., 1986.
Холодович 1986б — Холодович А. А. Материалы по грамматике корейского языка XV в.: Фонетика. М., 1986.
Lee, Ramsey 2011 — Lee K.-M., Ramsey S. A History of the Korean Language. New York, 2011.
Martin 1992 — Martin S. E. A Reference Grammar of Korean. Tokyo, 1992.
14
Морфонологическое членение не устанавливается.

РЕЗЮМЕ
Статья посвящена синтагматике гласных фонем в корейском языке. В ней рассматриваются разрешенные и за-
прещенные сочетания гласных в составе словоформы для двух уровней представления словоформы —
фонологического и морфонологического. Также рассматриваются существующие в корейском языке способы уст-
ранения зияний при переходе от морфонологического представления к фонологическому. Для словоформ, содер-
жащих фонологически запрещенные сочетания гласных, показывается, что все такие случаи имеют морфонологи-
ческое или этимологическое обоснование. Основной материал исследования составляют данные корейских памят-
ников XVIII—XIX вв.
SUMMARY
The paper studies vowel strings in the Korean language. Each string is evaluated as allowed or disallowed on two dif-
ferent levels: phonemic and morphophonemic. When two vowels occurring together morphophonemically form a phonemi-
cally disallowed string, they are replaced by a different phonemic string. Rules to convert morphophonemic vowel strings to
phonemic strings are listed in the paper. It is also shown that in all the cases where phonemically disallowed string is not re-
placed, either a morphophonemic or an etymological explanation of this abnormality can be found. Linguistic data, on which
the paper is based, are mainly drawn from 18th—19th century texts.
Ключевые слова: корейский язык, зияние, морфонология, фонология, синтагматика фонем
Keywords: the Korean language, hiatus, morphophonology, phonology, phoneme syntagmatics

© 2013 Г. П. Поздеева
Диалекты селькупского языка… :

верификация общепринятых классификаций
и новый взгляд на диалектное членение
На протяжении двух прошлых столетий многие выдающиеся ученые-лингвисты занимались иссле-

дованием и разграничением диалектов селькупского языка [Castrén 1855; Donner 1920; Прокофьев 1935;
Hajdú 1968; Dulson 1971; Морев 1978; Janurik 1978; Katz 1979; Хелимский 1985; Беккер и др. 1995].
Первая научная классификация селькупских наречий, представленная финским ученым М. А. Каст-
реном [Castrén 1854], включала в себя три наречия: 1) северное (нижнее) наречие, охватывающее тым-
ское, верхне- и нижненарымское; 2) среднее (кетское) наречие, к которому примыкает язык селькупов,
обитающих на берегах р. Парабель и р. Чая (притоков Оби), а также селькупов так называемой Натско-
Пумпокольской волости; 3) южное (верхнее) наречие, иначе — чулымское.
Шесть с половиной десятилетий спустя финский ученый К. Доннер [Donner 1920] предлагает клас-
сификацию, состоящую из более чем двадцати «остяко-самоедских» (селькупских) диалектов и осно-
ванную на географическом принципе с учетом лингвистических данных: 1) баишенский диалект (на
р. Баиха); 2) карасинский диалект (на р. Карасина и р. Курейка); 3) кетский диалект (на р. Кеть); 4) сред-
некетский диалект (в среднем течении р. Кеть — п. Максимкин Яр, юрты Меташкины и Орлюковы);
5) верхнекетский диалект (в верховьях р. Кеть — от п. Марга до п. Маковское); 6) нижнекетский диалект
(в низовьях р. Кеть — п. Мулешкина, Каткинская волость); 7) кудосейский диалект (у оз. Кудо); 8) нарым-
ский диалект (в районе с. Нарым и в д. Тюхтерево); 9) среднеобский диалект (на средней Оби — в рай-
оне д. Баранаково, с. Иванкино, г. Колпашево); 10) верхнеобский диалект (в верховьях Оби — п. Сондо-
рово, с. Тайзаково); 11) нижнеобский диалект (в районе с. Нарым, с. Тибинак, д. Казальцево); 12) пара-
бельский диалект (на р. Парабель); 13) тазовский диалект (на р. Таз); 14) среднетазовский диалект
(в районе р. Каралька); 15) верхнетазовский диалект (в верховьях р. Таз, особенно на его притоках —
р. Ратта и р. Елогуй); 16) нижнетазовский диалект (в низовьях р. Таз, в районе старой церкви); 17) чаин-
ский диалект (на р. Чая и вблизи г. Колпашево); 18) чулымский диалект (на р. Чулым); 19) туруханский
диалект (вблизи Туруханска); 20) тымский диалект (на р. Тым, особенно вблизи с. Колгуяк); 21) средне-
тымский диалект (в среднем течении р. Тым — вблизи с. Напас и п. Лымбель-Карамо); 22) ваховский
диалект (в верховьях р. Вах и на его притоке р. Кулу-Йоган); 23) васюганский диалект (в низовьях р. Ва-
сюган и особенно в с. Наунак).
Классификация наречий селькупского языка, представленная Г. Н. Прокофьевым, основана на язы-
ковых данных и самоназваниях отдельных локальных групп селькупов. Г. Н. Прокофьев выделяет три
наречия с примыкающими к ним говорами:
1) тазовское наречие;
2) тымское наречие — а) говор верховьев р. Тым; б) говор низовьев р. Тым, распространенный также
по р. Обь в пределах Каргасокского района и по р. Парабель; в) говор низовьев р. Васюган;
3) кетское наречие — а) говор верховьев р. Кеть (Максимояровский сельский совет, Маковский
сельский совет); б) говор среднего течения р. Кеть (Широковский сельский совет), распространенный
также по р. Обь в пределах Колпашевского района; в) говор небольшой группы селькупов, проживаю-
щей в самой южной части Колпашевского района (юрты Сондоровские) [Прокофьев 1935: 5, 7].
В 70-е годы прошлого столетия А. П. Дульзон представил диалектное членение селькупского языка,
основанное на былых родоплеменных единицах (самоназваниях селькупов). А. П. Дульзон выделил пять
групп:
1) селькупы, проживающие на р. Таз и р. Енисей;
2) сюсюкумы, проживающие на р. Кеть (населенные пункты — Белояровка, Карелино, Лосиноборская,
Лукьяново, Маковское, Максимкин Яр, Зубрековский, Усть-Озерное, Марково, Урлюково на р. Кеть,
п. п. р. Обь; Старо-Сондорово, Ново-Сондорово на р. Обь, выше г. Колпашево);
3) чумылькупы, проживающие на р. Васюган и р. Тым (населенные пункты — Варгананджино,
Ванджилькынак, Кананак, Кулеево, Лымбель-Карамо, Напас, Нюльядрово на р. Тым, п. п. р. Обь; Пыжино
и Тебенак на р. Обь, ниже с. Нарым; Ласкино на р. Обь, выше с. Нарым; с. Парабель на р. Парабель,
л. п. р. Обь; Усть-Чижапка и Чижапка на р. Чижапка, п. п. р. Васюган);
Поздеева Галина Петровна, Национальный исследовательский Томский политехнический университет, Кафедра иностранных
языков Института природных ресурсов (Томск); [email protected]

Диалекты селькупского языка… 21
4) шёшкумы (шёшкупы), проживающие на р. Обь, выше с. Нарым (населенные пункты — Басмасово,

Иванкино, Мумышево, Тайзаково на р. Обь, выше с. Нарым);
5) тюйкумы, проживающие на р. Чулым (в нижнем течении) [Dulson 1971: 35—43].
Диалектное членение селькупского языка, предпринятое X. Катцем, сделано с учетом фонетических
и морфологических признаков и строится на селькупских текстовых материалах различных временных
срезов; в рамках данной классификации выделяются:
1) северноселькупский диалект (говоры в районе р. Таз и р. Турухан);
2) среднеселькупский диалект (говоры в районе р. Тым, р. Кёнга, р. Парабель, д. Ласкино и с. Иванкино);
3) южноселькупский диалект — а) юго-западные говоры (ныне исчезнувшие говоры в районе р. Чая
и р. Чулым, сондоровские говоры); б) кетские (нижнекетские, среднекетские, верхнекетские говоры);
в) «кетско-енисейский-канал-говор» [Katz 1979: 6—181].
Е. А. Хелимский выделил шесть основных диалектов селькупского языка: 1) северный (на р. Таз,
р. Пур, р. Карасина, р. Турухан, р. Баиха и р. Елогуй); 2) тымский; 3) нарымский (на р. Обь в районе
с. Нарым, п. Васюган, с. Парабель); 4) кетский; 5) обский (на р. Обь в районе г. Колпашево); 6) крайне-
южный (чулымский, чаинский; ныне фактически исчез). По мнению Е. А. Хелимского, некоторые гово-
ры на р. Обь между с. Нарым и г. Колпашево (нарымско-обские) и в низовьях р. Кеть (кетско-обские)
носят переходный (отчасти смешанный) характер [Хелимский 1988: 24—25].
В основу диалектной классификации Т. Янурика и А. Ю. Кюннапа вошли фонетико-фонологические
соответствия, наблюдаемые в селькупских диалектах [Janurik 1978: 77—104; Кюннап 1985: 135—136];
это диалектное членение представлено в Таблице 1.
Таблица 1
Диалектная классификация селькупского языка
северная группа центральная группа южная группа

среднетазовский диалект тымский диалект среднеобский диалект
населенные пункты: населенные пункты: населенные пункты:
Сидоровск, Красноселькуп, Ча- Нюльядрово, Ванджилькынак, Инкино, Киярово, Езенгино, Иванкино,
селька Лымбель-Карамо, Пыль-Карамо, Тяголово, Иготкино, Тогур, Испаево,
Малый Компас, Кананак, Напас, Конерово, Островные, Колпашево, Ба-
Кочеядрово, Варгананджино, Ку- ранаково, Тискино, Костенкино, Ново-
леево, Нёготка, Назино, Усть- Сондорово
Тым, Колгуяк, Казальцево
верхнетазовский диалект васюганский диалект чаинский диалект
Толька (Красноселькупского р-на Каргасок, Новоюгино, Старо- Старо-Сондорово, Чалково, Тайзаково
ЯНАО), Кики-Акки, Ратта (от- югино, Маргино, Наунак, Усть-
дельные носители живут также в Чижапка, Верхняя Вольджа
Келлоге, Сургутихе, Бакланихе)
баишенский диалект нарымский диалект кетский диалект
Фарково, Туруханск Тебенак, Пыжино, Нарым, Тюх- Белый Яр, Карелино, Мулешка, Клюк-
терево, Ласкино, Басманово, Му- венка, Тайна, Алипка, Максимкин Яр,
мышево, Невальцево, Сагандуко- Степановка, Меташкино, Пирино, Усть-
во, Горелый Яр, Нельмач, Пуди- Озерное, Урлюково, Лукьяново, Зубре-
но, Парабель ковский, Марково, Лосиноборская, На-
лимкино, Айдара, Маковское
ларьякский чулымский диалект
(верхнетолькинский) диалект (ныне исчезнувший)
населенные пункты: по р. Чулым: до среднего течения, а
Толька (Пуровского р-на ЯНАО), также в районе впадения в р. Обь
Тарко-Сале
Краткий обзор работ, посвященных исследованию и разграничению диалектов селькупского языка,

показал, что в этой области существуют диалектные классификации разной степени детализации. В на-
стоящее время наиболее общепринятой является гипотеза о троичном диалектном членении селькупско-

22 Г. П. ПОЗДЕЕВА
го языка. Классификация селькупских диалектов, представленная Т. Януриком (с некоторыми дополне-

ниями) [Janurik 1978: 77—104; Кюннап 1985: 135—136; Мифология селькупов 2004: 16], была принята в
качестве рабочей для нашего исследования.
Основной целью данной работы является попытка верификации общепринятых диалектных клас-
сификаций селькупского языка. Источниками исследования послужили полевые записи (с этой точки
зрения к анализу ранее не привлекавшиеся) из архива профессора А. П. Дульзона, основателя Томской
лингвистической школы; эти материалы хранятся в виде рукописных томов на Кафедре языков наро-
дов Сибири Томского государственного педагогического университета (ТГПУ). Для анализа тазовско-
го диалекта нами были использованы данные «Северноселькупского словаря» Е. А. Хелимского
[Helimski Taz Selkup], «Диалектологического словаря селькупского языка (северное наречие)» [Каза-
кевич, Будянская 2010] и [ОчСЯ 1993], а также ранее не опубликованные текстовые материалы архива
Л. А. Варковицкой (1940—1941 г.), предоставленные О. А. Казакевич, заведующей Лабораторией ав-
томатизированных лексикографических систем Научно-исследовательского вычислительного центра
МГУ им. М. В. Ломоносова. В нашей работе сохранена фонетическая транскрипция, представленная в
упомянутых источниках.
Выбор диалектов для анализа обоснован наличием обширного текстового материала по следующим
идиомам: тазовский — северная группа (на р. Таз); нарымский (д. Тюхтерево Парабельского р-на Том-
ской обл.) и тымский (с. Напас Каргасокского р-на Томской обл.) — центральная группа; иванкинский
(с. Иванкино Колпашевского р-на Томской обл.) и кетский (п. Усть-Озерное Верхнекетского р-на Том-
ской обл.) — южная группа. Материалы из этих населенных пунктов представлены в следующих томах
полевых записей: д. Тюхтерево — тома 38, 49, 50, 52, с. Напас — тома 2, 9, 10, 18—20, 22, 23, 40, 47, 54
(центральные диалекты); с. Иванкино — тома 4, 9, 39, 41, 43, 51, 55, 58, п. Усть-Озерное — тома 4, 5, 36,
45, 46 (южные диалекты).
Следует отметить, что в 2005 г. материалы архива А. П. Дульзона были изданы в «Селькупско-
русском диалектном словаре» [Быконя 2005], однако в настоящей статье данные этого словаря не при-
влекались. Это объясняется утверждением Е. А. Хелимского, что в данном издании опущена некоторая
информация, представленная в картотеке словаря и, как выяснилось позже, в полевых записях. Напри-
мер, в картотеке словаря для каждой словоформы указан населенный пункт, в котором она была зафик-
сирована, а в [Быконя 2005] указывается только этническое название (по А. П. Дульзону) селькупов,
живших в этих населенных пунктах. В ходе работы с картотекой выяснилось, что описывать говоры по
населенным пунктам, в которых был записан материал по ним, более целесообразно. Так, в статье
Ю. В. Норманской [Норманская 2012] показано, что в рамках нарымского диалекта 1 в населенных пунк-
тах Парабель, Тюхтерево и Ласкино рефлексация праселькупских гласных и система ударения довольно
сильно различаются, а внутри каждого из рассмотренных населенных пунктов (по записям из архива
А. П. Дульзона) материал последователен и однороден.
Полевые данные, представленные в томах из архива А. П. Дульзона, сказки из [ОчСЯ 1993], мате-
риалы «Северноселькупского словаря» Е. А. Хелимского [Helimski Taz Selkup] и [Казакевич, Будянская
2010], а также тексты из архива Л. А. Варковицкой [Варковицкая Архив] были проанализированы с уче-
том набора диалектно-дифференцирующих признаков, разработанных Е. А. Хелимским [Хелимский
1985: 42—58]. В работе Е. А. Хелимского диалектное членение селькупского языка основывается на
14 диалектно-дифференцирующих признаках, однако для анализа нами были привлечены только восемь
из них — наиболее релевантных для исследуемого материала.
1) Согласно первому диалектно-дифференцирующему признаку, в диалектах селькупского языка для
обширного класса основ и грамматических формантов с носовыми и смычными согласными в ауслауте
установлены следующие соответствия: сев. -m / -p (~ -ø), -n / -t (~ -ø), -ŋ / -k (~ -ø); центр. -p, -t, -k; южн.
-m, -n, -ŋ. В Таблице 2 приведены примеры словоформ из упомянутых источников.
Таблица 2 наглядно демонстрирует ряд системных отклонений от ожидаемой рефлексации соглас-
ных в селькупских диалектах.
1. Так, в говоре с. Иванкино южного диалекта вместо ожидаемых согласных -m, -n, -ŋ в ауслауте на-
блюдаются согласные, характерные для центральных диалектов: суруп ‘зверь’, мат ‘я’, кап ‘кровь’, куп
‘человек’, канак ‘собака’.
2. В говоре п. Усть-Озерное кетского (южного) диалекта также присутствуют единичные биения: в
томах 4, 36 и 45 в некоторых фиксациях слова ʻночьʼ прослеживается обозначение конечного согласного
звука, свойственного диалектам центральной группы (пит).
1
Все носители этого диалекта называют себя «обскими чумылькупами».

3. Наоборот, в говоре с. Напас тымского (центрального) диалекта, по данным томов 23 и 47, в словах
канаӈ ʻсобакаʼ и орым ʻсилаʼ появляются конечные согласные, нехарактерные для этой диалектной
группы, а свойственные южным говорам.
Таблица 2
Рефлексация согласных в северных, центральных
и южных диалектах селькупского языка
селькупские словоформы
ʻсилаʼ ʻночьʼ ‘собака’ ‘человек’ ‘кровь’ ‘я’ ‘зверь’
orym pit (GEN) kanaŋ(k) qum kəm (kӯmy) man sūrym(p)
[ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993: [ОчСЯ 1993:
143], 149], 114], 165], 116], 129], 172],
ori̮ m pi kanaŋ qum ke̮ m (kī̮ mi̮ ) man sūri̮ m
сев. тазовский
[Helimski [Helimski [Helimski Taz [Helimski [Helimski [Helimski [Helimski

Taz Selkup], Taz Selkup], Selkup], Taz Selkup], Taz Selkup], Taz Selkup], Taz Selkup],
орым/п пи канаӈ/к ӄум/п кəм ман/т сӯрым/п
[Казакевич, [Казакевич, [Казакевич, [Казакевич, [Казакевич, [Казакевич, [Казакевич,
Будянская Будянская Будянская Будянская Будянская Будянская Будянская
2010: 90], 2010: 101], 2010: 36], 2010: 61], 2010: 38], 2010: 70], 2010: 125],
oryp pi kanang/k qum küm man/t surym/p
[Варковицкая [Варковицкая [Варковицкая [Варковицкая [Варковицкая [Варковицкая [Варковицкая
Архив] Архив] Архив] Архив] Архив] Архив] Архив]
орым 2 [47] 3, педъ [2], káнак, kуп [9], кап, мат [2], сýруп [9],
‘óроп [23] пичʹ [2], канáк [23], kуп (2) [20], kоп [9] мат [18], сýруп [19]
с. Напас
центр.
ппед [18], канаӈ [23] kуп [23], мат [23],

педʹъ [22], kуп [54] мат [40],
пʹета [23], мат [54]
пит [47]
орɣ [50], пʹедъ [49], kоп (3) [49],
канáк (2) [50], (k)кап, мат (4) [50], хýруп (2) [50],
д. Тюхтерево
орыт [50] пʹедъ [50], канáк (4) [52]kуп (9) [50], kап [52] мат [52] хуроп [50],
центр.
пʹед (3) [50], kуп (3) [52], χуруп (2) [50],

пʹедъ (2) [52] kоп [52] χуруп [52],
kум (4) [50], сý:рып [52],
kум [52] хуруп (4) [52]
óрум [4], пин [4], кыннаӈ [36], kум [4], кōм [4], ман (манн), сӯрум [4],
п. Усть-Озерное
ṓрым [4], пит [4], кыннаӈ (7) [45] кōм [4], кым [45], ман [5], cӯ́рум [5],
орум [5], бин [4], кум (2) [36], към [45] ман [36], сӯрам [36],
южн.
óрам [45] пин (2) [5], кум (3) [45], ман (2) [45] сý:рум [36],
питтъ [36], ɣуп (3) [45] сурум [36],
пин (2) [36], сý:рум (2) [45],
питʹъ [45] су:рум [45],
сýрам [45]
с. Иванкино
óром [9], пет [41], канак [43], куп (6) [41], кап, мат [9], сýруп [41],
ором [41] педъ [51], каннак, ɣуп, каб, мат (2) [41], суруп [51],
южн.
пет [55], канак [55], куп [55] kап (2) [55] мат (3) [51], суръм [55],
пʹит [55] кáнак [55] мат (2) [55] суруп [55]
2
Все случаи, когда рефлексация согласных в какой-либо диалектной словоформе не соответствует ожидаемой,
отмечены полужирным шрифтом.
3
Числовые данные, приведенные в квадратных скобках в Таблице 2, указывают на номер тома из архива
А. П. Дульзона, а в круглых скобках — на количество упоминаний словоформы.

2) Второй диалектно-дифференцирующий признак выражается в рефлексации интервокального *-ŋ-:

сев. -ŋ-; центр. -ɣ-; южн. -ø-.
Таблица 3
Рефлексация интервокального *-ŋ- в северных, центральных
(на примере селькупского имени существительного со значением ‘нож’)
имя существительное
диалект
со значением ‘нож’
paŋy [ОчСЯ 1993: 146],
paŋi̮ [Helimski Taz Selkup],
паӈы [Казакевич, Будянская 2010: 96],
pangy [Варковицкая Архив]
паъ [54],
центр. с. Напас
паɣъ [23]
пау [50],
центр. д. Тюхтерево паɣъ [50],
пао [52]
па [45],
южн. п. Усть-Озерное
пау [45]
пā́ уъ,
южн. с. Иванкино паы (3) [41],
паɣ [51]
Таким образом, в Таблице 3 отмечены следующие отклонения от ожидаемой рефлексации прасель-

купского *ŋ: 1) в южных диалектах — в говоре с. Иванкино в ряде случаев вместо ожидаемого «нуля»
появляется согласный, характерный для центральных диалектов (том 51); 2) в центральных диалектах —
в говорах с. Напас и д. Тюхтерево в ряде примеров вместо ожидаемого -ɣ- наблюдается выпадение звука.
3) В рамках традиционной точки зрения рефлексы интервокального *-m- в селькупских диалектах
являются следующими: сев. -m-; центр., южн. -w- (иногда с дальнейшим стяжением). Этот критерий во
всех представленных диалектах селькупского языка прослеживается довольно отчетливо и не имеет от-
клонений.
Таблица 4
Рефлексы интервокального *-m- в северных, центральных
диалект
‘мышь’ ‘зуб’
tama [ОчСЯ 1993: 178], tįmy [ОчСЯ 1993: 184],
tama [Helimski Taz Selkup], tįmi̮ ~ tīͅ mi̮ [Helimski Taz Selkup],
тама [Казакевич, Будянская 2010: 129] тiмы [Казакевич, Будянская 2010: 137],
timy [Варковицкая Архив]
тūw (теw) [9],
тáwа (2) [9],
центр. с. Напас тūwе [9],
тáwа [18]
тӱwе [18]
тив,
центр. д. Тюхтерево тāва теув (2) [50],
теу [50]
ты́wъ [4],
южн. п. Усть-Озерное тāва(ка) [4] тив [45],
тивы [46]
теw [4],
тев [41],
южн. с. Иванкино тāва
теw (2) [41],
тъw [55]

4) Рефлексация сев., центр. š́ - ~ южн. s-, по мнению Е. А. Хелимского, являет собой четкое соответ-
ствие и связана с переходом *š́ - > s- в южных диалектах. Результаты проверки данного критерия на ос-
нове материалов [ОчСЯ 1993], [Helimski Taz Selkup], [Казакевич, Будянская 2010], [Варковицкая Архив]
и архива полевых записей А. П. Дульзона отражены в Таблице 5.
Таблица 5
Рефлексация сев., центр. š́ ~ южн. s в северных, центральных
диалект
‘язык’ ‘соль’ ‘два’
šē šäq šitty
[ОчСЯ 1993: 174], [ОчСЯ 1993: 174], [ОчСЯ 1993: 175],
šē šäq (šäqi̮ ) šitti̮
[Helimski Taz Selkup], [Helimski Taz Selkup], [Helimski Taz Selkup],
сев. тазовский шē шǟӄ шитты
[Казакевич, Будянская [Казакевич, Будянская [Казакевич, Будянская
2010: 167], 2010: 166] 2010: 167],
she shitty
[Варковицкая Архив] [Варковицкая Архив]
шът,
шед,
шъдъ,
центр. с. Напас ше [18] шäk [18] шеды (2) [20],
шúта [23],
шидъ [23],
сы́ды (2) [47]
шедъ (4) [49],
шúды,
центр. д. Тюхтерево ше [49] шаRъ [52]
шыдъ,
шидъ (4) [50]
шыттъ [4],
шыттъ [36],
шит [36],
шитъ,
южн. п. Усть-Озерное ше шаk
шиты,
шиттэ,
шитта,
шитты [46]
шед [41],
шот,
шаг [51],
ше [9], шэды,
южн. с. Иванкино шаг [58],
ше [51] шедъ,
шакʹ [58]
шед [55],
шит (5) [55]
Данные архива полевых записей А. П. Дульзона демонстрируют явное несоответствие ожидаемой

рефлексации: в южных диалектах наблюдается š́ -, что может быть проинтерпретировано либо как арха-
изм, либо как обратное развитие s- > š́ - под влиянием центральных диалектов. Вторая гипотеза пред-
ставляется более вероятной, т. к. в записях говора с. Напас (том 47), для которого характерны южные
диалектные особенности, встречаются единичные случаи употребления s: сы́ды ‘два’.
5) Отличительной чертой нарымского диалекта (в данном случае он представлен говором д. Тюхте-
рево) является развитие *s- > h-, χ- и *ps- > f-. На материале источников XVIII в. это развитие просле-
живается еще крайне нерегулярно, но спустя столетие нарымский диалект характеризовался уже вполне
последовательным употреблением h-, f- вместо *s-, *ps- (записи М. А. Кастрена). По мнению Х. Катца,
смешение форм с s- и форм c h- характерно только для современных переселенческих говоров на р. Тым
[Katz 1979:70].

Наши примеры в Таблице 6 показывают, что в XX в. смешение имело место в центральных селькуп-
ских диалектах — нарымском и тымском. Но, несмотря на смешение признаков, можно наметить неко-
торую тенденцию употребления s- vs. h-. Так, в говоре д. Тюхтерево нарымского диалекта зафиксирова-
ны лишь единичные случаи употребления s, практически всегда используется h-, а в говоре c. Напас
тымского диалекта представлены две возможные рефлексации, в определенной степени распределенные
по томам: s- (тома 18, 23, 54) и h- (тома 10, 19, 20), в томе 47 встречаются два варианта произношения.
Эта рефлексация коррелирует с рефлексацией согласных, рассмотренной в пунктах 1 и 4, где было пока-
зано, что в записях говора с. Напас в томах 23 и 47 встречаются южные диалектные особенности. Таким
образом, на материале архива А. П. Дульзона отчетливо прослеживается тенденция перехода s- > h- в
центральных говорах. Согласно Я. Алатало [Alatalo 2004], указанная тенденция является одной из наи-
более характерных особенностей, отличающих эту группу говоров, которую он обозначает как
«h-диалекты».
Таблица 6
Несоответствия перехода *s- > h-, χ- и *ps- > f- в северных, центральных
диалект
‘глаз’ ‘пять’ ‘дождь’
χай (сʹай), сóмбла [18], χwēра [9],
χай [10], сомбlа, сwерлá [18]
сай (4) [18], хомбла, выра [19],
центр. с. Напас хай [19], hомбъла, выра [20],
хаи [20], хóмбыла (2) [20], сwы́ра [23],
хай [47], сóмбла [23], сwырlа [54]
саи [47] сомблá [23]
хай (4) [50], сомблаR, хвыра (6) [50],
хаj [50], хомблаR, hвырá,
центр. д. Тюхтерево хай (hай), хомбла, хвыра,
хай (3) [52] hомбъла [49], хвы́ра (2) [52],
хомбла (3) [50] сóрымто [52]
саj (2) [4], сомбыле,
сай (4) [36], сóмбылʹе, сырра [36],
сай [45], сомбылʹé (3) [4], свера [36],
южн. п. Усть-Озерное
саи, сомбылʹé [5], сéрро (3) [36]
сай [46] сомбъlе,
сомблʹе [36]
сóрымджо [39],
(с)хай [9], соромджо (2) [41],
сай (2) [9], сомбла [41], свы́ра [41],
южн. с. Иванкино сай (3) [39], хомбла, суромджо [55],
сай (7) [41], сомбла (3) [55] соромджо (2) [55],
сай (4) [55] сверны [55],
сóрънджо [55]
6) Согласно М. А. Кастрену, Т. Лехтисало и Е. А. Хелимскому [Castrén, Lehtisalo 1960: 100—101;

Хелимский 1984: 45], в ряде слов ПС *j- отражен в южноселькупских диалектах не в виде t́- или č́ -, а
как k-. В Таблице 7 показано, как этот критерий выдерживается на материале южных диалектов, зафик-
сированных в полевых записях из архива А. П. Дульзона.
Интересно, что и в говоре с. Напас тымского диалекта, для которого характерна «южная рефлекса-
ция», отмечается случай употребления k- вместо t́- или č́ - в слове кwē ʻсоснаʼ (том 18).

Таблица 7
Рефлексы ПС *j- в северных, центральных и южных диалектах селькупского языка
диалект
‘лошадь’ ‘сосна’ ‘боль’
cunty cȫ cüša
[ОчСЯ 1993: 107], [ОчСЯ 1993: 106], [ОчСЯ 1993: 108],
cunti̮ cȫ cüša
[Helimski Taz Selkup], [Helimski Taz Selkup], [Helimski Taz Selkup]
сев. тазовский чунты чȫ
[Казакевич, Будянская [Казакевич, Будянская
2010: 165], 2010: 164]
cuenty
[Варковицкая Архив]
чʹунʹдъ [18], чвʹо,
чʹунʹдъ [23], кwē [18], чýжа [9],
центр. с. Напас чʹундъ, тʹö [23], чýжа [10],
чʹýндъ [47] чʹó [47], чʹужа (2) [18]
чʹó [54]
чунд, чʹýжа [38],
чʹунд [49], чöжа [50],
центр. д. Тюхтерево чвʹе [52]
чʹундъ (5) [50] чʹýжа (2) [50],
кöда (2) [50]
кÿндъ [4], кwъ́ [4],
южн. п. Усть-Озерное кÿнд [36], кwḗргʹи [5], кýзу [4]
кÿндъ (4) [45] кwъ́рг [45]
кöжа (2) [41],
квʹе [39], кöда,
кöнд,
южн. с. Иванкино кwе [55], кöжа [51],
кöнт (2) [51]
kвé [58] кöжа (2) [55],
кöда (2) [55]
7) Соответствие сев. -t-, -p-, -k-, -q- ~ центр., южн. -d-, -b-, -g-, -G- в интервокальном положении мо-
жет быть сочтено диалектно-дифференцирующим признаком с большими оговорками. «Во-первых, глу-
хость-звонкость не является в селькупском языке фонологически релевантной, вследствие чего во мно-
гих источниках по северному диалекту, использующих фонематическую или приближающуюся к ней
транскрипцию, звонкость не обозначается. Во-вторых, в принципе для большинства селькупских гово-
ров в интервокальном положении наиболее типичны слабые глухие смычные и аффрикаты, и различие
состоит главным образом в том, что в северном диалекте они варьируют в данной позиции с соответст-
вующими сильными глухими, тогда как в центральных и южных диалектах сильная артикуляция наблю-
дается в интервокальном положении относительно редко, зато возможно полуозвончение и даже полное
озвончение слабых глухих» [Морев 1977: 22—23].
Как и следовало ожидать с учетом современной ситуации, на примере нашей выборки обнаружива-
ется значительное несоответствие в обозначении глухости / звонкости в записях селькупских диалектов,
хотя в целом наблюдается преобладание написаний с буквами для интервокальных звонких согласных в
записях по южным и центральным диалектам и с буквами для интервокальных глухих — в северных
диалектах. Наиболее системно несогласованность наблюдается в полевых записях кетского (южного)
диалекта, собранных в п. Усть-Озерное, где в подавляющем количестве примеров представлены глухие
согласные вместо ожидаемых звонких. Единичные несоответствия встречаются также в материалах по
нарымскому диалекту (говору д. Тюхтерево) и иванкинскому диалекту (говору с. Иванкино).

Таблица 8
Несоответствия в обозначении глухости / звонкости
в северных, центральных и южных диалектах селькупского языка
диалект
‘нога’ ‘рука’
topy uty
[ОчСЯ 1993: 185], [ОчСЯ 1993: 191],
topi̮ uti̮
[Helimski Taz Selkup], [Helimski Taz Selkup],
сев. тазовский топы уты
2010: 138], 2010: 150],
topy uty
уд [10],
тоб (2) [18], од [18],
центр. с. Напас тоб, (о)уд,
тобъ (3) [20] удʹ [19],
од [20]
удъ [49],
удъ [50],
тобъ (3) [50], удé [50],
тобʹé [50], уд (2) [50],
центр. д. Тюхтерево
тоб (2) [50], уде(ъ),
тобъ [52] удом,
удъ (2) [52],
утт [52]
то͞пъ,
тóппъ [4],
утт [4],
тóби [4],
утъ [4],
тóбынде [4],
уд [36],
то͞пълáɣънъ [4],
утть [36],
южн. п. Усть-Озерное тóби [5],
ут [36],
тóппъ [36],
ут [45],
топпъ [36],
уттъ (2) [45],
тóппъ (2) [45],
ут [46]
топ [45],
топ [46]
уд,
тоб (4) [41], утъ [9],
тóбъ, од (2) [41],
южн. с. Иванкино
тоб (4) [55], уд (3) [55],
топъ [55] од [55],
öд (2) [55]
8) Как отмечают некоторые ученые, в некоторых говорах всех трех основных диалектных подразде-
лений возможно свободное варьирование t́ и č́ [Katz 1979: 106; ОчСЯ 1980: 131; Деннинг 1981: 161]. По
мнению Е. А. Хелимского [Хелимский 1985], данный критерий: сев., центр. č́ - ~ южн. t́- — не является
достаточно четким. Однако, как показывает анализ словоформ, представленных в Таблице 9, соответст-
вие сев., центр. č́ - ~ южн. t́- прослеживается довольно явно.

Таблица 9
Несоответствия свободного варьирования t́ и č́ в северных, центральных
диалект
‘глина’ ‘солнце’
cu cēly(ty)
[ОчСЯ 1993: 107], [ОчСЯ 1993: 103],
cu cēli̮ (ti̮ )
сев. тазовский чу чēлы
2010: 164] 2010: 158],
cely
[Варковицкая Архив]
тʹелд [2],
тʹелдъ [9],
чʹу, дʹел [18],
центр. с. Напас
тʹу [47] чʹелд [19],
чʹел [20],
тʹел [47]
чʹелд [49],
чʹелдъ [49],
чʹелдъ (5) [50],
чʹел [50],
центр. д. Тюхтерево чʹу [38]
джʹеl [50],
чʹелд [50],
чʹелд,
чʹел (3) [52]
тʹел (4) [4],
тʹéл (2) [5],
южн. п. Усть-Озерное тя [45]
тʹелат [36],
тʹелд [45]
тʹелт [41],
тейл [41],
дʹéйл [41],
тя [41] тʹелт [51],
южн. с. Иванкино
тʹḗлът [51],
тʹеl (3) [55],
тʹелт [55],
дел (2) [55]
Ожидаемым исключением являются данные тымского диалекта (говора с. Напас): в ряде примеров
из томов 2, 9, 18 и 47 употреблено t́ вместо соответствующего č́ . Как было показано выше, для записей
из томов 18 и 47 типичной является «южная рефлексация», что наблюдается и в этих случаях.
Кроме вышеперечисленных отличительных признаков в селькупских диалектах существует ряд ти-
пичных диалектных различий в области лексики, отмеченных еще Г. Н. Прокофьевым [Прокофьев 1935:
6—7] и П. Хайду [Hajdú 1968: 126]. Эти различия четко прослеживаются и в рассмотренных нами мате-
риалах (Табл. 10).

Таблица 10
Лексические соответствия селькупских словоформ со значениями ‘утка’ и ‘нос’
в северных, центральных и южных диалектах селькупского языка
диалект
‘утка’ ‘нос’
šīpa
[ОчСЯ 1993: 175],
šīpa įntälʹ ~ i̮ ntälʹ
сев. тазовский шӣпа ынтӓль
2010: 168], 2010: 172],
shipa yntyl'
нʹап (3) [18],
нʹап [23],
центр. с. Напас пудʹъ [9]
нʹеп [23],
нʹаб [47]
пуджʹ [38],
пуджʹ (2) [50],
нʹап (2) [50], пуджʹъ [50],
центр. д. Тюхтерево
нʹап [52] подʹжʹа,
пуджʹе,
пуджʹ [52]
нʹаб [45],
южн. п. Усть-Озерное пýт̄ʹъ [4]
нʹäб [45]
пудʹ [41],
нʹаб [41],
южн. с. Иванкино пӯ́дит [51],
нʹаб (2) [55]
пудʹ [55]
Таким образом, проведенный анализ материала полевых записей А. П. Дульзона, данных [Helimski
Taz Selkup] и [Казакевич, Будянская 2010], текстовых материалов архива Л. А. Варковицкой [Варковиц-
кая Архив] и [ОчСЯ 1993] позволяет сделать следующие выводы и наглядно представить их в сопоста-
вительной таблице (Табл. 11).
Таблица 11
Дифференцирующие признаки для диалектов селькупского языка
1 2 3 4 5 6 7 8
сев. -m / -p (~ -ø), сев. -ŋ-; сев. -m-; сев., сев., сев., сев. -t-, -p-, сев.,
-n / -t (~ -ø), центр. -γ-; центр., центр. š́ -; южн. s-; центр. t́-, č́ -; -k-, -q-; центр., центр. č́ -;
-ŋ / -k (~ -ø); южн. -ø- южн. -w- южн. s- центр. h- южн. k- южн. южн. t́-
центр. -p, -t, -k; -d-, -b-, -g-, -G-
южн. -m, -n, -ŋ
сев.
+ + + + + + + +
тазовский
+/– +/–
центр. +/– +/– +/–
+ + (тома 18, + (тома 2,
с. Напас (тома 23, 47) (том 47) (том 18)
23, 47, 54) 9, 18, 47)
центр.
+ + + + + +/(–) +/(–) +
д. Тюхтерево
южн.
+/–
п. Усть- – + – + + –/(+) +
Озерное (тома 4, 36, 45)
южн.
–/(+) – + – + + +/– +
с. Иванкино

1) В середине и конце XX в. второй (сев. -ŋ- ~ центр. -γ- ~ южн. -ø-) и четвертый (сев., центр. š́ - ~
южн. s-) критерии различения южных и центральных диалектов селькупского языка перестали сущест-
вовать: в южных диалектах была зафиксирована рефлексация, свойственная центральным диалектам.
2) В XX в. южные и центральные диалекты селькупского языка различались по первому (сев. -m / -p
(~ -ø), -n / -t (~ -ø), -ŋ / -k (~ -ø) ~ центр. -p, -t, -k ~ южн. -m, -n, -ŋ), пятому (сев., южн. s-~ центр. h-), шес-
тому (сев., центр. t́-, č́ - ~ южн. k-) и восьмому (сев., центр. č́ - ~ южн. t́-) диалектно-дифференцирующим
признакам. Однако, согласно результатам анализа, южные диалекты не образуют единого массива. По
первому признаку в иванкинском говоре зафиксирована рефлексация, совпадающая с центральными
диалектами, а в кетском диалекте — «южная рефлексация». По пятому, шестому и восьмому признакам
в иванкинском и кетском идиомах наблюдается одна и та же рефлексация, отличающаяся от «централь-
ной». Можно сделать вывод, что в середине и конце XX в. иванкинский говор, сочетая в себе черты как
южных, так и центральных диалектов, занимал промежуточное место между данными группами.
3) В словаре [Alatalo 2004] отмечено, что полевые записи из архива А. П. Дульзона, сделанные в с.
Напас, фактически принадлежат как центральному, так и южному диалектам, но конкретные изоглоссы,
подтверждающие эту гипотезу, не приводятся; не уточняются и номера томов, в которых содержится
материал по говору с. Напас. Проанализированный нами материал показывает, что по первому (сев. -m /
-p (~ -ø), -n / -t (~ -ø), -ŋ / -k (~ -ø) ~ центр. -p, -t, -k ~ южн. -m, -n, -ŋ), четвертому (сев., центр. š́ - ~ южн. s-
), пятому (сев., южн. s-~ центр. h-), шестому (сев., центр. t́-, č́ - ~ южн. k-) и восьмому (сев., центр. č́ - ~
южн. t́-) признакам в записях говора с. Напас зафиксированы словоформы с «южной» и «центральной
рефлексацией». Интересно, что говор с. Напас демонстрирует более архаичные южные черты, чем иван-
кинский, который (по сравнению с записями XIX в.) по первому, второму и четвертому признакам отхо-
дит к центральным, и даже более архаичные, чем кетский диалект, который совпадает с центральными
по второму и четвертому признакам. В XX в. говор с. Напас, единственный из диалектного континуума
селькупского языка, сохраняет архаичную «южную рефлексацию» по четвертому признаку (сев., центр.
š́ - ~ южн. s-).
Анализ словоформ показал, что полевые записи, собранные в с. Напас и представленные в томах 18,
23 и 47, характеризуются практически исключительно чертами южных диалектов, в томах 2, 9 и 54 —
чертами как южных, так и центральных диалектов, а в остальных томах — только центральными чертами.
Важными результатами данного исследования стали полученные сведения по говорам с. Напас и
с. Иванкино. Стало ясно, что языковые материалы, собранные в с. Напас, следует анализировать с раз-
делением на тома, а полевые записи из с. Иванкино стоит рассматривать в отрыве от материалов из
п. Усть-Озерное, т. е. не относя иванкинский говор к южным диалектам, а считая его промежуточным
между южными и центральными. Считаем целесообразным предложить новое диалектное членение
селькупского языка с опорой на полученные результаты (Табл. 12).
Таблица 12
Диалектное членение селькупского языка
промежу-
ленных пунктов; источники диалектов
названия диалектов и насе- группы
точный
северные центральные южные
(южно-цен-
тральный)
тазовский нарымский нарымский тымский иванкинский кетский тымский
[ОчСЯ (д. Тюхтерево); (с. Парабель); (с. Напас); (с. Иванкино); (п. Усть- (с. Напас);
1993; архив сказка архив архив Озерное); архив
Helimski А. П. Дульзона, «Про черно- А. П. Дульзона А. П. Дульзона, архив А. П. Дульзона
Taz Selkup; текстовые го царя», (тома 10, 19, текстовые А. П. Дульзона, (тома 18,
Казакевич, материалы (?) [ПМА 20, 22, 40; материалы текстовые 23, 47;
Будянская «Нарымские 2011] (?) 2, 9, 54), «Кетские материалы (?) 2, 9, 54)
2010; Вар- сказки» текстовые сказки» «Кетские
ковицкая материалы сказки»
Архив]

Языки и диалекты
ПС — прасамодийский язык центр. — центральные диалекты селькупского языка
сев. — северные диалекты селькупского языка южн. — южные диалекты селькупского языка
Общие
г. — город л. п. р. — левый приток реки оз. — озеро
д. — деревня обл. — область п. — поселок
п. п. р. — правый приток реки р-н — район GEN — генитив
р. — река с. — село (родительный падеж)
ПМА 2011 — полевые материалы автора по говору с. Парабель Парабельского р-на Томской обл. (08—10.06.2011 г.)
Беккер и др. 1995 — Беккер Е. Г., Алиткина Л. А., Быконя В. В., Ильяшенко И. А. Морфология селькупского
языка: Южные диалекты. Т. 1—2. Томск, 1995.
Быконя 2005 — Селькупско-русский диалектный словарь / Ред. Быконя В. В. Томск, 2005.
Варковицкая Архив — Варковицкая Л. А. Архивные рукописи (11 тетрадей): Полевые материалы 1940—1941 гг.
Деннинг 1981 — Деннинг Н. В. Аффрикатизация и разложение аффрикат в селькупском языке (на материале
тымского диалекта) // Теоретические вопросы фонетики и грамматики языков народов СССР. Вып. 2. Новоси-
бирск, 1981. С. 160—166.
Казакевич, Будянская 2010 — Казакевич О. А., Будянская Е. М. Диалектологический словарь селькупского язы-
ка (северное наречие) / Ред. Казакевич О. А. Екатеринбург, 2010.
Кузьмина 1974 — Кузьмина А. И. Грамматика селькупского языка. Ч. 1. Селькупы и их язык. Новосибирск, 1974.
Кюннап 1985 — Кюннап А. Ю. О диалектном членении южносамодийских языков // Труды по финно-
угроведению. Ученые записки Тартуского государственного университета, XII. Вып. 690. Тарту, 1985. С. 135—137.
Мифология селькупов 2004 — Энциклопедия уральских мифологий. Т. 4. Мифология селькупов / Сост. Кузне-
цова А. И., Казакевич О. А., Тучкова Н. А., Ким-Мелони А. А., Глушков С. В., Байдак А. В. Томск, 2004.
Морев 1977 — Морев Ю. А. Глухость-звонкость согласных в селькупском языке (на материале среднеобского
говора чумылькупов) // Языки и топонимия. Вып. 5. Томск, 1977. С. 13—26.
Морев 1978 — Морев Ю. А. К соотношению глухости-звонкости и долготы-краткости шумных согласных в
селькупском языке // Языки и топонимия. Вып. 6. Томск, 1978. С. 3—14.
Норманская 2012 — Норманская Ю. В. Прасамодийское ударение и его внешние соответствия. Часть I. Разно-
местное ударение в центральных и южных диалектах селькупского языка // Урало-алтайские исследования. 2012,
1 (6). C. 117—148.
ОчСЯ 1980 — Кузнецова А. И., Хелимский Е. А., Казакевич О. А., Грушкина Е. В. Очерки по селькупскому язы-
ку: Тазовский диалект. Т. 1. М., 1980.
ОчСЯ 1993 — Кузнецова А. И., Казакевич О. А., Йоффе Л. Ю., Хелимский Е. А. Очерки по селькупскому языку:
Тазовский диалект. Т. 2. М., 1993.
Прокофьев 1935 — Прокофьев Г. Н. Селькупский (остяко-самоедский) язык. Ч. 1. Селькупская грамматика. Л., 1935.
Хелимский 1984 — Хелимский Е. А. Критерии классификации диалектов селькупского языка // Dialectologia
Uralica (Erstes internationales Symposion zur Dialectologie der uralischen Sprachen. 04—07.09.1984, Hamburg). Ham-
burg, 1984. S. 44—46.
Хелимский 1985 — Хелимский Е. А. К исторической диалектологии селькупского языка // Лексика и граммати-
ка языков Сибири. Барнаул, 1985. С. 42—58.
Хелимский 1988 — Хелимский Е. А. Историческая и описательная диалектология самодийских языков. Автореф.
дисс. … докт. филол. наук. Тарту, 1988.
Alatalo 2004 — Sölkupisches Wörterbuch aus Aufzeichnungen von Donner K., Sirelius U. T. und Alatalo J. / Zusam-
mengestellt und hrsg. von Alatalo J. Helsinki, 2004.
Castrén 1854 — Castrén M. A. Grammatik der samojedischen Sprachen / Hrsg. Schiefner A. von. St.-Petersburg, 1854.
Castrén 1855 — Castrén M. A. Wörterverzeichnisse aus den samojedischen Sprachen / Bearb. Schiefner A. von. St.-
Petersburg, 1855.
Castrén, Lehtisalo 1960 — Castrén M. A., Lehtisalo T. Samojedische Sprachmaterialien (= Mémoires de la Société
Finno-Ougrienne, 122). Helsinki, 1960.

Donner 1920 — Donner К. Über die anlautenden labialen Spiranten und Verschlusslaute im Samojedischen und Urali-
schen (= Mémoires de la Société Finno-Ougrienne, 49). Helsinki, 1920.
Dulson 1971 — Dulson A. Über die räumliche Gliederung des Sölkupischen in ihrem Verhältnis zu den alten Volks-
tumsgruppen // Советское финно-угроведение, VII. 1971, 1. С. 35—43.
Hajdú 1968 — Hajdú P. Chrestomathia Samoiedica. Budapest, 1968.
Helimski Taz Selkup — Селькупские словарные материалы [Электронный ресурс] / Сост. Хелимский Е. А. //
http://helimski.com/Taz_Selkup_Dictionary (дата обращения — август 2011).
Janurik 1978 — Janurik T. A szölkup nyelvjárások osztalyozása // Nyelvtudományi Közlemények. 1978, 1 (80). 77—
104 o.
Katz 1979 — Katz H. Selkupische Quellen: Ein Lesebuch (Studia Uralica, 2). Wien, 1979.
РЕЗЮМЕ
В данной статье предпринята попытка верификации общепринятых диалектных классификаций селькупского
языка. В результате анализа текстовых материалов и словарных данных по северным, центральным и южным диа-
лектам селькупского языка выявлен новый промежуточный диалект.
SUMMARY
The article describes an attempt to verify standard classifications of the Selkup dialects. The analysis of text materials of
the northern, central and southern dialects allows to introduce a transitional dialect of the Selkup language.
Ключевые слова: селькупский язык, диалектология, диалектные классификации, верификация, промежуточный
диалект
Keywords: Selkup, dialectology, dialect classifications, verification, transitional dialect

© 2013 А. В. Савельев
Отражение вокализма чувашских диалектов

в «Сравнительном словаре» П. С. Палласа
В 1784 г. российская императрица Екатерина II распорядилась начать работу над созданием словаря
языков «всех на земле обитающих народов». Сбор лексического материала и издание словаря были по-
ручены известному ученому, немцу по происхождению Петеру Симону Палласу (1741―1811). Через не-
сколько лет в Петербургской типографии были опубликованы «Сравнительные словари всех языков и
наречий, собранные десницею Всевысочайшей особы» (часть I ― 1787 г. [СС 1787], часть II ― 1789 г.
[СС 1789]). Среди 200 языков, лексика которых нашла отражение в «Сравнительных словарях», оказался
и почти не изученный в то время чувашский язык.
«Сравнительные словари» открываются «Предисловием от издателя» (П. С. Палласа) сначала на рус-
ском языке, а затем на латыни. За ним следует латиноязычный “Indiculus” ― список из десяти книг
(в основном словарей), послуживших источником сведений по некоторым западноевропейским языкам.
Далее располагается латиноязычное “Explicatio litterarum Alphabeti Rossici” («Объяснение букв россий-
ского алфавита»).
В основной части «Сравнительных словарей» даны переводы 285 русских слов (‘Бог’, ‘небо’, ‘отец’,
‘мать’ и т. д.) на различные языки. Материал расположен следующим образом: сначала приводится рус-
ское слово, затем ― его эквиваленты в других языках, записанные кириллицей. Каждый язык имеет по-
стоянный порядковый номер. Примечательно, что родственные языки (славянские, германские, тюрк-
ские и т. д.) часто занимают соседние позиции; таким образом, в «Сравнительных словарях» была пред-
принята очень ранняя и весьма успешная попытка генетической классификации языков. Это достижение
традиционно приписывается П. С. Палласу, хотя существует мнение, согласно которому порядок следо-
вания материала определяла непосредственно Екатерина II [Ruhlen 1987: 32].
О том, что «Ея Императорское Величество сама благоволила трудиться в произведении сего наук
приращения», упоминает и П. С. Паллас в своем Предисловии. Известно, что Екатерина II распоряди-
лась составить «универсальный» словарь после прочтения трактата А. Кур де Жебелена, в котором вы-
сказывалась мысль о том, что «все языки могут быть выведены из одного основного». В 1784―1785 гг.
императрица самостоятельно составляла список русских корней, предлагаемых для перевода, и искала
их иноязычные эквиваленты. Подобная работа, среди прочего, навела Екатерину II на ошибочную мысль
о родстве кельтских языков с хантыйским («остяцким») [Булич 1904: 224].
Слова чувашского языка вследствие ошибочных представлений о его генетической принадлежности
приводятся в первом издании среди финно-угорских ― между марийскими («черемисскими») и удмурт-
скими («вотяцкими»). Чувашским словам в памятнике отведено постоянное 64-е место; исключение со-
ставляет приложение «Числа европейских и азиатских народов», где чувашские слова даются на 70-м
месте. Часто к русскому слову приводятся сразу несколько чувашских эквивалентов; это косвенно сви-
детельствует о том, что чувашский материал собирался из нескольких источников.
После издания двух частей «Сравнительных словарей» [СС 1787, 1789] Екатерина II велела опубли-
ковать новый, дополненный словарь с расположением языкового материала по алфавитному принципу.
Работой по переизданию руководил Ф. И. Янкович (де Мириево). Четырехтомный «Сравнительный сло-
варь всех языков и наречий, по азбучному порядку расположенный» (1790―1791 гг.) [СС 1790―1791]
охватил уже 279 языков 1, а лексический материал «Сравнительных словарей» в новом издании претер-
пел некоторые изменения. В чувашской части они незначительны: редакторы исправили несколько
ошибок, касающихся отражения ударения и твердости-мягкости конечных согласных.
В Предисловии к Словарю П. С. Паллас пишет, что основными источниками по лексике тех языков,
носители которых проживали на территории Российской Империи, были «многочисленные рукописные
словари». В 1785 г. из столицы по губерниям и областям были разосланы распоряжения о сборе эквива-
лентов на местных языках и наречиях для специально отобранных слов. Официальные переводчики на
местах составляли списки слов, которые затем скреплялись подписями секретарей губернских канцеля-
рий «и даже самих губернаторов и наместников» [Булич 1904: 226].
1
Далее «Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Всевысочайшей особы» для ла-
коничности называются «первым изданием» Словаря П. С. Палласа, а «Сравнительный словарь всех языков и на-
речий, по азбучному порядку расположенный» ― «вторым изданием».
Савельев Александр Владиславович, Институт языкознания РАН (Москва); [email protected]

Отражение вокализма чувашских диалектов в «Сравнительном словаре» П. С. Палласа 35
При составлении чувашского словника, очевидно, не использовались более ранние памятники чу-
вашского языка: «Сочинения, принадлежащие к грамматике чувашского языка» (1769 г.), «Словарь язы-
ков разных народов, в Нижегородской епархии обитающих...» епископа Дамаскина (1785 г.), анонимный
«Словарь языка чувашского» (1785 г.) и др. В. Г. Егоров отмечал, что в плане отражения чувашского ма-
териала первое и второе издание Словаря П. С. Палласа «согласованы между собой», но не с другими
словарями XVIII в. По его мнению, «редакция пользовалась не столько готовыми рукописными словаря-
ми, сколько непосредственно указаниями присутствовавшего тут живого лица, владевшего чувашским
языком. Вероятно, по многим отдельным языкам словари редактировались соответствующими специа-
листами» [Егоров 1949: 131].
В большинстве случаев П. С. Паллас не уточняет, на каких территориях был собран языковой мате-
риал, хотя, например, мансийский («вогульский») язык делится в Словаре на наречия: «по реке Чюсо-
вой» (66-я позиция), «в Верхотурской округе» (67-я), «около Чердыма» (68-я) и «около Березова» (69-я).
В отношении чувашского языка подобные пометы не используются. Как продемонстрировано ниже,
особенности отражения чувашского вокализма свидетельствуют о том, что материалом для Словаря
П. С. Палласа послужили как минимум два чувашских говора, относящихся как к верховому, так и к ни-
зовому диалекту (по традиционной современной классификации).
Восстановление реального фонетического облика чувашских слов невозможно без выяснения прин-
ципов графики и орфографии, которыми руководствовались авторы Словаря. В “Explicatio litterarum
Alphabeti Rossici” П. С. Паллас объясняет общие принципы использования тех или иных кириллических
букв для передачи иноязычной фонетики. В общем случае они основаны на немецком и традиционном
латинском (через посредство немецкого) чтении. Йотированные гласные употребляются в соответствии с
правилами русской орфографии: в начале слова и после гласных они указывают на наличие предшест-
вующего йота, а в постконсонантной позиции обозначают мягкость предыдущего согласного. Интересно,
что е также понимается как йотированный гласный: см. запись чув. χъjъr ‘песок’ как хыерь. Примеча-
тельно употребление в памятнике ï как эквивалента и в позиции перед й или гласным (аналогичный
принцип существовал в дореформенной русской орфографии).
Особые случаи: 1) букву ю, согласно П. С. Палласу, следует читать как [jo] (не в начальной пози-
ции), а на самом деле ― [ö] (ср. чтение рус. ё); 2) вариант ю́ имеет звуковое значение [ü], а ю̂ передает
сочетание [ju]; 3) букву э П. С. Паллас предлагает читать как огубленный [ö] (см. запись французского
dieu ‘бог’ как дïэ), однако, как будет показано ниже, по отношению к чувашским материалам подобное
чтение неприемлемо. Разнообразие вариантов фонетической интерпретации э связано с тем, что ко вре-
мени создания Словаря эта буква имела еще очень недолгую историю бытования: официально ее вклю-
чили в алфавит только в 1708 г. при создании гражданского шрифта.
Указанные в Предисловии общие правила не отражают всех особенностей чувашского материала,
зафиксированного в Словаре. На практике те, кто производил первичную запись слов, использовали соб-
ственные принципы орфографии, которые лишь иногда совпадали с предписаниями редактора. Это свя-
зано с тем, что сборщикам приходилось иметь дело с бесписьменными языками, специфическая фонети-
ка которых вынуждала «на ходу» выбирать наиболее адекватные способы отражения. Кроме того, при
копировании материалов делались ошибки, вызванные схожестью отдельных букв рукописного шрифта:
т и ш, н и и, д и з. Вместе с тем, редакторы могли и намеренно исправлять неверные (по их мнению)
формы. В одних случаях эти исправления оправданы, в других речь идет о гиперкоррекции с точки зре-
ния собственно русской орфографии: ср. соблюдение в записи чувашского материала русских правил
правописания ши и ча, хотя изредка встречается «ошибочная» запись ― шы и чя.
Поэтому при установке соответствий между орфографией чувашской части Словаря П. С. Палласа и
фонетикой чувашских говоров XVIII в. необходимо учитывать: 1) особенности восприятия чувашской
речи сборщиками материала с русским или немецким родным языком; 2) правила русской орфографии и
произношения по состоянию на XVIII в.; 3) указания самого П. С. Палласа по звуковой интерпретации
использования тех или иных кириллических букв; 4) возможные описки (исходя из рукописного вида!) и
намеренное редактирование записанных ранее форм (что бывает значительно реже); 5) данные чуваш-
ской исторической фонетики и диалектологии.
Ниже проанализированы особенности отражения в Словаре П. С. Палласа чувашских гласных полно-
го образования (a, e, i, ɨ, o, ụ, ü), а затем ― редуцированных гласных (ъ, ə, ъ̊, ə̊). Чувашский материал по-
дается в следующем порядке:
1) номер данного вхождения (набран петитом) в «Базе данных чувашской лексики у Палласа», сде-
ланной с использованием многофункциональной лингвистической программы С. А. Старостина “Starling”
(база будет опубликована позже);
2) латинская транслитерация палласовской формы с глоссировкой (NB: буква Ъ передана через об-
ратный апостроф);

36 А. В. САВЕЛЬЕВ
3) кириллическая запись чувашского слова (в квадратных скобках) в том виде, в каком она приведе-
на в Словаре П. С. Палласа: а) если есть основания предполагать ошибку, корректная форма дается че-
рез знак <, а исправленные буквы выделяются полужирным шрифтом; б) граница между чувашскими
словами, если у Палласа они пишутся слитно, отмечена дефисом (в тех редких случаях, когда у Палласа
стоит дефис, он для маркировки специфической записи заменен на знак равенства);
4) источник слова: номер издания Словаря (римскими цифрами), через косую черту ― часть или
том, затем страница (арабскими цифрами);
5) значение слова по П. С. Палласу (если оно явным образом ошибочно, предполагаемая корректная
форма дается рядом под астериском);
6) чувашская форма, соответствующая палласовской записи: а) приводится по «Словарю чувашского
языка» Н. И. Ашмарина [СЧЯ] в транскрипции, принятой в [СИГТЯ 2000, 2002, 2006]; если слово редко
встречается в современном языке, его источник указывается с точностью до страницы в [СЧЯ]; б) значе-
ние слова, также взятое по Словарю Н. И. Ашмарина [СЧЯ], указывается в том случае, если оно сильно
отличается от значения по Словарю П. С. Палласа.
Чувашские слова приводятся только по первому изданию Словаря ― за исключением тех случаев,
когда во втором издании содержатся релевантные для темы исследования исправления. Знаком " отме-
чены звуки и словоформы, появление которых ожидалось бы в данном контексте. Если не указано иное,
пратюркские формы и значения приводятся по [EDAL].
1. Гласные полного образования

1.1. Гласный а
1.1.1. Чувашский гласный [a] в абсолютном начале слова и после твердых согласных регулярно пере-
дается через букву а:
(4) avdan’ [авдань < авданЪ] (I/2: 89) ‘петух’ ~ чув. avdan id.;
(20) alɨk’ [алыкь < алыкЪ] (I/2: 120) ‘дверь’ ~ чув. alъk id.;
(26) ašʽ [ашЪ] (I/1: 133) ‘мясо’ ~ чув. aš id.;
(27) bar’ [барь < барЪ] (I/2: 370) ‘дай (давай)’ ~ чув. par- id.;
(101) kvagal’ [квагаль < квагалЪ] (I/2: 101) ‘утка’ ~ чув. kъ̊vagal id.;
2
(180) s’irma [сирма] (I/1: 314) ‘река’ ~ чув. śɨrma ‘овраг, речка’ и еще более 170 употреблений .
1.1.2. В позиции после палатальных ś- (в анлауте) и -ź- (в интервокале), а также после мягкого -ŕ- (из
стяжения с -j-) он обозначается как [ä] (буквой я):
(168) s’ävra-s’íl’ [сявра-сúль] (I/1: 250) ‘вихрь’ ~ чув. śavra sil id.;
(216) s’ämr’ik’ [сямрикь < ? сямрикЪ] (I/2: 225) ‘молод’ ~ чув. śamrъk id.;
(141) os-s’ändálk’ [ос-сяндáлкь < ос-сяндáлкЪ] (I/1: 346), s’ändal ́ k’ [сяндалы́кь < сяндалы́кЪ] (I/1: 346)
‘воздух’ ~ чув. śa(vъ)ndalъk ‘погода’;
(275) χoz’ä́ n’ [хозя́нь < хозя́нЪ] (I/2: 445) ‘когда’ ~ чув. χъźan id.;
(129) mɨr’äGá [мырягá] (I/2: 64) ‘рог’ ~ чув. mъjraga, диал. (верх.) mɨr’aga id.
На роль исключений из этого правила претендуют следующие случаи:
(165) samza [самза < сямза < сямга] (I/1: 75) ‘лоб’ ~ чув. śamga id.;
(168) saura-s’il’ [саура-силь] (I/1: 250) ‘вихрь’ ~ чув. śavra sil id.;
(171) s’erán’ [серáнь < серя́нь] (I/2: 26) ‘луг’ ~ чув. śaran id.
Использование буквы а после ожидаемого палатального согласного в примере (165) samza ‘лоб’ мож-
но объяснить контаминацией śamga ‘лоб’ с sъ̊mza ‘нос’, которая случайно возникла из-за ошибки при
переписывании: *сямга > *сямза > самза. В случае примера (168) саура-силь ‘вихрь’ неотражение мягко-
сти предшествующего согласного непонятно. В примере (171) серáнь ‘луг’ в Словаре П. С. Палласа, воз-
можно, отражена диалектная форма *śerän (ср. чув. śerem ‘трава-мурава’); появление а можно объяснить
ошибкой при записи рукописной буквы я.
1.1.3. По правилам русской орфографии и в соответствии со вступительными замечаниями П. С. Пал-
ласа с помощью буквы я передается также чувашское сочетание [ja]:
(313) jänaχʽ [янахЪ] (I/1: 81) ‘щеки’ ~ чув. janaχ id.;
(314) jätlas’ pres. 3pl. [ятлась] (I/2: 171) ‘брань’ ~ чув. jatla- ‘бранить, ругать’;
(315) jättʽ [яттЪ] (I/1: 168) ‘имя’ ~ чув. jat id.;
(317) jäška-s’in’i p. part. nom. [яшка-сини] (I/1: 209) ‘брак’ ~ чув. jaška śi- ‘есть суп’;
2
Под употреблениями понимаются все появления данной буквы для передачи определенного звука. В п. 1.1.1.
приведены шесть слов, содержащих букву а со звуковым значением [а], однако там представлено восемь употреб-
лений этой буквы, т. к. в словах (4) avdan’ [авдань] ‘петух’ и (101) kvagal’ [квагаль] она встречается дважды.

(266) χajär’ [хаярь] (I/2: 289) ‘зло’ ~ чув. χajar id.

1.1.4. Ожидалось бы использование буквы я для передачи [а] в позиции после орфографического ч,
звуковые значения которого различны (может обозначать [č], [ǯ], [ź]), но ограничены кругом палаталь-
ных согласных. Однако в силу традиций русской орфографии в этом случае используется буква а:
(284) č’avzá [чавзá] (I/1: 105), č’adá [чадá < чазá] (I/1: 105) ‘локоть’; č’auza [чауза] (I/2: 33) ‘рожь’ <
*‘локоть’ ~ чув. čavza ‘локоть’;
(285) č’arGašá conv. [чаргашá] (I/1: 174) ‘шум’ ~ чув. čargaš- ‘препираться’;
(286) č’as’ [чась < часЪ] (I/2: 299) ‘скоро’ ~ чув. čas id.;
(24) ač’á [ачá] (I/1: 40), ač’az’imʽ pl. [ачазимЪ] (I/1: 40) ‘дитя’; χ’ír’-ač’á [хúрь-ачá] (I/1: 17) ‘дочь’; ivol-
ač’a [ивол-ача] (I/1: 33) ‘дева’ < *‘сын, мальчик’ ~ чув. aǯa ‘ребенок’;
(93) kalač’asʽ recp. pres. 3pl. [калачасЪ < калачась] (I/1: 181) ‘слово’ ~ чув. kala-ź-aś recp. pres. 3pl. ‘разгова-
ривать’;
3
(25) koč’ák’-as’i 3sg. [кочáкь-аси < кочáкЪ-аси] (I/2: 76) ~ чув. диал. *koźak ‘кошка’ ;
(25) ač’a-kužak’ [ача-кужакь < ача-кужакЪ] (I/2: 76) ‘кот’ ~ чув. aźa ‘самец’;
(50) vuč’aG’ [вучагь < вучагЪ] (I/2: 129) ‘очаг’ ~ чув. voǯaχ id.
Один раз данное правило нарушается: (24) ač’ä́ [ачя́] (I/1: 40) ‘дитя’ ~ чув. aǯa id.; возможно, в этом
примере отражена форма "aǯaj voc..
1.1.5. Особые случаи. В чувашской части Словаря П. С. Палласа есть три примера передачи ожи-
даемого "[a] через букву о:
(122) lošá [лошá] (I/2: 67) ‘конь (лошадь)’ ~ чув. laža id.;
(224) tonGodá [тонгодá] (I/2: 4) ‘пень’ ~ чув. tongada id.;
(219) tauro [тауро < таура] (I/1: 228) ‘круг’ ~ чув. tavra ‘кругом; округа’.
Первые два примера, где [a] находится в безударной позиции, можно объяснить тем, что они были запи-
саны «акающим» интервьюером (ср. п. 1.5.1.). Появление о в примере (219) тауро ‘круг’ приходится объ-
яснять ошибкой при переписывании рукописной буквы а (потерялась завершающая букву и слово черта).
Один раз после палатального согласного на месте ожидаемого "[a] встречается [ü] (буква ю́): (141)
s’ündalɨkʽ [сю́ндалыкЪ] (I/1: 5) ‘небо’ ~ чув. śa(vъ)ndalъk ‘погода’. Вполне возможно, что здесь отражено
наблюдаемое диалектное развитие *avъ > ụ, причем из-за необходимости передать предшествующий па-
латальный согласный для записи [ụ] используется буква ю́ [ü].
Также один раз "[a] передан как [ä] (буквой я) в позиции после твердого согласного: (188) sumz’ä́ [сум-
зя́] (I/1: 56) ‘нос’ ~ чув. sъ̊mza id. Может быть, здесь имела место описка, вызванная сходством рукопис-
ных букв а и я: ср. приведенный выше пример (171) s’erán’ [серáнь < серя́нь] ‘луг’.
1.2. Гласный e
1.2.1. Чувашский гласный [e] в абсолютном начале слова (всего шесть употреблений) передается
двояко. В четырех случаях он отражается с помощью буквы a:
(2) ab’e [абе] (I/2: 380) ‘я’ ~ чув. ebə id.;
(3) ab’er’ [аберь] (I/2: 393), ab’ir’ [абирь] (I/2: 393) ‘мы’ ~ чув. ebər, ebir id.;
(9) az’e [азе] (I/2: 384) ‘ты’ ~ чув. ezə id.;
(10) az’er’ [азерь] (I/2: 396), as’ir’ [асирь] (I/2: 396) ‘вы’ ~ чув. ezər, ezir id.
С одной стороны, употребление буквы а в этих случаях может быть орфографическим приемом. С
другой стороны, оно обусловлено чувашской фонетикой: [e] в чувашском языке имеет довольно откры-
тую артикуляцию; при этом анлаутный [e] артикулируется шире, чем инлаутный [Сергеев 1992: 58―59].
Аналогичное отображение начального [e] отмечено в «Сочинениях, принадлежащих к грамматике
чувашского языка» (1769 г.) [Мудрак 2011: V], однако в отличие от «Сочинений» в Словаре П. С. Палласа
также встречается передача начального [е] через букву э: (2) eb’e [эбе] (I/2: 380) ‘я’ ~ чув. ebə id.;
(22) er’ék’ [эрéкь] (I/2: 154) ‘вино’ ~ чув. ereχ ‘то же’.
Здесь буква э отражает именно неогубленный [e] ― вопреки принципам орфографии, указанным в
Предисловии к Словарю, где э предлагается читать как огубленный [ö]. Двоякое отражение абе / эбе ~
чув. ebə ‘я’ может свидетельствовать о различной артикуляции начального [e] в разных чувашских говорах.
1.2.2. В середине слова ― внутри основы, неразложимой на чувашском уровне, ― для передачи [е]
регулярно используется буква e:
(258) urg’enz’ä conv. [ургензя] (I/2: 191) ‘лень’ ~ чув. ürgen- ‘лениться’;
(22) er’ék’ [эрéкь] (I/2: 154) ‘вино’ ~ чув. ereχ id.;
(104) kérek’ [кéрекь] (I/2: 465) ‘или (либо)’ ~ чув. kirek id.;
3
Форма koźak не зафиксирована в словарях, но она возможна вследствие междиалектного соответствия -ś- ~ -š-:
ср. чув. диал. куҫтан ‘мироед’ [СЧЯ, 7: 40] при литературном куштан.

(288) č’ib’er’ [чиберь] (I/2: 282) ‘лепо’ ~ чув. čiber id.;

(267) χv’elʽ [хвелЪ] (I/1: 235) ‘солнце’, χv’el-vór’ 3sg. [хвел-вóрь] (I/1: 244) ‘луч’ ~ чув. χə̊vel ‘солнце’;
(115) ku-m’ín-sker’ [ку-мúн-скерь] (I/1: 393) ‘чудо’ ~ чув. -sker ‘такой’ < əsker ‘вещь’;
(23) at’éi voc. [атéи < атей] (I/1: 8) ‘отец’ ~ чув. attej voc. id.;
(28) b’ič’ej voc. [бичей] (I/1: 20), pič’éj voc. [пичéй] (I/1: 20) ‘брат’; su-p’ič’ej voc. [су-пичей] (I/1: 20)
‘больший брат’ ~ чув. piččej voc. ‘старший брат’4.
Основное правило нарушается в случае (316) jäšel’ [яшель] (I/1: 409) ‘зелень’ ~ чув. ježəl id., где ожи-
даемый "[e] передан буквой я; здесь отражена фонетика источника этого заимствования ― татарского
jäšel id.
1.2.3. В закрытых слогах словоизменительных аффиксов для передачи [e] чаще используется буква e,
несколько реже ― я; во многих случаях эти буквы встречаются в одних и тех же морфемах.
1) *-et pres. 3sg.:
(61) G’irétʽ pres. 3sg. [гирéтЪ < гирéть] (I/1: 177) ‘вопль’;
(75) il’d’in’ätʽ med. pres. 3sg. [ильдинятЪ] (I/1: 184) ‘слух’.
2) *-eś pres. 3pl.:
(259) us’éz’ pres. 3pl. [усéзь] (I/1: 216) ‘рост’, (271) χ’in’és’ pres. 3pl. [хинéсь] (I/2: 323) ‘бить (ударить)’, (153)
ps’er’es’ caus. pres. 3pl. [псересь] (I/2: 364) ‘варить’, (84) is’és’ pres. 3pl. [исéсь] (II/2: 245) ‘пить’, (182) s’íjes’
pres.? 3pl. [сúесь] (I/2: 313) ‘есть (кушать)’;
(76) il’äs’ pres. 3pl. [илясь] (I/2: 334) ‘взять (брать, имать, принять)’, il’z’ä-s’ür’äs’ conv. pres. 3pl. [иль-
зя=сю́рясь] (I/2: 340) ‘носить’.
3) *-er caus.:
(153) ps’er’es’ caus. pres. 3pl. [псересь] (I/2: 364) ‘варить’;
(146) p’it’ärní caus. p. part. nom. [питярнú] (I/2: 181) ‘победа’.
4) *-edəp pres. 1sg.:
только (197) s’üz’ädubʽ pres. 1sg. [сю́зядубЪ] (I/1: 158) ‘обоняние’.
Особый интерес представляет отражение на письме показателя множественного числа -sem / -sam.
Переднерядный вариант этого аффикса встречается в Словаре П. С. Палласа трижды, и всякий раз [e] в
нем передается по-разному:
(54) vulz’en’é pl. dat. [вулзенé] (I/2: 402) ‘им’ ~ чув. və-zene pl. dat. id.;
(70) s’in’s’ämʽ pl. [синьсямЪ < ? синьсамЪ] (I/1: 46) ‘люди’ ~ чув. śɨn-zem pl. id.;
(24) ač’az’imʽ pl. [ачазимЪ] (I/1: 40) ‘дитя’ ~ чув. aǯa-zem pl. id.
Аффикс -säm, представленный в форме (70) синьсямЪ ‘люди’, отражает либо распространенную в па-
мятнике описку (буква я вместо а), либо развитие ПТю *sajɨn [СИГТЯ 2006: 45] > "sajn > säm. Форма (24)
ачазимЪ ‘дитя’ ― единственный случай использования и для передачи ожидаемого "[e]. Возможно, за
такой записью кроется [ə]: ср. вариант аффикcа множественного числа -səm, отмеченный и в верховом
диалекте, и в низовом, и в т. н. «зоне переходных говоров» [Левитская 1976: 9; Канюкова 1965: 114; Сер-
геев 1992: 44]. С другой стороны, эта форма может быть и следствием неправильной интерпретации ру-
кописной буквы а с непрописанной верхней дугой.
1.2.4. В ауслаутной позиции [e] передается через букву я:
(30) purn’ä [пурня] (I/1: 112) ‘пальцы’ ~ чув. porne id.;
(33) bosn’ä 3sg. dat. [босня] (I/2: 462) ‘без (кроме)’ ~ чув. pośne id.;
(46) v’is’ä [вися] (I/2: 132) ‘мера’ ~ чув. viźe id.;
(66) en’ä [эня] (I/2: 58), in’ä [иня] (I/2: 58) ‘корова’ ~ чув. əne id.;
(152) pr’ä [пря] (I/2: 476) ‘один’ ~ чув. pərre id.;
(159) r’ä [ря] (I/2: 438) ‘во (в)’ ~ чув. -re loc.;
(208) s’üps’ä [сю́пся] (I/2: 135) ‘кадь’ ~ чув. śüpśe id.;
(213) s’ür’ä [сю́ря] (I/2: 110) ‘борона’ ~ чув. süre id.;
(230) t’ivz’ä conv. [тивзя] (I/1: 161) ‘осязание’ ~ чув. tiv-ze conv. ‘трогать’;
(232) t’ím’er’-k’ip’ä́ [тúмерь=кипя́] (I/2: 164) ‘латы (древний доспех)’ ~ чув. kə̊be ‘рубашка’;
(258) urg’enz’ä conv. [ургензя] (I/2: 191) ‘лень’ ~ чув. ürgen-ze conv. ‘лениться’;
(287) č’er’ä́ [черя́] (I/1: 142) ‘сердце’ ~ чув. čəre id.
Сюда же примыкает случай (12) ajinč’á 3sg. loc. [аинчá] (I/2: 431) ‘под’ ~ чув. ajənǯe id. ― по правилам
русской орфографии после ч здесь пишется а. Но еще в одном случае это правило нарушается: (178)
s’inč’ä 3sg. loc. [синчя] (I/2: 434) ‘над (на)’ ~ чув. śinǯə id.
4
В терминах родства фигурирует исторический аффикс вокатива, который воспринимается как словообразова-
тельный аффикс и фонетически ведет себя как часть основы.

Кроме того, [e] ведет себя как конечный гласный в сложении (76) il’z’ä-s’ür’äs’ conv. pres. 3pl. [иль-
зя=сю́рясь] (I/2: 340) ‘носить’ ~ чув. il-ze śür-eś id., а также перед исторической клитикой ― показателем
множественного числа:
(293) č’irn’äsamʽ pl. [чирня=самЪ] (I/1: 115) ‘ногти’ ~ чув. čərne-zem pl. id.;
5
(30) born’äsamʽ pl. [борнясамЪ] (I/1: 112) ‘пальцы’ ~ чув. porne-zem pl. id.
Вместе с тем, в Словаре П. С. Палласа отмечены пять случаев, когда для передачи ауслаутного [e]
используется буква e:
(23) att’e [атте] (I/1: 8) ‘отец’ ~ чув. atte id.;
(54) vulz’en’é pl. acc.? [вулзенé] (I/2: 402) ‘им’ ~ чув. vəzene pl. id.;
(114) n’ebl’é [неблé] (I/2: 459) ‘как’ ~ чув. *nɛ bəlɛ id.;
(126) m’elG’e [мелге] (I/1: 244) ‘луч’ ~ чув. məlge ‘тень’;
(291) č’il’G’é [чильгé] (I/1: 93) ‘язык’ ~ чув. čəlɣe id.
Запись (23) атте ‘отец’ вполне объяснима, т. к. чув. atte < *attej voc.; здесь [e] ведет себя как инлаут-
ный гласный и записывается соответствующим образом (см. п. 1.2.2.).
Запись (54) вулзенé ‘им’ могла появиться вследствие разного ― открытого и закрытого ― качества
гласных в переднерядных показателях чувашского датива и аккузатива, которые позже нейтрализовались
в [е] (современные аффиксы -e, -je, -ne). Буква e, может быть, стала специфическим способом записи за-
крытого [e]. В таком случае на отражение открытого [ɛ] мог бы претендовать приведенный выше пример
(33) bosn’é 3sg. dat. [босня] (I/2: 462) ‘без (кроме)’ ~ чув. pośne id. К сожалению, в чувашской части Словаря
П. С. Палласа больше нет форм, претендующих на отражение переднерядных аффиксов датива и аккуза-
тива, так что подобное объяснение остается гипотетическим.
В записи (114) неблé ‘как’, вероятнее всего, отражено татарское заимствование с неадаптированной
фонетикой: ср. тат. nä belä ‘с чем; каким образом’.
Наконец, в примерах (126) мелге ‘луч’ и (291) чильгé ‘язык’ использование буквы е для передачи аусла-
утного гласного имеет чисто орфографическую природу: кириллическая орфография в силу особенно-
стей фонетики русского языка не терпит сочетания гя, особенно в конце слова. В такой ситуации пере-
писчик предпочел менее точный фонетически, но более приемлемый с точки зрения орфографии вариант.
Материал Словаря П. С. Палласа вполне определенно отражает тенденцию к передаче гласного [е]
через букву e в закрытой позиции и через я [ä] ― в открытой. Эта тенденция отмечается и в других па-
мятниках чувашской письменности XVIII―XIX вв., в том числе в уже упомянутых «Сочинениях» [Со-
чинения 1769]; по всей видимости, она отражает реальную фонетику. По крайней мере, о более откры-
той артикуляции ауслаутного [е] свидетельствуют предварительные данные экспедиции в с. Ходары Шу-
мерлинского района Чувашской Республики в 2012 г. Произношение [ä] вместо "[е] в непервом слоге от-
мечалось для одного из говоров закамских чувашей: attä ‘отец’, piläš ‘рябина’ и т. д. [Петров 1988: 66].
1.3. Гласный i
1.3.1. Чувашский гласный [i] в неконечной позиции практически всегда передается через и или ï
(в позиции перед орфографическим гласным):
(67) ir’ [ирь] (I/1: 280) ‘утро’ ~ чув. ir id.;
(45) v’íl’em’ [вúлемь] (I/1: 222) ‘смерть’ ~ чув. viləm id.;
(143) p’il’ik’ [пиликь] (I/2: 476) ‘пять’ ~ чув. pilək id.;
(145) p’it’íks’ä [питúкся] (I/2: 245) ‘мало’ ~ чув. диал. pəǯik-śə ‘маленький’ [СЧЯ, 10: 258];
(105) k’il’ [киль] (I/2: 117) ‘дом’, k’il-kard’i 3sg. [кил-карди] (I/2: 123) ‘двор’ ~ чув. kil ‘дом’;
(233) t’ir’e 3sg. [тире] (I/1: 130) ‘кожа’ ~ чув. tir id.;
(173) s’ív’e [сúве] (I/1: 225) ‘стужа’ ~ чув. sivə id.;
(288) č’ib’er’ [чиберь] (I/2: 282) ‘лепо’ ~ чув. čiber id.;
(182) s’íjes’ pres.? 3pl. [сúесь] (I/2: 313), но s’ïjes’ pres.? 3pl. [cïесь] (II/4: 65) ‘есть, кушать’ ~ чув. śij-eś pres. 3pl. id.;
(3) ab’ir’ [абирь] (I/2: 393) ‘мы’ ~ чув. ebir id.;
(10) as’ir’ [асирь] (I/2: 396) ‘вы’ ~ чув. ezir id. и еще более 20 употреблений.
1.3.2. Ожидаемый "[i] передается как é в случае (104) kérek’ [кéрекь] (I/2: 465) ‘или (либо)’ ~ чув. kirek
‘любой’. Вполне возможно, что здесь отражена фонетика северо-западного диалекта (аналогичная фоне-
тике малокарачкинского говора 6), где не было перехода *e > i и данное слово звучит как kerɛk. Вариант
5
Форма (30) борнясамЪ ‘пальцы’ помечена в Словаре как марийская («черемисская»), что, по всей видимости,
ошибочно.
6
В рамках традиционной классификации малокарачкинский (или малокарачинский) говор относится к верхо-
вому диалекту чувашского языка [Ашмарин 1898; Канюкова 1965; Сергеев 1992], однако уже в работе [Мудрак
1993] выделяется особый малокарачкинский идиом, отличный как от верхового, так и от низового диалекта.

керек (без указания диалекта) зафиксирован Н. И. Ашмариным [СЧЯ, 6: 90]. Странным выглядит ударе-
ние на первом слоге в форме, приведенной в Словаре П. С. Палласа: можно считать, что записывающий
использовал здесь акут вовсе не для простановки ударения (оно должно быть на втором слоге во всех
диалектных системах), а для указания на измененную артикуляцию (верхне-средний подъем); ср. ситуа-
цию с буквой ю, которая имеет звуковое значение [ö], и ю́, отражающей узкий [ü].
Еще один уникальный случай ― (197) s’üz’ädubʽ pres. 1sg. [сю́зядубЪ] (I/1: 158) ‘обоняние’ ~ чув. siz-
edəp ‘чувствую’: здесь [i] современного чувашского языка передается как [ü] (буквой ю́). Чтобы объяс-
нить подобную запись, следует обратиться к этимологии данного слова.
Тюркскими соответствиями чув. sis- ‘чувствовать’ являются крх.-уйг., тур., аз., узб., кирг., каз., кбалк.,
ккалп., кум., ног. sez-, уйг. säz-, тат. siz-, башк. hiδ-, хак. sis-, ойр. ses-, тув., тоф. sez-ik. В [EDAL: 1219]
тюркская праформа восстановлена как *sEŕ- (~ -ē-); ср. монг. sere-, seri- ‘просыпаться’. Еще М. Р. Федо-
тов, «исходя из ротацирующих данных тунгусо-маньчжурских и монгольских примеров», делал вывод о
том, что чув. sis- < тат. siz- [ЭСЧЯ, 2: 52]. «Судя по конечному -с», заимствованием признается чув. sis- и
в [ЭСТЯ, 7: 236]. Между тем вокализм формы, приведенной в Словаре П. С. Палласа, дает почву для
этимологизации sis- как исконно чувашского слова. Может быть, здесь огубленный гласный следует рас-
сматривать как архаизм: ср. чув. tilə ‘лиса’ ~ ПТю *tülki / tilkü. Соответствие чув. -s- ~ ОТю -z- возможно
в том случае, если в пратюркской форме имело место сочетание *-rs- ~ -ŕs-.
Отражение узкого гласного с помощью буквы я (как [ä]) в форме (169) s’äl’ [сяль] (I/1: 247) ‘ветер’ ~
чув. śil id. не находит объяснений. В остальных случаях фиксации этой основы в Словаре П. С. Палласа
гласный отражается тривиально: (169) s’il’ [силь] (I/1: 247) ‘ветер’, s’ävra-s’íl’ [сявра-сúль] (I/1: 250),
saura-s’il’ [саура-силь] (I/1: 250) ‘вихрь’, toval’-s’il’ [товаль-силь] (I/1: 254) ‘буря’.
1.3.3. В позиции конца слова [i] обычно обозначается с помощью буквы и, в том числе в большинстве
тех случаев, когда речь идет о показателе 3sg. после основ на гласные:
(32) χol-bos’í 3sg. [хол-босú] (I/1: 102), χúl-bus’i 3sg. [хýл-буси] (I/1: 102) ‘плечо’ ~ чув. χol pośśi 3sg. id.;
(31) purd’i 3sg. [пурди] (I/2: 138) ‘топор’ ~ чув. pordi 3sg. id.;
(138) oraj-χóm’i 3sg. [орай-хóми] (I/2: 202) ‘пол’ ~ чув. oraj χъmmi 3sg. ‘половая доска’;
(144) p’íl’ik’-s’iχ’í 3sg. [пúликь-сихú] (I/2: 141) ‘пояс’ ~ чув. pilək-śɨχχi 3sg. id.;
(279) χopp’i 3sg. [хоппи] (I/2: 14) ‘кора’ ~ чув. χoppi 3sg. id.;
(146) p’it’ärní caus. p. part. nom. [питярнú] (I/2: 181) ‘победа’ ~ чув. pəderni caus. p. part. nom. ‘заканчивать’ и
еще около десяти употреблений.
Однако после некоторых заднерядных основ показатель 3sg. отражается с помощью буквы ы:
(144) p’ič’a[gg]ɨ 3sg. [пичаллы < пичаггы] (I/2: 141) ‘пояс’ ~ чув. piźiχχi 3sg. < *pilək-śɨχχi 3sg. id.;
(147) p’ič’mard ́ 3sg. [пичьмарды́] (I/1: 81) ‘щеки’ ~ чув. pit śъ̊mardi 3sg. id.;
(162) sasɨ 3sg.? [сасы] (I/1: 174) ‘шум’ ~ чув. sassi 3sg. ‘голос’ (под вопросом, т. к. запись может отражать
и форму sázъ без 3sg., см. п. 2.1.4.).
Такое колебание можно связать с фонетическими особенностями представленного здесь звука, кото-
рый, следуя за заднерядными основами, артикулируется как нечто среднее между [i] и [ɨ]; см. [Сергеев
1992: 59]. Вместе с тем, как и в «Сочинениях» [Сочинения 1769], [ɨ] в данном случае может отражать
инновативное выравнивание по ряду, которое «охватывает как некоторые верховые, так и часть низовых
говоров» [Мудрак 2011: V]. К указанным случаям примыкают:
(117) kús’-χarží 3sg. [кýсь-харжú] (I/1: 65), χarši 3sg. [харши] (I/1: 65) ‘брови’ ~ чув. koś χarži 3sg. id.;
(304) šɨši [шыши] (I/2: 79) ‘мышь’ ~ чув. šъži id.
Фонетически здесь ожидаема буква ы, но по правилам русской орфографии звуковая последователь-
ность [šɨ] записывается как ши.
1.4. Гласный ɨ
1.4.1. Чувашский гласный [ɨ] в абсолютном начале слова передается чаще через букву и (или ее орфо-
графический вариант ï) и реже через ы:
(73) ivalʽ [ивалЪ] (I/1: 37) ‘мальчик’, iv’ülʽ [ивю́лЪ] (I/1: 14) ‘сын’, ivol-ač’a [ивол-ача] (I/1: 33) ‘дева’ <
*‘сын, мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(78) ilt ́ n’ [илты́нь < илты́нЪ] (I/1: 384) ‘золото’ ~ чув. ɨlt(t)ъn id.;
(81) iratat’ pres. 3sg. [иратать] (I/1: 190) ‘боль’ ~ чув. ɨrat- ‘болеть (о части тела)’;
(82) iraš’ [ирашь < ирашЪ] (I/2: 33) ‘рожь’ ~ чув. ɨraš id.;
(85) ? ïjiχʽ [ïихЪ] (I/1: 184) ‘сон’ ~ чув. ɨjɣъ id. (начальный гласный можно также интерпретировать как
[ъ], см. п. 2.1.1.).
Но: (73) ɨvɨlʽ [ывылЪ] (I/1: 37) ‘мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(305) ɨrɨ [ыры] (I/2: 285) ‘благ’ ~ чув. ɨrъ id.
Такое колебание в записи связано с влиянием русской орфографии, которая запрещает букву ы в на-
чале слова, и поддерживается фонетическими особенностями чувашского "[ɨ], который имеет два произ-

носительных варианта ― заднерядный и среднерядный (в последнем случае возможен даже переход в

передний ряд) [Сергеев, Котлеев 1988: 133]. В чувашском языке зафиксированы формы с начальным [i]
вместо "[ɨ] (itla ~ ɨtla ‘лишний’, idala- ~ ɨdala- ‘обнимать’ и т. д.), при этом диалектологи затрудняются
распределить два варианта строго по говорам [Сергеев 1992: 63]. См. также замечание Н. И. Ашмарина
по поводу произношения слова ɨvъl ‘сын’: «ывы̆л, в некоторых говорах ивы̆л» [СЧЯ, 3: 46].
1.4.2. В позиции после твердых согласных в заднерядных словах [ɨ] регулярно передается через букву ы:
(39) b ́ zɨk’ [бы́зыкь < бы́зыкЪ] (I/1: 241) ‘велико’ ~ чув. pɨzъk id.;
(57) vɨrtás’ pres. 3pl. [выртáсь] (I/2: 330) ‘лечь (ложиться, лежать)’ ~ чув. vɨrt- id.;
(172) sɨv’ [сывь < сывЪ] (I/2: 231) ‘здоров’, s ́ v-lɨχ’ [сы́в-лыхь < сы́в-лыхЪ] (I/1: 219) ‘дух’ ~ чув. sɨv(ъ)
‘здоровый’;
(250) tɨmár’ [тымáрь < тымáрЪ] (I/2: 17) ‘корень’ ~ чув. tɨmar id.;
(283) χ ́ rɨmʽ [хы́рымЪ] (I/1: 118) ‘брюхо’ ~ чув. χɨrъm id. и еще пять употреблений.
1.4.3. Вариант с буквами и или ï представлен после палатального [ś] и, по правилам русской орфо-
графии, после [š]:
(70) s’inʽ [синЪ] (I/1: 43) ‘человек’, s’in’s’ämʽ pl. [синьсямЪ < ? синьсамЪ] (I/1: 46) ‘люди’ ~ чув. śɨn
‘человек’;
(180) s’irma [сирма] (I/1: 314) ‘река’ ~ чув. śɨrma ‘речка; овраг’;
(144) p’íl’ik’-s’iχ’í 3sg. [пúликь-сихú] (I/2: 141) ‘пояс’ ~ чув. pilək śɨχχi 3sg. id.;
(274) χ’irl’é-s’irlá [хирлé-сирлá] (I/2: 39), jozum’-s’irl’i 3sg. [юзумь-сирли] (I/2: 39) ‘виноград’ ~ чув. śɨrla
‘ягода’;
(227) šíva dat.? [шúва] (I/1: 308), šïu [шïу] (I/1: 308) ‘вода’, táran-šiv’ [тáран-шивь < тáран-шивЪ] (I/1:
359) ‘глубина’, šïu-χ’är’i 3sg. [шïу-хяри] (I/1: 336) ‘берег’ ~ чув. šɨv ‘вода’.
Аналогичное правило представлено в «Сочинениях» [Сочинения 1769]; см. об этом подробнее:
[Мудрак 2011: V].
1.4.4. В позиции после йота отражение [ɨ] в Словаре П. С. Палласа имеет следующие типы.
1) [jɨ] = е:
(59) jevɨs’ [евысь] (I/1: 402) ‘дерево’ ~ чув. jɨvъś id.;
(60) jeda [еда] (I/2: 73) ‘собака’ ~ чув. jɨdъ id.;
(65) jevurlɨχ’ [евурлыхь < евурлыхЪ] (I/2: 208) ‘иго’ ~ чув. jɨvъr-lъχ ‘тяжесть’.
2) [jɨ] = ги:
(59) G’ivɨs’ [гивысь] (I/1: 402) ‘дерево’ ~ чув. jɨvъś id.;
(60) G’ída [гúда] (I/2: 73) ‘собака’ ~ чув. jɨdъ id.
Отметим, что буква г в этом случае отражает фрикативный согласный типа [ɣ́], равнозначного шум-
ному йоту.
3) [jɨ] = и:
(59) ivos’ [ивось] (I/1: 402) ‘дерево’ ~ чув. jɨvъś id. (сочетание йи запрещено правилами русской орфо-
графии);
(65) ivɨrlɨk’ [ивырлыкь < ивырлыкЪ] (I/2: 208) ‘иго’ ~ чув. jɨvъr-lъχ ‘тяжесть’.
Вероятно, слова с разными типами передачи "[jɨ] отражают фонетику разных чувашских говоров. За
записью е, по всей видимости, кроется сочетание jъ < jɨ (ср. п. 2.1.6.); такое развитие зафиксировано в
говорах и верхового, и низового диалекта [Канюкова 1965: 58; Петров 1988: 70]. Запись ги передает со-
четание jɨ или jɨ с напряженным гласным. Запись и, возможно, отражает развитие i < jɨ, имевшее место в
северо-западных говорах; вместе с тем, она может быть и орфографическим приемом в условиях, когда
использование сочетаний йы, йи запрещено русской орфографией.
1.4.5. Среди нетипичных случаев отметим передачу [ɨ] с помощью буквы ю [jo], предназначенной для
отражения огубленных гласных:
(73) jovulʽ [ювулЪ < ю́вулЪ] (I/1: 14) ‘мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(195) s’övrás’ pres. 3pl. [сюврáсь < сю́врáсь] (I/2: 326) ‘спать’ ~ чув. śɨvъr- id.
Обращает на себя внимание соседство в этих примерах *[ɨ] c [v]. По всей видимости, в диалекте вер-
хового типа, ставшем источником этих форм, произошли сокращение и последующая автоматическая
лабиализация гласного в позиции перед губным сонорным (схожие процессы отмечены в вурнарском го-
воре 7). При этом начальная буква ю [jo] отражает йотацию, которую сложно объяснить: может быть,
сначала здесь был знак ю́ [ü], а затем акут был снят редакторской правкой.
7
Статус вурнарского говора к настоящему времени точно не определен: разные исследователи относили его к
низовому диалекту [Комиссаров 1911], к верховому диалекту [Канюкова 1965; Егоров 1971] или к смешанному
(переходному) говору [Сергеев 1992] чувашского языка.

К этим примерам примыкает чувашское заимствование в марийском (192) s’üsna [сю́сна] (I/2: 70) ‘сви-
нья’ ~ чув. sɨsna id. Возможно, в Словаре П. С. Палласа отражена марийская форма sösna, которая отме-
чена в этом языке наряду с sisna и sasna [ЭСЧЯ, 2: 77]. В [Федотов 1990: 142] указано, что отражение
корневого гласного в марийских когнатах sɨsna «трудно объяснить».
1.5. Гласный *o ( > o / u)
1.5.1. В Словаре П. С. Палласа отражено развитие общечувашского *[o], который в верховом диалек-
те дал [o], а в низовом перешел в [u]. В памятнике представлены данные обоих диалектов:
(130) ozál’ [озáль < озáлЪ] (I/2: 295) ‘худо’ ~ usàl’ [усàль < усàлЪ] (I/2: 292) ‘дурно’ ~ чув. ozal id.;
(25) koč’ák’-as’i 3sg. [кочáкь-аси < кочáкЪ-аси] (I/2: 76) ‘кот’ ~ ač’a-kužak’ [ача-кужакь < ача-кужакЪ]
(I/2: 76) id. ~ чув. kožak ‘кошка’;
(30) born’äsamʽ pl. [борнясамЪ] (I/1: 112) ‘пальцы’ ~ purn’ä [пурня] (I/1: 112) id. ~ чув. porne id.;
(31) bórta [бóрта] (I/2: 138) ‘топор’ ~ purd’i 3sg. [пурди] (I/2: 138) id. ~ чув. pordъ id.;
(106) kon’ [конь] (I/1: 273) ‘день’ ~ kun’ [кунь] (I/1: 273) id. ~ чув. kon id. и т. д.
Всего в Словаре П. С. Палласа представлено 17 основ, зафиксированных как в верховом (с [o]), так и
в низовом (с [u]) варианте. Еще 25 основ зафиксированы только в верховом варианте и 8 основ ― только
в низовом 8.
Как видно из приведенных примеров, в начале слова и после твердых согласных общечувашский *[o]
в зависимости от диалекта-источника формы отражается на письме с помощью о или у. Однако по край-
ней мере в одном случае *[o] передается через а, что можно объяснить «аканьем» русскоязычного интер-
вьюера, имевшего дело с «окающим» чувашским говором: (96) karnatʽ med. pres. 3sg. [карнатЪ] (I/1: 152)
‘зрение’, karatopʽ pres. 1sg. [каратопЪ] (I/1: 152) id. ~ чув. kor- ‘видеть’ (ср. п. 1.1.5.).
Буква а как отражение ожидаемого "[o] также присутствует в следующих формах:
(139) χarauls’ [хараулсь] (I/2: 167) ‘сторож’ ~ чув. χoral-źъ id.;
(277) χal’e 3sg.? [хале] (I/1: 127) ‘колено’ < *‘локоть’ ~ ? чув. χol-ə 3sg. ‘рука’.
В первом примере «аканье», вероятно, появилось вследствие контаминации чувашского χoral-źъ и
русского караул. Во втором случае появление буквы а сложно объяснить: во всяком случае, его нельзя
списать на «аканье» записывающего, т. к. корневой гласный находится здесь (перед редуцированным по-
казателем 3sg.) в ударной позиции. Впрочем, эта форма в целом кажется неясной (ее значение, видимо,
перекрестно перепутано с (292) č’ir-gus’i 3sg. [чир-гуси] (I/1: 105) ‘локоть’ < *‘колено’), и ее тождествен-
ность чувашскому χol-ə 3sg. ‘рука’ остается под вопросом.
1.5.2. Отражение *[o] после палатальных [j] и [ś] по сравнению с приведенными выше позициями
определяется следующими моментами. В большинстве случаев гласный после палатального передается с
помощью букв ю и ю́. Согласно вступительному замечанию П. С. Палласа к Словарю, ю следует читать
как [jo] (на самом деле ю в неначальной позиции означает также [ö]), а ю́ ― как [ü]; таким образом, мож-
но было бы соотнести формы с ю с верховым диалектом, а формы с ю́ ― с низовым. Однако есть осно-
вания полагать, что это правило в памятнике выдерживается не всегда: редакторы иногда снимали акут в
односложных словах, посчитав излишним там обозначать «ударение». На это указывает, в частности,
форма (196) s’öd’ [сюдь < сю́дЪ] (I/2: 218) ‘свет’ ~ чув. śud(ъ) ~ ПТю *jagtɨ [Мудрак 1993: 30]. Здесь за-
пись через ю [ö] противоречит исторической фонетике чувашского языка, по которой пратюркское соче-
тание *ăg в положении перед согласным стягивалось и давало напряженный [u] во всех чувашских диа-
лектах [Мудрак 1993: 27].
Кроме того, редакторы могли счесть неправильными формы, в которых присутствуют сразу два аку-
та ― над ударным гласным и над ю, ― и убрать один из них. После правки в тексте памятника осталось
лишь несколько форм, где в пределах одного фонетического слова есть два акута, например:
(211) s’ürátnɨp. part.-kon’ [сю́рáтны-конь] (I/2: 198) ‘родины’ ~ чув. śorat- ‘рожать’ и (194) s’üvárʽ [сю́вáрЪ]
(I/1: 84) ‘рот’ ~ чув. śъ̊var id. (в последнем случае с помощью ю́ передан редуцированный огубленный [ъ̊],
см. п. 2.3.4.). Трудно установить все случаи, когда акуты были сняты редакторской правкой.
Ниже даются формы с отражением *[o] при помощи ю и ю́ в том виде, в каком они приведены в Сло-
варе П. С. Палласа.
Позиция после [j]:
(86) jonʽ [юнЪ] (I/1: 139) ‘кровь’ ⁓ чув. jon id.;
(87) jolχau [юлхау] (I/2: 191) ‘лень’ ~ чув. jolɣav ‘лентяй’;
(310) jor’ [юрь < юрЪ] (I/1: 267) ‘снег’ ~ чув. jor id.;
(311) joratátap’ pres. 1sg. [юратáтапь] (I/2: 309) ‘рад’ ~ чув. jorat- ‘любить’;
(312) jorlás’ pres. 3pl. [юрлáсь] (I/2: 319) ‘петь’ ~ чув. jorla- id.
8
Ввиду моментов, оговоренных в п. 1.5.2, мы не учитываем здесь случаи после палатальных.

Позиция после [ś]:

(200) s’ül’ [сю́ль] (I/1: 298) ‘год’ ~ чув. śol id.;
(211) s’ürátnɨp. part.-kon’ [сю́рáтны-конь] (I/2: 198) ‘родины’, s’üratasʽ pres. 3pl. [сю́ратасЪ < сю́ратась]
(I/2: 198) id. ~ чув. śorat- ‘рожать’.
Очень редко *[o] в позиции после [ś] передается с помощью буквы ю̂, которую, согласно вступитель-
ному замечанию П. С. Палласа, следует читать как [ju]:
(200) s’jul’sam’ pl. [сю̂ль=Самь < сю́ль=самЪ] (I/1: 286) ‘лето’ ~ чув. диал. śol-zam pl. ‘год’;
(210) ? s’juramʽ [сю̂рамЪ < сю́рамЪ] (I/1: 121) ‘спина’ ~ чув. śorъm, но также śurъm id. (дублетные
формы с пратюркского уровня).
Выписывание в этих случаях ю̂ [ju], может быть, является следствием описки ― более ожидаемой
была бы запись с ю́ [ü]. Примечательно, что во втором издании Словаря циркумфлекс был снят: (200)
s’öl’sam’ pl. [сюль=самь < сюль=самЪ] (II/4: 135); (210) s’öramʽ [сюрамЪ] (II/4: 136).
Еще один способ обозначения *[o] после [ś] и [j] ― использование диграфов ïо и ïу:
(86) ïonʽ [ïонЪ] (I/1: 139) ‘кровь’ ~ чув. jon id.;
(87) ïubá [ïубá] (I/1: 405) ‘кол’ ~ чув. joba ‘столб’;
(88) ïumán’ [ïумáнь < ïумáнЪ] (I/2: 1) ‘дуб’ ~ чув. joman id.;
(183) sïoχ’ [сïохь < сïохЪ] (I/2: 418) ‘нет’ ~ чув. śok id.
Материалы памятника не позволяют установить правила, по которым в одних случаях для передачи
*[o] после палатальных используются ю и ю́, а в других ― диграфы. Возможно, эта неоднозначность
обусловлена тем, что составителями Словаря две нормы воспринимались как равнозначные.
Судя по приведенным примерам, можно сказать, что в Словаре П. С. Палласа исторический *[o]
встречается только в первых слогах. Единственное исключение из этого правила ― адаптированное рус-
ское заимствование (186) struš’ [струшь] (I/2: 167) ‘сторож’ ~ чув. st(ъ)ruš id. [СЧЯ, 11: 341]. Согласно ис-
торической фонетике низового диалекта, в этом случае *o > u: ср. верх. kaloš ~ низ. kaluš ‘калоша’ [СЧЯ,
6: 36], верх. sappon ~ низ. sappun ‘запон, фартук’ [CЧЯ, 11: 56―57].
1.6. Гласный u
1.6.1. В тексте памятника присутствуют несколько слов, имеющих в корне напряженный гласный u:
(260) ut’ [уть < утЪ] (I/2: 67, 110) ‘конь (лошадь)’, ‘борона’ < *‘конь (лошадь)’ ~ чув. ut ‘конь’;
(204) tu [ту] (I/1: 333) ‘гора’ ~ чув. tu id.;
(240) tudá [тудá] (I/1: 155), tut-la [тутла] (I/1: 155) ‘вкус’ ~ чув. tudъ id.;
(196) s’öd’ [сюдь < сю́дЪ] (I/2: 218) ‘свет’ ~ чув. śud(ъ) id.;
(207) s’ümmor’ [сю́мморь < сю́мморЪ] (I/1: 257) ‘дождь’ ~ чув. śumъr, но также śomъr id. (дублетные
формы с пратюркского уровня);
(210) sjuramʽ [сю̂рамЪ] (I/1: 121), но s’öramʽ [сюрамЪ] (II/4: 136) ‘спина’ ~ чув. śurъm, но также śorъm
id. (дублетные формы с пратюркского уровня);
(11) ? as’ïo 2sg.? [асïо] (I/1: 8) ‘отец’ ~ чув. aźu 2sg. id.
Передача [u] средствами русской орфографии тривиальна: это буква у в начале слова и после твердых
согласных, ю́ (ошибочно замененный на ю, см. п. 1.5.3.) и ю^ после палатальных.
Гласный u, общий для верхового и низового диалектов, имеет в чувашском языке несколько источни-
ков. Так, в примере (260) уть ‘конь (лошадь)’ u является особым рефлексом ПТю *ă в односложных осно-
вах перед дентальным согласным: чув. ut ~ ПТю *ăt. В форме (240) тудá, тутла ‘вкус’ u получился из
пратюркского сочетания *ab в положении перед согласным: чув. tudъ ~ ПТю *tā(b)t- id. [Мудрак 1993:
30]. Форма (196) сюдь ‘свет’ ― результат аналогичного рефлекса пратюркского сочетания *ag в преконсо-
нантной позиции: чув. śud(ъ) ~ ПТю *jagtɨ. В примерах (204) [ту] ‘гора’, (207) s’ümmor’ [сю́мморь] ‘дождь’
и (210) [сю̂рамЪ] ‘спина’ гласный u происходит из пратюркских сочетаний *ăɣ и *āɣ, которые стягивались
в закрытом слоге и давали -ъ̊v- перед гласным: чув. tu ~ ПТю *dāɣ, чув. śumъr ~ ПТю *jăɣmur, чув. śurъm
~ ПТю *jăɣrun (~ -ɨn) [там же: 27].
Сложный случай (11) асïо (I/1: 8) ‘отец’ претендует на нетипичное отражение [u]. Если принять, что за
этой записью кроется форма aźu ‘(твой) отец’ с аффиксом принадлежности 2-го лица -u- (во всех диалек-
тах!), то странно использование здесь диграфа ïо ― ожидалось бы *асю́ или *асïу. Можно было бы
предположить, что запись в Словаре П. С. Палласа отражает форму без аффикса принадлежности aźa
‘самец’, ‘отец’ (диал.), но и эта версия не объясняет диграфа (ожидаемой была бы запись *ася). Наконец,
допустима версия о том, что ïо передает здесь вариант аффикса принадлежности 2-го лица -ъ, характер-
ный для некоторых говоров низового диалекта [Сергеев 1992: 39], однако в таком случае непонятно, по-
чему неогубленный редуцированный гласный передается через диграф с о, сигнализирующим об огуб-
ленном характере отражаемого звука.

1.6.2. Следует выделить в особую группу слова, где ПТю *ă предшествовал аффрикате *č. В этом
случае *ă > u в низовых говорах и в ряде верховых (курмышском и моргаушском), в других верховых го-
ворах *ă > o [Мудрак 1993: 30]. В Словаре П. С. Палласа зафиксированы следующие слова из этой группы:
(140) os-s’ändálk’ [ос-сяндáлкь < ос-сяндáлкЪ] (I/1: 346) ‘воздух’ ~ чув. oź(ъ) ‘открытый’ ~ ПТю *ăč-
‘открывать’;
(32) bosʽ [босЪ < бось] (I/1: 50), pusʽ [пусЪ < пусь] (I/1: 50) ‘голова’, χol-bos’í 3sg. [хол-босú] (I/1: 102),
χúl-bus’i 3sg. [хýл-буси] (I/1: 102) ‘плечо’ ~ чув. poś ‘голова’ ~ ПТю *băɫč id.
1.7. Гласный ü
1.7.1. Общий для верхового и низового диалектов гласный [ü] в абсолютном начале слова отражается
c помощью буквы у:
(256) ul’m’i 3sg.? [ульми] (I/2: 455) ‘после’ ~ чув. üləm id.;
(259) us’éz’ pres. 3pl. [усéзь] (I/1: 216) ‘рост’ ~ чув. üs- ‘расти’;
(258) urg’enz’ä conv. [ургензя] (I/2: 191) ‘лень’ ~ чув. ürgen- ‘лениться’, но малокарач. örgen- id.
Это обозначение связано с тем обстоятельством, что орфография Словаря П. С. Палласа не распола-
гает средствами для точной передачи начального [ü]. Авторы решили не использовать в данном случае ю́,
чтобы избежать смешения с буквой ю, которая в анлауте передает йотацию.
1.7.2. В инлаутной позиции [ü] регулярно передается через ю́:
(79) il’z’ä-s’ür’äs’ conv. pres. 3pl. [ильзя=сю́рясь] (I/2: 340) ‘носить’ ~ чув. śüre- ‘ходить’;
(202) s’ül’e [сю́ле] (I/2: 234) ‘высоко’, s’ül’še 3sg. [сю́льше] (I/1: 362) ‘высота’, s’ül-túv’ 3sg. [сю́л-тýвь]
(I/1: 340) ‘холм’ ~ чув. śül(ə) ‘высокий’;
(203) s’ül’z’í 3sg.? [сю́льзú] (I/2: 8) ‘листья’ ~ чув. śülzə id.;
(208) s’üps’ä [сю́пся] (I/2: 135) ‘кадь’ ~ чув. süpse id.;
(213) s’ür’ä [сю́ря] (I/2: 110) ‘борона’ ~ чув. süre id.;
(214) s’üsʽ [сю́сЪ < сю́сь] (I/1: 78) ‘волос’ ~ чув. śüś id.
Примечательно, что во втором издании Cловаря почти во всех приведенных случаях акут над ю́ со-
хранен, что отражает устойчиво узкое произношение гласного [ü]. Единственное исключение ― это
форма (208) во втором издании Словаря; там снят акут над буквой, передающей корневой гласный: s’öps’ä
[сюпся] (II/4: 136). Интерпретировать такую запись можно двояко. С одной стороны, редактор, работавший
с этим примером, мог быть лучше знаком с верховым диалектом, где зафиксирована форма söpse. С дру-
гой стороны, нельзя исключать, что редактор просто счел неуместным знак «ударения» в этом слове (на-
пример, по причине того, что здесь нетипично для чувашского языка «ударение» падает на первый слог).
2. Гласные неполного образования

В чувашской части Словаря П. С. Палласа последовательно различаются огубленные и неогубленные
редуцированные гласные. Их отражение в орфографии разнообразно, однако подчиняется довольно
стройным правилам.
2.1. Гласный ъ
2.1.1. Единственный случай, претендующий на отражение [ъ] в абсолютном начале слова (правда,
перед последующим глайдом), ― (85) ïjiχʽ [ïихЪ] (I/1: 184) ‘сон’ ~ чув. ɨjɣъ (в диалектах ъjɣъ, ъjъχ) id. Та-
ким образом, ï может передавать здесь как [ɨ] (см. п. 1.4.1.), так и [ъ].
2.1.2. В первом слоге после твердого согласного [ъ] регулярно передается с помощью буквы ы:
(40) bɨχásʽ pres. 3pl. [быхáсЪ < быхáсь] (I/1: 152) ‘зрение’ ~ чув. pъχ- ‘смотреть’;
(41) vɨχad’ [выхадь < выхадЪ] (I/1: 301) ‘время’ ~ чув. vъɣъt id.;
(48) vɨj [вый] (I/1: 200) ‘сила’ ~ чув. vъj id.;
(110) kosʽ-χɨrb ́ χ’i 3sg. [косЪ-хырбы́хи] (I/1: 68) ‘ресницы’ ~ чув. χъrbъk, χъrbъχ id.;
(111) χɨjer’ [хыерь < хыерЪ] (I/1: 320) ‘песок’ ~ чув. χъjъr id.;
(190) sɨnnʽ [сыннЪ] (I/1: 53) ‘лицо’ ~ чув. sъn ‘внешность, облик’.
2.1.3. В непервом закрытом слоге для отражения [ъ] используется как ы, так и а, однако предпочте-
ние все же отдается букве ы:
(16) jemɨkʽ [емыкЪ] (I/1: 23), akka-jemɨkʽ [акка=емыкЪ] (I/1: 23) ‘сестра’ ~ чув. jъmъk ‘младшая сестра’;
(20) alɨk’ [алыкь < алыкЪ] (I/2: 120) ‘дверь’ ~ чув. alъk id.;
(35) burnɨs’ [бурнысь] (I/1: 212) ‘жизнь’ ~ чув. por(ъ)nъś id.;
(39) b ́ zɨk’ [бы́зыкь < бы́зыкЪ] (I/1: 241) ‘велико’ ~ чув. pɨzъk ‘большой’;
(59) jevɨs’ [евысь] (I/1: 402), G’ivɨs’ [гивысь] (I/1: 402) ‘дерево’ ~ чув. jɨvъś id.;
(65) ivɨr-lɨk’ [ивырлыкь < ивырлыкЪ] (I/2: 208), jevur-lɨχ’ [евурлыхь < евурлыхЪ] (I/2: 208) ‘иго’ ~ чув.
jɨvъr-lъχ ‘тяжесть’;

(72) zɨr’ [зырь] (I/2: 462) ‘без (кроме)’ ~ чув. -sъr / -zъr (аффикс лишительного падежа);
(73) ɨvɨlʽ [ывылЪ] (I/1: 37) ‘мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(78) ilt ́ n’ [илты́нь < илты́нЪ] (I/1: 384) ‘золото’ ~ чув. ɨltъn id.;
(100) kasmɨk’ [касмыкь < касмыкЪ] (I/2: 135) ‘кадь’ ~ чув. kasmъk ‘кадка’;
(108) kurɨk’ [курыкь < курыкЪ] (I/1: 399) ‘трава’ ~ чув. korъk id.;
(135) upɨšká [упышкá] (I/1: 27) ‘муж’ ~ чув. obъška id.;
(141) s’ändal ́ k’ [сяндалы́кь < сяндалы́кЪ] (I/1: 346) ‘воздух’, s’ündalɨkʽ [сю́ндалыкЪ] (I/1: 5) ‘небо’ ~
чув. śandalъk ‘погода’;
(160) savɨnn[ɨ] med. p. part. [савыннй < савынны] ‘любовь’ ~ чув. sav-ъn- ‘радоваться’;
(172) s ́ vlɨχ’ [сы́влыхь < сы́влыхЪ] (I/1: 219) ‘дух’ ~ чув. sɨv-lъχ ‘здоровье’;
(189) šɨtɨk’ [шытыкь < шытыкЪ] (I/1: 371) ‘дыра’, sumzá-šitɨkʽ [сумзá-шитыкЪ] (I/1: 59) ‘ноздри’ ~
чув. šъdъk ‘дыра’;
(237) tolχɨn’ [толхынь < толхынЪ] (I/1: 317) ‘волны’ ~ чув. *tolɣъn id.;
(283) χ ́ rɨmʽ [хы́рымЪ] (I/1: 118) ‘брюхо’ ~ чув. χɨrъm id.
Но: (41) vɨχad’ [выхадь < выхадЪ] (I/1: 301) ‘время’ ~ чув. vъɣъt id.;
(73) ivalʽ [ивалЪ] (I/1: 37) ‘мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(108) korak’ [коракь < коракЪ] (I/1: 399) ~ чув. korъk id.;
(161) savat’ [савать < саватЪ] (I/2: 212) ‘судно’ ~ чув. savъt ‘посуда’;
(163) sákar’ [сáкарь < сáкарЪ] (I/2: 477) ‘восемь’ ~ чув. sakkъr id.;
(167) sarlaG-áš’ [сарлагáшь < сарлагáшЪ] (I/1: 365) ‘ширина’ ~ чув. sarlag-ъš id.;
(210) s’juramʽ [сю^рамЪ] (I/1: 121) ‘спина’ ~ чув. śurъm id.;
(226) táran-šiv’ [тáран-шивь < тáран-шивЪ] (I/1: 359) ‘глубина’ ~ чув. tarъn ‘глубокий’;
(262) χálaχʽ [хáлахЪ] (I/1: 46) ‘люди’ ~ чув. χalъχ ‘народ’;
(311) joratátap’ pres. 1sg. [юратáтапь] (I/2: 309) ‘рад’ ~ чув. jorad-adъp pres. 1sg. ‘любить’.
2.1.4. В ауслаутной позиции [ъ] чаще передается с помощью буквы a:
(19) ? alla [алла] (I/1: 109) ‘рука’ ~ чув. alъ id. (но, скорее, запись в Словаре П. С. Палласа отражает
alla dat.);
(31) bórta [бóрта] (I/2: 138) ‘топор’ ~ чув. pordъ id.;
(44) váta [вáта] (I/2: 228) ‘стар’ ~ чув. vadъ ‘старый’;
(51) vonka [вонка < вонна] (I/2: 477), vonna [вонна] (I/2: 477) ‘десять’ ~ чув. vonnъ id.;
(60) jeda [еда] (I/2: 73), G’ída [гúда] (I/2: 73) ‘собака’ ~ чув. jɨdъ id.;
(63) dvatta [дватта] (I/2: 476) ‘четыре’ ~ чув. tъ̊vattъ id.;
(97) karlángá [карлáнгá] (I/1: 87) ‘горло’ ~ чув. karlangъ id.;
(133) olta [олта] (I/2: 477) ‘шесть’ ~ чув. oltъ id.;
(150) póla [пóла] (I/2: 42) ‘рыба’ ~ чув. polъ id.;
(228) tač’ka [тачка] (I/2: 271) ‘толст’ ~ чув. tačkъ id.;
(238) tóra [тóра] (I/1: 1) ‘бог’ ~ чув. torъ id.;
(240) tudá [тудá] (I/1: 155), tutla [тутла] (I/1: 155) ‘вкус’ ~ чув. tudъ, tut-lъ id.;
(303) šóra [шóра] (I/2: 248) ‘бело’ ~ чув. šorъ id.
Тем не менее, несколько раз ауслаутный [ъ] передается с помощью буквы ы:
(160) savɨnn[ɨ] med. p. part. [савыннй < савынны] ‘любовь’ ~ чув. sav-ъn-nъ med. p. part. ‘радоваться’;
(162) saz ́ [сазы́] (I/1: 165) ‘голос’, sasɨ 3sg.? [сасы] (I/1: 174) ‘шум’ ~ чув. sazъ id. (но запись [сасы] мо-
жет отражать и форму sassi 3sg., см. п. 1.3.3.);
(211) s’ürátnɨp. part.-kon’ [сю́рáтны-конь] (I/2: 198) ‘родины’ ~ чув. śorat-nъ p. part. ‘рожать’;
(252) tɨr ́ [тыры́] (I/2: 30) ‘жито’ ~ чув. tɨrъ ‘хлеба’;
(289) č’iGɨ [чигы] (I/2: 95) ‘курица’ ~ чув. čъɣъ id.;
(305) ɨrɨ [ыры] (I/2: 285) ‘благ’ ~ чув. ɨrъ id.
Таким образом, в Словаре П. С. Палласа неогубленный гласный [ъ] в нейтральной позиции передает-
ся с помощью ы или а. Распределение этих вариантов дает следующую картину.
Во всех случаях, когда [ъ] передан через букву а (их более 20), редуцированный находится в безудар-
ной позиции. Три раза над ним проставлен акут, однако понимать его нужно не как знак ударения, а как
модификатор артикуляции (сдвиг вверх по подъему?): (97) karlángá [карлáнгá] (I/1: 87) ‘горло’ ~ чув.
karlángъ, здесь второй акут явно указывает на измененную артикуляцию гласного; ср. аналогичное упот-
ребление акута над ю в п. 1.5.2. и над е в п. 1.3.2. Слова с [ъ], переданным с помощью буквы а, можно
соотнести с верховым диалектом, т. к. общечувашский *o реализуется в них как o. Случаи (210) [сю^рамЪ]
(I/1: 121) ‘спина’ и (240) tudá [тудá, тут-ла] ‘вкус’ не противоречат такому распределению, т. к. они в не-
которых верховых говорах имеют корневой [u] (см. п. 1.6.1.).

Гласный [ъ], переданный буквой ы, встречается как в ударной, так и в безударной позиции. В боль-
шинстве случаев он отмечен в словах, которые из-за реализации общечувашского *o как u могут быть
отнесены к низовому диалекту; единственное исключение: (237) толхынь ‘волны’ ~ чув. *tolɣъn id. Спо-
собность редуцированного нести на себе ударение в слове, в котором есть гласные полного образования,
тоже свойственна говорам низового диалекта. Примечательно, что почти во всех примерах [ъ] в ауслауте,
переданный через ы, следует за слогом с [ъ] или [ɨ], также переданными через ы или и (в положении по-
сле [č]). Можно предположить, что конечный [ъ] получает здесь [ɨ]-образный характер под ассимилятив-
ным влиянием предшествующего узкого гласного; возможно, аналогичная картина наблюдается и с пе-
реднерядным [ə] (см. п. 2.2.2.). В примере (211) сю́рáтны-конь ‘родины’ буква ы используется для переда-
чи [ъ], потому что редуцированный, находясь в составе сложения, ведет себя как инлаутный гласный.
Следует отметить, что в «Сочинениях» [Сочинения 1769] способ записи [ъ] также связан с местом
ударения в слове: «Неогубленный редуцированный -ъ- под ударением обычно передается через -ɨ- [ы]
(с русским правилом выписывания -i- [и] после шипящих), значительно реже встречается выписывание
ударного -a- [а]» [Мудрак 2011: VI].
2.1.5. В положении после палатальных согласных [č] и [j] (контекст [śъ] с палатальным [ś] не отражен
в данном памятнике), а также, по правилам русской орфографии, после [š] редуцированный [ъ] регуляр-
но передается с помощью буквы и:
(18) χuralč’i [хуралчи] (I/2: 104) ‘голубь’ ~ чув. *χoralǯъ(n) id. (слово не отражено в других чувашских
словарях, однако имеет прозрачную этимологию: от χora ‘черный’ с помощью аффикса перехода состоя-
ния -al- по той же словообразовательной модели, что и (102) квагарчинь);
(80) iraná dat.? [иранá] (I/2: 113) ‘межа’ ~ чув. jъran;
(85) ïjiχʽ [ïихЪ] (I/1: 184) ‘сон’ ~ чув. ъjъχ, ɨjъχ id.;
(92) kajik’ [каикь] (I/2: 83) ‘птица’ ~ чув. kajъk id.;
(102) kvagarč’in’ [квагарчинь] (I/2: 104) ‘голубь’ ~ чув. kъ̊vagarǯъn id. (от kъ̊vak ‘синий’ с помощью аф-
фикса перехода состояния -ar-);
(120) lájiχ’ [лáихь < лáихЪ] (I/2: 278) ‘хорошо’, (I/2: 275) ‘добро’ ~ чув. lajъχ id.;
(132) ojiχ’ [оихь < оихЪ] (I/1: 238) ‘месяц’ ~ чув. ojъχ id.;
(189) sumzá-šitɨkʽ [сумзá-шитыкЪ] (I/1: 59) ‘ноздри’ ~ чув. šъdъk ‘дыра’;
(241) tujinatʽ med. pres. 3sg. [туинатЪ] (I/1: 161) ‘осязание’ ~ чув. tuj-ъn- ‘ощущаться’;
(289) č’iGɨ [чигы] (I/2: 95) ‘курица’ ~ чув. čъɣъ id.;
(298) šílʽ [шúлЪ] (I/1: 90) ‘зуб’ ~ чув. šъl id.;
(299) šiná [шинá] (I/2: 48) ‘муха’ ~ чув. šъna id.;
(300) širšlatopʽ pres. 1sg. [ширшлатопЪ] (I/1: 158), širšlasʽ pres. 3pl. [ширшласЪ < ширшлась] (I/1: 158)
‘обоняние’ ~ чув. šъršla- ‘нюхать’.
Два раза в памятнике наблюдается отступление от правил русской орфографии при записи [šъ]:
(304) šɨši [шыши] (I/2: 79) ‘мышь’ ~ чув. šъži id.;
(189) šɨtɨk’ [шытыкь < шытыкЪ] (I/1: 371) ‘дыра’ ~ чув. šъdъk id.
В первом случае употребление ы связано с желанием записывающего избежать неудобного для чте-
ния сочетания букв: рукописная запись *шиши содержит десять (!) одинаковых элементов подряд (та же
мотивация и во втором случае, где была бы неудобна для чтения рукописная последовательность *шит).
Один раз "[ъ] передан с помощью буквы и в позиции после [r]: (216) s’ämr’ik’ [сямрикь < ? сямрикЪ]
(I/2: 225) ‘молод’ ~ чув. śamrъk id. Может быть, здесь отражена не зафиксированная в словарях передне-
рядная форма *śämrik.
2.1.6. Отражение "[ъ] с помощью буквы е:
(21) am’eše 3sg. [амеше] (I/1: 11) ‘мать’ ~ чув. amъžə 3sg., но диал. aməžə 3sg. [СЧЯ, 1: 202];
(16) jemɨkʽ [емыкЪ] (I/1: 23), akka-jemɨkʽ [акка=емыкЪ] (I/1: 23) ‘сестра’ ~ чув. jъmъk ‘младшая сестра’;
(111) χɨjer’ [хыерь < хыерЪ] (I/1: 320) ‘песок’ ~ чув. χъjъr id.;
(156) pɨlč’ek’ [пылчекь < пылчекЪ] (I/1: 330) ‘грязь’ ~ чув. pɨlǯъk id.;
(297) šel’n’e 3sg. [шельне] (I/1: 20) ‘меньший брат’ ~ чув. šъlnə 3sg. id. [СЧЯ, 17: 288].
В случае (21) амеше ‘мать’ инлаутный [ъ] > [ə] под влиянием [ə] следующего слога. Ср. отмеченную в
верховых говорах форму aməš 3sg., а также sorəχ 3sg. ‘овца’, kokkəš 3sg. ‘дядя по матери’ и т. д., где аффикс
принадлежности, вызвав изменение в артикуляции предшествующего гласного, отпал [Сергеев 1992: 64].
Н. И. Ашмарин фиксировал форму arəmə 3sg. ‘жена’ в курмышском говоре верхового диалекта, сравнивая
ее с arъmə 3sg. id. низового буинского говора [Ашмарин 1898: 28].
В остальных случаях, вероятно, отражено изменение артикуляции редуцированного после [š] и пала-
тальных. Возможно, один раз после палатального [ъ] отражается с помощью диграфа ïо (см. п. 1.6.1.).

2.1.7. В Словаре П. С. Палласа достаточно много примеров записи исторически неогубленного [ъ] с
помощью букв, свидетельствующих о его вторичной лабиализации.
1) [ъ] = о:
(19) alo [ало] (I/1: 109) ‘рука’ ~ чув. alъ id.;
(59) ivos’ [ивось] (I/1: 402) ‘дерево’ ~ чув. jɨvъś id.;
(73) ivol-ač’a [ивол-ача] (I/1: 33) ‘дева’ < *‘сын, мальчик’ ~ чув. ɨvъl ‘сын’;
(96) karatopʽ pres. 1sg. [каратопЪ] (I/1: 152) ‘зрение’ ~ чув. kor-adъp pres. 1sg. ‘видеть’;
(138) oraj-χóm’i 3sg. [орай-хóми] (I/2: 202) ‘пол’ ~ чув. xъma ‘доска’;
(150) púlo [пýло] (I/2: 42) ‘рыба’ ~ чув. polъ id.;
(207) s’ümmor’ [сю́мморь < сю́мморЪ] (I/1: 257) ‘дождь’ ~ чув. śumъr id.;
(275) χoz’ä́ n’ [хозя́нь < хозя́нЪ] (I/2: 445) ‘когда’ ~ чув. χъźan id.;
(300) širšlatopʽ pres. 1sg. [ширшлатопЪ] (I/1: 158) ‘обоняние’ ~ чув. šъršl-adъp pres. 1sg. ‘нюхать’;
(302) šoma [шома] (I/1: 136) ‘кость’ ~ чув. šъmъ id.
2) [ъ] = у:
(5) avrumʽ 1sg. [аврумЪ] (I/1: 30) ‘жена’ ~ чув. arъm id.;
(34) bur-luχ’ [бурлухь < бурлухЪ] (I/2: 11) ‘плоды’ ~ чув. por-lъχ ‘добро, имущество’;
(65) jevurlɨχ’ [евурлыхь < евурлыхЪ] (I/2: 208) ‘иго’ ~ чув. jɨvъr-lъχ ‘тяжесть’;
(73) jovulʽ [ювулЪ] (I/1: 14) ‘сын’ ~ чув. ɨvъl id.;
(135) opuška [опушка] (I/1: 27) ‘муж’ ~ чув. obъška id.;
(179) sɨuluš’ [сыулушь < сыулушЪ] (I/1: 346) ‘воздух’ ~ чув. sɨvl-ъš id.;
(247) χušta [хушта] (I/2: 422) ‘где’ ~ чув. ъśta, ср. также черем. (мар.) kušto [кушто] (I/2: 422) id.;
(302) šummo [шуммо] (I/1: 136) ‘кость’, šum’i 3sg. [шуми] (I/2: 86) ‘перо’ ~ чув. šъmъ ‘кость’.
3) [ъ] = ю́:
(73) iv’ülʽ [ивю́лЪ] (I/1: 14) ‘сын’ ~ чув. ɨvъl id.
В большинстве приведенных случаев исторический [ъ] соседствует в слове с [p] ~ [b], [m], [v]; пози-
ционное изменение [ъ] > [ъ̊] рядом с губными согласными отмечено во многих чувашских говорах. Раз-
личия в отражении вторично огубленного [ъ̊] (буквы о или у) могут отражать фонетические особенности
говоров-источников форм.
К случаям с губными согласными примыкают примеры (19) ало ‘рука’ и (150) пýло ‘рыба’; здесь с по-
мощью буквы о отражен "[ъ], получивший вторичную лабиализацию рядом с сильно веляризованным
латеральным согласным: -(l)ъ- > -(l)ъ̊-. Ср. чув. диалектное развитие aldan ‘петух’ < avdan; типологиче-
ская параллель есть в польском языке, где исторический -[ɫ]- перешел в -[w]-. Ср. также (179) сыулушь
‘воздух’, где на лабиализацию "[ъ] повлияли как "[v] (фактически [w]), так и [l] в консонантной группе.
В случае (34) бурлухь ‘плоды’ редуцированный лабиализовался под воздействием [o] первого слога и [l].
В примере (73) ивю́лЪ ‘сын’ выписывание ю́ [ü] для передачи заднерядного "[ъ] получает объяснение,
только если предположить в некотором говоре фонетическое развитие типа ɨvъl > ɨvъ̊l > ivə̊l.
В примере (5) аврумЪ ‘жена’ зафиксирована архаичная форма чувашского arъm id. Опираясь на аврум
из «старой чувашской литературы», М. Р. Федотов восстанавливал такую последовательность образова-
ния современной формы: *ev ‘жилище, становище’ + -ra / -re dat. + -ъm 1sg. > *evrim > avrъm > arъm; ср.
др.-тюрк. ev + -dä + -ki ‘находящийся в доме’ [ЭСЧЯ, 1: 57].
Отражение будто бы огубленного гласного в примерах (275) хозя́нь ‘когда’ и (247) хушта ‘где’ ― любо-
пытное явление. Это этимологически родственные формы, которые традиционно возводят к пратюрк-
скому вопросительному слову *Kań-. По данным чувашской исторической фонетики, огубленности здесь
быть не должно; объяснить лабиализацию гласного влиянием вокалического или консонантного окруже-
ния также не удается. Может быть, в данном случае имела места контаминация с лично-возвратным ме-
стоимением третьего лица χъ̊j, в котором представлен огубленный гласный.
2.2. Гласный ə
2.2.1. В первом слоге неогубленный редуцированный [ə] чаще отражается через и и значительно реже
через е или э (последний вариант ― только в абсолютном начале слова):
(66) in’ä [иня] (I/2: 58) ‘корова’ ~ чув. əne id.;
(77) il’ík’ [илúкь] (I/2: 452) ‘прежде’ ~ чув. ələk id.;
(83) isʽ [исЪ < ись] (I/1: 193) ‘труд’, issʽ [иссЪ < иссь] (I/1: 197) ‘работа’ ~ чув. əś id.;
(84) is’és’ pres. 3pl. [исéсь] (I/2: 316) ‘пить’ ~ чув. əś- id.;
(61) ɣ’irétʽ pres. 3sg. [гирéтЪ < гирéть] (I/1: 177) ‘вопль’ ~ чув. jər- ‘плакать’;
(114) m’in’ [минь] (I/2: 405) ‘что’, m’ín’ba instr. [мúньба] (I/2: 408) ‘чем’, ku-m’ín-sker’ [ку-мúн-скерь]
(I/1: 393) ‘чудо’ (букв. ‘это что такое’) ~ чув. mən ‘что’;
(145) p’it’íks’ä [питúкся] (I/2: 245) ‘мало’ ~ чув. диал. pəǯik-śə ‘маленький’ [СЧЯ, 10: 258];

s’ir’ [сирь] (I/1: 305) ‘земля’ ~ чув. śər id.;

(170)
č’ir’e [чире] (I/2: 306) ‘живо’, č’ir’é [чирé] (I/2: 265) ‘сыро’ ~ чув. čərə ‘живой, сырой’;
(265)
(271) χ’in’és’ pres. 3pl. [хинéсь] (I/2: 323) ‘бить (ударить)’ ~ чув. χəne- id.;
(272) χ’irʽ [хирЪ] (I/1: 17), χ’ír’-ač’á [хúрь-ачá] (I/1: 17) ‘дочь’; χ’irʽ [хирЪ] (I/1: 33) ‘дева’ ~ чув. χər id.;
(273) χ’irl’e [хирле] (I/2: 255) ‘красно’, χ’irl’é-s’irlá [хирлé-сирлá] (I/2: 39) ‘виноград (красная ягода)’ ~
чув. χərlə ‘красный’;
(291) č’il’G’é [чильгé] (I/1: 93) ‘язык’ ~ чув. čəlɣe id.;
(292) č’ir-kos’í 3sg. [чир-косú] (I/1: 127) ‘колено’; č’ir-gus’i 3sg. [чир-гуси] (I/1: 105) ‘локоть’ < *‘колено’ ~
чув. čər ‘колено’;
(293) č’irn’äsamʽ pl. [чирня=самЪ] (I/1: 115) ‘ногти’ ~ чув. čərne ‘ноготь’.
Но: (66) en’ä [эня] (I/2: 58) ‘корова’ ~ чув. əne id.;
(126) m’elG’e [мелге] (I/1: 244) ‘луч’ ~ чув. məlge ‘тень’;
(170) s’er’ [серь] (I/1: 305) ‘земля’ ~ чув. śər id.;
(287) č’er’ä́ [черя́] (I/1: 142) ‘сердце’ ~ чув. čəre id.
Кроме того, один раз [ə] первого слога передается через букву ѣ (ѣ), которая, по-видимому, отражает
закрытый [e]9: (295) č’eb’e [чѣбе] (I/2: 95) ‘цыпленок’ ~ чув. čəbə ‘птенец, цыпленок’.
В случае (126) мелге ‘луч’ [ə] ведет себя как гласный непервого слога, т. к. чув. məlge < мар. ümɨlka
[Федотов 1990: 309]; ср. чув. диал. əməlge.
Основы (66) иня / эня ‘корова’ и (170) сирь / серь ‘земля’ примечательны дублетным отражением реду-
цированного. Судя по всему, способ записи [ə] коррелировал с особенностями его артикуляции в разных
говорах: в одних редуцированный артикулировался в среднем подъеме, в других поднимался в верхне-
средний подъем.
2.2.2. В непервых слогах [ə] чаще передается с помощью е и значительно реже с помощью и:
(2) eb’e [эбе] (I/2: 380), ab’e [абе] (I/2: 380) ‘я’ ~ чув. ebə id.;
(3) ab’er’ [аберь] (I/2: 393) ‘мы’ ~ чув. ebər id.;
(9) az’e [азе] (I/2: 384) ‘ты’ ~ чув. ezə id.;
(10) az’er’ [азерь] (I/2: 396) ‘вы’ ~ чув. ezər id.;
(21) am’eše 3sg. [амеше] (I/1: 11) ‘мать’ ~ чув. amъžə, aməžə 3sg. id.;
(45) v’íl’em’ [вúлемь] (I/1: 222) ‘смерть’ ~ чув. viləm id.;
(47) v’iss’e [виссе] (I/2: 476) ‘три’ ~ чув. viśśə id.;
(74) ikk’e [икке] (I/2: 476) ‘два’ ~ чув. ikkə id.;
(151) pol’č’é praet. 3sg. [польчé] (I/2: 11) ‘плоды’ ~ чув. pol-ǯə praet. 3sg. ‘готово’ от pol- ‘быть’;
(173) s’ív’e [сúве] (I/1: 225) ‘стужа’ ~ чув. sivə id.;
(174) s’ívč’e [сúвче] (I/2: 262) ‘остро’ ~ чув. śivǯə id.;
(176) s’im’es’sam’ pl. [симесь=самь < симесь=самЪ] (I/2: 157) ‘яства’ ~ чув. śiməś ‘плод’;
(181) s’íč’e [сúче] (I/2: 477) ‘семь’ ~ чув. śiččə id.;
(202) s’ül’e [сю́ле] (I/2: 234) ‘высоко’; s’ül’še 3sg. [сю́льше] (I/1: 362) ‘высота’ ~ чув. śülə, śülləžə 3sg. id.;
(231) t’ím’er’-k’ip’ä́ [тúмерь=кипя́] (I/2: 164) ‘латы (древний доспех)’ ~ чув. timər ‘железо’;
(233) t’ir’e 3sg. [тире] (I/1: 130) ‘кожа’ ~ чув. tirə 3sg. id.;
(264) χál’e [хáле] (I/2: 448) ‘теперь (ныне)’ ~ чув. χalə id.;
(265) č’ir’e [чире] (I/2: 306) ‘живо’, č’ir’é [чирé] (I/2: 265) ‘сыро’ ~ чув. čərə ‘живой, сырой’;
(273) χ’irl’e [хирле] (I/2: 255) ‘красно’, χ’irl’é-s’irlá [хирлé-сирлá] (I/2: 39) ‘виноград (красная ягода)’ ~
чув. χərlə ‘красный’;
(295) č’eb’e [чѣбе] (I/2: 95) ‘цыпленок’ ~ чув. čəbə ‘птенец, цыпленок’;
(297) šel’n’e 3sg. [шельне] (I/1: 20) ‘меньший брат’ ~ чув. šъlnə 3sg. ‘его младший брат’ [СЧЯ, 17: 288];
(316) jäšel’ [яшель] (I/1: 409) ‘зелень’ ~ чув. ježəl id.
Но: (12) ajinč’á 3sg. loc. [аинчá] (I/2: 431) ‘под’ ~ чув. ajənǯe 3sg. loc. id.;
(21) amši 3sg. [амши] (I/1: 11) ‘мать’ ~ чув. amъžə 3sg. id.;
(75) il’d’in’ätʽ med. pres. 3sg. [ильдинятЪ] (I/1: 184) ‘слух’ ~ чув. ildən- ‘слышаться’;
(143) p’il’ik’ [пиликь] (I/2: 476) ‘пять’ ~ чув. pilək id.;
(144) p’íl’ik’-s’iχ’í 3sg. [пúликь-сихú] (I/2: 141) ‘пояс’ (ремень) ~ чув. pilək ‘поясница’;
(175) s’iz’im’ [сизимь] (I/1: 264) ‘молния’ ~ чув. śizəm id.;
(177) s’im’ís’ [симúсь] (I/2: 258) ‘зеленый’ ~ чув. siməs id.;
9
Здесь явное отступление от вступительного замечания, согласно которому “ѣ esset E cum praefixo jota, pro ut
germanis pronunciatur”.

(223) t’ín’is’ [тúнись] (I/1: 311), t’ín’is’sam’ pl. [тинисьсамь < тинисьсамЪ] (I/1: 311) ‘море’ ~ чув. tinəs id.
Примечательно, что почти во всех указанных примерах переданный с помощью буквы и [ə] следует
за слогом с [i] или [ə], также обозначенными как и. Может быть, в данном случае орфография отражает
реальную фонетику ([i]-образный характер [ə]) и обусловлена ассимилятивным влиянием предшествую-
щего гласного (аналогичная картина с заднерядным [ъ], см. п. 2.1.4.).
В случае (12) аинчá ‘под’ на отражение [ə] через и повлиял предшествующий [j]. Пример (21) амши
‘мать’ приходится объяснять диалектными различиями в артикуляции [ə]; тем более, в Словаре
П. С. Палласа зафиксирована и дублетная форма с конечной буквой е.
Два раза ожидаемый [ə] отражается с помощью буквы я:
(145) p’it’ík-s’ä [питúк-ся] (I/2: 245) ‘мало’ ~ чув. диал. pəǯik-śə ‘маленький’ [СЧЯ, 10: 258];
(227) šïu-χ’är’i 3sg. [шïу-хяри] (I/1: 336) ‘берег’ ~ чув. χərə, šɨv χərri 3sg. id.
Вторую форму можно соотнести с верховым диалектом по вокализации [v] > [w]. Следовательно, в
верховых говорах редуцированный [ə] непервого слога получает открытую артикуляцию (см. аналогич-
ную картину с заднерядным [ъ] в п. 2.1.4.).
Один раз ожидаемый неогубленный [ə], находясь рядом с губным согласным, получает лабиализацию
и передается с помощью буквы у: (197) s’üz’ädubʽ pres. 1sg. [сю́зядубЪ] (I/1: 158) ‘обоняние’ ~ чув. siz-edəp
pres. 1sg. ‘чувствовать’. Вероятно, эта запись происходит из того же источника, что и формы из п. 2.1.7.,
где [ъ] > [ъ̊] в соседстве с губными [b] ~ [p], [m], [v]. При этом не вполне понятна передача переднеряд-
ного гласного с помощью буквы у, которая обычно используется для отражения заднерядных гласных.
2.3. Гласный ъ̊
2.3.1. В абсолютном начале слова [ъ̊] представлен один раз, и в этом случае он передается буквой у:
(255) uvʽ [увЪ] (I/1: 193) ‘труд’ < *‘трут’ ~ чув. ъ̊v(ъ̊) ‘трут’.
2.3.2. В позиции после твердых согласных исторический [ъ̊] чаще передается с помощью буквы у,
реже ― о.
1) В первых слогах:
(36) vurs’ [вурсь] (I/2: 174, 184), vurús’ [вурýсь] (I/2: 174, 184) ‘война; драка; брань; вопль’ ~ чув. vъ̊r(ъ̊)ś id.;
(54) vul’ [вуль] (I/2: 387) ‘он’; vul’ [вуль] (I/2: 390) ‘она’; vul’sam’ pl. [вульсамь] (I/2: 399) ‘они’; vulz’en’é
pl. dat. [вулзенé] (I/2: 402) ‘им’ ~ чув. vъ̊l ‘он, она’;
(55) vurman’ [вурмань < вурманЪ] (I/1: 396) ‘лес’ ~ чув. vъ̊rman id.;
(56) vurú [вурý] (I/2: 161) ‘тать (вор)’ ~ чув. vъ̊rъ̊ id.;
(127) mún’i 3sg. [мýни] (I/1: 206) ‘власть’ ~ чув. mъ̊n ‘большой, великий’;
(149) putá [путá] (I/2: 145) ‘гвоздь’ ~ чув. pъ̊da id.;
(154) púlan’ [пýлань < пýланЪ] (I/2: 52) ‘зверь’ ~ чув. pъ̊lan ‘олень’;
(155) pur’ [пурь < пурЪ] (I/1: 270) ‘лед’, (I/1: 260) ‘град’ ~ чув. pъ̊r id.;
(187) sumáχʽ [сумáхЪ] (I/1: 181) ‘слово’ ~ чув. sъ̊maχ id.;
(188) sumz’ä́ [сумзя́] (I/1: 56) ‘нос’; sumzá-šitɨkʽ [сумзá-шитыкЪ] (I/1: 59) ‘ноздри’ ~ чув. sъ̊mza ‘нос’;
(204) s’ül-túv’ [сю́л-тýвь < сю́л-тýвЪ] (I/1: 340) ‘холм’ ~ чув. диал. tъ̊v ‘гора’;
(242) tukas’ pres. 3pl. [тукась] (I/2: 361) ‘лить’ ~ чув. tъ̊k- id.;
(243) tum’ [тумь < тумЪ] (I/1: 324) ‘глина’ ~ чув. tъ̊m id.;
(244) tumán’ [тумáнь] (I/1: 349) ‘пар’ ~ чув. tъ̊man ‘вьюга’, диал. малокарач. ‘туман’;
(245) tur’ [турь < турЪ] (I/2: 374) ‘стой’ ~ чув. tъ̊r- id.;
(248) túχor’ [тýхорь < тýхорЪ] (I/2: 477) ‘девять’ ~ чув. tъ̊χχъ̊r id.;
(263) χulGá [хулгá] (I/1: 72) ‘ухо’ ~ чув. χъ̊lɣa id.
Но: (49) voGor’ [вогорь < вогорЪ] (I/2: 55) ‘бык’ ~ чув. vъ̊gъ̊r id.;
(52) vorúm’ [ворýмь < ворýмЪ] (I/1: 368) ‘длина’ ~ чув. vъ̊rъ̊m id.;
(149) podá [подá] (I/2: 145) ‘гвоздь’ ~ чув. pъ̊da id.;
(234) toval’-s’il’ [товаль-силь] (I/1: 254) ‘буря’ ~ чув. tъ̊vъ̊l id.;
(6) ? χv’el-vór’ 3sg. [хвел-вóрь] (I/1: 244) ‘луч’ ~ чув. *vъ̊r ‘движение горячего воздуха’ [СЧЯ, 5: 307].
Как видно из приведенных примеров, [ъ̊] первого слога передается буквой о только в позиции рядом
с губным согласным. Передача [ъ̊] с помощью у возможна как в положении рядом с губным, так и в дру-
гих позициях.
Здесь особенно примечательна форма (204) сю́л-тýвь ‘холм’. Вторая часть сложения похожа на чув.
tъ̊və 3sg. ‘гора’, но форма с принадлежностью грамматически не сочетается с śül ‘высокий’ (правильно:
śül tu без аффикса принадлежности), поэтому приходится соотносить эту форму с диалектной формой tъ̊v
‘гора’, которая фиксировалась, в частности, в красноармейском говоре (см. [СЧЯ, 14: 234], где слово да-
ется со ссылкой на д. Кошки Красноармейского района ЧАССР), а также в янтиковском [Канюкова 1965:
24] и урмарском говорах [Сергеев 1992: 44―45]. То же [ъ̊v] на месте "[u] отмечалось «на небольшом

ареале возле Канаша» [там же: 62]. Форму tъ̊vri ‘нагорный’ вместо ожидаемого "turi Н. И. Ашмарин
фиксировал в чебоксарском говоре [Ашмарин 1898: 50].
2) В непервых слогах:
(36) vurús’ [вурýсь] (I/2: 174, 184) ‘война; драка; брань; вопль’ ~ чув. vъ̊r(ъ̊)ś id.;
(49) vɨGur’ [выгурь < выгурЪ] (I/2: 55) ‘бык’ ~ чув. vъ̊gъ̊r id.;
(52) vorúm’ [ворýмь < ворýмЪ] (I/1: 368) ‘длина’ ~ чув. vъ̊rъ̊m ‘длинный’;
(56) vurú [вурý] (I/2: 161) ‘тать (вор)’ ~ чув. vъ̊rъ̊ id.;
(201) s’üldur’ [сю́лдурь < сю́лдурЪ] (I/1: 241) ‘звезда’ ~ чув. śъ̊ldъ̊r id.;
(206) s’ömul’ [сюмуль < сюмулЪ] (I/2: 268) ‘легок’ ~ чув. śъ̊mъ̊l id.
Но: (49) voGor’ [вогорь < вогорЪ] (I/2: 55) ‘бык’ ~ чув. vъ̊gъ̊r id.;
(206) s’ömmól’ [сюммóль < сюммóлЪ] (I/2: 268) ‘легок’ ~ чув. śъ̊mъ̊l id.;
(248) túχor’ [тýхорь < тýхорЪ] (I/2: 477) ‘девять’ ~ чув. tъ̊χχъ̊r id.
Отражение [ъ̊] непервого слога зависит от ударения: в ударной позиции редуцированный отражается
с помощью буквы у, в безударной ― как о. Единственное исключение ― (206) сюммóль ‘легок’, но здесь,
может быть, неправильно проставлен акут.
2.3.3. В ряде случаев ожидаемый "[ъ̊] отражается с помощью ы:
(54) vɨl’ [выль < вылЪ] (I/2: 390) ‘она’ ~ чув. vъ̊l ‘он, она’;
(128) m ́ j [мы́й] (I/1: 99) ‘шея’ ~ чув. mъ̊j id. (однако такая запись может отражать и диал., вурнар. mɨj);
(188) sɨzma [сызма < сымза] (I/1: 56) ‘нос’ ~ чув. sъ̊mza id.
Здесь обращает на себя внимание тот факт, что "[ъ̊] во всех случаях находится рядом с губным со-
гласным.
Несколько раз "[ъ̊] второго слога передан в памятнике с помощью буквы а:
(234) toval’-s’il’ [товаль-силь] (I/1: 254) ‘буря’ ~ чув. tъ̊vъ̊l id.;
(201) s’üldar’ [сю́лдарь < сю́лдарЪ] (I/1: 241) ‘звезда’ ~ чув. śъ̊ldъ̊r id.
См. также вторично огубленный: (302) šoma [шома] (I/1: 136) ‘кость’ ~ чув. šъ̊mъ̊ (< šъmъ) id.
Такая запись отражает характерное для низовых говоров ослабление огубленности редуцированного
в непервых слогах. Примечательно, что во всех этих случаях "[ъ̊] опять находится рядом с губными [v],
[m] или рядом с [l].
К указанным формам примыкает (263) χalGa [халга] (I/1: 72) ‘ухо’ ~ чув. χъ̊lɣa id., где с помощью бук-
вы а отражается как бы "[ъ] первого слога. Однако даже если предположить, что эта форма взята из го-
вора, потерявшего огубленные редуцированные, этот способ передачи "[ъ] первого слога вызывает во-
просы (логичнее была бы запись *хылга; см. п. 2.1.2.). По этой причине приходится объяснять такую пе-
редачу редуцированного опиской в результате смешения рукописных букв а и о: халга < *холга.
2.3.4. Огубленный [ъ̊] передается с помощью ю́ [ü] и ю [(j)ö] в позиции после палатальных [j] и [ś]
(контекст -[čъ̊]- с палатальным [č] в памятнике не зафиксирован):
(148) s’ümarda [сю́марда] (I/2: 92) ‘яйцо’ ~ чув. śъ̊marda id.;
(194) s’üvárʽ [сю́вáрЪ] (I/1: 84) ‘рот’ ~ чув. śъ̊var id.;
(198) s’ük’ [сю́кь < сю́кЪ] (I/2: 148) ‘воз’ ~ чув. śъk id.;
(199) s’ökr’ü [сюкрю́] (I/2: 151) ‘хлеб’ ~ чув. śъ̊gъ̊r, диал. śъ̊krъ̊ id. (не вполне ясно использование ю́ для
передачи [ъ̊] после [r]; может быть, за этой записью кроется śъ̊krə̊ 3sg. с вторичным огублением аффик-
сального -ə-);
(201) s’üldar’ [сю́лдарь < сю́лдарЪ] (I/1: 241), s’üldur’ [сю́лдурь < сю́лдурЪ] (I/1: 241) ‘звезда’ ~ чув.
śъ̊ldъ̊r id.;
(206) s’ömul’ [сюмуль < сюмулЪ] (I/2: 268), s’ömmól’ [сюммóль < сюммóлЪ] (I/2: 268) ‘легок’ ~ чув.
śъ̊mъ̊l id.;
(306) juváš’ [ювáшь < ювáшЪ] (I/2: 302) ‘тихо’ ~ чув. jъ̊vaš id.
2.4. Гласный ə̊
2.4.1. В начале слова [ə̊] встречается один раз и передается с помощью буквы у: (257) um’er’ [умерь]
(I/1: 212) ‘жизнь’ ~ чув. ə̊mə̊r ‘век (человеческий)’. Как и в случае с начальным [ü], такой способ записи
выбран из-за отсутствия в палласовской орфографии средств для точной передачи анлаутного огублен-
ного переднеязычного гласного (см. п. 1.7.1.).
2.4.2. В постконсонантной позиции [ə̊] передается с помощью ю [ö], ю́ [ü] и ю^ [ju]; в силу описанных
выше сложностей (см. п. 1.5.2.) едва ли возможно, исходя из этих способов записи, делать выводы о фо-
нетике говоров-источников:
(116) kus-t’ök’i 3sg. [кус-тюки] (I/1: 68) ‘ресницы’ ~ чув. tə̊k ‘перо’;
(119) k’ümm’el’ [кю́ммель] (I/1: 387) ‘серебро’ ~ чув. kə̊mə̊l id.;

(158) p’ültʽ [пю́лтЪ] (I/1: 5) ‘небо’ ~ чув. pə̊lə̊t id.;

(193) s’jur’ [сью^рь]( I/2: 477) ‘сто’ ~ чув. śə̊r id.;
(205) s’jul’ju [сю^лю^] (I/2: 36) ‘овес’ ~ чув. sə̊lə̊ id.;
(209) s’ör’ [сюрь] (I/1: 276) ‘ночь’ ~ чув. śə̊r id.;
(215) s’ütʽ [сю́тЪ < сю́ть] (I/1: 145) ‘молоко’ ~ чув. sə̊t id.;
(254) t’üsʽ [тю́сЪ] (I/1: 53) ‘лицо’ ~ чув. tə̊s ‘вид, облик, цвет’;
(274) jozum’-s’irl’i 3sg. [юзумь-сирли] (I/2: 39) ‘виноград’ ~ чув. jə̊zə̊m id.
2.4.3. Два раза "[ə̊] первого слога передан буквой и:
(146) p’it’ärní caus. p. part. nom. [питярнú] (I/2: 181) ‘победа’ ~ чув. pə̊t- ‘заканчивать’;
(232) t’ím’er’-k’ip’ä́ [тúмерь=кипя́] (I/2: 164) ‘латы (древний доспех)’ ~ чув. kə̊be ‘рубашка’.
Еще два раза "[ə̊] непервого слога передан с помощью буквы е:
(119) k’ümm’el’ [кю́ммель] (I/1: 387) ‘серебро’ ~ чув. kə̊mə̊l id.;
(257) um’er’ [умерь] (I/1: 212) ‘жизнь’ ~ чув. ə̊mə̊r ‘век (человеческий)’.
В этих случаях редуцированный гласный теряет огубленность, находясь рядом с губным согласным
(ср. аналогичную ситуацию с [ъ̊] в п. 2.3.3.). Вторично неогубленный [ə] закономерно передается как и в
первом слоге и как е в непервом слоге.
Один раз ожидаемый "[ə̊] непервого слога передан в Словаре П. С. Палласа через букву у: (274) jozum’-
s’irl’i 3sg. [юзумь-сирли] (I/2: 39) ‘виноград’ ~ чув. jə̊zə̊m id. Ср., однако, зафиксированную Н. И. Ашма-
риным форму izum id. с заднерядным [u], соотносимую с малокарачкинским говором [СЧЯ, 3: 147].
2.5. Следует отдельно рассмотреть способы отражения редуцированных непервого слога в словах,
где гласный первого слога также является редуцированным. Замечательным образом почти все узкие от-
ражения приходятся на слова со вторым закрытым и, по всей видимости, ударным слогом:
(110) kosʽ-χɨrb ́ χ’i 3sg. [косЪ-хырбы́хи] (I/1: 68) ‘ресницы’ ~ чув. χъrbъk, χъrbъχ id.;
(52) vorúm’ [ворýмь < ворýмЪ] (I/1: 368) ‘длина’ ~ чув. vъ̊rъ̊m id.;
(36) vurús’ [вурýсь] (I/2: 174, 184) ‘война; драка; брань; вопль’ ~ чув. vъ̊r(ъ̊)ś id.;
(201) s’üldur’ [сю́лдурь < сю́лдурЪ] (I/1: 241) ‘звезда’ ~ чув. śъ̊ldъ̊r id.;
(206) s’ömul’ [сюмуль < сюмулЪ] (I/2: 268) ‘легок’ ~ чув. śъ̊mъ̊l id.;
(16) jemɨkʽ [емыкЪ] (I/1: 23), akka-jemɨkʽ [акка=емыкЪ] (I/1: 23) ‘сестра’ ~ чув. jъ̊mъ̊k ‘младшая сестра’;
(274) ? jozum’-s’irl’i 3sg. [юзумь-сирли] (I/2: 39) ‘виноград’ ~ чув. jə̊zə̊m id.
Но: (56) vurú [вурý] (I/2: 161) ‘тать (вор)’ ~ чув. vъ̊rъ̊ id. (второй слог открытый).
Вероятно, в некотором низовом говоре (ср. однозначно низовое по конечному [n] слово (78) ilt ́ n’ [ил-
ты́нь] (I/1: 384) ‘золото’ ~ чув. ɨltъn id.) ударение переходило с первого слога на второй, если он был за-
крытым. Как было продемонстрировано выше, именно ударные редуцированные обычно обозначаются с
помощью букв, используемых для передачи узких гласных.
2.6. Существует мнение, что ареал распространения огубленных редуцированных [ъ̊] и [ə̊] охватыва-
ет только верховой диалект чувашского языка и т. н. «зону переходных говоров»; в низовом же диалекте
эти гласные давно исчезли, перейдя в [ъ] и [ə] соответственно [Егоров 1971: 58―59; Сергеев 1992: 23].
Между тем в Словаре П. С. Палласа, где, несомненно, отражены данные и низового диалекта, этимоло-
гически огубленные редуцированные переходят в неогубленные только в позиции рядом с губными со-
гласными [p] ~ [b], [v], [m] и латеральным [l]. Это свидетельствует о том, что мнение о тотальной дела-
биализации редуцированных в низовом диалекте излишне категорично. Заметим, что еще Н. И. Ашмарин
указывал на сохранение огубленных редуцированных по крайней мере в тетюшском и свияжском гово-
рах низового диалекта, противопоставляя их в этом отношении буинскому говору [Ашмарин 1898: 340].
2.7. Как известно, чувашские редуцированные гласные в некоторых позициях могут полностью вы-
падать. Такие случаи отражены и в Словаре П. С. Палласа.
1) [ъ] как ø:
(21) amši 3sg. [амши] (I/1: 11) ‘мать’ ~ чув. amъžə 3sg. id.;
(186) struš’ [струшь] (I/2: 167) ‘сторож’ ~ чув. st(ъ)ruš id. [СЧЯ, 11: 341];
(196) s’öd’ [сюдь < сю́дЪ] (I/2: 218) ‘свет’ ~ чув. śud(ъ) id. (на наличие редуцированного указывает
звонкий [d], который невозможен в чувашском ауслауте).
2) [ə] как ø:
(152) pr’ä [пря] (I/2: 476) ‘один’ ~ чув. pərre id.;
(202) s’ül’še 3sg. [сю́льше] (I/1: 362) ‘высота’ ~ чув. śülləžə 3sg. id.;
(219) tavráž’ 3sg. [таврáжь] (I/1: 228) ‘круг’ ~ чув. tavražə 3sg. ‘округа’ (на наличие редуцированного
гласного указывает звонкий [ž], который невозможен в чувашском ауслауте).

3) [ъ̊] как ø:
(63) dvatta [дватта] (I/2: 476) ‘четыре’ ~ чув. tъ̊vattъ id.;
(101) kvagal’ [квагаль < квагалЪ] (I/2: 101) ‘утка’ ~ чув. kъ̊vagal id.;
(103) kvar’ [кварь < кварЪ] (I/1: 355) ‘жар’ ~ чув. kъ̊var id.;
(36) vurs’ [вурсь] (I/2: 174, 184) ‘война; драка’ ~ чув. vъ̊r(ъ̊)ś id. и т. д.
4) [ə̊] как ø:
(158) p’ültʽ [пю́лтЪ] (I/1: 5) ‘небо’ ~ чув. pə̊lə̊t id.
Элизия редуцированных гласных в принципе характерна для чувашского языка, хотя в большей сте-
пени, особенно в ауслауте, она свойственна верховому диалекту [Егоров 1971: 59; Сергеев 1992: 64]. В
литературе встречается упоминание формы vъ̊rś ‘война’ (вурсь в Словаре П. С. Палласа) как «нетипич-
ной» ни для литературного языка, ни для большинства верховых говоров, но соотносимой с чебоксар-
ским говором верхового диалекта [Яковлев 1988: 58]. Тем не менее, показательно, что редуцированный
выпадает и в однозначно низовой (по гласному [u]) форме (186) струшь ‘сторож’.
Выводы
Соответствия между чувашскими фонемами и их отражением приемами русской орфографии приво-
дятся ниже в виде таблицы. Регулярные отражения выделены полужирным шрифтом; вслед за ними да-
ны редкие и специфические способы записи, претендующие на отражение фонетики чувашских говоров.
Через знак равенства приводятся графические варианты, по всей видимости, отражающие одну и ту же
фонетическую сущность. Способы передачи гласных, которые, вероятнее всего, являются следствием
описки, из таблицы исключены. Переднерядные гласные не имеют специфической записи после пала-
тальных согласных, поэтому эта позиция заполняется только для заднерядных.
в абсолютном в первом в непервом в ауслауте после палатальных

фонема начале слова прикрытом слоге закрытом слоге (для задних гласных)
#V- V1 V2 -V# (C)V
*a a а а а я, но ча
ю́, е
*e а~э е е~я я, но ге, ча
я и е
*ɨ и~ы ы не отмечено не отмечено и=ï
? ï, ю < ю́ ю < ю́ в памятнике в памятнике е
*i и и=ï и и~ы
é, ю́, ? я
*o о~у о~у у не отмечено ю = ïo ~
в памятнике ю́ = ïу
? ю^
*u у у не отмечено у ю < ю́
в памятнике ? ю^
*ü у ю́ не отмечено не отмечено
ю в памятнике в памятнике
*ъ ?ï ы ы~а а~ы и~е
о~у о ~ у, и, ю́
*ə и~э и~е е~и е~и
ѣ (ѣ) я, у я
*ъ̊ у у у~о у~о ю́ ~ ю
о, ы а, ы а
*ə̊ у ю ~ ю́ ~ ю^ е, ? у ю^
и
Таким образом, Словарь П. С. Палласа как памятник чувашского языка отличается достаточно вы-
держанными принципами орфографии. Он отражает фонетику как верхового, так и низового диалекта
чувашского языка (в частности, его вурнарского говора, по классификации Г. И. Комиссарова). Отдель-
ные формы указывают на то, что материалом для Словаря послужили и данные малокарачкинского гово-
ра ― реликта северо-западного диалекта чувашского языка. Неоднозначное отражение чувашских глас-

ных в памятнике обусловлено их фонетическими характеристиками, отличающимися от говора к говору.

Эти характеристики, в свою очередь, зависят от слоговой структуры слова, консонантного окружения,
места ударения в слове и от других факторов. Ряд зафиксированных в Словаре форм отражает архаичные
черты чувашского вокализма, не отмеченные в более поздних памятниках.
Языки и диалекты
аз. ― азербайджанский ПТю ― пратюркский
башк. ― башкирский рус. ― русский
др.-тюрк. ― древнетюркский тат. ― татарский
каз. ― казахский тоф. ― тофаларский
кбалк. ― карачаево-балкарский тув. ― тувинский
кирг. ― киргизский тур. ― турецкий
ккалп. ― каракалпакский узб. ― узбекский
крх.-уйг. ― караханидско-уйгурский уйг. ― уйгурский
кум. ― кумыкский хак. ― хакасский
мар. ― марийский черем. ― черемисский (старое название марийского)
монг. ― монгольский чув. ― чувашский
ног. ― ногайский верх. ― верховой диалект
ойр. ― ойротский вурнар. ― вурнарский говор
ОТю ― общетюркский малокарач. ― малокарачкинский говор
низ. ― низовой диалект
Общие
букв. ― буквально p. part. ― перфектное причастие
д. ― деревня pl. ― множественное число
диал. ― диалектное praet. ― претерит
acc. ― аккузатив (винительный падеж) pres. ― настоящее время
caus. ― каузатив recp. ― реципрок
conv. ― конверб sg. ― единственное число
dat. ― датив (дательный падеж) voc. ― вокатив (звательный падеж)
instr. ― инструменталис (инструментальный падеж) 1 ― первое лицо
loc. ― локатив (локативный падеж) 2 ― второе лицо
med. ― медиальный залог 3 ― третье лицо
nom. ― номинализатор
Ашмарин 1898 ― Ашмарин Н. И. Материалы для исследования чувашского языка. Казань, 1898.
Булич 1904 ― Булич С. К. Очерк истории языкознания в России. Т. 1. XIII в. ― 1825 г. СПб., 1904.
Егоров 1949 ― Егоров В. Г. Чувашские словари XVIII века // Записки НИИЯЛИ при Совете министров Чуваш-
ской АССР. Вып. 2. Чебоксары, 1949. С. 111―142.
Егоров 1971 ― Егоров В. Г. Современный чувашский литературный язык в сравнительно-историческом осве-
щении. Чебоксары, 1971.
Канюкова 1965 ― Канюкова А. С. Чувашская диалектология. Чебоксары, 1965.
Комиссаров 1911 ― Комиссаров Г. И. Чуваши Казанского Заволжья // Известия Общества археологии, истории,
этнографии при Императорском Казанском университете. Т. XVII. Вып. 5. С. 311―432. Казань, 1911.
Левитская 1976 ― Левитская Л. С. Историческая морфология чувашского языка. М., 1976.
Мудрак 1993 ― Мудрак О. А. Исторические соответствия чувашских и тюркских гласных: Опыт реконструкции
и интерпретации. М., 1993.
Мудрак 2011 ― Мудрак О. А. Некоторые заметки по орфографии и фонетике памятника «Сочинения, принад-
лежащие к грамматике чувашского языка» // Сочинения, принадлежащие к грамматике чувашского языка. Чебокса-
ры, 2011. С. I―XIV.

Петров 1988 ― Петров Л. П. Вокализм закамских говоров низового диалекта чувашского языка // Вопросы фо-
нетики, грамматики и лексикологии чувашского языка. Чебоксары, 1988. С. 65―78.
Сергеев 1992 ― Сергеев Л. П. Чăваш диалектологийĕ: Вĕренӳ пособийĕ. Шупашкар, 1992.
Сергеев, Котлеев 1988 ― Сергеев Л. П., Котлеев В. И. Чăваш чĕлхи. Шупашкар, 1988.
СИГТЯ 2000 ― Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков: Лексика / Отв. ред. Тенишев Э. Р.
М., 2000.
СИГТЯ 2002 ― Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков: Региональные реконструкции / Отв.
ред. Тенишев Э. Р. М., 2002.
СИГТЯ 2006 ― Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков: Пратюркский язык-основа. Картина
мира пратюркского этноса по данным языка / Отв. ред. Тенишев Э. Р., Дыбо А. В. М., 2006.
Сочинения 1769 ― Сочинения, принадлежащие к грамматике чувашского языка / Сост. под рук. архиепископа
Вениамина (Пуцек-Григоровича В. Г.). СПб., 1769.
CC 1787 ― Паллас П. С. Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Всевысочайшей
особы. Ч. 1. СПб., 1787.
CC 1789 ― Паллас П. С. Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Всевысочайшей
особы. Ч. 2. СПб., 1789.
СС 1790―1791 ― Паллас П. С. Сравнительный словарь всех языков и наречий, по азбучному порядку располо-
женный. Т. 1―4. СПб., 1790―1791.
СЧЯ ― Ашмарин Н. И. Словарь чувашского языка. Т. 1―17. Чебоксары, 1994―2000.
Федотов 1990 ― Федотов М. Р. Чувашско-марийские языковые взаимосвязи. Саранск, 1990.
ЭСТЯ ― Этимологический словарь тюркских языков. Т. 1―7. М., 1974―2003 (издание продолжается).
ЭСЧЯ ― Федотов М. Р. Этимологический словарь чувашского языка. Т. 1―2. Чебоксары, 1996.
Яковлев 1988 ― Яковлев П. Я. Об ударении в чебоксарском говоре // Вопросы фонетики, грамматики и лекси-
кологии чувашского языка. Чебоксары, 1988. С. 55―64.
EDAL ― Starostin S. A., Dybo A. V., Mudrak O. A. Etymological Dictionary of the Altaic Languages. Vol. 1―3. Lei-
den, 2003.
Ruhlen 1987 ― Ruhlen M. A Guide to the World’s Languages. Vol. 1. Classification. Stanford, 1987.
РЕЗЮМЕ
В статье представлен анализ отражения чувашского вокализма в старописьменном памятнике XVIII в. ― Слова-
ре П. С. Палласа. Установлено, что орфография данного памятника достаточно последовательно передает особен-
ности вокализма как верхового, так и низового диалекта чувашского языка. Ряд зафиксированных в Словаре форм
отражает архаичные черты чувашского вокализма, не отмеченные в более поздних памятниках.
SUMMARY
The article gives a detailed analysis of the Chuvash vocalism reflected in Pallas’s Dictionary that dates back to the
XVIII century. It is established that the dictionary’s orthography reflects quite unambiguously the features of both the Viryal
and Anatri dialects of the Chuvash language. A number of dictionary entries preserve archaic features of the Chuvash vocalism
that are not attested in the later records.
Ключевые слова: чувашский язык, Словарь Палласа, историческая фонетика, вокализм, диалектология
Keywords: the Chuvash language, Pallas’s Dictionary, historical phonology, vocalism, dialectology

© 2013 А. Ю. Фильченко
Отрицание в восточнохантыйских и южноселькупских диалектах
В статье 1 рассматриваются основные стратегии отрицания в грамматических системах двух ураль-

ских языков Западной Сибири ― восточных диалектах хантыйского и южных диалектах селькупского 2.
Относясь к обско-угорской ветви финно-угорской подсемьи и южносамодийской ветви самодийской
подсемьи соответственно, данные языки находятся в отдаленном генетическом родстве. С другой сторо-
ны, описываемые системы характеризуются продолжительным лингвокультурным контактом, при кото-
ром носители этих идиомов сопредельно и смешанно населяют территорию в среднем течении Оби и
ряда ее притоков в пределах Томской области, в особенности в Парабельском и Каргасокском районах
(Рис. 1). Кроме того, эти системы объединяет то, что они относятся к наименее описанным и наиболее
угрожаемым, насчитывая на данный момент не более десяти полноценных носителей в каждом случае
(васюганский и александровский диалекты хантыйского языка, южные диалекты селькупского).
Анализ стратегий отрицания в рассматриваемых системах основан на источниковой базе, состоящей
из результатов собственных полевых изысканий и архивных материалов 1960―1990 гг. в виде естест-
венных нарративов максимально доступного жанрового и стилистического разнообразия, а также в виде
данных, полученных при ситуативных и эквивалентных (переводных) опросах.
К основным целям данной части исследования относится синхронное описание морфосинтаксиче-
ских, просодических, семантических, прагматических и социолингвистических характеристик отрица-
ния на базе имеющегося корпуса данных с современных теоретических и методологических позиций.
В ходе следующего этапа исследовательской программы предлагаемые дескриптивные данные в их ло-
кальной и типологической перспективе будут детально проанализированы в ареальном (обско-
енисейском) и генетическом (уральском) контексте.
восточнохантыйские южноселькупские контактное взаимодействие восточнохантыйских

диалекты диалекты и южноселькупских диалектов
Рис. 1. Западная Сибирь: восточнохантыйский и южноселькупский ареалы.
1. Краткие сведения о языковых системах

1.1. Восточные диалекты хантыйского языка
Хантыйский язык относится к обско-угорской ветви финно-угорских языков и насчитывает около
7000 носителей (примерно из 28000 этнических ханты), неравномерно распределенных между двумя
диалектными массивами ― западным (северным) и восточным [Терешкин 1961; Décsy 1965; Gulya 1966;
Honti 1984; Nikolaeva 1999; Filchenko 2007]. При этом каждый из массивов состоит из 6―10 диалектов,
характеризуемых разной степенью вариативности, документированности и сохранности.
1
Автор выражает благодарность рецензентам и редакционной коллегии за высказанные замечания.
2
Работа над данной публикацией проводилась при поддержке гранта РФФИ №11-06-00371.
Фильченко Андрей Юрьевич, Томский государственный педагогический университет (Томск); [email protected]

56 А. Ю. ФИЛЬЧЕНКО
Среди восточных диалектов таежных охотников-рыболовов данное обсуждение будет касаться гово-
ров, распространенных на Васюгане и Оби в Каргасокском и Александровском районах Томской облас-
ти. Таким образом, при описании исчезающих васюганского и александровского диалектов (на основе
полевых материалов и ограниченных архивных данных) речь, по сути, идет о наборе идиолектов крайне
небольшого числа носителей.
Следует отметить, что несмотря на то, что в источниках по уральскому языкознанию хантыйский
часто упоминается как единый язык, в реальности ареал его распространения характеризуется значи-
тельной вариативностью, и даже внутри массива восточных диалектов степень взаимного понимания
между носителями местных вариантов может быть низкой ― вплоть до непризнания языка «понятным»
или «похожим». Каждый из этих вариантов имеет перечень фонологических, лексических и грамматиче-
ских отличительных особенностей (параллельно с рядом отличий культурного плана) от других вариан-
тов внутри соответствующей группы. Степень и диапазон внутриязыковых и внутридиалектных отли-
чий сравним с межъязыковыми и междиалектными отличиями. В связи с этим представляет интерес
эмпирическая картина континуума языковых микросообществ, где рост языковой (и культурной) вариа-
тивности в целом пропорционален росту дистанции между микросообществами.
С точки зрения системных черт рассматриваемых восточных диалектов отмечается вариативность на
всех уровнях организации системы [Фильченко 2011а]. Наиболее очевидные дифференцирующие сис-
темные черты могут быть суммированы следующим образом.
Таблица 1
Хантыйский язык: лингвогеографическая вариативность
диалекты западные (`xantɨ) восточные (`qantǝɣ)

экосистемы тундра-тайга тайга-болота
системные черты: отличный инвентарь согласных и гласных фонем
фонология + долгота гласных – долгота гласных
– гармония гласных + гармония гласных
системные черты: вариации словарного состава (список Сводеша, Swadesh list-100 и -200)
лексика вариации словообразовательных концепций (числительные)
18 nijel-xus ‘8 к 20’ 18 `jöɣ-ǝrki `nɨlǝɣ ‘8 больше 10’
3 падежа 10―12 падежей
системные черты: 3 времени 5 времен
морфология этимологически не связанные морфологические показатели
инвентарь и дистрибутивные свойства послелогов
инвентарь и дистрибутивные свойства номинализаторов
системные черты: (NOM-ACC) активно-пассивные (NOM-ACC) aктивно-пассивные
синтаксис конструкции эргативные конструкции
Среди причин или сценариев развития этих диалектных отличий могут быть cледующие: история
расселения (западные территории ― V―VII вв.; восточные территории ― X―XII вв.), изоляция групп /
независимое развитие, языковой контакт / взаимодействие с соседними родственными и неродственны-
ми группами. По общепризнанному мнению, разделение хантыйского языка на западные и восточные
диалекты является достаточно древним и может объясняться участием в генезисе обских угров несколь-
ких компонентов ― контактных культур, как собственно уральских, так и представителей других язы-
ковых семей [Напольских 1997: 77].
1.2. Южные диалекты селькупского языка

Селькупский язык является единственным «живым» представителем южносамодийской ветви само-
дийской подсемьи, он распространен в междуречье Оби и Енисея в Тюменской и Томской областях, а
также на северо-востоке Красноярского края. Примерно из 4000 этнических селькупов около 1200 3 яв-
3
Как и в случае восточнохантыйских диалектов, южноселькупские находятся в крайней степени угрозы исчез-
новения, насчитывая официально 50 [Перепись 2010], но фактически не более 5 носителей, представляющих в ос-

Отрицание в восточнохантыйских и южноселькупских диалектах 57
ляются южными селькупами, которые проживают в Томской области и в лингвистическом плане отно-
сятся к южным и центральным диалектам селькупского языка [Перепись 2010].
Диалектология селькупского языка является предметом дискуссий [Деннинг 1981; Хелимский 1988],
однако бесспорным остается факт значительной лингвогеографической вариативности с основопола-
гающей дифференциацией на северный и южный (южно-центральный) диалектные массивы, которые
состоят из четырех (северные: среднетазовский, верхнетазовский, ларьякский, баишенский) и семи (юж-
ные: среднеобский, чаинский, кетский, чулымский; центральные: тымский, васюганский, нарымский)
диалектов соответственно. По параллельно существующей этнонимической классификации носители
северных диалектов называются собственно «селькупами», носители центральных диалектов ― «чу-
мылькупами», а носители южных ― «шёшкупами» или «сюсюкумами»; наличествуют и более подроб-
ные местные этнонимы [Беккер и др. 1995; Байдак и др. 2010].
В ходе дальнейшего обсуждения под южноселькупскими диалектами будут подразумеваться нахо-
дящиеся на грани исчезновения варианты селькупского языка (менее пяти носителей), распространен-
ные на территории севера Томской области, прежде всего среднеобский, нарымский и васюганский диа-
лекты, т. е. непосредственно сопредельные восточнохантыйским диалектам.
Селькупская вариативность (северные и южные диалекты) достаточно радикальна (подобно ситуа-
ции в хантыйском языке): она соотносится с географической удаленностью и экологическими различия-
ми, пронизывает все уровни организации системы и препятствует взаимному пониманию между носите-
лями удаленных вариантов [Hajdú 1968, 1970; ОчСЯ 1980; Helimski 1998].
В отношении интересующих нас диалектов имеется ряд дескриптивных работ, прежде всего томской
лингвистической школы, включая грамматические очерки, словари и аналитические статьи по отдель-
ным аспектам фонологии и морфосинтаксиса [Кузьмина 1974; Беккер и др. 1995; Быконя 2005].
Контактное взаимодействие было наиболее интенсивным между южными селькупами и восточными
ханты, а также регулярно мигрировавшими по региону Васюгана и средней Оби эвенками [Шатилов
1927; Селькупы 1956; Дульзон 1960; Надь 2005, 2011]. Хотя базовая лексика южноселькупских и вос-
точнохантыйских диалектов, несомненно, имеет протосамодийское и протоугорское происхождение со-
ответственно [Hajdú 1968, 1970; ОчСЯ 1980], существуют свидетельства взаимонаправленных контакт-
ных инноваций в обеих системах, а также тюркского и тунгусо-маньчжурского влияния на обе системы.
С 1930-х гг. и в радикальной степени ― с 1960-х гг. на обеих системах сказывается контактное ассими-
лятивное влияние со стороны русского языка. В билингвальной (на 100%) среде ситуация переключения
и смешения кодов последовательно уступает место ситуации языкового сдвига ― с возрастающим ко-
личеством лексических заимствований и замещений исконной лексики русской, с отсутствующей фоне-
тической ассимиляцией языком-реципиентом, а также с растущим влиянием русского в области морфо-
синтаксиса, включая область отрицания.
1.3. Ключевые аспекты грамматической структуры

Типичной структурой простого предложения как для хантыйского, так и для селькупского языка яв-
ляется порядок следования аргументов SV ― для непереходного и AOV ― для переходного предиката 4.
Основными средствами кодирования грамматических отношений в обеих системах являются следую-
щие: относительный порядок слов в клаузе, падежные показатели, облигаторное кросс-референсное
маркирование аргументов на глагольном предикате ― субъектное и объектное спряжения глагола [Те-
решкин 1961; ОчСЯ 1980; Беккер и др. 1995; Filchenko 2007]. На уровне клаузы обе системы относятся к
вершинно маркирующим и так называемым “pro-drop” (с имплицитным субъектом). Позиция объекта
переходного действия (О) типично фиксирована (AOV), но может приобретать известную синтаксиче-
скую свободу с изменением прагматического статуса соответствующего референта и при кросс-
референсном глагольном маркировании объекта (в традиционной терминологии ― объектном спряже-
нии [Терешкин 1961]).
новном один диалект. Таким образом, статистические сведения по этнической самоидентификации не отражают
степени сохранности языка.
4
Здесь и далее, следуя [Dixon 1994], основные грамматические отношения обозначаются как S ― субъект не-
переходного действия, A ― субъект переходного действия, O ― объект переходного действия. Следует отметить,
что данная маркировка грамматических отношений дифференцируется от маркировки семантических ролей: аген-
са, пациенса и т. д. [Van Valin, LaPolla 1997].

(1а) хант., вост., вас.

mä puɣo`l-a mǝn-`s-ǝm
1SG деревня-ILL идти-PST2-1SG
‘Я пошел в деревню’ 5 [Filchenko 2007: 354].
(1б) хант., вост., вас.
mä `wajaɣ wel-`s-im
1SG зверь добыть-PST2-1SG/SG
‘Я добыл зверя’ [Filchenko 2007: 270].
Аргумент S / A типично демонстрирует надлежащие грамматические и семантические свойства субъ-
екта, такие как контроль референциальных отношений внутри клаузы и между клаузами (контроль моно-
субъектных подчиненных инфинитных оборотов, контроль нулевой анафоры между сопредельными
клаузами, контроль рефлексивизации, контроль движения количественных местоимений) [Filchenko 2006].
(2а) сельк., южн., ср.-обск.
ara paja-sy-q warky-mb-a
старик старуха-FAM-DU жить-PST-3SG
‘Жили-были старик со старухой’ [H-GM: 001].
(2б) сельк., южн., нарым.
mat kwat-p-am tabe-p
1SG добывать-PSTN-1SG/SG белка-ACC
‘Я добыл белку’ [SelNeg: 163] (см. [Фильченко 2011б]).
Позиция в клаузе, непосредственно предшествующая глагольному предикату (V), типично занята
референтом, относящимся к части пропозиции 6 с прагматической ассерцией ― референту с прагматиче-
ской функцией фокуса (приблизительно приравниваемой к новой информации, реме) [Lambrecht 1994].
В то же время начало клаузы типично ассоциируется с референтом, относящимся к прагматической пре-
суппозиции, прагматической функцией топика (приблизительно приравниваемой к старой, известной
информации, теме). Данная организация пропозиции естественным образом располагает к преоблада-
нию в нарративах структур типа “pro drop”, где типичный субъект ― топик пропозиции ― эксплицитно
не выражен, но референциально доступен в формах обязательного субъектного спряжения глагольного
предиката (число и лицо S / A облигаторно).
Более того, при определенной, бóльшей степени активации и идентифицируемости референта воз-
можно использование пропозиций и без эксплицитного О ― с обязательным использованием в таких
случаях объектного спряжения глагольного предиката (число O). Таким образом, в естественных нарра-
тивах пропозиции нередко могут состоять лишь из предикатов и модификаторов с обстоятельственными
значениями разного рода [Filchenko 2007: 212].
(3) хант., вост., вас.
terä-s-im ìwes-nə
жарить-PST2-1SG/SG тяпсы-LOC
‘(Я) зажарил (ее) на тяпсах’ [BH: 025].
В отношении просодической структуры для обеих систем справедлива характеристика достаточно
типичной взаимосвязанности (обусловленности) c синтаксическими, семантическими и прагматически-
ми свойствами [Фильченко 2011а]. Для выявления ключевых интонационных моделей анализируется их
типичный акустический коррелят (частота F0), рассматриваемый в отношении двух видов значимых со-
бытий: нисходящего тона (L) и восходящего тона (H) в линейной последовательности высказываний, ―
а также локализация акцентного пика. В соответствии с общетипологическими закономерностями в ка-
честве основной функции интонации выявляется выражение прагматической структуры и дискурсивной
значимости элементов пропозиции, т. е. обозначение дискурсивных функций «топик» и «фокус» (кос-
венным образом сигнализируются компонентность дискурса и разделение его на интонационные едини-
цы, в общем совпадающие с такими синтаксическими единицами, как группы, клаузы и предложения)
5
Здесь и далее, когда имеется соответствующая информация, фразовое ударение отмечается в транскрипции
примера знаком /`/ перед ударным слогом, а в свободном переводе примера ― полужирным шрифтом. Ударение
не проставлено в примерах из архивных источников и публикаций.
6
Здесь и далее используется терминология работы по информационной структуре и синтаксису [Lambrecht 1994].

[Selkirk 1984: 270]. Также выявляется очевидная корреляция между распределением акцентных пиков и
прагматической функцией фокуса, при которой акцентный пик маркирует часть пропозиции, содержа-
щую прагматическую ассерцию
| walà | uj-a | jaŋa-kas-ǝm |

| кровать | дно-ILL | залезть-PST3-1SG |
‘Я залезла под кровать’ [FAL: 006].
Тенденция регулярно прослеживается в вопросительных предложениях, где акцентный пик маркиру-

ет референт или часть пропозиции, которые требуют подтверждения или дополнительной информации,
т. е. соответствуют фокусу.
| qol-`pa | `mǝn-kǝn | nin-kǝn? |

| где-ILL | идти-PST0.3DU | женщина-DU |
‘Куда эти две женщины делись?’ [AGB: 012].
Так как сфера прагматической функции фокуса может быть потенциально широка и способна охва-
тить как один референт, так и всю фразу (и даже целую клаузу), соответственно, и распределение ак-
центных пиков потенциально вариативно (сообразно различным структурам фокуса). Например, в спе-
циальных вопросах вопросительным словом кодируется элемент пропозиции, на который направлен за-
прос дополнительной информации. Данный референт имеет функцию фокуса и впоследствии обнаружи-
вается в этой функции и в соответствующей пропозиции ― ответе.

(6а) хант., вост., вас. (6б) хант., вост., вас.
| pər`täɣ? | | pər`täɣi! |
| назад | | назад |
‘Назад?’ ‘Назад!’ [FYB: 030―031].
Наконец, в императивах с помощью акцентного пика выделяются прежде всего предикаты, которые
кодируют действия, направленные на требуемые или планируемые ситуации, обычно отличные от те-
кущих или ситуативно ожидаемых (другими словами, соответствующие функции фокуса).
| tolkatʹ | wer-`ä! | tolkatʹ | tʃətɨ | wer-`ä!

| толкать | делать-IMP.2SG | толкать | DET | делать-IMP.2SG
‘Толкай! Толкай вот так!’ [MP: 10].
2. Общие положения
2.1. Типология выражения отрицания
Несмотря на то, что в русской грамматической традиции отсутствует единое общепринятое опреде-
ление отрицания, обобщенно под отрицанием понимается специализированное языковое средство для
выражения идеи о том, что некоторое положение вещей не имеет места [Отрицание 2012]. Далее, при
обсуждении отрицания, значительное внимание будет уделяться синтаксическим и семантическим свой-
ствам высказываний в их взаимодействии с элементами информационной структуры и прагматическими
свойствами пропозиций в дискурсивном контексте. Под отрицательными предложениями будут пони-

маться высказывания, в которых пропозиционная истинность опровергается либо при помощи экспли-
цитных морфологических средств, либо, в нескольких периферийных случаях, при помощи лексических
единиц с имплицитным отрицанием, заложенным в семантике непроизводной основы (отрицательные
модальные глаголы и вспомогательные слова).
С точки зрения основных типологических параметров при рассмотрении отрицания выделяются
прежде всего такие аспекты морфосинтаксиса, как тип маркера отрицания (негатора) [Dahl 1979; Payne
1985; Dryer 2005], относительная позиция маркера отрицания в клаузе [Dahl 1979; Dryer 1988, 1992], а
также сравнительная морфосинтаксическая эквивалентность отрицательных и соответствующих утвер-
дительных клауз (симметрия) [Miestamo 2005]. Так, выделяются следующие типы негаторов: отрица-
тельные аффиксы, отрицательные частицы и специализированные отрицательные глаголы [Dryer 2005;
Miestamo 2009].
С точки зрения относительной позиции маркера отрицания в клаузе к типологическим наблюдени-
ям относятся отмечаемая тенденция к начальному положению в клаузе [Jespersen 1917], тенденция к
сопредельности с финитным предикатом [Dahl 1979] и общая тенденция к препозиции и коррелиро-
ванию отрицательных глаголов с базовым порядком слов [Dryer 1992; Miestamo 2009]. В целом, на ос-
нове последних крупномасштабных обобщений с использованием [WALS 2011] выделяются препози-
ция, постпозиция и циркумпозиция, а также типологически редкое периферийное расположение
[Miestamo 2009].
Можно провести основную дифференциацию морфосинтаксической симметрии на два типа: симмет-
ричное отрицание, при котором какие бы то ни было структурные отличия между утвердительными и
отрицательными пропозициями отсутствуют (за исключением присутствия маркера отрицания), и асим-
метричное отрицание, при котором существуют определенные отличия конструкционного или парадиг-
матического свойства [Miestamo 2005]. Вследствие последнего условия возможно дальнейшее разделе-
ние асимметрии на подтипы в соответствии с тем, какого рода синтаксические (чаще всего обязательные
аналитические конструкции при отрицании) и парадигматические (чаще всего дефективность отрица-
тельных парадигм) отличия отмечаются при сравнении утвердительных и отрицательных пропозиций.
Кроме того, отмечается типологическая релевантность определенных лексико-грамматических кон-
текстов, в которых структурная асимметрия наиболее вероятна [Kahrel 1996; Miestamo 2005; Miestamo
2009]. Так, императивные и бытийные конструкции, а также конструкции с неглагольными предикатами
наиболее располагают к асимметричному отрицанию [Kahrel 1996]. Наконец, глагольные грамматиче-
ские категории: время, аспект, модальность (TAM) ― часто выступают контекстом для выявления
асимметричных отрицательных конструкций [Miestamo 2009].
В основе данной типологии симметрии отрицательных конструкций лежит очевидный контраст ут-
вердительных и отрицательных пропозиций ― с основополагающим принципом маркированности от-
рицательных конструкций по отношению к утвердительным аналогам [Miestamo 2009]. Так, в основе
наиболее типичных видов асимметрии лежат отличия в характеристиках финитного глагольного преди-
ката, а именно распределение ключевых грамматических свойств между смысловым глагольным преди-
катом (лексическим глаголом ― LV), маркером отрицания (негатором ― NEG) и неким элементом (ча-
ще всего копулой), способным принять на себя финитные характеристики (финитным элементом ― FE)
[Miestamo 2005]. Таким образом, асимметричные отрицательные конструкции могут отличаться от ут-
вердительных тем, что лексический глагольный предикат (LV) частично или полностью теряет при от-
рицании свои финитные свойства (подтип A / FIN по [Miestamo 2005]) а) путем приобретения синтакси-
ческой зависимости от финитного элемента (FE), б) или путем приобретения формы зависимого преди-
ката, в) или путем приобретения некоторых именных характеристик.
Частными примерами типологий отрицательных конструкций, в основе которых лежит сравнитель-
ный принцип симметрии с утвердительными конструкциями, являются типология прохибитивов [van der
Auwera, Lejeune 2005], типология бытийных конструкций (existential) [Croft 1991; Veselinova 2006] и ти-
пология конструкций с неопределенными местоимениями (indefinite) [Kahrel 1996; Haspelmath 1997].
Соответственно, типология прохибитивов строится на следующих двух ключевых принципах: ос-
новной ― морфосинтаксическое сравнение с императивами, вторичный ― сравнение прохибитивов с
отрицанием в индикативе; дифференцируются четыре основных типа: 1) прохибитив = императив + ин-
дикативная стратегия отрицания (тип I); 2) прохибитив = императив + некая специальная стратегия от-
рицания, не свойственная отрицанию в индикативе (тип II); 3) прохибитив = неимператив (некая другая
конструкция) + индикативная стратегия отрицания (тип III); 4) прохибитив = неимператив + некая спе-
циальная стратегия отрицания, не свойственная отрицанию в индикативе (тип IV) [van der Auwera,
Lejeune 2005].

На сходных принципах строится и типология отрицательных бытийных конструкций, при которой

различаются три основных типа: 1) тип А, включающий конструкции со стандартным глагольным отри-
цанием бытийного глагола; 2) тип В, включающий конструкции со специальным отрицательным бытий-
ным предикатом; 3) тип С, объединяющий конструкции, в которых отрицательный бытийный предикат
идентичен стандартному маркеру отрицания при глагольном предикате [Croft 1991].
Наконец, типологии отрицания неопределенных местоимений также опираются на сравнение струк-
турных черт утвердительных и отрицательных конструкций, дифференцируя от трех [Haspelmath 1997]
до пяти [Kahrel 1996] типов ― с учетом таких параметров, как наличие и тип маркера отрицания (стан-
дартный глагольный или специальный), тип самого неопределенного местоимения (то же, что и в утвер-
дительных; специальное эксплицитно отрицательное местоимение без других маркеров отрицания; от-
личное от утвердительных, но не эксплицитно отрицательное) и собственно наличие самого местоиме-
ния (функция может выполняться некой конструкцией с копулой).
Большинство из вышеперечисленных параметров, наряду с другими, были учтены при разработке
«Типологического опросника по отрицанию» [Miestamo 2009] ― крупномасштабного типологического
проекта, направленного на создание максимально унифицированной тематической эмпирической базы
данных для целевого типологического обследования. В частности, в рамках данного проекта проводится
исследование аспектов выражения отрицания в уральских языках [Miestamo et al. 2011]. К недавним
масштабным типологическим обзорам относится и специальное исследование отрицания в уральских
языках Б. Вагнер-Надь [Wagner-Nagy 2011], в котором на материале восьми угорских и самодийских
языков (мансийского, хантыйского, селькупского, камасинского, маторского, ненецкого, энецкого и
нганасанского) впервые предпринимается детальное рассмотрение морфосинтаксических особенностей
отрицания в общетипологической перспективе, с очевидной генетической (в уральском контексте) и
ареальной (в западно-сибирском контексте) значимостью. Примечательно, что данное исследование
строится в первую очередь на базе корпуса существующих текстов и грамматических очерков, а не на
применении специализированных опросников, и в значительной степени было интегрировано в разра-
ботку «Типологического опросника по отрицанию в уральских языках» [Miestamo et al. 2011].
2.2. Методология и материал исследования

Настоящая работа, с одной стороны, представляет собой составляющую долгосрочного описательно-
го проекта по грамматике восточнохантыйских диалектов и сравнительного исследования по языкам об-
ско-енисейского ареала; с другой стороны, в теоретическом и методическом плане оно является резуль-
татом участия в проекте «Отрицание в уральских языках» [Miestamo et al. 2011].
В качестве эмпирической базы исследования использовались корпус нарративов из полевого архива
Кафедры языков народов Сибири Томского государственного педагогического университета (ТГПУ),
ранее публиковавшиеся материалы, грамматические описания и аналитические статьи, а также результаты
специальных опросов (с применением опросника по отрицанию). В работе привлечен языковой матери-
ал васюганского, александровского и ваховского диалектов хантыйского языка, нарымского, среднеоб-
ского и васюганского диалектов селькупского языка. Весь материал исследования представлен в транс-
крипции IPA и снабжен глоссированием на основе Лейпцигской конвенции [Glossing rules].
3. Выражение отрицания в восточнохантыйских

и южноселькупских диалектах
Следуя общетипологическому принципу, мы будем дифференцировать отрицательные высказывания
в рассматриваемых системах прежде всего по семантическому признаку (по сфере действия отрицания в
пропозиции) ― на общеотрицательные и частноотрицательные (соответственно с широкой и узкой сфе-
рой действия) [Jackendoff 1972]. Кроме того, релевантным параметром с точки зрения прагматики будет
выступать информационная структура пропозиции. Наиболее типичным и ожидаемым в области отри-
цания является распространение сферы действия на часть пропозиции, содержащую прагматическую ас-
серцию (фокусные элементы), в то время как попадание в сферу действия отрицания топикальных эле-
ментов, ситуативно или контекстно доступных, является менее частотным. С этим связано и нередкое
сочетание средств маркирования отрицания с разного рода средствами маркирования прагматической
функции фокуса [Givon 2001: 326; Miestamo 2009: 210]. В связи с данной типологической тенденцией
настоящее обсуждение сначала коснется различных аспектов частного отрицания, а общеотрицательные
конструкции будут рассмотрены позднее. Следует также отметить, что имеющийся в обеих системах

лишительный падеж (абессив, каритив) уже являлся предметом рассмотрения в существующих описа-
тельных и сравнительных работах, вследствие чего (а также из-за ограничений в объеме) этот аспект
здесь не будет рассматриваться детально.
В целях анализа и с опорой на установленную конвенцию [Miestamo 2005; Miestamo et al. 2011] рас-
сматриваемый восточнохантыйский материал по грамматике отрицания будет подразделен на примеры
со стандартным декларативным отрицанием, бытийным декларативным отрицанием, отрицанием инди-
видуальных элементов клаузы, отрицанием в недекларативных клаузах, а также некоторыми перифе-
рийными явлениями в области отрицания. Соответствующие разделы составят структуру следующего
ниже описания; большинство из упомянутых типов примеров представлены в подборках (8a―ж) и
(9a―ж).

tä `jɨɣɨta-ta pit-wəl mɨŋ jəɣ-i əntə `qol-waɣta-wəl
DET смотреть-INF стать-PRS.3SG 1PL 3PL-EL NEG слышать-ATTN-PRS.3SG
‘Он (на нее) посмотрит’ [TS: 103]. ‘Мы больше его не услышим’ [BH: 020].
män-nə `joɣo-s-äm män-nə joɣo-ta əntə uspètʹ wer-s-äm
1SG-LOC стрелять-PST2-1SG 1SG-LOC стрелять-INF NEG успеть делать-PST2-1SG
‘Я выстрелил’ [ST: 107]. ‘Я не успел выстрелить’ [ST: 105].
(8в) хант., вост., вас.
muɣulə-qəm-ə məlqalla-ɣən mətäli-pə əntə məlqalla-ɣən
что-INDF-INSTR забыть-PST0.3SG что-то-EMPH NEG забыть-PST0.3SG
‘(Он) забыл что-то’ [TS: 196]. ‘(Он) ничего не забыл’ [TS: 197].
(8г) хант., вост., вас.
`wrät jɨl-ɨtaɣ! `poŋqə `äl jɨɣl-ɨtaɣ!
в ряд стоять-IMP.2PL куча NEG стоять-IMP.2PL
‘Встаньте в ряд!’ [ST: 97]. ‘Не стойте кучей!’ [ST: 96].
(8д) хант., вост., вас.
qatantǝ-l-ǝm `jöɣǝ-t-äm-ä oɣpɨ `toɣor-s-ɨm ʃar əntə `mən-t-äl-ä
красться-PRS-1SG стрелять-IMPP-1SG-ILL дверь cкрыть-PST2-1SG жар NEG идти-IMPP-3SG-ILL
‘(Я) подкрался (чтобы) выстрелить’ ‘(Я) накрыл дверку, чтобы жар не ушел’
[Фильченко 2007]. [Фильченко 2007].
(8е) хант., вост., алекс.
jaɣ-a qat-ot tinəl-ta `ma-wəl-t wajaɣ qän-tʃä əntə `sil-wəl-t
люди-ILL дом-PL продать-INF дать-PRS-3PL зверь искать-INF NEG позволить-PRS-3PL
‘Людям дают дома продать’ [Life: 078]. ‘Не дают (нам) охотиться’ [Life: 067].
(8ж) хант., вост., вах.
mä nipik taja-m-am-nə töŋ, jöɣ wal-ŋ-al töŋ, timint
1SG книга иметь-PP-1SG-LOC COND 3SG быть-COND-3SG COND DET
nöŋ-ä mə-ɣäs-i wer əntə wal-ɣas
2SG-ILL дать-PST1-PS.3SG дело NEG быть-PST1.3SG
‘Если бы у меня была книга, я бы тебе ‘Если бы он был жив, этого бы не случилось’
дал’ 7 [Gulya 1966: 122]. [Gulya 1966: 122].
(9а) 8 cельк., южн., нарым.

kanak `mud-ɨ-ɣ-a kanak `ā mud-ɨ-ɣ-a
собака лаять-EP-PST-3SG собака NEG лаять-EP-PST-3SG
‘Собака лаяла’ [SelNeg: 003]. ‘Собака не лаяла’ [SelNeg: 004].
(9б) cельк., южн., нарым.
na kanak `mud-l-a na kanak `ā mud-l-a
DET собака лаять-OPT-3SG DET собака NEG лаять-OPT-3SG
‘Эта собака залает’ [SelNeg: 006]. ‘Эта собака не залает’ [SelNeg: 007].
7
Здесь и далее примеры из [Gulya 1966] снабжены глоссированием и свободным переводом на русский язык,
которые были сделаны автором данной статьи, т. к. они отсутствуют в самом источнике.
8
Примеры (9a―ж) приводятся по [Фильченко 2011а].

(9в) cельк., южн., нарым.

9
`mud-lend `ɨgɨ / `ā mud-lend
лаять-IMP.2SG NEG NEG лаять-IMP.2SG
‘Лай!’ [SelNeg: 013]. ‘Не лай!’ [SelNeg: 014].
(9г) cельк., южн., нарым.
kanak `mal-al-ǝ-ʃp-a `lɨ-p kanak `ā `mal-al-ǝ-ʃp-a lɨ-p
собака грызть-INGR-EP-IPRFV-3SG кость-ACC собака NEG грызть-INGR-EP-IPRFV-3SG кость-ACC
‘Собака грызет кость’ [SelNeg: 018]. ‘Собака не грызет кость’ [SelNeg: 019].
(9д) cельк., южн., нарым.
kuӡat kanak àwǝr-l-a, tab `ā mud-a kuӡat kanak `ā àwǝr-l-a, tab `mud-a
когда собака есть-OPT-3SG 3SG NEG лаять-3SG когда собака NEG есть-OPT-3SG 3SG лаять-3SG
‘Когда собака поест, она не лает’ ‘Когда собака не поест, она лает’ [SelNeg: 57].
[SelNeg: 055]
(9е) cельк., южн., нарым.
koràldӡ-lel kanak `mudǝ-gu koràldӡ-lel kanak `ā mudǝ-gu
заставить-IMP.2SG/SG собака лаять-INF заставить-IMP.2SG/SG собака NEG лаять-INF
‘Заставь собаку лаять!’ [SelNeg: 059]. ‘Заставь собаку не лаять!’ [SelNeg: 060].
(9ж) cельк., южн., нарым.
mat kɨg-ak tab `kwǝ-mb-i mat kɨg-ak tab `ā kwǝ-mb-i
1SG хотеть-1SG 3SG идти-PSTN-3SG 1SG хотеть-1SG 3SG NEG идти-PSTN-3SG
‘Я хочу, (чтобы) он ушел’ [SelNeg: 100]. ‘Xочу, (чтобы) он не уходил’ [SelNeg: 101].
Можно сделать первоначальное наблюдение, что обеим системам в качестве стандартной стратегии
отрицания свойственно отрицание глагольной группы путем препозиции маркера отрицания. Из анализа
акцентных характеристик очевидно, что при отрицании сохраняются основные тенденции к общему
терминальному нисходящему тону и корреляции между акцентным пиком и референтом с прагматиче-
ской функцией фокуса.
| toɣ | `puɣol-nə | wəl-qal

| озеро | юрты-LOC | быть-PST3.3SG
‘(Это) было в юртах Озерных’ [ST: 001].
9
На современном этапе оба варианта отрицательного маркера употребительны в прохибитивных конструкци-
ях, при этом негатор ɨg отмечается реже, в то время как ā употребляется как при индикативе, так и при императиве.
Согласно существующим грамматическим описаниям, в императиве должен употребляться ɨg [ОчСЯ 1980; Беккер
и др. 1995].

| metä nöɣ`ös lök-pǝ əntìm-äki, | `əllə-ki lök-pǝ əntìm, | met`äɣi-pǝ əntìm-äki

| некий соболь след-EMPH NEG-PRED | старый-PRED след-EMPH NEG | что-EMPH NEG-PRED
‘Нет ни собольих следов, ни старых следов, вообще никаких следов’ [ST: 024―025].
В примерах (10) и (11) при нисходящем тоне (L) акцентный пик соответствует элементам предложения,
относящимся к прагматической ассерции, т. е. фокусным: ‘юрты Озерные’ в локативе (10); ‘собольих сле-
дов 〈…〉, старых следов 〈…〉, любых следов’ (11). Акцентный пик распространяется и на маркер отрицания
ǝnt-, выступающий в примере (11) в форме отрицательного бытийного предиката (см. ниже раздел «Отри-
цание при бытийных пропозициях»). В этой ситуации наблюдается корреляция между распределением
акцентного пика и общей семантикой пропозиции (отрицание истинности / существования референта или
его качества). Другими словами, очевидно определенное совпадение сферы просодической маркированности
и сферы действия отрицания. В пропозициях типа (11) как раз несуществование референта (референтов)
прагматически ассоциируется с функцией фокуса: ‘Касательно следов, не было ни собольих, ни старых,
никаких 〈следов〉 совсем’. Подтверждением особого прагматического статуса данных именных элементов
(‘следы’), существование которых (вопреки ожиданию) отрицается в пропозиции, является наличие специаль-
ного эмфатического маркера -pə (cм. также ниже раздел «Отрицание при неопределенных местоимениях»).
Данная модель регулярно прослеживается не только в примерах стандартного отрицания, но и в кон-
струкциях с именными предикатами (12), где отрицание кодируется маркером стандартного отрицания
əntə (NEGST), просодически не акцентированным, в то время как акцентный пик приходится на сам
именной предикат, снабженный специальным предикативным аффиксом -äki, который используется
также и для бытийного отрицания: ‘Касательно моего ружья, оно (вопреки ожиданию) не заряжено’.
pötʃkän-äm `trop-na pon-àm(-aki) nu, pötʃkän-äm əntə 〈…〉 pon-àm-aki
ружье-1SG дробь-COM зарядить-PP(-PRED) ну ружье-1SG NEGST зарядить-PP-PRED
‘Мое ружье дробью заряжено’ [ST: 050]. ‘Ну, мое ружье не заряжено’ [FYB: 022].
В южноселькупских диалектах просодическая ситуация в отрицательных пропозициях в целом пол-
ностью сопоставима с рассмотренной восточнохантыйской моделью: локализация акцентного пика и
сфера действия отрицания, очевидно, коррелируют.
(13а) cельк., южн., нарым. (13б) cельк., южн., нарым.
kana-nan `lɨ ē-ɣ-a kana-nan `lɨ `ā ē-ɣ-a
собака-LOC1 кость быть-PST-3SG собака-LOC1 кость NEGST быть-PST-3SG
‘У собаки была кость’ [SelNeg: 036]. ‘У собаки не было кости’ [SelNeg: 037] (см.
[Фильченко 2011б]).

3.1. Cтандартное отрицание

К стандартному отрицанию (см. примеры (8а), (9а)) обобщенно относятся способы выражения отри-
цания в наиболее базовых типах предложений ― простых декларативных активных клаузах с наиболее
типичным для системы простым глагольным предикатом [Miestamo 2005]. Как уже отмечалось ранее,
наиболее частым смысловым эффектом отрицания является попадание в сферу его действия только оп-
ределенной части пропозиции, результатом чего наиболее типично происходит ассерция неистинности
соответствующей части пропозиции, в то время как остальная часть остается истинной, составляя праг-
матическую пресуппозицию (примерно приравниваемую к старой / доступной информации).
mustəm ni woj-əɣən mustəm ni əntə woj-əɣən
красивый женщина спать-PST0.3SG красивый женщина NEGST спать-PST0.3SG
‘Красавица спала’ [TS: 115]. ‘Красавица не спала’ [TS: 134].
(15а) cельк., южн., нарым. (15б) cельк., южн., нарым.
na kanak `mud-a na kanak `ā mud-a
DET собака лаять-PRS.3SG DET собака NEGST лаять-PRS.3SG
‘Эта собака лает’ [SelNeg: 002]. ‘Эта собака (сейчас) не лает’ [SelNeg: 002].
Так, в примере (14б) в сферу действия отрицания попадает финитный предикат ‘спал(а)’, истинность
которого опровергается отрицательной ассерцией, в то время как существование самого референта ‘кра-
сивая женщина’ является частью ситуативной пресуппозиции, что в целом отмечается как типологиче-
ски распространенное явление [Givón 2001: 379]. В селькупском примере (15б) существование и отне-
сенность к некой частной ситуации определенного референта (‘собака’) также является частью пресуп-
позиции, а действие, выраженное финитным предикатом ‘лает’, отнесено к неистинной, ассертивной
части пропозиции.
В формальном плане как в восточнохантыйском, так и в южноселькупском случае отрицательные
клаузы представляют собой типичные утвердительные индикативные ― за исключением присутствия
маркера отрицания непосредственно перед тем элементом пропозиции, истинность которого опровергается.
Маркерами стандартного отрицания являются свободные морфемы (частицы): əntə в восточнохантыйских
диалектах, ā (aɣa) в южноселькупских, ― непосредственно предшествующие части пропозиции, соответ-
ствующей прагматической ассерции, истинность которой опровергается. Таким образом, оба языка могут
быть типологически охарактеризованы как применяющие синтаксическую стратегию отрицания «в про-
тивовес» морфологической (с использованием отрицания как словоизменительной категории) [Dahl 1979].
Несложно заметить, что в представленых примерах (8a―ж), (9a―ж) и (14б), (15б) маркер отрицания
непосредственно предшествует глагольным предикатам, выражая отрицание истинности части пропози-
ции с функцией фокуса. Грамматические роли S / A, референты с семантической ролью агенса и локати-
ва, оказываются за пределами сферы действия отрицания, относясь в этих случаях к топикальной части
пропозиции. Подобным же образом пример (16) демонстрирует маркер отрицания в позиции между про-
странственным превербом ‘вне / наружу’ и финитным глагольным предикатом, тем самым иллюстрируя
тесную связь с предикатом, преобладающую над связанностью предиката и преверба, который оказыва-
ется за пределами непосредственной сферы отрицания (букв. ‘наружу, он(а) не выходит’).
(`jal-l-əw,) 〈…〉 `küm əntə ju-`wəl
стоять-PRS-1PL наружу NEGST выйти-PRS.3SG
‘((Мы) ждем,) 〈…〉 но (он) наружу не выходит’ [ST: 072].
В отношении семантики глагольного предиката отклонений в выражении отрицания не отмечается.
Отрицание при модальных предикатах желания, физической и умственной способности, необходимости,
долженствования, а также предикатах с семантикой разрешаемого, планируемого, целевого события,
манипуляции или условия кодируется согласно стандартной стратегии ― путем препозиции маркера от-
рицания к модальному предикату с глагольным комплементом.
Во всех рассмотренных случаях обе системы демонстрируют последовательную морфосинтаксиче-
скую симметрию (в сравнении с утвердительными пропозициями), не обнаруживая каких-либо парадиг-
матических особенностей 10.
10
В восточнохантыйских диалектах в контексте прошедшего времени также отмечается периферийная конст-
рукция с параметрами асимметрии типа A / FIN / NEGVERB, при которой финитному предикату утвердительного

3.2. Отрицание индивидуальных элементов пропозиции (частноотрицательные клаузы)

В обеих системах наряду с отрицанием предикативной группы распространены частноотрицатель-
ные конструкции, характеризующиеся последовательной стратегией препозиции стандартного маркера
отрицания непосредственно элементу пропозиции, истинность или существование которого опроверга-
ется: например, адвербиальные обстоятельства способа действия (17a), направления (17б), условия (17в),
цели (17г). При этом сфера действия отрицания часто распространяется лишь на сам адвербиальный
элемент, но не на всю предикативную группу.
əj-əm kit-əm qu-j-t, əntə `qoɣ `noməɣsək-min noɣ wer-ət 〈…〉
молодой-ATTR вещь-ATTR мужчина-EP-PL NEGST долго думать-CONV стрела делать-PST0.3PL
‘Не долго думая, парни стрелы сделали 〈…〉’ (не долго) [Калинина 1966].
(17б) хант., вост., вах.
mä onəltəɣəl-tə kat-pa mənta əntə koj-l-əm
1SG учиться-IMPP дом-ILL идти-INF NEGST хотеть-PRS-1SG
‘Я не хочу идти в школу’ (не в школу) [Gulya 1966: 124].
(17в) хант., вост., вах.
əntə mən-ŋ-an wöɣ-nə tul-uj-ən
NEGST идти-COND-2SG сила-COM брать-PS-2SG
‘Если не выйдешь (за него), тебя заберут силой’ (не пойдешь) [Gulya 1966: 121].
nʹanʹ jɨɣa`ta-s-ɨm, qotʃ-àɣɨ ili əntə qotʃ-àɣɨ
хлеб проверить-PST2-1SG/SG подгореть-PST0.3SG или NEGST подгореть-PST0.3SG
‘Я проверил хлеб, подгорел или не подгорел’ [Фильченко 2008].
(18а) cельк., южн., нарым.
ā `hɨr-il watt, `pəka-t
NEGST корова-ADJ след лось-GEN
‘Это не коровы след, (а) лося’ [SelNeg: 120].
tat `ā `kond-al-b-ɨɣ-ant? `ā kond-al-b-ɨɣ-ak
2SG NEGST спать-INGR-DUR-PST-2SG NEGST спать-INGR-DUR-PST-1SG
‘Tы не поспал? (Нет, я) не спал’ [SelNeg: 124].
na `korg pork-w-a? `ā korg pork-w-a, `pək pork-w-a
DET медведь рычать-PRS-3SG NEGST медведь рычать-PRS-3SG лось рычать-PRS-3SG
‘Это медведь рычит? Это не медведь рычит, это лось кричит’ [SelNeg: 116].
эквивалента соответствует отрицательная конструкция с нефинитным предикатом (перфектным причастием) и от-

рицательным бытийным предикатом ― также неизменно в нефинитной форме [Miestamo 2005: 60―75; Wagner-
Nagy 2011: 111]. Показатели времени в конструкции отсутствуют, а информация об агенсе (грамматическом субъ-
екте) доступна в посессивном маркировании причастия:
töɣǝt-ǝŋ kiriw töɣǝ-l-a mǝn-tǝ ä- m-ǝl-ǝ-p ǝntǝm
пар-СOM лодка там-3SG-ILL идти-IMPP мочь-PP-EP-3SG-pǝ NEGEX
‘〈…〉 Пароход туда ехать не в состоянии 〈…〉’ [SAB-TOL-KOM: 006].
Необходимо, однако, отметить, что, в отличие от сходных северноселькупских [Wagner-Nagy 2011: 109], дан-
ные конструкции не следовало бы считать регулярным показателем развивающейся тенденции к асимметрии по
ряду причин: 1) как отмечалось выше, этот тип примеров крайне немногочислен и специфичен; 2) этот тип приме-
ров имеет крайне ограниченную дистрибуцию (типично ― разносубъектные подчиненные клаузы в составе слож-
но-подчиненных предложений); 3) эти конструкции нельзя в полной мере противопоставлять финитным утверди-
тельным эквивалентам, так как стандартные отрицательные конструкции с финитным предикатом прошедшего
времени и маркером стандартного отрицания не только возможны, но и более регулярны; см. примеры (8б), (8в),
(8ж), (14б), (15б), (17г), (21), (53a), (58) в этой статье. Вероятнее всего, этот тип примеров представляет разновид-
ность бытийного отрицания с номинализацией в качестве именной части (см. раздел «Отрицание при бытийных
пропозициях»).

В сложных и осложненных предложениях, например с определительным инфинитным (реже финит-

ным) оборотом, в сферу отрицания может попадать как главная, так и подчиненная клауза. Кроме того, в
редких примерах (в основном переводного плана) обе клаузы одновременно также могут подвергаться
отрицанию, в этом случае маркер отрицания типично предшествует каждому предикату: как главному,
так и подчиненному (инфинитному, реже финитному), ― тем самым опровергая истинность как ассер-
ции подчиненной клаузы, так и пропозиции главной клаузы (19).
qoji əntə `wer-wəl, ti (qasɨ) əntə ìl-wəl
кто NEGST делать-PRS.3SG DET (человек) NEGST есть-PRS.3SG
‘Кто не работает, тот (человек) не ест’ [Потанина, Фильченко 2010].
qoji əntə wer-wəl, əntə il-wəl
кто NEGST делать-PRS.3SG NEGST есть-PRS.3SG
11
‘Кто не работает, (тот) не ест’ [Gulya 1966: 86].
(20) cельк., южн., нарым.
man amba-m `tänu-ɣ-a, `ā `tor-en-dəl tɨ`bɨ-l gup
1SG мать-1SG/SG знать-PST-3SG NEGST читать-EP-IMPP мужчина-ADJ человек
‘Моя мать знала мужчину, который не (умел) читать’ [SelNeg: 108] (см. [Фильченко 2011б]).
Подобным же образом в пропозициях с условным или сослагательным значением маркер отрицания
находится в препозиции к каждому глагольному предикату в отдельности ― предикату главной (финит-
ной) и предикату подчиненной (финитной) клаузы. Таким образом, область действия отрицания ограни-
чивается частью со значением причины / условия (прагматической ассерцией), а не охватывает всю про-
позицию адвербиальной клаузы или всю сложную пропозицию целиком; см. (21), (22a―в).
(21) хант., вост., вах.
män-nə tu-ɣas-ɨ töŋ, jöɣ-ən män-ä əntə mə-ɣäs-i
1SG-LOC нести-PST1-PS.3SG COND 3SG-LOC 1SG-ILL NEGST дать-PST1-PS.3SG
‘Я должен был принести (ее), но (он) мне (ее) не отдал’ [Gulya 1966: 122].
(22а) cельк., южн., ср.-обск.
aža ǖd-enǯ-al tannāni ē-nǯ-a
NEGST отпустить-FUT-2SG.OBJ 2SG.POSS быть-FUT-3SG.SUB
‘Не отпустишь ― твой будет’ [H-GM: 087].
(22б) cельк., южн., ср.-обск.
kū katbo-nǯ-al mašem aža qonǯɨr-ǯenǯ-al
куда девать-FUT-2SG.OBJ 1SG.ACC NEGST видеть-FUT-2SG.OBJ
‘Если куда денешь, меня не увидишь’ [H-GM: 054].
(22в) cельк., южн., ср.-обск.
naguru-mǯēl-ì t'ēlt aza udɨr-ǯenǯ-al ara-m-d ara-galk qal-enanǯ
три-ORD-ADJZ день NEG удержать-FUT-2SG.OBJ муж-ACC-POSS.3SG муж-ABES остаться-2SG.FUT
‘На третий день не удержишь, без мужа останешься’ [H-GM: 104].
3.3. Отрицание в бытийных пропозициях

В обеих рассматриваемых системах отрицание в бытийных пропозициях выражается при помощи
специальных отрицательных бытийных предикатов. В целях настоящего анализа к одному типу бытий-
ных пропозиций отнесены следующие конструкции: эквативные (‘эта женщина ― мать’), инклюзивные
(‘мы ― васюганцы’), атрибутивные (‘рыба маленькая’), локативные (‘рыба в лодке’), собственно бы-
тийные (‘в лесу есть следы зверей’) и посессивные (‘у меня товарищ’), характеризуемые как конструк-
ции с бытийными глаголами-копулами (подробнее о типологии бытийных конструкций в уральских
языках см. [Wagner-Nagy 2011: 176―181]).
Формально, с точки зрения выражения отрицания в рассматриваемых языках, бытийные конструк-
ции могут быть условно подразделены на два подтипа, объединяющих в первом случае (1) экватив-
11
Здесь и далее примеры из [Gulya 1966] снабжены глоссированием и свободным переводом на русский язык,
которые были сделаны автором данной статьи, т. к. они отсутствуют в самом источнике.

ные, инклюзивные и атрибутивные конструкции, а во втором ― (2) локативные, собственно бытийные

и посессивные конструкции. Эти подтипы характеризуются предпочтением разных стратегий отрица-
ния: подтип (1) ― стандартной стратегии отрицания (ср. (23г) и (24г), см. раздел «Стандартное отри-
цание»); подтип (2) ― бытийной стратегии отрицания (ср. (23a―в) и (24a―в), cм. разделы «Восточ-
нохантыйские отрицательные бытийные пропозиции» и «Южноселькупские отрицательные бытийные
пропозиции»).
Случаи, когда бытийные значения выражаются конструкциями с глагольными предикатами (лока-
тивные и собственно бытийные ― с глаголами положения ‘сидеть’, ‘стоять’; посессивные ― с глагола-
ми обладания ‘держать’, ‘иметь’, ‘владеть’ и т. д.), также отнесены в целях настоящего анализа к стан-
дартным глагольным конструкциям со стандартной стратегией глагольного отрицания (см. раздел
«Стандартное отрицание»). Другими словами, в то время как бытийные конструкции в рассматриваемых
системах демонстрируют вариативность в утвердительных клаузах (именная предикация в эквативных,
инклюзивных, атрибутивных, некоторых локативных и посессивных конструкциях), при отрицании они
достаточно «однородны» в использовании стандартной стратегии глагольного отрицания.
Следует отметить, что в обеих системах типичные бытийные пропозиции имеют структуру [LOC
THEME VEX] с бытийным предикатом-копулой: хант. wǝl- 12 / сельк. е- ‘быть, жить, находиться’, ― ко-
торый может не выражаться эксплицитно в настояще-будущем времени.
nin qasɨ-tə əŋk-äl (wəl-wəl)
женщина мужчина-3PL/SG мать-2SG быть-PRS.3SG
‘Эта женщина (есть) этих мужчин мать’ [EKhNeg: 015].
məŋ wäsʹ-jòɣan jaɣ (wəs-əw)
1PL Васюган-река люди (быть-1PL)
‘Мы (есть) васюганцы’ [EKhNeg: 008b].
qul `qolla `wereŋ-ali (wəl-wəl-t / wəl-s-ət)
рыба весь маленькая-DIM быть-PRS.3SG-PL быть-PST2-3PL
‘Рыба есть / была вся маленькая’ [EKhNeg: 003b].
män-nǝ qasɨ wǝl-wǝl 〈…〉
1SG-LOC человек быть-PRS.3SG
‘У меня товарищ есть 〈…〉’ [OM2WM: 039].
`ärki-`əntə, `əj-äli, ənt-`är-ki (wǝl-wǝl)
много-NEGST один-DIM NEGST-много-PRED (быть-PRS.3SG)
‘Не много, всего один (есть)’ [FYB: 037].
pötʃkän-äm əntə 〈…〉 pon-`əm-aki
ружье-1SG NEGST заряжать-PP-PRED
‘Мое ружье не 〈…〉 заряжено’ [FYB: 022].
wajaɣ əntə `käntʃ-im wəl-`qal
зверь NEGST худой-ATTR быть-PST3.3SG
‘(Этот) медведь был не худой’ [ST: 125].
män-nǝ qasɨ ǝn`tim
1SG-LOC человек NEGEX
‘У меня товарища нет’ [EKhNeg: 2012].
Формально-семантические характеристики южноселькупских бытийных пропозиций в целом иден-
тичны описанным выше восточнохантыйским (см. ниже раздел 3.3.2).
12
В хантыйском языке бытийный глагол wəs- ‘быть’ используется для THEME 1-го и 2-го лица, в то вре-
мя как глагол wəl- ‘быть, жить’ ― для 3-го лица (в последнее время дистрибуция wəl- распространяется и на
l-е лицо).

3.3.1. Восточнохантыйские отрицательные бытийные пропозиции

В восточнохантыйских диалектах отрицательный бытийный предикат [NEGEX] этимологически свя-
зан со стандартным маркером отрицания əntə и имеет, скорее всего, причастную форму ― əntim (25).
Этот факт, наряду с некоторыми свидетельствами сравнительного общеугорского плана (требующими,
однако, дальнейшего подтверждения), говорит в пользу гипотезы о глагольной природе стандартного
маркера отрицания əntə, который, вероятно, представляет собой «окаменелый» отрицательный глагол
протообско-угорского периода или более раннего времени. Кроме того, в некоторых случаях данный от-
рицательный бытийный предикат может приобретать специальный предикативный аффикс -äki-, кото-
рый обычно используется в именной предикации: ср. собственно бытийные конструкции (25a), (25б) и
именной предикат в примере (12а), который повторен здесь для удобства.
män-nə tʃimläli tʃi-näm `joɣo-s-im, tʃut-nə-pə əntìm-äki
1SG-LOC немного там-ALL стрелять-PST2-1SG DET-LOC-EMPH NEGEX-PRED
‘Я туда выстрелил, там (ничего) нет’ [ST: 107].
qrugom `welkältä-l-im, mətä nöɣ`ös lök əntìm-äki
кругом идти-PRS-1SG некоторый соболь след NEGEX-PRED
‘Я там прошел вокруг, (там) никаких собольих следов нет’ [ST: 023―024].
*(12а) хант., вост., вас.
pötʃkän-äm `trop-na pon-əm-aki
ружье-1SG дробь-COM зарядить-PP-PRED
‘Мое ружье дробью заряжено’ [ST: 050].
В случае пропозиции, где отрицательная ассерция направлена на опровержение существования мно-
жественных референтов, отрицательный бытийный предикат əntim может стоять в форме множествен-
ного числа (предикативный аффикс -ätə).
ämp-ät 〈…〉 tʃu taɣɨ morta toɣɨ wer-il `poro-min, i jəɣ-näm əntìm-ätə
собака-PL DET место весь прочь делать-3PL шагать-CONV и 3PL-RFL NEGEX-PRED
‘Собаки 〈…〉 повсюду наследили, а самих (cобак) (здесь) нет’ [ST: 085].
Данные пропозиции можно условно охарактеризовать формальной моделью [NEGEX (+ PRED)], от-
ражающей возможное употребление с предикативным аффиксом.
Необходимо, однако, отметить, что, как и именные предикаты, отрицательные бытийные предикаты
могут в некоторых случаях использоваться и без предикативных аффиксов. Так, в локативных конст-
рукциях (27a) и (27б) приведены примеры реитерацией, где в первом случае отрицательный бытийный
предикат использован с предикативным аффиксом, а во втором ― без.
noməɣsələ-l-əm: wajaɣ lök ənt ìm-aki, jəlk-i jəlkämtä-s-im: wajaɣ lök əntìm
думать-PRS-1SG зверь след NEGEX-PRED круг-EL кружить-PST2-1SG зверь след NEGEX
‘Думаю: «Следов звериных нет»; вокруг обошел: «Зверя следов нет»’ [ST: 091].
worw-al-a läɣ-im-al, pun-əl əntìm-äki, pun-əl əntìm
штаны-3SG-ILL смотреть-PP-3SG волос-3SG NEGEX-PRED волос-3SG NEGEX
‘В штаны себе посмотрел, волос нет, волос у него нет’ [M-V: 006―007].
Такая модель повторной отрицательной ассерции без предикативного аффикса способна действовать
на достаточно большой дискурсивной дистанции, когда данное, своего рода анафорическое повторение
отделено от антецедента дискурсивным расстоянием до десяти клауз (ср.: клауза в (28), реитерация
клаузы в (27a), десять клауз ранее).
opjatʹ nöɣös lök-pə əntìm
опять cоболь след-EMPH NEGEX
‘Опять никаких собольих следов нет’ [ST: 033].

Примеры обратного порядка при повторении, т. е. следования бессуффиксального отрицательного

бытийного предиката əntim за суффиксальным əntim-äki (в отношении одного референта), отсутствуют.
Следует сказать, что примеры отрицательных бытийных предикатов без предикативного аффикса
статистически преобладают (60% к 40%), что может свидетельствовать о бóльшей типичности бессуф-
фиксального использования. Кроме того, имеется ряд примеров, где отрицательный бытийный предикат
без предикативного аффикса (əntim) не является повторением локативной конструкции (29).
män-nə krugom jəlk`ämtä-s-im: məta wajaɣ lök əntìm
1SG-LOC кругом обойти-PST2-1SG некий зверь след NEGEX
‘Я кругом обошел: никаких звериных следов нет’ [ST: 089].
Кроме того, пример (29), как и (30а―в) ниже, иллюстрирует типичную восточнохантыйскую страте-
гию кодирования отрицания неопределенности (negative indefinite) путем стандартного отрицания обыч-
ного неопределенного местоимения (см. ниже раздел «Отрицание при неопределенных местоимениях»).
Наконец, существует небольшой корпус примеров, где предикативный аффикс -äki редуплицируется
в рамках одного отрицательного бытийного предиката (30в).
wajaɣ əntə `käntʃ-im wəl-`qal
зверь NEGST худой-ATTR быть-PST3.3SG
‘(Этот) зверь не худой был’ [ST: 119].
jöɣ-ən `moloko wəl-wəl
3SG-LOC молоко быть-PRS.3SG
‘У нее молоко есть (возможно)’ [ST: 120].
toɣɨ-j-əɣ-ɨ juŋa-s-əm 〈…〉, mətali əntìm-äki-iki, əntìm wəl-qal
там-EP-ADV-EL добраться-PST2-1SG что-то NEGEX-PRED-PRED NEGEX быть-PST1.3SG
‘(Я) туда забрался 〈…〉, (а там) ничего нет, не было’ [ST: 121].
Дистрибутивные свойства предикативного аффикса -äki с отрицательным бытийным предикатом
наиболее вероятно связаны с прагматическими свойствами референта, на опровержение истинности ко-
торого направлена пропозиция данного типа. Отрицательная ассерция существования некоторого рефе-
рента Х будет, скорее всего, выражена с помощью отрицательного бытийного предиката əntim без пре-
дикативного аффикса -äki, если соответствующий референт Х обладает высокой степенью прагматиче-
ской активации / идентифицируемости, в бóльшей степени доступен участникам дискурса. Кроме проче-
го, такая модель больше соответствует общей типологической тенденции к структурной экономии в от-
ношении доступной, общей, ожидаемой информации, т. е. обратной пропорциональности морфосинтак-
сической сложности и прагматической активированности, топикальности [Dahl 1979; Lambrecht 1994].
В этой связи пример (30в) можно рассматривать в качестве подтверждения, где последняя часть про-
позиции содержит отрицательный бытийный предикат əntim, за которым следует бытийный глагол wəl-
‘(он(а)) был(а)’, образуя буквальное ‘несуществующим / отсутствующим (он(а)) был(а)’. Кореферентное
согласование 3SG на бытийном предикате контекстно соотносится с референтом ‘детеныш’, отсутствие
которого является центром ассерции данной пропозиции и фактически подтверждается говорящим (‘я
туда (в берлогу) забрался 〈…〉’).
Грамматическое настоящее время предиката в примере (30б) согласуется с так называемой нарра-
тивной стратегией исторического настоящего времени при цитировании прямой речи. В примере (30в)
временной план настоящего симметрично согласуется с первой частью, но затем был исправлен рас-
сказчиком на более подобающее случаю давнопрошедшее неопределенное (PST1), что потребовало ана-
литической конструкции əntim со вспомогательным глаголом ‘быть’ в соответствуещей аспектуально-
модально-временной форме. Роль бытийного глагола ‘быть’ (как в примере (30в), так и в (31) ниже) сле-
дует понимать именно как вспомогательного глагола, несущего на себе соответствующую глагольную
морфологию ― темпоральные, аспектуальные и модальные флексии (TAM); в случае (30а), (30в) и (31)
это одно из прошедших времен ― давнопрошедшее неопределенное с маркером -qal ‘PST1’. Судя по
всему, отрицательный бытийный предикат əntim используется в случае либо настоящего, либо давно-
прошедшего неопределенного бессуффиксального времени [Gulya 1966: 94; Filchenko 2007: 424], в то
время как в контексте морфологически маркированных прошедших времен (давнопрошедшее неопреде-
ленное на -ɣal / -ɣəl ‘PST1’, недавно прошедшее определенное на -s ‘PST2’, недавно прошедшее неопре-

деленное на -ɣas / -ɣəs ‘PST3’) используется конструкция со вспомогательным глаголом [ǝntim + wǝl-
TAM ‘быть’] или, следуя уже установленному формализму, [NEGEX(+PRED) + AUX[FIN](BE)].
telefon əntìm wəl-`qal
телефон NEGEX быть-PST1.3SG
‘Телефона (тогда) не было’ [Фильченко 2008].
В вопросительных пропозициях ― в форме альтернативного вопроса собственной бытийной конст-
рукции (32) ― можно наблюдать расширение дистрибуции конструкции [NEGEX(+PRED) + AUX[FIN](BE)]
в план настоящего времени: wǝlwǝl qam ǝntim? ‘есть или нет?’. Это, впрочем, можно интерпретировать
как стремление к симметрии в двух контрастных частях альтернативного вопроса. В данном случае ис-
пользуется стандартная стратегия отрицания глагольной группы с маркером отрицания в непосредст-
венной препозиции к финитному предикату со значением ‘быть’.
tom qat-nǝ qoj `wǝl-wǝl, qam `ǝntǝ `wǝl-wǝl?
DET дом-LOC INDF.PRON быть-PRS.3SG или NEGST быть-PRS.3SG
‘Там в доме кто-то есть или нет?’ [Фильченко 2008].
Этим отрицательные бытийные конструкции формально и прагматически приближаются к конст-
рукциям стандартного отрицания. Как в примерах с именным предикатом, так и в рассмотренных при-
мерах (30а―в), (31), (32) с отрицательными бытийными конструкциями маркер отрицания занимает ме-
сто непосредственно перед именной частью (в соответствии с установленной моделью), ограничивая
сферу действия отрицания качеством (пространственно-временной, качественной и т. д. характеристи-
кой), выраженным именной ассерцией, в то время как пресуппозиционная часть пропозиции остается
истинной. Так, в примере (30a) именно качественная характеристика ‘худой’ опровергается ассерцией
(вследствие чего маркер отрицания предшествует атрибутиву), в то время как истинность самого суще-
ствования референта как такового не опровергается. Соответственно, глагольный маркер отрицания ǝntǝ
предшествует именному атрибутиву.
В нарративах последнего времени (возможно, под контактным влиянием русского языка) встречают-
ся редкие примеры атрибутивных конструкций (разновидности бытийных в данном анализе) без бытий-
ного предиката ― как утвердительного, так и отрицательного. Такие пропозиции содержат только
именной атрибут, которому предшествует маркер стандартного отрицания əntə (33а).
əntə `əllə, `əj al
NEGST большой один год
‘He большой, однолетка’ [FYB: 037].
`ärki `əntə, `əj-al-i, əntə `ärki
много NEGST один-год-DER NEGST много
‘Много (лет) ― нет, год всего, не много’ [FYB: 037].
С другой стороны, следует отметить, что для современных восточнохантыйских естественных нар-
ративов (как и для большинства других языков) характерны эллиптические пропозиции, содержащие
только прагматическую ассерцию, в то время как пресуппозиция (топикальная информация) не выраже-
на эксплицитно. Таким образом, примеры с бытийными конструкциями без глагола-копулы, подобные
(33а) и (33б), можно отнести к проявлению общетипологической тенденции, соответствующей глобаль-
ному принципу экономии.
Кроме того, можно отметить, что в примере (33б) на вопрос собеседника ‘много ли (лет медведю
было)?’ рассказчик дает отрицательный ответ: ‘нет, один год’. В этом случае речь идет об общеотрица-
тельном высказывании, в котором маркер отрицания несет на себе фразовое ударение. Далее, в послед-
ней части примера (33б), следует самоисправление ‘не много’, которое содержит именную предикацию
без бытийного глагола, структурно идентичную с первой частью (33а).
Наконец, при обсуждении отрицательных бытийных конструкций следует упомянуть достаточно
редкий тип примеров аналитической конструкции, сходной с рассмотренной выше [NEGEX(+PRED) +
AUX[FIN](BE)]; см. выше (30а―в), (31), (32). Отличием данного типа от уже рассмотренного является ис-
пользование в качестве вспомогательного глагола ji- ‘становиться, превращаться’. Именной частью этой
сложной предикативной конструкции служит отрицательный бытийный предикат əntim (обычно, в

крайне небольшом корпусе примеров, с предикативным аффиксом -äki), что в целом можно формально
отразить моделью [NEGEX(+PRED) + AUX[FIN](BECOME)].
əntim-`äki ji-`ɣäl
NEGEX-PRED стать-PST1.3SG
‘(Он(а)) умер(ла)’ [Фильченко 2008].
Очевидным семантическим отличием данной конструкции является общее результативное значение
состояния в результате события / изменения. Кроме того, в качестве мотивирующего фактора следует
отметить культурный контекст ― табуированность понятия ‘смерть’, в частности избегание использо-
вания буквального лексического эквивалента qola- ‘умирать, кончаться’.
Итак, на основе рассмотренных примеров можно заключить, что восточнохантыйские отрицатель-
ные бытийные пропозиции строятся при помощи специального отрицательного бытийного предиката
əntim со значением ‘отсутствовать, не существовать’ по модели [NEGEX(+PRED)].
С точки зрения морфосинтаксической симметрии восточнохантыйские отрицательные бытийные
конструкции в целом демонстрируют черты симметрии (ср. с утвердительным (23а), также ср. последо-
вательности «утверждение ― отрицание» в примерах (30а―в) и (32)) ― с условием замещения утверди-
тельного бытийного глагола wǝl- ‘быть, иметься’ отрицательным бытийным предикатом əntim, связан-
ным этимологически с маркером стандартного отрицания əntə. К симметричным признакам можно отне-
сти и опускание бытийных предикатов в духе общей тенденции к эксплицитному выражению только
фокусной части пропозиции как наиболее релевантной, новой, непредсказуемой информации.
С другой стороны, к чертам асимметричным, очевидно, относится неполная парадигма отрицатель-
ного бытийного предиката, вызывающая необходимость в аналитических конструкциях с бытийным
глаголом в качестве вспомогательного по модели [NEGEX(+PRED) + AUX[FIN]], что вполне соответст-
вует природе данного отрицательного бытийного предиката, который, вероятно, является застывшей
причастной форме некоего исторического отрицательного глагола.
Последовательной дифференциации между собственно экзистенциальными и локативными 13 конст-
рукциями [Wagner-Nagy 2011: 205―207], релевантной для обсуждения функции отрицания, в рассмот-
ренном восточнохантыйском материале не отмечается, за исключением очевидной тенденции в порядке
слов в клаузе: [LOC THEME NEGEX(+PRED)] для экзистенциальных (примеры (24), (25), (28)―(32)) и
[THEME LOC NEGEX(+PRED)] для локативных (примеры (26) и (27б)).
3.3.2. Южноселькупские отрицательные бытийные пропозиции

Отрицательные бытийные пропозиции в южноселькупских диалектах характеризуются определен-
ной регулярностью: бытийный предикат всегда эксплицитно выражен в клаузе. Как отмечалось выше, в
целях данного обсуждения экзистенциальные, локативные и посеcсивные семантические типы конст-
рукций объединяются в один функциональный тип с единой структурной моделью ― [LOC THEME
VEX] и [LOC THEME NEGEX] соответственно (cм. более подробное обсуждение в [Wagner-Nagy 2011:
223―225]).
В южноселькупских диалектах отрицательный бытийный предикат занимает позицию утвердитель-
ного предиката-копулы в конце клаузы (подобное наблюдается и в рассмотренных восточнохантыйских
конструкциях); ср. (35a) и (35б).
(35а) cельк., южн., вас.
amat mat-qɨn warg-ak ʃogor-m e-j-a
1SG дом-LOC1 жить-1SG.SUB печка-POSS.1SG быть-PRS-3SG.SUB
‘Я в доме живу, печка у меня есть’ [MIFI: 040].
(35б) cельк., южн., вас.
tat tʃad kudɨ-n-nan-naj tʃang-a tǖ
2SG.GEN из-за кто-GEN-LOC2-NEG отсутствовать-3SG огонь
‘Из-за тебя ни у кого нет огня’ [MIFI: 079].
13
К локативным конструкциям здесь отнесены и (предикатно-)посессивные (predicate possessive), так как
структурно они представляют собой типичные локативные конструкции с референтом-обладателем, выступающим
в качестве квазипространственного ориентира расположения референта-обладаемого: ср. (32) ― локативная кон-
струкция, (30) ― посессивная.

В нарративах последнего времени форма 3SG настоящего времени отрицательного бытийного пре-
диката приобретает более широкую дистрибуцию как своего рода «форма по умолчанию» (вероятно,
под контактным влиянием русского языка и в условиях общей языковой аттриции); см. (36а―в).
na ēd-ǝ-get kanà-la `tʃangu-a
DET деревня-EP-LOC2 собака-PL NEGEX-3SG
‘В этой деревне нет собак’ [SelNeg: 085].
na ēd-ǝ-get kanà-la `netu-k
DET деревня-EP-LOC2 собака-PL NEGEX-3SG
‘В этой деревне нет собак’ [SelNeg: 084].
*`ēd-ǝ-get kanà-la `ā ē-j-a
деревня-EP-LOC2 собака-PL NEGST быть-EP-3SG
*‘В этой деревне нет собак’ [SelNeg: 086].
Повсеместно, наряду с исконным tʃangu-, используется, принимая селькупские глагольные словоиз-
менительные показатели, русский исторический отрицательный бытийный предикат нету (36б). Конст-
рукции со стандартным глагольным отрицанием бытийного глагола-копулы в принципе считаются не-
приемлемыми (36в). Следует, однако, отметить, что «грамматичность» подобных конструкций (со стан-
дартным глагольным отрицанием бытийного предиката) допускается в импровизированных сложных
пропозициях, где в финитных зависимых клаузах конструкции [NEG + COP] оказываются вполне допус-
тимы ― наравне с отрицательной бытийной конструкцией; cм. (37a) vs. (37б) и (37в).
〈nɨldӡik i ē-j-a na kana-n〉 ā ē-j-a kɨba kana-la
DET.ADV и быть-EP-3SG DET собака-LOC NEGST быть-EP-3SG маленький собака-PL
〈…〉 `tʃangu-a kɨba kanà-la
NEGEX-3SG маленький собака-PL
〈…〉 `netu-k kɨba kanà-la
NEGEX-3SG маленький собака-PL
‘Оказывается (букв.: так и есть), у этой собаки нет щенков’ [SelNeg: 052].
C точки зрения морфосинтаксической симметрии отрицательные бытийные конструкции в полной
мере симметричны утвердительным конструкциям с глаголом обладания ‘держать, иметь, обладать’; ср.
(38a) и (38б) ниже.
(38а) cельк., южн., ср.-обск.
tab-la warkɨ-z-at sūru-la-p war-z-at
он-PL жить-PST-3PL животное-PL-ACC держать-PST-3PL
‘Они жили, скот держали’ [H-GM:_003].
(38б) cельк., южн., ср.-обск.
tab-la-nan el'mād-la tʃaŋgu-z-at
он-PL-LOC2 ребенок-PL NEGEX-PST-3PL
‘Детей у них не было’ [H-GM:_002].
Примеры со стандартным отрицанием при глаголе обладания не обнаруживаются ― в том числе и
при отрицании локативных конструкций с глаголами положения ‘сидеть’, ‘лежать’, ‘стоять’ в значении
‘находиться’ (39а). В отрицательных эквивалентах таких пропозиций используется рассмотренная мо-
дель с отрицательным бытийным глаголом [LOC THEME NEGEX] (39б).
na tɨgɨ-t par-u-gat `fǝʃk-ǝ-n-ol àmd-a
DET кедр-GEN верх-EP-LOC2 орех-EP-GEN-голова сидеть 14-3SG
14
‘На этом дереве шишки есть’ [SelNeg: 151].
14
Локативные бытийные конструкции с глаголами положения ‘сидеть’, ‘лежать’ и др. в отношении неодушев-
ленных референтов являются отличительной чертой тюркских языков Сибири и предметом многочисленных пуб-


na tɨgɨ-t par-u-gat `fǝʃk-ǝ-n-ol `tʃangu-a
DET кедр-GEN верх-EP-LOC2 орех-EP-GEN-голова NEGEX-3SG
‘На этом дереве шишек нет’ [SelNeg: 153].
В отношении темпорально-аспектуального словоизменения отрицательные бытийные предикаты
(как исконный, так и заимствованный) демонстрируют более полную парадигму, чем рассмотренные
восточнохантыйские эквиваленты: в частности, в области локативных отрицательных конструкций от-
мечаются все основные глагольные флексии, свойственные утвердительному бытийному предикату; см.
(38а), (38б), а также (40а), (40б) ниже.
kana-n `lɨ `ē-ɣ-a
собака-GEN кость быть-PST-3SG
‘У собаки была кость’ [SelNeg: 036].
kana-n `lɨ ne`tu-ɣ-a
собака-GEN кость NEGEX-PST-3SG
‘У собаки не было кости’ [SelNeg: 037].
Таким образом, на основе рассмотренных примеров можно заключить, что южноселькупские от-
рицательные бытийные пропозиции строятся при помощи специального отрицательного бытийного
предиката tʃangu- ‘отсутствовать, не существовать’ по модели [LOC THEME NEGEX]. С точки зрения
морфосинтаксической симметрии южноселькупские отрицательные бытийные конструкции в целом
демонстрируют черты симметрии (ср. с утвердительным примером (23б)) ― с условием замещения
утвердительного бытийного глагола ē- ‘быть, иметься’ отрицательным бытийным предикатом. К сим-
метричным чертам также относятся и сравнимые парадигмы утвердительного и отрицательного бы-
тийных предикатов, что свидетельствует об очевидной глагольной природе отрицательного бытийного
предиката.
Последовательной дифференциации между собственно экзистенциальными, локативными и посес-
сивными конструкциями [Wagner-Nagy 2011: 205―207], релевантной для обсуждения функции отрица-
ния, в рассмотренном южноселькупском материале не отмечается, за исключением очевидной тенден-
ции в относительном порядке элементов в клаузе: [LOC THEME NEGEX] для экзистенциальных конст-
рукций (примеры (36), (38―40)), [THEME LOC NEGEX] или [LOC NEGEX THEME] для локативных
(примеры (35), (37) и (41) ниже).
(41) cельк., южн., ср.-обск.
n'en'n'a-la-t ʃer-b-at māt, tab-la-n n'en'n'a tʃaŋgu-s māt-qɨt
сестра-PL-POSS.3SG войти-PST-3PL дом он-PL-GEN сестра NEGEX-PST дом-LOC1
‘Сестры в дом вошли, их сестры́ дома не было’ [H-GM:_064].
3.4. Отрицательные модальные / вспомогательные слова

Обе системы располагают очень ограниченным инвентарем лексических единиц (вероятно, лишь од-
ной лексемой) с имплицитным отрицательным значением, использующихся в качестве модальных гла-
голов в рамках предикативной модели [LVINF-AUXVFIN] ― c инфинитивной формой основного лексиче-
ского глагола и финитной формой отрицательного модального глагола (чаще всего со значением отсут-
ствия физической (42a), (43а) или умственной (42б), (43б) способности). Такая модель свидетельствует о
морфосинтаксической симметрии утвердительных и отрицательных модальных конструкций; ср. приме-
ры отрицательных конструкций (42а), (42б), (43а), (43б) и утвердительной (42в), (43в).
täl-tä kür-s-im
тянуть-INF не.мочь-PST2-1SG/SG
‘Я (его) вытащить не мог’ [Терешкин 1981: 131].
ликаций; среди прочих см.: [Дульзон 1960, 1966, 1977; Абдрахманов 1970; Li et al. 1976; Бирюкович 1980, 1984,
1986; Гаджиева, Бирюкович 1983; Серебренников, Бирюкович 1984; Лемская 2012] (автор благодарен Флориану
Зигелю за привлечение внимания к этому вопросу).


män-nǝ `kür-t-im loŋo-ta jüɣ kniʃk-al
1SG-LOC не.мочь-DER-1SG/SG читать-INF 3SG книга-3SG
‘Я не умею / не могу читать его книгу 〈на иностранном языке〉’ [Фильченко 2008].
`qat wer-tä òn-wǝl
дом делать-INF знать/уметь-PRS.3SG
‘(Он(а)) может дом построить’ [Фильченко 2005].
(43а) cельк., южн., вас.
tabɨt tü-p tʃadɨ-gu tʃedalba-dɨt
3PL огонь-ACC зажечь-INF не.мочь-3PL
‘Они не могут разжечь огонь’ [MIFI: 040].
man as tun-wa-n kadӡa sǝn tàlɨmbɨ-gu
1SG NEGST мочь-PRS-1SG русский язык говорить-INF
‘Я не умею / не могу говорить по-русски’ [Быконя 2005: 244].
tab tan-w-at ńaj-p mē-gu
3SG мочь-PRS-3SG.OBJ хлеб-ACC делать-INF
‘Он(а) может / умеет хлеб печь’ [Быконя 2005: 231].
В свете данных последнего времени порядок элементов предикативной модели может быть изменен
с [LVINF AUXVFIN] (42а), (43a) на обратный [AUXVFIN LVINF] (42б), (43б). Подобная инверсия может быть
интерпретирована как контактное влияние русского языка (для которого типичен порядок [AUXVFIN
LVINF]), так как все носители восточнохантыйских и южноселькупских диалектов являются билингвами.
Другим объяснением может служить определенная синтаксическая дифференциация конструкций со
значением физической способности (с более фиксированным синтаксисом ― [LVINF AUXVFIN]) и конст-
рукций со значением умственной способности (с более свободным синтаксисом ― [LVINF AUXVFIN] /
[AUXVFIN LVINF]). Подтверждением последнего положения могут служить примеры типа (43б) и (44),
представляющие собой стандартное отрицание утвердительного модального глагола умственной спо-
собности по модели [NEGST + AUXVFIN(CAN / KNOW)], где за глаголом следует комплемент в виде глаголь-
ной группы (вместо отрицательного модального глагола той же, но более общей семантики: хант. вост.
kür-, сельк. южн. tʃedalba- ‘не мочь / не уметь’).
(44) хант., вост., вах.
tulpul, ǝntǝ onǝl-ɣas-ǝn qul-oɣ tin wǝ-tä!
дурень NEGST уметь-PST1-2SG рыба-PROL выкуп взять-INF
‘Дурень, (ты) не смог взять у рыбки выкуп!’ [Gulya 1966: 139].
Более подробное обсуждение порядка следования элементов модальной предикативной группы (как
утвердительной, так и отрицательной) имеется в работе [Wagner-Nagy 2011: 113―115, 127].
3.5. Отрицание при императиве (прохибитивы)

В отрицательных пропозициях повелительного наклонения, содержащих запреты (прохибитивах), в
обеих системах используется стратегия отрицания, при которой глагольному предикату в морфологиче-
ской форме императива предшествует специальный маркер императивного отрицания, отличный от
маркера стандартного отрицания; ср. примеры императива (6б), (7) и прохибитива (45a), (45б), (46a),
(46б). Такими маркерами отрицания императива (NEGIMP) являются äl для восточнохантыйских диалек-
тов и ɨg / ɨk / ɨɣ для южноселькупских.
`män-oɣ qoq-qə-pa `äl mən-ä
1SG-PROL далеко-PRED-ALL NEGIMP идти-IMP.2SG
‘Далеко от меня не отходи!’ [Фильченко 2008].
tʃəkə sem-en-kə tɨɣl-ä äl jöɣ-itən
очень сердце-COM-PRED здесь-ILL NEGIMP приходить-IMP.2DU
‘Сильно смело сюда не подходите (вы двое)!’ [OM2WM:_039].

Маркеры императивного отрицания всегда несут на себе фразовое ударение и предшествуют гла-
гольному предикату.
ma-ʃ-ep ɨk tʃ'aʃk-l'el
1SG-EP-ACC NEGST стрелять-IMP.2SG.OBJ
‘Не стреляй в меня!’ [H-GM:_7a].
(46б) сельк., южн., ср.-обск.
ɨk t'ur-l'end
NEGST плакать-IMP.2SG.SUB
‘Не плачь!’ [H-GM: 37].
(46в) сельк., южн., нарым.
àɣa (ā) lər-iš
NEGST петь-IMP.2SG
‘Не пой!’ [SelNeg: 103].
На материале примеров (46a), (46б) vs. (46в) следует отметить, что, вероятно, в последнее время в
южноселькупских диалектах сфера дистрибуции маркера стандартного отрицания aɣa / ā расширяется за
счет императива, т. е. допускается использование этого маркера в императиве наряду с более традици-
онным собственно императивным маркером отрицания ɨg 15 [Беккер и др. 1995].
Зависимости в кодировании прохибитивов от категориальных значений глагольных предикатов
(TAM) в морфосинтаксическом плане не обнаруживается. Императивы и прохибитивы (как неутверди-
тельные речевые акты с мощным манипуляционным значением) ассоциированы с планом ирреалиса ―
они обращены к состояниям или событиям, временной план которых следует за моментом речи (т. e. со-
бытиям проецируемым, ожидаемым в будущем). Таким образом, область действия отрицания в прохи-
битивах распространяется на всю глагольную фразу или на всю пропозицию, «добиваясь» неистинности
или предотвращения события, выраженного основой глагольного предиката.
Итак, можно отметить, что обе системы демонстрируют признаки морфосинтаксической симметрии
между императивами и прохибитивами. Наличие специального маркера отрицания императива, который
не связан этимологически с маркером стандартного отрицания, свидетельствует о принадлежности обе-
их систем к типу II по типологии прохибитивов [van der Auwera, Lejeune 2005]. Само наличие специаль-
ного маркера отрицания при императиве ― явление, типологически не очень распространенное, но в
достаточной мере описанное [Givon 2001: 317].
3.6. Отрицание при вопросительных высказываниях

В отрицании при вопросительных клаузах обе системы демонстрируют морфосинтаксическую сим-
метрию с неотрицательными клаузами. Наиболее типично маркер стандартного отрицания используется
в препозиции к глагольному предикату. Функциональные особенности связаны с использованием отри-
цания при бытийных вопросительных пропозициях.
Так, в восточнохантыйских диалектах, как отмечалось выше, при бытийных пропозициях, включая
вопросительные (47a―д), бытийные предикаты: глагол-копула (47б), (47г), (47д) и глагол обладания
(47в) ― могут быть эксплицитно не выражены. Такая ситуация недопустима в пропозициях с отрицани-
ем (47е―и), где отрицательный бытийный предикат обязательно эксплицитен. Кроме того, в то время
как в неотрицательных вопросительных пропозициях бытийный / посессивный предикат (когда он вы-
ражен эксплицитно) обладает полной глагольной парадигмой, отрицательный бытийный предикат əntim
для выражения соответствующих глагольных грамматических категорий используется в аналитических
конструкциях с бытийным глаголом в качестве вспомогательного, несущего на себе словоизменитель-
ную глагольную морфологию ― TAM и лично-числовые показатели (см. выше раздел «Отрицание при
бытийных пропозициях»).
qunta noɣol-l-ətəɣ
когда отправиться-PRS-2PL
‘Когда вы уезжаете?’ [TS:_312].
15
По данным недавних полевых материалов (2011 г.), как при опросах, так и при импровизированных выска-
зываниях носители языка (русско-селькупские билингвы) воспринимали маркеры отрицания ɨg и ā как свободную
вариацию [Фильченко 2011б].


nuŋ qoji werəŋ-ot (wə-s-ən)
2SG кто маленький-вещь быть-PST2-2SG
‘Ты чей сын?’ [TS:_332].
os min müɣüli-äɣi
опять 1DU что-PRED
‘А у нас что?’ [TS:_251].
müɣüjnə ʧəti
как DET
‘Как так?’ [TS:_192].
(47д) хант., вост., вас.
qu-j-ən müɣäləŋ jəm lop-ali
мужчина-EP-2SG который хороший одежда-DIM
‘Какой из костюмов твоего мужа хороший?’ [TS:_144].
(47е) хант., вост., вас.
əj ʃeɣləw müɣi ʃaj əntəm
один вид какой одежда NEGEX
‘Одинаковой одежды разве не бывает?’ [TS:_206].
(47ж) хант., вост., вас.
əj ʃeɣləw müɣi jaɣ əntəm
один вид какой люди NEGEX
‘Одинаковых людей разве не бывает?’ [TS:_207].
(47з) хант., вост., вас.
müɣüjnə əntəm-äki ortɨ ʧoras-qu
какой NEGEX-PRED богатый купец (торговать-человек)
‘Этот богатый купец что тут делает?’ [TS:_161].
(47и) хант., вост., вас.
müɣüjnə ʧəti potinka pel'k-əm ənt-əm
какой DET ботинок часть-1SG NEGEX
‘Почему только один мой ботинок здесь?’ [TS: 120].
Ситуация в южноселькупских диалектах в целом сравнима с рассмотренными восточнохантыйскими
данными: в духе морфосинтаксической симметрии (ср. пример (48а)) в вопросительных пропозициях с
отрицанием используется маркер стандартного отрицания в препозиции к соответствующему элементу
клаузы, чаще всего глагольной группе (48б). Одним из отличий от восточнохантыйских данных является
то, что южноселькупский бытийный отрицательный предикат tʃangu- имеет принципиально более пол-
ную парадигму, включая временные и аспектуальные формы (см. выше раздел «Отрицание при бытий-
ных пропозициях»).
qaj ē̮ǯal-gw-a warg ol
что cказать-HAB-3SG большая голова
‘Что тот царь (большая голова) сказал?’ [H-GM: 039].
(48б) сельк., южн., ср.-обск.
qaj warg ol aza me-kku-t nē-m-d
что большой голова NEGST дать-HAB-3SG/SG дочь-ACC-3SG
‘Что, царь (большая голова) не дает свою дочь?’ [H-GM:_026].
ta-nan paja `ē-j-a ali `tʃangu-a / `netu-k
2SG-LOC1 старушка быть-EP-3SG или NEGST-3SG NEGST-3SG
‘У тебя жена есть или нет?’ [SelNeg: 089].
3.7. Отрицание при неопределенных местоимениях

Ситуация с отрицанием при неопределенных местоимениях в восточнохантыйских и южноселькуп-
ских диалектах обнаруживает определенную дифференциацию двух систем.

3.7.1. Отрицание при неопределенных местоимениях в восточнохантыйских диалектах

В восточнохантыйских диалектах специальные отрицательные формы местоимений отсутствуют, а
соответствующие значения кодируются частноотрицательными конструкциями с неопределенными ме-
стоимениями и маркером стандартного или бытийного отрицания (49); см. также (10в), (10д), (14), (24),
(30в), (32) выше. Таким образом, в восточнохантыйских диалектах применяется синтаксическая страте-
гия стандартного отрицания [Dahl 1979].
müɣ`ülinə wer-tä əntə ònol-l-əm
что-то делать-INF NEGST знать-PRS-1SG
‘Я ничего делать не умею’ [Фильченко 2008].
Сами восточнохантыйские неопределенные местоимения составляют небольшой класс проформ,
многие из которых могут использоваться в качестве вопросительных местоимений. К наиболее типич-
ным представителям класса принадлежит в частности mətä ‘некий, какой-то, что-то’, а также в вопроси-
тельном значении ‘какой, который?’.
mətä qu-j-ən mən-wəl?
что-то мужчина-EP-LOC идти-PRS.3SG
‘Кто (из вас мужчин) пойдет?’ [Терешкин 1981: 276].
mətä puɣəl-nə wəl-wən?
что-то деревня-LOC жить-PRS.2SG
‘В какой деревне (ты) живешь?’ [Терешкин 1981: 276].
Производные проформы с участием mətä ‘некий, какой-то, что-то’ строятся на основе простой пре-
позиции лексеме с абстрактным значением времени, пространства, способа действия, меры и т. д.: mətä-
länə ‘иногда, когда-то’; mətä-saɣɨ ‘как-нибудь, хоть как’; mətä-kürät ‘сколько-то, немного’; mətä-tʃim ‘не-
сколько, хоть сколько, хоть как-то’ и т. д.
mä mətä köl əntə at-kas-əm
1SG что-то слово NEGST идти-PRS.3SG
‘Я не сказал ни слова’.
mä mətä-kürät nüŋ itʃəw kürät
1SG сколько-то 2SG также примерно
‘Сколько ты, столько и я’.
mətä-saɣɨ wer-l-im
как-то делать-PRS-1SG
‘Как-нибудь сделаю’.
mä mətä-tʃim qul əjnäm wel-s-im
1SG хоть.сколько рыба однажды добыть-PST2-1SG
‘Я бывало разную рыбу ловил’ [Терешкин 1981: 276―277].
Одно из производных образований ― mətäli, ― являясь, скорее всего, формой диминутива, образует
проформу с наиболее общим неопределенным значением ‘хоть что, что-то, ничто’ и встречается только
в контексте отрицания.
mətäli-tə toɣɨ äl arɨ-ta
что-то-PL прочь NEGST сломать-IMP.2SG
‘Не разбей ничего / чего-нибудь / все!’ [Терешкин 1981: 277].
mä mətäli əntə wər-l-əm
1SG что-то NEGST делать-PRS-1SG
‘Я ничего / чего-либо не делаю’ [Терешкин 1981: 277].

Наконец, существует класс примеров, где в контексте отрицания используются проформы с аффик-
сом -p / -əp / -pə.
mətäli-p əntəm
что-то-pə NEGEX
‘Ничего нет’ [Терешкин 1981: 277].
(53б) хант., вост., сург.
wiči-pə əntə ɛŋkrəmtə-ł
всегда-CLIT NEG.PTCL смотреть-PRS.3SG
‘Он(а) никогда не смотрит’ [Сsepregi 1998: 41] 16 (цит. по [Wagner-Nagy 2011: 77]).
В некоторых источниках данный аффикс / клитика наделяется отрицательным значением и / или ста-
тусом отрицательной клитики [Терешкин 1981; Wagner-Nagy 2011: 78]. Об этом может свидетельство-
вать высокая частотность этого аффикса / клитики в отрицательных пропозициях, а также примеры, где
данная морфема, судя по всему, является единственным формальным маркером отрицания [Wagner-
Nagy 2011: 78].
(54) хант., вост., сург.
qu-jə-ł-pə łŭw-nam qɔt-nə wăł-ł
муж-EP-2SGPX-CLIT 3SG-RFL дом-LOC быть-PRS.3SG
‘У нее нет мужа’ (букв.: ‘Нет мужа в ее доме’) [Csepregi 1998: 41] (цит. по [Wagner-Nagy 2011: 78]).
Данное явление в сургутском диалекте интерпретируется как реанализ (reanalysis) изначально эмфа-
тического показателя как вторичного маркера отрицания, а при некоторых условиях ― единственного
(в тех случаях, когда стандартный маркер отрицания или отрицательный бытийный предикат экспли-
цитно не выражен) [Wagner-Nagy 2011: 77―78]. Подобного рода явление реанализа типологически рас-
пространено; за ним закрепился термин «цикл Есперсена», при котором допустима грамматикализация
вторичного маркера отрицания из морфем другой (чаще эмфатической) семантики [Dahl 1979; Wagner-
Nagy 2011].
На материале других восточных: васюганского, александровского и ваховского ― диалектов хан-
тыйского языка эта интерпретация, однако, не подтверждается. Следует также отметить, что и в указан-
ном сургутском диалекте примеры данного типа единичны. Вероятно, возможен и более консерватив-
ный анализ примеров данного типа как использование показателя -pə в качестве эмфатического маркера
фокуса, сродни показателю -то в русском языке. В остальном речь идет об использовании проформ в
общем неопределенном значении или имен в стандартных отрицательных высказываниях.
rätʃ tɨɣ-l-a taɣ-l-a läɣǝm-ɣǝn qoj-pǝ ǝntǝm
старик здесь-3SG-ILL там-3SG-ILL взглянуть-PST0.3SG кто-EMPH NEGEX
‘Старик туда-сюда посмотрел — никого нет’ [FA&SON: 008].
Очевидно, что отрицательное значение форм с -pə свойственно, скорее, всей пропозиции, а не самой
морфеме -pə, которая всегда подразумевает присутствие маркера стандартного отрицания или отрица-
тельного бытийного предиката.
〈…〉 mǝtä köl-pǝ ǝntǝ toloɣ-wǝl
какой-то слово-EMPH NEGST сказать-PRS.3SG
‘〈…〉 (Русалка) ни слова не говорит’ [BOY: 022].
Нужно отметить, что дистрибуция показателя -pə не ограничивается контекстом отрицания и неоп-
ределенными проформами [Gulya 1966: 95]; см. пример (57).
mǝrǝm-pǝ tǝɣǝ-j-nǝ mǝn-wǝl-t wont oɣtɨ saɣɨ
только-EMPH место-EP-LOC идти-PRS.3SG-3PL лес верхушка путь
‘Только в некоторых местах идут по гривню (хребту)’ [SAB-TOL-KOM: 014].
16
В примерах (53б) и (54) приводится оригинальное глоссирование M. Csepregi [Csepregi 1998] (цитируется по
[Wagner-Nagy 2011]); свободный перевод на русский язык дан А. Ю. Фильченко.

Статистически данный эмфатический показатель -pə имеет достаточно низкую частотность: в сред-
нем 5/100 клауз (1—2 / 1 текст), из которых 75% — в контексте отрицания, а 25% — в неотрицательных
высказываниях; 50% — с неопределенными (53a) и вопросительными (55) проформами, 25% — c лич-
ными проформами (59), 25% — с именами (54), (56) и наречиями (53б), (57), (58). При этом средняя час-
тота отрицания в восточнохантыйских текстах составляет 8/100 клауз.
pǝɣ-l in-pǝ jaɣǝntǝ-kǝtǝ-ɣǝn ajrɨ juɣ wej morǝmta-ɣǝn
сын-3SG только-EMPH грести-INCH-PST0.3SG обласок дерево черен сломаться-PST0.3SG
‘Они в лодку вскочили, сын только начал грести — весла черен сломался’ [FA&SON: 013].
töɣət wətʃʹ-imt-ɣən tʃʹu raɣəw jüɣ-näm-pə wətʃʹ-imt-äɣən
огонь вспыхнуть-MMNT-PST0.3SG DET сразу 3SG-RFL-EMPH вспыхнуть-MMNT-PST0.3SG
‘〈…〉 Огонь вспыхнул, (и он) тут же сам вспыхнул’ [G&B: 006].
Аффикс -pə также может использоваться и с самим маркером стандартного отрицания с очевидной
эмфатической производной коннотацией.
`əntə-pə söɣön təɣlä-äɣən, il-pə `əntə rəqət-ətə
NEGST-FOC сумка трогать-PST0.3SG перед-EMPH NEGST бросить-PST0.3SG/SG
‘Даже не тронул сумку, ничего не выбросил (ничего) наружу! [BearStay: 061].
Кроме того, аффикс -pə частотен (но не обязателен) в императиве, равно как и в индикативе.
qunt-a ju-wən? qunta-pə äl ju-ɣət-a!
когда-ILL прийти-PRS.2SG когда-EMPH NEG прийти-CMPL-IMP.2SG
Когда придешь? [EKhNeg]. Никогда не приходи! [EKhNeg].
Возможно, в отношении примеров данного типа применима характеристика асимметричных отрица-
тельных конструкций типа A / EMPH [Miestamo 2005: 109; Wagner-Nagy 2011: 57], где асимметрия вы-
ражается в необходимости некоторого эмфатического элемента (необязательного в утвердительном эк-
виваленте), который сам по себе не несет отрицательного значения.
3.7.2. Отрицание при неопределенных местоимениях в южноселькупских диалектах

Существенным отличием южноселькупских диалектов от восточнохантыйских в вопросе отрицания
при неопределенных местоимениях является использование неопределенных местоимений с показате-
лем -naj и с производным общим эмфатическим / отрицательным значением. Можно сказать, что в юж-
носелькупских диалектах применяется комбинация из морфологической и стандартной синтаксической
стратегий отрицания [Dahl 1979], так как в остальном морфосинтаксис отрицательной пропозиции имеет
уже известный вид стандартного глагольного или бытийного отрицания (62а—д). Детальная этимология
показателя -naj является предметом отдельного рассмотрения.
(62а) сельк., южн., нарым.
kod-to `tö-mb-at natʃat and-ɨ-ɣe
кто-FOC прийти-PSTN-3PL DET.LOC лодка-EP-COM
‘Кто-то приехал (на лодке)’ [SelNeg: 127].
`kod-naj `ā tö-mb-aq natʃat
кто-NEG NEGST прийти-PSTN-3SG DET.LOC
‘Туда никто не пришел’ [SelNeg: 129].
mat `kod-naj `ā konӡər-n-am
1SG кто-NEG NEGST видеть-PRS-1SG/SG
‘Я никого не видел’ [SelNeg: 130].
(62г) сельк., южн., нарым.
taw kanak `kuӡan-naj `ā mud-a
DET собака когда-NEG NEGST лаять-3SG
‘Эта собака никогда не лает’ [SelNeg: 136].

(62д) сельк., южн., нарым.

nɨnd `kajm-naj tʃobɨr `tʃangu-a / `netu-k
здесь какой-NEG ягода NEGEX-3SG NEGEX-3SG
‘Здесь никаких ягод нет’ [SelNeg: 143].
Данные пары неопределенных и производных отрицательных неопределенных местоимений (с пока-
зателем -naj) в южноселькупских диалектах можно рассматривать как единственное проявление отрица-
тельной полярности (negative polarity) в рассматриваемых системах.
Во всех подобных примерах данные производные проформы имеют очевидную отрицательную се-
мантику. Деривация подобного рода может наблюдаться и в северных самодийских языках (ненецком и
нганасанском) [Wagner-Nagy 2011].
3.8. Морфологическое отрицание при именах: абессив (каритив)

И южноселькупские, и восточнохантыйские диалекты характеризуются обширной системой имен-
ных падежей, в основном пространственного типа. Кроме того, как в восточнохантыйских, так и в юж-
носелькупских говорах представлены комитатив (инструменталис) и абессив (каритив), показателями
которого являются восточнохантыйский аффикс -ləɣ и южноселькупский -galk. Падежный статус неко-
торых из этих форм является предметом обсуждения [Helimski 1998; Gusev forthc.], так как существуют
определенные ограничения на дистрибуцию данных показателей с показателями числа и притяжатель-
ности, однако этот вопрос не является предметом настоящего обсуждения.
kör-ləɣ qu
нога-ABES мужчина
‘одноногий / безногий человек’ [Filchenko 2007]
paja-ldӡɨga-t wargɨ-ɣ-a hɨ`dӡaro-galk mad-kɨt
старуха-DIM-3SG жить-PST-3SG окно-ABES дом-LOC2
‘Старуха жила в доме без окон’ [SelNeg: 114].
Семантика данных именных форм вполне очевидна и формально иллюстрируется моделью ‘без X’,
где X — это значение именной основы. Глагольные формы с данным показателем не типичны, даже не-
финитные (причастные), которые достаточно свободно используются с другими падежными показате-
лями, в частности различного рода пространственных значений.
4. Отрицание всей пропозиции — общеотрицательные клаузы

Вся пропозиция также может быть в сфере действия отрицания — в тех случаях, когда истинность
всей пропозиции опровергается отрицательной ассерцией. Наиболее типичными примерами пропозиций
такого рода являются отрицательные ответы на общие полярные вопросы типа «да / нет». В таких слу-
чаях как в восточнохантыйских (64), (65б), так и в южноселькупских (66б) диалектах маркер стандарт-
ного отрицания используется в качестве общеотрицательного слова ‘нет’.
`əntə, tʃi əntə `qaqɨ wajaɣ, təmə qa`sɨ tʃil-wəl
NEGST DET NEGST младший.брат зверь DET человек кричать-PRS.3SG
‘Нет, это не медведь (младший брат) орет, это человек кричит’ [NST:_016].
`ɨnl-a! `əntǝ, män-nə pəs`käri mas-wǝl
садиться-IMP.2SG NEG 1SG-LOC быстро надо-PRS.3SG
‘Садись!’ [OMC:_005]. ‘Нет, мне быстрее надо’ [OMC:_006].
(66а) сельк., южн., нарым. (66б) сельк., южн., нарым.
tat àwər-b-and? `ā, `ā àwər-n-ak
2SG есть-PSTN-2SG NEG NEGST есть-PRS-1SG
‘Ты наелся?’ [SelNeg: 122]. ‘Нет, (я) не наелся’ [SelNeg: 123].
Отрицательные ответы на неотрицательные вопросительные пропозиции зачастую могут содержать
только частноотрицательную ассерцию (исправление) — без общеотрицательного ‘нет’ (67б).


na `qaj, `hǝr? na `ā hǝr, na `tʃapt
DET что снег DET NEGST снег DET роса
‘Это что, снег?’ [SelNeg:_090]. ‘Это не снег, это роса’ [SelNeg: 091].
Подобным же образом обстоит дело и в ответах на вопросы с отрицанием при глагольном предикате
(68a): как положительный, так и отрицательный ответы могут содержать собственно корректную ассер-
цию (в отрицательном случае — частноотрицательную клаузу со стандартным отрицанием) без общеот-
рицательного ‘нет’ (68б) или утвердительного ‘да’ (68в), последний отсутствует как таковой.
tat `ā kondal-b-ɨɣ-ant?
2SG NEGST спать-DUR.IPRFV-PST-2SG
‘Ты не выспался?’ [SelNeg: 124].
`ā kondal-b-ɨɣ-ak
NEGST спать-DUR.IPRFV-PST-1SG
‘(Я) не спал’ [SelNeg: 125].
`faək kondal-b-ɨɣ-am
хорошо спать-DUR.IPRFV-PST-1SG
‘(Я) хорошо поспал’ [SelNeg: 126].
Утвердительные ответы на вопросы, в которых присутствуют эквативы или предикаты-посессивы
(69a), наиболее типично содержат утвердительную ассерцию в виде подобного же экватива или преди-
ката-посессива, зеркально отражая структуру вопроса (69б).
na `ā pǝk-a-t watt? `pǝk-a-t
DET NEGST лось-EP-GEN след лось-EP-GEN
‘Это не лося след?’ [SelNeg: 121]. ‘(Это) лося (след)’ [SelNeg: 122].
5. Периферийные явления в области отрицания

К периферийным явлениям в типе имплицитно отрицательных конструкций можно отнести восточ-
нохантыйскую конструкцию ‘чуть не’ (70) и южноселькупскую ‘еще не’ (71а), (71б), имеющие значения
‘не истинно вопреки ожиданию’ или ‘не истинно вопреки видимости’.
mä-n kätʃ `qaɣrəmta-ɣal, kätʃ ɨl ni`rimtə-ɣəl
1SG-ACC почти поймать-PST1.3SG почти низ схватить-PST1.3SG
‘Он(а) чуть не поймал(а) меня, чуть не затащил(а) (туда) вниз’ [ST: 128].
Как в восточнохантыйских (70), так и в южноселькупских диалектах (71а), (71б) эксплицитный мар-
кер отрицания отсутствует, а семантика неистинности пропозиции присутствует имплицитно — в рам-
ках лексем ‘чуть не’ и ‘еще не’ соответственно, так как в остальном пропозиции данного типа полно-
стью симметричны (морфосинтаксически) своим утвердительным эквивалентам.
na ka`nak ā ògol-oldӡ-ǝ-mbi-l ka`nak
DET собака NEGST учить-CAUS-EP-PST-ADJ собака
‘Эта собака еще не обучена (совсем, и уже не сможет)’ [SelNeg: 077].
na ka`nak ta`rā ògol-oldӡ-ǝ-mbi-l ka`nak
DET собака еще.не учить-CAUS-EP-PST-ADJ cобака
‘Эта собака еще не обучена (но может)’ [SelNeg: 078].
na ka`nak ògol-oldӡ-ǝ-mbi-l (ka`nak)
DET собака учить-CAUS-EP-PST-ADJ (cобака)
‘Эта собака обучена’ [SelNeg: 076].

Что касается южноселькупской конструкции, то, скорее всего, существует определенная дифферен-
циация в аспектуально-модальном отношении между пропозициями со стандартным отрицанием ā ‘не X’
и tarā ‘еще не X’. В частности, некое состояние, событие или действие Х в случае с tar-ā ‘еще не X’ по-
следовательно считается нереальным, но ожидаемым и возможным, в то время как в случае стандартно-
го отрицания с ā ‘не X’ такое состояние, событие или действие X нужно считать уже не достижимым и
невозможным; cр. примеры (71a) и (71б). Отнесение конструкций данного типа к имплицитно отрица-
тельным дискуссионно. Следует, однако, отметить, что содержание этих примеров, безусловно, имеет
отрицательное значение.
Принципиально к общеотрицательным может быть отнесен и тип примеров (72)—(74), представ-
ляющих имплицитно отрицательные эмфатические риторические вопросы.
quntǝ mä nöŋ-ǝ loɣos-l-ǝm
когда 1SG 2SG-INSTR.О ударить-PRS-1SG
‘Когда я тебя ударила?!’ (‘Никогда я тебя не била!’) [B&M: 006].
(73) сельк., южн., ср.-обск.
na qaj ī na pēge
это какой сын это рябчик
‘Какой это сын?! Это рябчик!’ (‘Он не сын!’) [H-GM: 010].
(74) сельк., южн., ср.-обск.
kod tab-se wark-ēnǯ-a
кто 3SG-COM жить-FUT-3SG.SUB
‘Кто с ним будет жить?’ (‘Никто не будет с ним жить!’) [H-GM: 039].
6. Отрицание при смешении / переключении кодов

В контексте повсеместного билингвизма носителей обоих рассматриваемых языков отрицание, как и
другие аспекты организации данных языковых систем, предсказуемо свидетельствует о контактном
взаимодействии с доминирующим русским языком. Русские маркеры отрицания ni / ne имеют достаточ-
но высокую частотность, в особенности в импровизированной речи более молодых носителей (напри-
мер, при отрицании именной группы).
a temi ni `möɣtək, ni pə`tʃɨ, ni àɣərnəŋ, ni `sart ənt`ə-m wəl-`qal
а DET NEG елец NEG окунь NEG язь NEG щука NEG-PP быть-PST1.3SG
‘А там нет ни ельца, ни окуня, ни язя, ни щуки’ [Фильченко 2008].
При этом восточнохантыйская система демонстрирует также признаки определенной грамматиче-
ской конвергенции — изменение стратегии отрицания по аналогии с русским языком и переход к ис-
пользованию двойного отрицания отдельно именной и глагольной групп.
В южноселькупских диалектах уже отмечался такой признак смешения кодов, как параллельное ис-
пользование заимствованного отрицательного бытийного предиката netu- ‘нет(у)’ наряду с исконным
tʃangu- ‘отсутствовать’; ср. примеры (36б), (37в), (40б) vs. (35б), (36a), (37б), (38б), (39б), (41). Кроме то-
го, также был упомянут процесс, который можно охарактеризовать как проявление грамматической
конвергенции в тенденции к чрезмерной нормализации, проявляющейся в расширении дистрибуции
маркера стандартного отрицания ā (āɣā) за счет специального маркера отрицания при императиве (про-
хибитив) ɨg (cм. раздел «Отрицание при императиве»). К другим проявлениям конвергенции можно от-
нести вариативность в порядке следования элементов в постпредикативных комплементах и нефинит-
ных клаузах; см. пример (37a). Эту вариативность также можно отнести к следствиям контактного взаи-
модействия с русским языком.
7. Заключение
В контексте существующих типологических исследований отрицания восточнохантыйские и южно-
селькупские данные в основном демонстрируют черты, ожидаемые с точки зрения генетически родст-
венных угорских и самодийских языков [Wagner-Nagy 2011], а также с точки зрения основных характе-
ристик языков этого ареала (см. Табл. 4). К основным стратегиям отрицания в рассматриваемых систе-
мах относятся следующие:

1) стандартное отрицание при индикативе путем препозиции маркера стандартного отрицания в со-
ответствии с основными тенденциями порядка следования элементов клаузы [Dryer 1992, 2005]; кроме
того, стандартное отрицание используется при подтипе бытийных пропозиций (включая эквативы, атри-
бутивы, инклюзивы);
2) отрицание второго подтипа бытийных пропозиций (включая локативы, посессивы и собственно
бытийные / экзистенциальные) c помощью специального отрицательного бытийного предиката с дефек-
тивной глагольной парадигмой (значительно дефективной — в случае восточнохантыйских, частично
дефективной — в случае южноселькупских диалектов); в восточнохантыйских диалектах такой отрица-
тельный бытийный предикат может принимать именной предикативный маркер -aki, а также вынужден
формировать аналитическую предикативную конструкцию с финитным вспомогательным бытийным
глаголом [NEGEX (+ -aki) + (AUXVFIN)] для выражения темпоральных значений;
3) отрицание при императиве (прохибитив) путем препозиции особого маркера отрицания, этимоло-
гически не связанного с маркером стандартного отрицания, что соответствует типy II по классификации
[van der Auwera, Lejeune 2005]; в южноселькупских диалектах отмечается инновационное расширение
дистрибуции маркера стандартного отрицания с образованием свободной вариации с маркером отрица-
ния прохибитивов (возможно, под влиянием контактного взаимодействия с русским языком);
4) отрицание при неопределенных / отрицательных местоимениях, при котором в восточнохантый-
ских диалектах используется стратегия стандартного или бытийного отрицания с непроизводными не-
определенными проформами и частотным (но необлигаторным) маркированием неопределенной про-
формы эмфатическим показателем -pə, что находит параллели в южноселькупской стратегии использо-
вания производных отрицательных местоимений, образованных от неопределенных и вопросительных,
маркированных эмфатической клитикой -naj;
5) аналитическое отрицание в конструкциях со вспомогательными словами с имплицитным отрицатель-
ным значением — финитными модальными словами со значением ‘не мочь, не уметь’ [LVINF — AUXVFIN];
6) морфологическое именное отрицание при помощи падежной формы абессива;
7) аналитическое отрицание в конструкциях со вспомогательными словами с имплицитным отрица-
тельным / ирреалисным значением ‘чуть не’, ‘еще не’ [‘чуть не’ / ‘еще не’ + VP] = [NEG VP].
В восточнохантыйских диалектах маркер стандартного отрицания при индикативе (ǝntǝ), скорее все-
го, имеет протоугорскую (возможно, и более раннюю [Honti 1997]) этимологию — реликт некоего про-
тоугорского отрицательного глагола *ǝnt-, когнаты которого сохраняются в мансийских 17 и хантыйских
диалектах [Соловар 2009].
(76) хант., сев., каз.
Ma năŋ ɔλŋ-en-ən nεmχŏjat-a ăn lŏp-s-əm.
‘Я о тебе никому не сказала’ [Соловар 2009: 117].
Isa nєməλ χŏjat i sij pa ănt wєrəλ.
‘Звука даже не производил’ (букв. ‘не делал’) [Соловар 2009: 111].
Так, из примеров по казымскому диалекту (76), (77) очевидно, что маркер стандартного отрицания
ăn(t) демонстрирует те же основные характеристики, что и в рассмотренных восточных примерах (пре-
позиция, предпочтение отрицания глагольной группы). Отрицательный бытийный предикат ǎntʌ(m) в
примерах (77)—(80), как и в восточнохантыйских примерах, выступает в качестве именного предиката с
дефективной парадигмой и необходимостью формировать аналитическую предикативную конструкцию
с финитным вспомогательным бытийным глаголом [NEGEX + (AUXVFIN)] для выражения темпоральных
значений; cм. (78a—в), (79a), (79б) vs. (80).
(78а) хант., сев., каз.
Śit ǒpεm ǎntʌ.
‘Она (мне) не сестра’ [Соловар 2009: 35].
(78б) хант., сев., каз.
Aλəŋ χʌjeλ ăntʌm.
‘Утреннего мужчины нет’ [Соловар 2009: 47].
(78в) хант., сев., каз.
Tăta nεməλt wɔj ăntʌ, λaŋki ăntʌ, ńŭχəs ăntʌ.
‘Здесь нет никаких зверей, белок нет, соболей нет’ [Соловар 2009: 54].
17
Личное обсуждение с Е. К. Скрибник.


Ŏpiλam misχɔtən ăntʌm-ət.
‘Сестер моих в коровнике нет’ (PL) [Соловар 2009: 54].
Λin jŏλn ăntʌm-ŋən.
‘Их дома нет’ (DU) [Соловар 2009: 54].
Aśєm jŏλn ăntʌm wʌs.
‘Отца дома не было’ [Соловар 2009: 54].
Одним из отличий является, однако, то, что в севернохантыйских диалектах с отрицательным бы-
тийным предикатом не используются именные предикативные маркеры, подобные восточнохантыйско-
му -aki (78a—в).
Tăta aλ kєrətʹλʹa, măna!
‘Не валяйся здесь, иди!’ [Соловар 2009: 70].
В отношении прохибитивов (81) ситуация в северных и восточных диалектах хантыйского языка
вполне сопоставима и иллюстрирует тип II [van der Auwera, Lejeune 2005], характеризующийся исполь-
зованием в императиве особого маркера отрицания, этимологически не связанного с маркером стан-
дартного отрицания.
Важные системные отличия между северными и восточными диалектами хантыйского языка связаны
со стратегией отрицания при неопределенных / отрицательных местоимениях. Радикально дифференци-
рующим фактором является севернохантыйское формирование отрицательных местоимений при помо-
щи отрицательного префикса nεm-, в то время как в восточнохантыйских диалектах используется или
неопределенное местоимение в сочетании со стандартным отрицанием, или неопределенное местоиме-
ние с эмфатическим аффиксом -pə в сочетании со стандартным отрицанием; ср. cевернохантыйские
примеры (76), (82) vs. восточнохантыйские примеры (52), (55), (61).
Ma nεmλtɨ-jεm nεmχŏjat-a ăn rŏkəptəλəm.
‘Я ничего (букв. ничто(-мое)) никому (DAT) не дам’ [Соловар 2009: 87].
В обеих системах есть специальные эмфатические маркеры, которые часто используются для усиле-
ния отрицания. Очевидно, однако, что севернохантыйская свободная морфема χon (83a) и восточно-
хантыйская клитика -pə (55—61) этимологически не связаны и обладают разными статусами. В то время
как севернохантыйская частица χon высокочастотна и обладает уже значением отрицательной эмфати-
ческой частицы 18 [Wagner-Nagy 2011: 79], в восточнохантыйских диалектах она или ее алломорфы не
отмечаются.
Χʌŋχaja jiλət, sɔra χon jŏχətλət.
‘Против течения едут, (конечно) не скоро (они) приедут’ [Соловар 2009: 69].
Ma χɔtεmn χŭλ χon ăntʌm.
‘В моем доме рыба, конечно, есть’ [Соловар 2009: 54].
Вместо этого в восточнохантыйских диалектах наблюдается использование клитики -pə (см. приме-
ры (55) и (56)), которая отмечается также и в севернохантыйских (ср. пример (77) и [Wagner-Nagy 2011:
78—79]). Однако в восточнохантыйских говорах процесс грамматикализации этой клитики во вторич-
ный маркер отрицания в рамках общего цикла Есперсена продвинут менее, чем в случае с севернохан-
тыйской частицей χon, и даже менее, чем в случае севернохантыйского когната -pa (84); см. также
[Wagner-Nagy 2011: 77—78].
18
Более того, сочетание частицы χon и отрицательного бытийного предиката ăntʌm — фактически двойное от-
рицание (83б) — имеет значение эмфатического утверждения [Wagner-Nagy 2011: 78—79].


Ŏšəŋ λʌmətsŏχ pa λєtŏt ăntʌm wʌs 19.
‘Нормальной одежды (даже) и еды не было’ [Соловар 2009: 47].
Наконец, в плане прошедшего времени дифференциация между северными и восточными диалек-
тами хантыйского языка отмечается в отношении частотности асимметричной конструкции «номинали-
зация + отрицательный бытийный предикат» [NMLZ + NEGEX], использующейся вместо стандартного
отрицания [NEGST + VFIN] (85). В то время как в севернохантыйских диалектах эта конструкция регу-
лярна [Wagner-Nagy 2011: 111], в восточнохантыйских диалектах частотность таких конструкций край-
не низка.
min ɬoɬum-m-əmn antəm
1DU воровать-PP-1DU NEGEX
‘Мы двое не воровали’ [Соловар, Черемисина 1994: 37; Wagner-Nagy 2011: 111].
В целом, в отношении стратегий отрицания в клаузах с неглагольными предикатами для северных и
восточных диалектов хантыйского языка (см. Табл. 2) отмечается основополагающая дифференциация
на двустороннюю и трехстороннюю оппозицию [Veselinova 2006]. При этом в работе [Wagner-Nagy
2011: 302—303] отмечается, что севернохантыйские стратегии отрицания характеризуются трехсторон-
ней оппозицией — использованием трех формальных маркеров отрицания (кроме отдельного маркера
прохибитива): 1) ăn — для стандартного отрицания (76), (77) и посессивного отрицания (86); 2) ăntʌm —
для бытийного отрицания и локативного отрицания (78б)—(80); 3) ănt(ʌ) — для отрицания при негла-
гольных (именных) предикатах (78a).
Tăm wʌλtijən kʌkkʌken tiχəλ wєrti wєr ăn tăjəλ.
‘Сейчас у кукушки нет привычки вить гнезда’ (букв. ‘Гнездо делать дело не имеет’) [Соловар
2009: 100].
В то же время восточнохантыйские стратегии отрицания характеризуются двусторонней оппозици-
ей — использованием двух формальных маркеров отрицания (кроме маркера прохибитива): 1) əntə —
для стандартного отрицания (14), (16), посессивного отрицания с глаголом ‘иметь, держать’ и для от-
рицания при неглагольных (именных) предикатах (31а), (64); 2) əntəm(-aki) — для бытийного отрицания,
локативного отрицания (24)—(27) и посессивного отрицания с отрицательным бытийным предика-
том (24г).
Более точная теоретическая перспектива эволюции рассмотренных маркеров стандартного и бытий-
ного отрицания в хантыйском языке еще детально не определена 20, однако можно с большой долей ве-
роятности предположить, что они представляют собой вполне типичный пример процесса грамматика-
лизации. В рамках данного типологически универсального процесса [Bybee et al. 1994] ранее полноцен-
ная лексическая единица — отрицательный глагол — подвергается семантическому «обесцвечиванию»,
обобщению значения, в то время как его функциональная сфера расширяется — в данном случае до со-
временного использования в качестве частноотрицательного маркера при любом элементе клаузы. При
этом синтаксические характеристики данной лексической единицы также подвергаются изменениям —
значительному сужению парадигмы, декатегоризации. В результате этих изменений данная лексическая
единица приобретает грамматическое значение, формируя синтаксическое / семантическое единство с
тем элементом клаузы, в препозиции к которому она оказывается.
В случае с рассматриваемыми маркерами стандартного отрицания декатегоризация значительна — с
полной утерей глагольной парадигмы. В синхронном плане в восточнохантыйских диалектах как маркер
19
В севернохантыйских диалектах форма вспомогательного глагола (VFIN или VNFIN) соотносится с модально-
стью, латентив определяет причастную форму глагола-копулы ‘быть’; ср. примеры (а) и (б). Но в рассматриваемых
восточнохантыйских данных форма вспомогательного глагола всегда финитная.
(a) Jŏχan χɔnəŋən aj χɔp ar ăntʌm wʌs.
‘Около реки лодок не много было’ [Соловар 2009: 62].
(б) Λŭw mijəm śεraŋka χŏšapəλ λɨpijən śεraŋka ăntʌm wʌλmaλ.
‘В коробке спичек, которую он дал, спичек не было, оказывается’ [Соловар 2009: 62].
20
Автор признателен Л. Веселиновой за плодотворное обсуждение аспектов грамматикализации / лексикали-
зации в типологической перспективе отрицания.

Таблица 2
Сводные параметры выражения отрицания
в восточных и северных диалектах хантыйского языка
восточнохантыйские севернохантыйские
параметры отрицания
диалекты диалекты
əntə VFIN ăn(t) VFIN
стандартное отрицание
NMLZ + ăntʌm
присловное отрицание элемента Y əntə Y / ni Y ăn(t) Y
отрицание существования / состояния
X əntə Y X ănt(ʌ) Y
THEME = Х (Present context)
X = HIGH.TOP X = LOW.TOP
— эквативы / инклюзивы / атрибутивы ăntʌm
ăn + VFIN ‘иметь’
— локативы / экзистенциальные / посессивы X əntim X əntim(-äki)
X əntə + COP-TAM Y X ănt(ʌ) + COPVFIN Y
THEME = Х (Past context)
— эквативы / инклюзивы / атрибутивы X = HIGH.TOP X = LOW.TOP
əntim + əntim(-äki) + ăntʌm + COPVFIN
— локативы / экзистенциальные / посессивы
COPVFIN COPVFIN ăn + V[FIN] ‘иметь’
— результативы əntim + AuxVFIN (jitä ‘become’) ? ăntʌm + AuxVFIN ?
‘почти’ ‘конечно не’
kür ‘не мочь; не знать; не уметь’
отрицательные вспомогательные слова
‘мочь’ + NEG (возможность) ‘возможность’ + ăntʌm
‘возможность’ + ăn ‘иметь’
— эмфатическое утверждение
двойное отрицание
χon + ăntʌm
отрицание при императиве (прохибитив) al aλ
общее отрицание əntə ănt(ʌ)
неопределенное отрицание INDF(-pǝ) + əntə / əntim INDF nεm- + ăn(t) / ăntʌm
лишительность (Abessive, Caritive) -ləɣ [без N(основа)] —
переключение / смешение кодов
— индикатив ni ni
— императив
стандартного отрицания ǝntǝ, так и отрицательный бытийный предикат ǝntim, скорее всего, представляют
собой причастные формы, а финитные формы отсутствуют; кроме того, по аналогии с причастиями и
именными предикатами ǝntim может принимать предикативный аффикс -aki. Следует также отметить,
что с точки зрения просодики маркер отрицания (стандартного) почти никогда не несет фразового уда-
рения (в противоположность лексическим глаголам).
Таким образом, в русле избранной модели грамматикализации можно предложить следующий вари-
ант эволюции маркеров стандартного отрицания в системе восточнохантыйских диалектов. Ранние лек-
сические отрицательные глаголы, обладающие (более) полной парадигмой, часто использовались в при-
частной форме в определенных конструкциях с некоторыми финитными глаголами [LVNEG(PART) +
LVFIN] и со временем (в контексте таких конструкций) подвергались семантическому обобщению, рас-
ширению дистрибуции за пределы указанных конструкций и утрате значительной части глагольной па-
радигмы, сохраняясь на современном этапе только в форме причастий: несовершенного вида ǝntǝ —
маркер стандартного отрицания [NEG(PART) + (NP, VP[LVFIN], ADVP)]; совершенного вида ǝntim — от-
рицательный бытийный предикат [NEG[EX](PART)+(-aki) + (AUXFIN)]. Такие «застывшие» причастные
формы, которые функционируют как маркеры отрицания, могут в принципе восприниматься как отри-
цательные вспомогательные глаголы, имеющие дефективную парадигму и обладающие способностью
выступать в качестве «хозяина» (“host”) для лексического глагола [NEG + LVFIN].
Сравнительный анализ данных северных и южных диалектов селькупского языка (см. Табл. 3) дает
схожую картину диалектной дифференциации. В целом, анализ северноселькупских данных [ОчСЯ
1980; Wagner-Nagy 2011] демонстрирует общее сходство основных стратегий отрицания с южносель-
купскими.

(87) сельк., сев., таз.

man ašša ila-k
1SG NEG жить-1SG
‘Я не живу’ [ОчСЯ 1980: 237].
mat ašša tɛnɨmɨ-s-ak timńa-nɨ ima-p qo-ptä-tɨ
1SG NEG знать-PST-1SG старший.брат-GEN.1SG жена-ACC найти-NMLZ-3SG
‘Я не знал, что мой старший брат женился’ [ОчСЯ 1980: 173].
na iija ašša werq ɛɛ-ŋa
DET ребенок NEG большой быть-3SG
‘Этот ребенок не большой’ [ОчСЯ 1980: 362].
В частности, при стандартном отрицании (87), (88) и при отрицании с неглагольным предикатом (89)
северноселькупский маркер отрицания ašša инвариантен и находится в препозиции к соответствующему
элементу предложения.
Одной из дифференцирующих характеристик северных диалектов является, однако, использование
альтернативного маркера стандартного отрицания čä, образованного, очевидно, от общеселькупского
бытийного отрицательного предиката čääŋka [ОчСЯ 1980: 252; Wagner-Nagy 2011: 68—69, 286].
mat šintɨ čä qontɨ-r-ä-k
1SG 2SG.ACC NEG видеть-FREQ-NMLZ-1SG
‘Я не заметил тебя’ [ОчСЯ 1980: 252].
При этом в контексте прошедшего времени в северноселькупских диалектах отмечается асимметрия
отрицания [Wagner-Nagy 2011: 110], так как финитному предикату утвердительного высказывания соот-
ветствует в отрицании конструкция из нефинитной формы (номинализация) лексического глагола и от-
рицательного бытийного предиката, принимающего на себя соответствующую финитную глагольную
морфологию (90), (91). Более того, в [ОчСЯ 1980: 237] отмечается, что подобная асимметричная конст-
рукция отрицания, безусловно, является в контексте прошедшего времени более частотной, чем стан-
дартное симметричное отрицание, т. е. предпочтительной; ср. (88) vs. (91).
mee-kɔɔlɨk ńi-kutɨ (ämtä kutɨ) (kutɨ-nɛj) čääŋka tü-ptä-tɨ
1PL-ABES NEG-кто (NEG кто) (кто-EMPH) NEGEX.3SG прийти-NMLZ-3SG
‘Кроме нас никто не пришел’ [ОчСЯ 1980: 299].
В селькупских бытийных конструкциях (включая локативные, посессивные и экзистенциальные)
также обнаруживаются определенные черты диалектной дифференциации. Так, например, Б. Вагнер-
Надь отмечает различия в стратегиях построения отрицания в посессивных конструкциях: в южных диа-
лектах используется конструкция с обладателем в форме локативного падежа и отрицательным бытий-
ным предикатом, а в северных — конструкция с локативной постпозицией обладателя в генитиве и от-
рицательным бытийным предикатом (92) или же с обладетелем в качестве посессивной флексии на об-
ладаемом (93) [Wagner-Nagy 2011: 226—227].
ima-n mɨqɨn ira-tɨ čääŋŋɨ-mpa
женщина-GEN PSTP старик-3SG NEGEX-PST.3SG
‘Мужа у женщины не было’ [ОчСЯ 1993: 20].
ɔɔtä-l čääŋka
олень-2SG NEGEX.3SG
‘У тебя оленей нет’ [ОчСЯ 1980: 365].
Селькупское отрицание (подобно восточнохантыйскому) характеризуется в индикативе двусторонней
оппозицией [Veselinova 2006], при которой используются два формальных маркера отрицания (кроме мар-
кера прохибитива): 1) ašša / ā — для стандартного отрицания (15), (18), (87), (88) и для отрицания при не-
глагольных (именных) предикатах (89); 2) čääŋka / tʃangu — для бытийного отрицания (36), (38), для лока-

тивного отрицания (35), (37), для посессивного отрицания с отрицательным бытийным предикатом (92), (93)
и для стандартного отрицания в прошедшем времени (90), (91); см. также [Wagner-Nagy 2011: 287—288].
Наконец, еще одной чертой, в определенной степени дифференцирующей северные и южные диа-
лекты селькупского языка, является стратегия отрицания при неопределенных / отрицательных место-
имениях. Сродни описанной выше ситуации в хантыйском языке, в северноселькупских диалектах до-
минирующей стратегией формирования отрицательных местоимений из вопросительных является ис-
пользование отрицательного префикса ni-, в то время как в южноселькупских более продуктивна модель
с использованием вопросительного местоимения с cуффиксом -naj в сочетании со стандартным отрица-
нием; ср. южноселькупские примеры (62б—д) и северноселькупские (91), (94), (95).
imany ńi-kuččä (ämtä kuččä) *(kuččä-nɛj) ašša iččyrna
жена-1SG NEG-куда (NEG куда) *(куда-EMPH) NEG ходить-3SG
‘Моя жена никуда не ходит’ [ОчСЯ 1980: 299].
tapčely mat ńi-qaj-ym (ämtä qaj-ym) *(kuččä-nɛj) ašša met-ap
сегодня 1SG NEG-что-ACC (NEG что-ACC) *(что-EMPH) NEG делать-1SG
‘Сегодня я ничего не делаю’ [ОчСЯ 1980: 299].
Следует отметить, что обе стратегии засвидетельствованы как в южных, так и в северных диалектах
селькупского языка. Однако все имеющиеся источники так или иначе отмечают, что в северноселькуп-
ских диалектах дистрибуция суффикса -naj / -nɛj крайне ограничена (местоимениями ‘кто’ и ‘что’ в но-
минативе; ср. (91) vs. (94), (95), в скобках), в то время как префикс ńi- более частотен и продуктивен
[ОчСЯ 1980: 298—299; Беккер и др. 1995: 129—133]. Кроме того, в северноселькупских диалектах
[ОчСЯ 1980: 298] отмечается альтернативная конструкция (вероятно, с эмфатическим отрицательным
значением) с частицей ämtä в препозиции к вопросительному местоимению (см. примеры (91), (94), (95),
в скобках); эта конструкция не встречается в южноселькупских диалектах.
Таблица 3
в северных и южных диалектах селькупского языка
параметры отрицания северноселькупский диалект южноселькупский диалект

стандартное отрицание ašša VFIN ā (āɣā) VFIN
čä VFIN
присловное отрицание элемента Y ašša Y ā (āɣā) Y
THEME = Х (Present context)
— эквативы / инклюзивы / атрибутивы X ašša Y X ā (āɣā) Y
čääŋk- + (TAM)
— локативы / экзистенциальные / посессивы
N[GEN] + čääŋk- + (TAM) tʃangu- / netu- + (TAM)
N[PX] + čääŋk- + (TAM)
THEME = Х (Past context)
— эквативы / инклюзивы / атрибутивы X ašša Y X ā (āɣā) Y
— локативы / экзистенциальные / посессивы čääŋk- + (TAM) tʃangu- / netu- + (TAM)
— ‘еще / пока не’
отрицательные вспомогательные слова tačal- ‘не мочь’; tʃedalba- ‘не мочь’
ašša + VFIN ‘не знать; не уметь’ āɣā + VFIN ‘не знать; не уметь’
отрицание при императиве (прохибитив) ɨkɨ ɨg / ā (āɣā)
общее отрицание ašša ā (āɣā)
INDF ni- + ašša INDF -naj + ā (āɣā)
неопределенное отрицание
INDF ni- + čääŋk- INDF -naj + tʃangu- / netu-
лишительность (Abessive, Caritive) -kɔɔlɨk [без N(основа)] -galk [без N(основа)]
— индикатив ni netu-
— императив ā (āɣā) = ɨg

В целом, в отношении морфосинтаксической симметрии [Miestamo 2005] обе системы демонстриру-

ют скорее симметричные черты, не обнаруживая серьезных системных отличий между отрицательными
клаузами и их утвердительными эквивалентами, за исключением собственно присутствия маркера отри-
цания. Дифференциация индикативных и императивных отрицательных стратегий соответствует типу II
в типологии отрицания императивов по [van der Auwera, Lejeune 2005]. Следует, однако, сказать, что от-
мечаемая в южноселькупских диалектах инновация — параллельное использование маркера стандарт-
ного отрицания в императиве — сближает эту систему с языками типа I [van der Auwera, Lejeune 2005],
использующими один маркер отрицания для индикатива и императива (например, с русским языком).
Таблица 4
в восточнохантыйских и южноселькупских диалектах
восточнохантыйские южноселькупские
параметры отрицания
диалекты диалекты
стандартное отрицание əntə VFIN ā (āɣā) VFIN
присловное отрицание элемента Y əntə Y / ni Y ā (āɣā) Y
отрицание существования / состоя-
ния THEME = Х (Present context)
— эквативы / инклюзивы / атрибу- X əntə Y X ā (āɣā) Y
тивы
X = HIGH.TOP X = LOW.TOP
— локативы / экзистенциальные / tʃangu- / netu- + (TAM)
X əntim X əntim(-äki)
посессивы
отрицание существования / состоя-
ния THEME = Х (Past context)
— эквативы / инклюзивы атрибутивы X əntə + COPVFIN (wǝlta ‘to be’) Y X ā (āɣā) Y
— локативы X = HIGH.TOP X = LOW.TOP
— экзистенциальные əntim + COPVFIN əntim(-äki) + COPVFIN
— посессивы (wǝlta ‘to be’) (wǝlta ‘to be’) tʃangu- / netu- + (TAM)
— результативы *əntim + AuxVFIN (jitä ‘become’) ? ā (āɣā) + COPVFIN ?
‘почти’ ‘еще / пока не’
отрицательные вспомогательные kür ‘не мочь; не знать; не уметь’ tʃedalba- ‘не мочь;
слова не знать; не уметь’
‘мочь’ + Neg (возможность) ‘мочь’ + Neg (возможность)
отрицание при императиве
al ɨg / ā (āɣā)
(прохибитив)
общее отрицание əntə ā (āɣā)
INDF(-pǝ) + əntə INDF-naj + ā (āɣā)
неопределенное отрицание
INDF(-pǝ) + əntim INDF-naj + tʃangu- / netu-
лишительность (Abessive, Caritive) -ləɣ [без N(основа)] -galk [без N(основа)]
— индикатив ni netu-
— императив ā (āɣā) = ɨg
Отмечаемые примеры асимметричного отрицания в обеих системах касаются в основном примеров с

прохибитивами и бытийными пропозициями. Так, обнаруживаются определенные асимметричные стра-
тегии при выражении отрицания в бытийных пропозициях в настоящем и прошедшем временах (асим-
метрия связана с грамматическими категориями глагола [Miestamo 2005]), что не в полной мере уклады-
вается в существующие типологии [Croft 1991].
Так, если в южноселькупских диалектах стратегия бытийного отрицания в целом характеризуется
симметричностью, то в восточнохантыйских диалектах различаются два подтипа стратегии отрицания
бытийных пропозиций: 1) для пропозиций в настоящем времени и немаркированном прошедшем —
«чистый» отрицательный бытийный предикат ǝntim; 2) для пропозиций прошедшего времени — ана-
литическая конструкция с отрицательным бытийным предикатом ǝntim и бытийным финитным вспомо-
гательным глаголом wǝl-ta ‘быть’, принимающим соответствующие глагольные категориальные показа-

тели. Такая дифференциация по признаку глагольных грамматических категорий (ТАМ) осложняет чет-
кую классификацию в рамках существующих типологий бытийного отрицания (типы A, B, C [Croft
1991]), так как, c одной стороны, a) очевидна этимологическая связь маркеров стандартного и бытийно-
го отрицания (ǝntǝ / ǝntim), с другой стороны, б) бытийный отрицательный предикат имеет собственную
уникальную морфологию [ǝntim(-äki)], и наконец, в) при некоторых обстоятельствах для бытийного от-
рицания могут быть использованы оба маркера отрицания (стандартного и бытийного) в рамках преди-
кативной конструкции с финитным (бытийным) глаголом ‘быть’ в качестве вспомогательного: в про-
шедшем времени — конструкция с отрицательным бытийным предикатом [X wǝlqal ‘был X’ / X ǝntim
wǝlqal ‘X несуществующим был’]; в настоящем времени — конструкция с маркером стандартного отри-
цания в вопросах альтернативного типа [X wǝlwǝl, qam ǝntǝ wǝlwǝl ‘есть Х или не есть?’].
Сравнительный анализ диалектных данных дает основания предварительно отметить множество об-
щих черт грамматики отрицания в восточнохантыйских и южноселькупских диалектах, тогда как внутри
соответствующих диалектных континуумов (хантыйского и селькупского) многие из этих черт оказы-
ваются дифференцирующими.
В перспективе исследования — рассмотрение описанных выше стратегий и параметров отрицания в
более широком контексте самодийских и финно-угорских данных, возможно, с расширением типологи-
ческой перспективы — c привлечением данных по тюркским языкам Западной Сибири.
Языки
сельк. — селькупский хант. — хантыйский
сев. — северные диалекты вост. — восточные диалекты
таз. — тазовский диалект алекс. — александровский диалект
южн. — южные диалекты вас. — васюганский диалект
вас. — васюганский диалект вах. — ваховский диалект
нарым. — нарымский диалект сург. — сургутский диалект
ср.-обск. — среднеобский диалект сев. — северные диалекты
каз. — казымский диалект
Источники
Источники по восточнохантыйским диалектам
AGB — текст «Чуть не побили» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой архив
Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
B&M — текст «Птичка и мышка» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глоссирование и
перевод 2010 г. [Фильченко, Потанина 2010] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири
ТГПУ.
BearStay — текст «Медведь ночевал» (хант. вас.), записан в 2012 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой ар-
хив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
BH — текст «Охота на медведя» (хант. вас.), записан в 2005 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой архив
BOY — текст «Мальчик» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глоссирование и перевод
2012 г. [Фильченко, Потанина 2012] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
EKhNeg — опросник «Отрицание» (хант. вас.), адаптирован и записан в 2012 г. на р. Васюган (Ковылин С. В.,
Фильченко А. Ю.) // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
FA&SON — текст «Отец и сын» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глоссирование и пе-
ревод 2012 г. [Фильченко, Потанина 2012] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири
ТГПУ.
FAL — текст «Первый самолет в Озерном» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Поле-
вой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
FYB — текст «Смешной медведь» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой архив
G&B — текст «Пучок травы и ягодка» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глоссирование
и перевод 2012 г. [Фильченко, Потанина 2012] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири
ТГПУ.

Life — текст «Жизнь» (хант. алекс.), записан в 2007 г. (Парнюк Л. В.) // Полевой архив Кафедры-лаборатории язы-
ков народов Сибири ТГПУ.
MP — текст «Мотороллер толкали» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой ар-
M-V — текст «Матрена и Василий» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой ар-
NST — текст «Ночная смена с Тайкой» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой
архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
OMC — текст «Старик в обласке» (хант. вас.), записан в 2008 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой архив
OM2WM — текст «Старик и две женщины» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глосси-
рование и перевод 2012 г. [Фильченко, Потанина 2012] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов
Сибири ТГПУ.
SAB-TOL-KOM — текст «Сабун-Тольки-Комсомолец» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.),
глоссирование и перевод 2010 г. [Фильченко, Потанина 2010] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков
народов Сибири ТГПУ.
ST — текст «След топтать» (хант. вас.), записан в 2005 г. на р. Васюган (Фильченко А. Ю.) // Полевой архив Ка-
федры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
TS — текст «Три сына» (хант. вас.), записан в 1966 г. на р. Васюган (Калинина Л. И.), глоссирование и перевод
2010 г. [Фильченко и др. 2010] // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
Источники по южноселькупским диалектам

H-GM — текст «Как рябчик человеком стал» (сельк. южн.), записан в 1980 г. в с. Иванкино Колпашевского района
Томской области (Ким А. А., Максимова Н. П.), глоссирование и перевод 2010 г. (Байдак А. В., Максимова Н.
П., Федотова Н. Л.) // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
MIFI — текст «Хозяйка огня» (сельк. южн.), записан в 1983 г. на р. Васюган (Ильяшенко И. А., Максимова Н. П.),
глоссирование и перевод 2012 г. (Байдак А. В., Максимова Н. П.) // Полевой архив Кафедры-лаборатории язы-
ков народов Сибири ТГПУ.
SelNeg — опросник «Отрицание» (сельк. южн.), адаптирован и записан в 2011 г. на р. Парабель (Фильченко А. Ю.) //
Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ.
Общие
букв. — буквально
A — agent of transitive clause (субъект переходного действия)
ABES — abessive (абессив, лишительный падеж)
ACC — accusative (аккузатив, винительный падеж)
ADJ — adjective (имя прилагательное)
ADJZ — adjectivizer (маркер атрибутивности)
ADV — adverb (наречие)
ADVP — adverbial phrase (наречная группа)
ALL — allative (аллатив)
ATTN — attenuative (аттенуатив, слабая мера действия)
ATTR — attributive (атрибутивный показатель)
AUX — auxiliary (вспомогательное слово)
AUXV — auxiliary verb (модальный глагол, вспомогательный глагол)
CAUS — causative (каузатив)
CLIT — clitique (клитика)
CMPL — complement (глагольный комплемент)
COM — comitative (комитатив, совместный падеж)
COND — conditional (условное наклонение)
CONV — converb (конверб, деепричастная форма)
COP — copula (элемент-копула)
COPV — copula verb (глагол-копула, глагол-связка)
DAT — dative (датив, дательный падеж)
DER — derivational affix (деривационный аффикс, словоизменительный аффикс)
DET — determiner (определительное местоимение)

DIM — diminutive (диминутив)

DU — dual (двойственное число)
DUR — durative (дуратив, аффикс длительности)
EL — elative (элатив)
EMPH — emphatic (эмфатический маркер)
EP — epenthetic (соединительный элемент)
FAM — family, collective (аффикс взаимной собирательности)
FE — finite element (финитный элемент)
FIN — finite (финитная форма)
FOC — focus (фокус)
FREQ — frequency (фреквентатив, многократный вид)
FUT — future (будущее время)
F0 — частота F0
GEN — genitive (генитив, родительный падеж)
Н — high tone (восходящий тон)
HAB — habitual (хабитуалис)
HIGH.TOP — high topicality (повышенный / первичный топик)
ILL — illative (иллатив)
IMP — imperative (императив, повелительное наклонение)
IMPP — imperfective participle (имперфективное причастие)
IMPRF — imperfective (имперфектив)
INCH — inchoative (инхоатив)
INDF — indefinite (маркер неопределенности)
INDF.PRON — indefinite pronoun (неопределенное местоимение)
INF — infinitive (инфинитив)
INGR — ingressive (ингрессив)
INSTR — instrumental (инструменталис, инструментальный падеж)
INTN — intensifier (маркер интенсивности)
IPRFV — imperfectivizer (имперфективизатор)
L — нисходящий тон
LOC — locative (локатив, местный падеж)
LOC1 — locative 1 (локатив, местный падеж на -qɨn)
LOC2 — locative 2 (локатив, местный падеж на -nan)
LOW.TOP — low / secondary topicality (пониженный / вторичный топик)
LV — lexical verb (смысловой глагол)
MMNT — momentative (моментатив)
N — noun (именная форма, имя существительное)
NEG — negator (маркер отрицания)
NEGEX — existential negator (маркер бытийного отрицания)
NEGIMP — imperative negator (маркер отрицания при императиве)
NEGST — standard negator (маркер стандартного отрицания)
NFIN — non-finite (нефинитная форма)
NMLZ — nominalization (номинализация)
NOM — nominative (номинатив, именительный падеж)
NP — noun phrase (именная группа)
O — object of transitive clause (объект переходного действия)
OBJ — objective conjugation (объектное спряжение)
OPT — optative (оптатив)
ORD — ordinal (порядковое числительное)
PART — participle (причастие)
PL — plural (множественное число)
POSS — possessive (посессивное склонение, притяжательное склонение)
PP — perfective participle (перфективное причастие)
PRED — predicator affix (предикативный аффикс)
PRF — perfective (перфектив)
PROL — prolative (пролатив, продольный падеж)
PRS — present (настояще-будущее время)

PS — passive (пассив, пассивный залог)

PST — past (прошедшее время)
PSTN — past narrative / past resultative (прошедшее нарративное / прошедшее результа-
тивное)
PST0 — past 0 (бессуффиксальное прошедшее время)
PST1 — past 1 (прошедшее время на -ɣas)
PST2 — past 2 (прошедшее время на -s)
PST3 — past 3 (прошедшее время на -ɣal)
PSTP — postposition (послелог)
PTCL — particle (частица)
PX — possessive (посессивный аффикс, маркер притяжательности)
RFL — reflexive (маркер возвратности)
S — subject of intransitive clause (субъект непереходного действия)
SG — singular (единственное число)
SUB — subjective conjugation (субъектное спряжение)
TAM — tense, aspect, modality (время, аспект, модальность)
THEME — тема
TOP — топик
V — verb (глагольный предикат)
VEX — existential verb (бытийный глагол)
VP — verbal phrase (глагольная группа)
x — произвольный элемент конструкции / модели
y — произвольный элемент конструкции / модели
1 — первое лицо
2 — второе лицо
3 — третье лицо
Абдрахманов 1970 — Абдрахманов М. А. Тексты чулымско-тюркского языка (среднечулымский диалект) //

Языки и топонимия Сибири. Т. 2. Томск, 1970. С. 58—69.
Байдак и др. 2010 — Байдак A. B., Максимова Н. П., Федотова H. JI. Селькупские тексты // Сборник аннотиро-
ванных фольклорных текстов обско-енисейского языкового ареала / Ред. Фильченко A. Ю., Потанина O. С., Крю-
кова Е. А. и др. Томск, 2010. С. 133—184.
Беккер и др. 1995 — Беккер Е. Г., Алиткина Л. А., Быконя В. В., Ильяшенко И. А. Морфология селькупского
языка: Южные диалекты. Т. 1—2. Томск, 1995.
Бирюкович 1980 — Бирюкович Р. М. Строй чулымско-тюркского языка. Дисс. ... докт. филол. наук. М., 1980.
Бирюкович 1984 — Бирюкович Р. М. Лексика чулымско-тюркского языка. Пособие к спецкурсу. Саратов, 1984.
Бирюкович 1986 — Бирюкович Р. М. Номинативный аспект лингвистических единиц в языках различных ти-
пов. Межвузовский сборник. Саратов, 1986.
Быконя 2005 — Селькупско-русский диалектный словарь / Ред. Быконя В. В. Томск, 2005.
Гаджиева, Бирюкович 1983 — Гаджиева И. 3., Бирюкович Р. М. Реликты древнетюркского синтаксиса в совре-
менных тюркских языках (на материале чулымско-тюркского языка) // Советская тюркология. 1983, 2. С. 315.
Деннинг 1981 — Деннинг Н. В. Фонетика тымского диалекта селькупского языка. Дисс. … канд. филол. наук.
М., 1981.
Дульзон 1960 — Дульзон А. П. Этнический состав древнего населения Западной Сибири по данным топонимики //
Материалы XXV Международного конгресса востоковедов. М., 1960. С. 9.
Дульзон 1966 — Дульзон А. П. Чулымско-тюркский язык // Языки народов СССР. Т. 2. Тюркские языки. М.,
1966. С. 446—466.
Дульзон 1977 — Дульзон А. П. Материалы по диалектологии тюркских наречий Западной Сибири // Вопросы
хакасской филологии. Абакан, 1977. С. 150—178.
Калинина 1966 — Калинина Л. И. Восточнохантыйские материалы: Васюганский диалект // Полевой архив Ка-
федры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 1966 г.
Кузьмина 1974 — Кузьмина А. И. Грамматика селькупского языка. Ч. 1. Новосибирск, 1974.
Лемская 2012 — Лемская В. М. Акциональность в чулымско-тюркском языке (в типологической перспективе) //
Вестник ТГПУ. 2012, 10 (125). С. 98—104.

Надь 2005 — Надь З. Хантыйско-селькупские межэтничекие связи в бассейне Васюгана // Mikola-konferencia —

2004 / Ed. Wagner-Nagy B. Szeged, 2005. С. 63—73.
Надь 2011 — Надь З. Васюганские ханты: Изменение религиозной системы в XIX—XX веках. Томск, 2011.
Напольских 1997 — Напольских В. В. Введение в историческую уралистику. Ижевск, 1997.
Отрицание 2012 — Русская корпусная грамматика: Отрицание // http://rusgram.ru, 08.05.2012.
ОчСЯ 1980 — Кузнецова А. И., Хелимский Е. А., Казакевич О. А., Грушкина Е. В. Очерки по селькупскому язы-
ку: Тазовский диалект. Т. 1. М., 1980.
ОчСЯ 1993 — Кузнецова А. И., Казакевич О. А., Йоффе Л. Ю., Хелимский Е. А. Очерки по селькупскому языку:
Тазовский диалект. Т. 2. М., 1993.
Перепись 2010 — Всероссийская перепись населения — 2010. Т. 4. Национальный состав и владение языками,
гражданство. Табл. 23. Население коренных малочисленных народов Российской Федерации по родному языку по
отдельным субъектам Российской Федерации // www.gks.ru/free_doc/new_site/perepis2010/croc/perepis_itogi1612.htm,
2010 (дата обращения — 17.06.2013 г.).
Потанина, Фильченко 2010 — Потанина О. С., Фильченко А. Ю. Полевые архивные записи, р. Васюган // Поле-
вой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 2010 г.
Селькупы 1956 — Прокофьева Е. Д. Селькупы // Народы Сибири. М.—Л., 1956. С. 665—686.
Серебренников, Бирюкович 1984 — Серебренников Б. А., Бирюкович Р. М. Из истории некоторых глагольных
времен чулымско-тюркского языка // Советская тюркология. 1984, 6. С. 3—14.
Соловар 2009 — Соловар В. Н. Парадигма простого предложения в хантыйском языке. Новосибирск, 2009.
Соловар, Черемисина 1994 — Соловар В. Н., Черемисина М. И. Выражение отрицания в хантыйском языке //
Linguistica Uralica. 1994, 30. P. 35—46.
Терешкин 1961 — Терешкин Н. И. Очерки диалектов хантыйского языка. Ч. 1. Ваховский диалект. М.—Л., 1961.
Терешкин 1981 — Терешкин Н. И. Словарь восточнохантыйских диалектов. Л., 1981.
Фильченко 2005 — Фильченко A. Ю. Восточнохантыйские нарративы (васюганский и александровский диалек-
ты) // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 2005 г.
Фильченко 2007 — Фильченко A. Ю. Восточнохантыйские нарративы (васюганский и александровский диалек-
ты) // Полевой архив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 2007 г.
Фильченко 2008 — Фильченко A. Ю. Восточнохантыйские нарративы (васюганский диалект) // Полевой архив
Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 2008 г.
Фильченко 2011а — Фильченко A. Ю. Из опыта ареального анализа хантыйских, селькупских и чулымских диа-
лектных данных // Вестник ТГПУ. 2011, 3 (105). С. 148—156.
Фильченко 2011б — Фильченко A. Ю. Южноселькупские нарративы: Вопросник по отрицанию // Полевой ар-
хив Кафедры-лаборатории языков народов Сибири ТГПУ. Полевые материалы 2011 г.
Фильченко и др. 2010 — Фильченко A. Ю., Потанина O. С., Тоноян M. Н., Третьяков T. Хантыйские тексты //
Сборник аннотированных фольклорных текстов обско-енисейского языкового ареала / Ред. Фильченко A. Ю., По-
танина O. С., Крюкова Е. А. и др. Томск, 2010. С. 67—190.
Фильченко, Потанина 2010 — Фильченко A. Ю., Потанина O. С. Хантыйские тексты // Сборник аннотированных
фольклорных текстов обско-енисейского языкового ареала / Ред. Фильченко A. Ю., Потанина O. С., Крюкова Е. А. и др.
Томск, 2010. С. 39—65.
Фильченко, Потанина 2012 — Фильченко A. Ю., Потанина O. С. Хантыйские тексты // Сборник аннотирован-
ных фольклорных и бытовых текстов обско-енисейского языкового ареала / Ред. Фильченко A. Ю., Потанина O. С.,
Крюкова Е. А. и др. Томск, 2012. С. С. 24—71.
Хелимский 1988 — Хелимский Е. А. Историческая и описательная диалектология самодийских языков. Авто-
реф. дисс. … докт. филол. наук. Тарту, 1988.
Шатилов 1927 — Шатилов М. Б. Остяко-самоеды и тунгусы Принарымского района // Труды Томского крае-
ведческого музея. Т. 1. Томск, 1927.
van der Auwera, Lejeune 2005 — Auwera J. van der, Lejeune L. The prohibitive // The world atlas of language struc-
tures / Ed. Haspelmath M., Dryer M. S., Gil D., Comrie B. Oxford, 2005. P. 290—293.
Bybee et al. 1994 — Bybee J., Perkins R., Pagliuca W. The evolution of grammar: Tense, aspect and modality in the
languages of the world. Chicago—London, 1994.
Croft 1991 — Croft W. The evolution of negation // Linguistics. 1991, 27. P. 1—27.
Csepregi 1998 — Csepregi M. Szurguti osztják chrestomathia. Szeged, 1998. (= Studia Uralo-Altaica. 1998, 6.)
Dahl 1979 — Dahl Ö. Typology of sentence negation // Linguistics. 1979, 17. P. 79—106.
Décsy 1965 — Décsy G. Einführung in die finnisch-ugrische Sprachwissenschaft. Wiesbaden, 1965.
Dixon 1994 — Dixon R. M. W. Ergativity. Cambridge, 1994.
Dryer 1988 — Dryer M. Universals of negative position // Studies in syntactic typology / Ed. Hammond M., Moravcsik E.,
Wirth J. Amsterdam—Philadelphia, 1988. P. 93—124.

Dryer 1992 — Dryer M. The Greenbergian word order correlations // Language. 1992, 68. P. 81—38.
Dryer 2005 — Dryer M. Negative morphemes // The world atlas of language structures / Ed. Haspelmath M., Dryer M. S.,
Gil D., Comrie B. Oxford, 2005. P. 454—457.
Filchenko 2006 — Filchenko A. The Eastern Khanty Loc-Agent constructions: Functional discourse-pragmatic perspec-
tive // Demoting the Agent / Ed. Solstad T., Lyngfelt B. Amsterdam—New York, 2006. (= Linguistik aktuell. 2006, 96.)
P. 47—83.
Filchenko 2007 — Filchenko A. Aspects of the grammar of Eastern Khanty. Tomsk, 2007.
Givon 2001 — Givon T. Syntax: An Introduction. Vol. 1—2. Amsterdam—Philadelphia, 2001.
Glossing rules — Leipzig Glossing Rules / Comrie B., Haspelmath M., Bickel B. // http://www.eva.mpg.de/lingua/
resources/glossing-rules.php, 2012.
Gulya 1966 — Gulya J. Eastern ostyak chrestomathy. Bloomington, 1966.
Gusev forthc. — Gusev V. Negation in Nganasan // Negation in Uralic Languages / Ed. Miestamo M., Tamm A., Wag-
ner-Nagy B. Amtserdam—New York, 2014 (в печати).
Hajdú 1968 — Hajdú P. Chrestomathia Samojedica. Budapest, 1968.
Hajdú 1970 — Hajdú P. Zur Syntax der negativen Verbalformen im Samojedischen // Symposion über Syntax der ura-
lischen Sprachen / Ed. Schlachter W. Göttingen, 1970. S. 90—106.
Haspelmath 1997 — Haspelmath M. Indefinite pronouns. (Oxford Studies in Typology and Linguistic Theory.) Oxford,
1997.
Helimski 1998 — Helimski E. Selkup // The Uralic Languages / Ed. Abondolo D. London, 1998. P. 480—515.
Honti 1984 — Honti L. Chrestomathia Ostiacica. Budapest, 1984.
Honti 1997 — Honti L. Die Negation im Uralischen. I—III // Linguistica Uralica. 1997, 33. S. 81—96, 161—176,
241—252.
Jackendoff 1972 — Jackendoff R. Semantic Interpretation in Generative Grammar. Cambridge, 1972.
Jespersen 1917 — Jespersen O. Negation in English and other languages. Munksgaard in Komm—København, 1917.
Kahrel 1996 — Kahrel P. Aspects of Negation. PhD thesis. Amsterdam, 1996.
Lambrecht 1994 — Lambrecht K. Information Structure and Sentence Form. Cambridge, 1994.
Li et al. 1976 — Subject and Topic / Ed. Li Ch. New York, 1976.
Miestamo 2005 — Miestamo M. Standard negation: The negation of declarative verbal main clauses in a typological
perspective (= Empirical Approaches to Language Typology, 31.) Berlin, 2005.
Miestamo 2009 — Miestamo M. Negation // Grammar, Meaning and Pragmatics / Ed. Brisard F., Östman J.-O., Ver-
schueren J. Helsinki, 2009. P. 208—229.
Miestamo et al. 2011 — Miestamo M., Wаgner-Nagy B., Tamm A. Uralic Negation: Questionnaire. 2011 (manuscript).
Nikolaeva 1999 — Nikolaeva I. Ostyak. München—Newcastle, 1999.
Payne 1985 — Payne J. R. Negation // Language Typology and Syntactic Description / Ed. Shopen T. Cambridge,
1985. P. 197—242.
Selkirk 1984 — Selkirk E. Phonology and Syntax: The Relation between Sound and Structure. Cambridge, 1984.
Van Valin, LaPolla 1997 — Van Valin R., LaPolla R. J. Syntax: Structure, Meaning, and Function. Cambridge, 1997.
Veselinova 2006 — Veselinova L. Toward a typology of negation in non-verbal and existential sentences // The 80th
Annual Meeting of the Linguistic Society of America (January 5—8, 2006, University of New Mexico) //
www.ling.su.se/staff/ljuba/Non-verbalNegation01.pdf, 2006.
Wagner-Nagy 2011 — Wagner-Nagy B. On the Typology of Negation in Ob-Ugric and Samoyedic Languages // Sou-
malis-ugrilaisen Seuran toimituksia (= Mémoires de la Société Finno-Ougrienne), 262. Helsinki, 2011. P. 336.
WALS 2011 — The World Atlas of Language Structures / Ed. Dryer M. S., Haspelmath M. // The World Atlas of Lan-
guage Structures Online. Max Planck Digital Library, 2011. (http://wals.info, 2011.)
РЕЗЮМЕ
Основной целью статьи является синхронное описание морфосинтаксических, просодических, семантических,
прагматических и социолингвистических свойств отрицания в грамматических системах двух уральских языков За-
падной Сибири — восточнохантыйских и южноселькупских диалектах. Данные идиомы находятся в отдаленном ге-
нетическом родстве и характеризуются продолжительным лингвокультурным контактом в среднем течении Оби в
пределах Томской области. На базе имеющегося корпуса проведен анализ данных в локальной и типологической
перспективе, с предпосылками для последующего ареального (обско-енисейского) и генетического (уральского) кон-
текста. В общетипологическом плане обе рассматриваемые системы демонстрируют синтаксическую стратегию от-
рицания с последовательной морфосинтаксической симметрией в соответствии с доминирующим базовым поряд-
ком слов SOV. Однако отмечаются также частные случаи асимметрии в бытийных конструкциях и конструкциях с
неопределенными / отрицательными проформами.

SUMMARY
The paper reviews the morphosyntactic, prosodic, semantic, pragmatic and sociolinguistic features of negation in two
endangered indigenous Uralic languages of Western Siberia: Eastern Khanty and Southern Selkup. These languages have
remote genetic affiliation falling respectively within the Finno-Ugric and the Samoyedic branches of the Uralic language fam-
ily. At the same time they are characterized by the extended cultural and linguistic contact in the area of the middle Ob river
in Tomsk region. Based on the available corpus the data is analyzed in the general typological context, with a prospect for
local areal Siberian and genetic Uralic perspective. From the typological standpoint Eastern Khanty and Southern Selkup
syntactic negation strategies demonstrate consistent overall symmetry in accordance with the dominant SOV word order
tendencies. However, there are special cases of asymmetric strategies associated with existential negation and negation
with indefinite / negative proforms.
Ключевые слова: типология, отрицание, селькупский язык, хантыйский язык, асимметрия, Западная Сибирь
Keywords: typology, negation, Selkup, Khanty, asymmetry, Western Siberia

Этимологические заметки
© 2013 М. А. Ключева
Марийская лексика игр с костями и деревяшками

(в тюркском, русском и финно-угорском контексте)
В статье рассматривается марийская лексика игр с костями и деревяшками. Это наиболее древний
пласт игровой терминологии, и буквально каждое слово тут является своего рода свидетельством куль-
турно-исторических контактов народов Евразии. Именно в контексте (тюркском, русском, финно-
угорском) и будут рассмотрены в данной статье марийские лексемы.
Сравнительное изучение игровой терминологии является одним из инструментов исторической ре-
конструкции игр прошлого. Игровая терминология достаточно «инертна». С изменениями материальной
культуры одни игры уходят, сменяясь новыми; игровая кость сменяется деревянным обрубком, шаром,
монетой, пробкой, палка — мячом. Но новые игры наследуют терминологию прежних игр, в том числе и
заимствованную из других языков (как правило, де- и пересемантизированную).
Марийские игры недостаточно представлены в литературе 1, и описания игр интересующего нас
жанра буквально единичны. Марийская игровая терминология до настоящего времени еще не станови-
лась объектом специального исследования и весьма скромно представлена в словарях. Об этом свиде-
тельствует, к примеру, тот факт, что на сегодняшний день в существующих публикациях полностью от-
сутствуют какие-либо данные о марийских названиях сторон игральной кости (!) 2, и есть лишь два ис-
точника, в которых упоминаются стороны деревянной плашки (шашки), исторически заменившей кость
(в словари эти данные, однако, не попали).
В настоящее время собирать такой этнографический материал уже очень сложно, поскольку марий-
ская традиция игр в кости к концу ХХ в. была полностью утрачена. Мы благодарны фольклористу из
г. Пермь Татьяне Геннадьевне Голевой, которая любезно предоставила нам свои экспедиционные записи
по играм от жителей марийских деревень Суксунского и Октябрьского районов Пермского края (2010—
2012 гг.). Данные пермские материалы (игры «Сак», «Капке», «Пешки» [Голева 2012] 3), публикации игр
«Щелчки» [Покровский 1886: 40; Покровский 1895: 361—362], «Шакляка» [Китиков 1993: 65—66],
«Шыгыле» [Михайлов 2012: 250], а также речевые примеры, касающиеся игр «Шыгыле» и «Шакмак» из
марийского диалектологического словаря Эдера Беке [Beke 2001: 2283, 2339], собиравшего финно-
угорские лингвистические материалы от военнопленных в австро-венгерских лагерях времен Первой
мировой войны, составили фонд источников марийской игровой лексики, которая анализируется в дан-
ной статье.
Оба описания игры «Щелчки» от Е. А. Покровского (1886 и 1895 гг.) в английском переводе вошли в
сборник П. Г. Брюстера и Т. А. Шебеока “Studies in Cheremis: Games” [Brewster, Sebeok 1958: 37—43] 4.
Позднее эти материалы были опубликованы П. Г. Брюстером в отдельной статье в журнале “Zeitschrift
für Ethnologie” [Brewster 1965: 265—267]. В обоих изданиях (1958 и 1965 гг.) П. Г. Брюстер проводит
типологические параллели от марийских «Щелчков» к подобным играм (в основном, в кости) народов
мира: римлян, греков, испанцев, персов, американцев, марокканцев, тюрков, немцев и др.5
1
Наиболее объемные публикации по марийским играм — сборник П. Г. Брюстера и Т. А. Шебеока (американ-
ское издание на английском языке, 97 текстов с описаниями и упоминаниями игр) [Brewster, Sebeok 1958], сборник
А. Е. Китикова (на марийском языке, 99 игр) [Китиков 1993] и наш сборник (на русском языке, около 110 марий-
ских игр) [Ключева 2012].
2
Намного лучше описаны игровые культуры удмуртов и коми, в том числе традиции игр в кости [Долганова,
Морозов 2002; Рассыхаев 2002].
3
Игры «Капке» и «Пешки» из коллекции Т. Г. Голевой с позволения автора опубликованы в нашем сборнике
[Ключева 2012: 316].
4
Сам Е. А. Покровский ссылается на Г. Безденежных, описавшего эту игру [Покровский 1886: 40]. Марийское
название игры записано Е. А. Покровским как Шелчектэны-мудоне, у П. Г. Брюстера соответственно — Šelčekteny-
mudone. Искаженное: Шелчек дене модына ‘щелчками играем’ или Шелчек дене модмо ‘игра щелчками’.
5
Добавим, что, конечно, были и подобные русские игры с деревянными заместителями костей (например, ка-
лужская игра «Алёшки» [СРНГ, 1: 234]). Интересно, что название мелких обрубков ветлы, употребляемых в этой
игре (алёшки), очевидно, связано с лексемами тюркского происхождения, такими как альча, алеч ‘сторона играль-
ной кости’, альчики ‘игральные кости’.
Ключева Мария Аркадьевна, Марийский государственный университет (Йошкар-Ола); [email protected]

100 М. А. КЛЮЧЕВА
В первой публикации Е. А. Покровского (1886 г.) приводятся названия положений деревянной

плашки: дырка или комдык ‘навзничь’, доверька или кумук ‘ничком’, поп или шолгалеш ‘встает’.
В пермской коллекции этим положениям соответствуют ошо ‘белая’ (срезом вверх), шиме ‘черная’
(спинкой вверх) и тэрá (на ребро, «на попа»). Не исключено, что слова дырка, доверька (и поп) у
Е. А. Покровского являются не аутентичными марийскими игровыми терминами, а русскими словами,
которые использовал в своем описании игры Г. Безденежных, от которого Е. А. Покровский узнал эту
игру; так, П. Г. Брюстер, приводя эти термины, делает пометку (R) — Russian. Однако термины дырка и
доверька и как русские диалектные игровые лексемы достаточно специфичны, могли использоваться иг-
роками-мари (черемисами) Вятской губернии (учитывая, что во второй публикации игры Е. А. Покров-
ский приводит только их) и потому включены в наш обзор марийской игровой лексики.
С другой стороны, ряд марийских терминов для игр с костями и деревяшками являются прямыми за-
имствованиями из диалектов русского языка (без изменения фонетической структуры слова) и не нуж-
даются в особых комментариях: шишка (< шашка), плишка (< плашка), поп (попик), бабки.
Таким образом, в данной статье проводится этимологический анализ наиболее специфических тер-
минов, употребляемых в марийских играх с костями и деревяшками и не вошедших в существующие
марийские словари (доверька, дырка, тэра, йывыли, сак, сука), двух словарных лексем, описанных, од-
нако, в существующих источниках не во всех значениях (шыгыле и шакляка), а также лексемы шакмак.
Полное описание игр, в которых содержится данная лексика, представлено в Приложении.
1) Доверька
Доверька — положение игральной деревянной «суки» кверху брюшком (Вят.) [Покровский 1895:
361—362]; вероятно, русское заимствование: искаженное (при записи?) доведька (от доведь) — дамка в
игре в шашки, пешка, «доведённая» до противоположного края доски. Слово доведь в этом значении за-
фиксировано у В. И. Даля [Даль 1863—1866], а также как диалектное сибирское слово [СРНГ, 8: 83].
Термин дöведь как название игральной кости в играх на шашечной доске встречается в коми игровой
традиции [Рассыхаев 2002: 97] 6.
2) Йывыли
Йывыли ‘специальная чугунная бита в игре с костями (капке) на льду’ (Перм.) [Ключева 2012: 317]:
эта пермская лексема соотносима с мар. Г йӹвӹ́лä ‘гладкий’ [ММО], ‘скользкий, слизкий’ [Cаваткова
1981: 42], ‘слизкий’ [Васильев 1926: 319]. Вариативная конечная гласная и/а встречается в марийских
прилагательных: ср. йӹвыжа, йӹвыжи ‘нежный’.
Также вполне характерно для марийского языка, когда одна лексема выступает в качестве прилага-
тельного и существительного, например: шакляка ‘неровный; неровность’ [Ключева 2013]. Отсюда йы-
выли как название биты — гладкая, скользкая, буквально «скользяшка», что вполне соответствует функ-
ции этого предмета в игре: бита, которую запускают в капке (кости) прокатывается, скользит по льду.
Ср.: в мордовской зимней игре в бабки в качестве биты использовалась деревянная плитка (у каждого
игрока своя), «облитая водой, замороженная и отшлифованная» (либо плитки отливали из свинца) [Та-
ракина 1978: 129].
Игровой термин йывыли сопоставим также с мар. В йы́выш (елабужское, устар.) — «хорошо обстру-
ганный ствол елочки для игры, в мороз смачивается водой, с силой бросается по насту, 〈…〉 движется как
змея» [Вершинин 2011: 131], — а также с мар. В йы́выж (кукморское) — кривая палка, вид волокуши,
на которую накладывается сено или солома, «а лошадь таскает этот йывыж» [Вершинин 2011: 131].
Слово йывыла в марийском языке происходит, по мнению А. Н. Куклина, от чув. йăва- ‘катать, ва-
лять’ [Куклин 2013]. Йăва- в чувашском языке «встречается только в производных формах: йăвала- ‘ва-
лять, катать; тереть, мять’, йăвалан- ‘кататься (по земле), валяться; катиться’, йăвалакала — учащ. ф. от
йăвалан-, йăвалантар — понуд. ф. от йăвалан-, йăваланчак ‘нечто валяющееся; заваль’, йăвалаттар —
6
Коми исследователи, зафиксировавшие игру дöведь в 1962 г., делают вывод о ее особой архаичности и само-
бытности названия: «До сих пор не приходилось слышать, что шашки (которые теперь широко распространены
повсеместно) пришли на место бабок. Не известно было и о шашечной доске, тем не менее, игра существовала, по-
видимому, очень давно, ибо сохранилось самобытное название дэвэдь (дöвöдь), да и память об этом сохранилась в
самом дальнем пункте по р. Илыч, в Саръюдине, где вообще обнаружен ряд оригинальных культурно-бытовых
элементов, которые можно объяснить только традицией» [Жеребцов, Грибова, Куратов 1963] (цит. по: [Рассыхаев
2002: 97—98]).

Марийская лексика игр с костями и деревяшками 101
понуд. ф. от йăвала-, йăван ‘валиться, вальнуться, повалиться, перевалиться, свалиться, перевернуться’

и др.» [ЭСЧЯ, 1: 176—177]. Тюркские соответствия: чаг. йувала- = тур. йуварла- ‘катать’; чаг. йувалат =
тур. йуварлат ‘заставить катиться, покатить’; тур. йува- ‘кружить, вертеть’, йуван- ‘кружиться, вертеть-
ся’; тобол. йувар ‘раскатывать тесто’; тур., кр.-тат. йуварла ‘катать’ и др. [ЭСЧЯ, 1: 176—177]. Там же
приводятся тат. и башк. соответствия: тат. əвəлə- ‘скатывать, скатать; валять; лепить’; башк. əγəлə- ‘мять,
разминать; раскатывать (тесто), катать, валять’. Нельзя исключать, что заимствование слова в марий-
ский язык произошло из татарского.
3) Дырка, тэра
Дырка и тэра — термины, обозначающие стороны деревянной плашки. Дырка (Вят.) [Покровский
1895: 461—462] и тэрá (в современной марийской орфографии, скорее, тырá) (Перм.) [Ключева 2012:
317], как нам представляется, связаны между собой и могут быть сопоставлены со следующими русски-
ми игровыми терминами:
а) дырá (дирá, горá) — положение игральной кости боковой стороной с ямкой вверх 〈ср. альча на
Рис. 1〉 [Пьянкова 2003; КСГРС];
б) тюря — положение кости «на левый бок» 〈?〉 (Нижегор.) [Кудрявцев 1871: 175]; учитывая, что ос-
тальные три стороны называются в [Кудрявцев 1871] жох, ничка и плоцка, то тюря — это, вероятно,
положение плоской стороной вверх 〈ср. таган на Рис. 1〉;
в) дура — также положение кости боковой плоской стороной вверх (Симб., Кубан.) 〈ср. таган на
Рис. 1〉 [Покровский 1895: 321];
г) бы́рка — при игре в орлянку монета, ставшая ребром (Яросл.) [СРНГ, 3: 348].
альча таган пук чик
Рис. 1. Названия сторон игральной кости

из описания игры «По-татарски» (Астрах.) [Покровский 1895: 333]
Ср. в коми традиции розь ‘дыра’ (с. Читаево и с. Объячево Прилузского района Республики Коми) и
гор, горъя ‘каменка’ (с. Койгородок Койгородского района Республики Коми) — диалектные названия
стороны игральной кости горбом вниз 〈ср. чик на Рис. 1〉 [Рассыхаев 2002: 94].
Таким образом, лексему дырка вполне можно считать заимствованием из русского языка, а термин
тэра является, соответственно, некоторой его модификацией. Оглушение начальной д вполне характер-
но для марийских заимствований из русского языка, например: мар. Г дом > томá, думать > тумáяш,
дети > тетя́влä.
Однако, учитывая, что запись лексемы тэра была сделана собирателем, не владеющим марийским
языком, произнесенное информантом слово, возможно, правильнее интерпретировать как искаженное
тöрá 7. В таком случае данный игровой термин можно попытаться объяснить и как собственно марий-
ское слово — тöрá ‘господин, владыка, судья, начальник, чиновник’. В марийском языке это заимство-
вание из татарского: тат. түрə ‘начальник’; ОТю тöрэ ‘судья; суд’; др.-тюрк. тöр, тöрэ ‘закон’ [Ах-
метьянов 2001: 216], törä ‘закон, обычай’, törü ‘порядок, правило, закон’ [ДТС 1969: 580—581]; см. так-
же [Исанбаев 1994: 155].
Обратим внимание, что тэра в игре — это положение плашки на ребро (то, что называется «на по-
па»). В аналогичной мордовской игре в шашки (в описании игры на русском языке) это положение
шашки так и называется — «на попа» [Таракина 1978: 130]. Поп и судья — здесь наблюдается некая
смысловая синонимия.
Названия сторон деревяшки (как рус. поп и мар. тöра ‘господин, начальник, судья’) являются, по
нашему мнению, рудиментами некоторой утраченной системы названий для сторон игральной кости, в
основе которой лежал социальный код. Ср.: поставленный «на попа» деревянный обрубок, который в
7
Ср. также мар. трай, тыра, максымтара [ММО], тӹрӓй [Вершинин 2011: 624] ‘божья коровка’.

марийской игре клёк сбивают палками с определенного расстояния, назывался (по словам информанта
1927 г. р.) салтак ‘солдат’ (Волжский район РМЭ) [Ключева 2012: 154]; в некоторых восточных говорах
марийского языка битка в игре в бабки называется молла паҥга (молла ‘жрец’ < тат. мулла) [Вершинин
2011: 338]. Потому уместными оказываются следующие параллели, которые проводит П. Г. Брюстер:
‘царь’ (vasilyas), ‘визирь’ (vezivis), ‘осел’ (ghadaros), ‘пекарь’ (promas) — греческие названия сторон
кости; ‘король’ 8 (shah, padishah), ‘визирь’ (vezir), ‘крестьянин’ (dihban), ‘раб’ (duzd) — персидские на-
звания [Brewster 1965: 267] 9. Есть определенная вероятность, что цепочка заимствований термина была
сложнее: рус. поп сопоставим с мар. тöрá (у которого могли быть некоторые тюркские аналоги 10) > рус.
дырá (дирá, горá, дура, тюря) > мар. дырка.
К тому же, для русской игровой традиции термин дыра (гора, дура, тюря) как название стороны иг-
ральной кости достаточно специфичен, зафиксирован именно в контактных зонах (Русский Север,
Пермская, Нижегородская, Симбирская и Курганская губернии) и характеризуется разбросом семантики
от ‘гора’ до ‘дыра’ 11.
4) Сак, сука
Сак (Перм.) [Голева 2012] — «конская кость» (по словам информанта), т. е. лодыжка (?) лошади в
функции игрушки. Кость изображает в игре лошадь, ее «запрягают» в самодельную «тележку», на кото-
рой потом что-нибудь возят. У луговых мари Волжского района РМЭ (примерно того же поколения:
1920—1930-е гг. р.) подобная игра с повозками-лаптями называлась Конный дворла ‘в конный двор’, но
лошадь изображалась не костью, а сами игроки «запрягались» [Ключева 2012: 314].
Суки (Вят.) [Покровский 1895: 461—462] — половинки деревянных кружков (шашек) в игре
«В щелчки». Аналогичная игра под названием «Чибк,ла» (в публикации именно такая орфография; пра-
вильно: чúвыкла ‘щелчки’) годом позже была описана как горномарийская [Кушелев 1896], но в этой
публикации марийские названия плашки и ее сторон не приводятся.
Марийские игровые термины сак и сука — слова тюркского происхождения (от ОТю *saqa ‘бита в
бабках, самый крупный из альчиков’, ‘бабка’) [ЭСТЯ, 7: 170]. В марийский язык они могли попасть как
из тюркских языков, так и из русского, в диалектах которого широко распространены.
В статье А. В. Дыбо «Некоторые заимствования в русских названиях игральных костей» [Дыбо 1993:
9—15] и в сборнике «Новое в русской этимологии» [НРЭ 2002: 85—90, 269—270] дан подробный обзор
тюркской лексики со значением ‘бабка, бита’, производной от ОТю *saka, а также проводится сопостав-
ление с монгольской (*siga) и тунгусо-маньчжурской (*siaka). Отмечено, что из тат. сага ‘козон’, saqa
‘бита, крупный альчик в игре’ происходит чув. саха ‘бабка’, сака ‘бита’, а также русские диалектные
термины, такие как сок ‘бита’ (Дон.) [НРЭ 2002: 85].
В русских диалектах лексема сак (сака) имеет три основных значения: 1) ‘игральная кость’; 2) ‘сто-
рона игральной кости’ (обычно горбом вверх) <ср. пук на Рис. 1>; 3) ‘кость-бита’ — (а) ‘налитая свин-
цом бабка’ («свинчатка»); (б) ‘бабка, вылитая из чугуна; чугунная бита’ («чугунка»). Лексема сак зафик-
сирована в данных значениях у русских в Прикамье, Вятской, Владимирской, Тверской и Вологодской
губерниях, а также в Южной Сибири: в Забайкалье, в Амурской и Иркутской областях [СРНГ, 36: 47].
Лексема сáка, имеющая те же значения, зафиксирована в Пермской, Челябинской, Чкаловской, Тоболь-
ской и Томской областях (губерниях) [СРНГ, 36: 47]; сака (ударение неизвестно) — в Вятской (положе-
8
П. Г. Брюстер переводит перс. shah на английский язык как king ‘король’.
9
П. Г. Брюстер проводит также аналогию между подобными названиями для сторон кости и английской игрой
“Rich man, poor man, beggar man, thief”, а также сходной немецкой [Brewster 1965: 267]. Социальный код в игровой
терминологии, являясь своего рода универсалией, проявляется в определенных формах современного детского иг-
рового фольклора. Так, в дворовой игре «Квадраты», популярной в том числе и в Республике Марий Эл, четыре
игровых поля, на которых стоят игроки соответственно своим достижениям в игре, называются король (импера-
тор), принц (дама), солдат (валет, подмётка), говно (дворник, подмётка) [Ключева 2012: 126].
10
К сожалению, у нас не достает данных о диалектных названиях для сторон кости у тюрков Урало-Поволжья.
Нельзя исключить (но и доказать, за недостатком данных), что подобное положение кости могло называться
«судьей», «властелином» и у тюрков.
11
В качестве примера заимствования в русские диалекты Урала марийской игровой лексемы приведем также
русскую игру с нехарактерным названием «Ёж» [СРНГ, 8: 325], аналогичную очень популярной марийской игре
Йос (Йош) ‘горностай (?)’ [Китиков 1993: 18; Ключева 2012: 301]; возможно, то же — Йож (упоминание игры без
описания) [Ключева 2012: 373].

ние кости бугром вверх) [Кудрявцев 1871: 175]; там же — саки-боки 12 [СРНГ, 36: 49]. Сакой — вид игры
в бабки (Перм.) [Петухов 1863: 14].
Сак — это еще и название деревянной чурки, рюхи для игры в городки, т. е. предмета, исторически
заменившего в игре кость (Твер.) [СРНГ, 36: 47].
Производными от сака (сак) являются следующие игровые термины: сакáть (Новг., Перм.), сакаться
(Перм., Челяб., Вят., Свердл., Ср. Урал) [СРНГ, 36: 48], сакаться (Ташкент) [Ключева 2012: 160—161],
сачить (Нижегор.) [Кудрявцев 1871: 175], сачиться (Вят.) [Покровский 1895: 321], секáть (Волог.)
[СРНГ, 37: 124] ‘бросать кости во время жеребьевки перед игрой’; возможно, посáчить ‘ударить мячом
противника (при игре в мяч)’ (Вят.) [СРНГ, 30: 138].
Что касается финно-угорских языков, то сак как наименование стороны игральной кости известно в
коми игровой традиции [Рассыхаев 2002: 189], тогда как у мордвы сторона деревянной плашки называ-
ется соки [Брыжинский 2009: 175—176].
Лексема сок как название стороны кости встречается и в некоторых русских диалектах: Симб., Астрах.
[Покровский 1895: 320], Вят. [Покровский 1895: 324], Вят., Пенз., Чкал. [СРНГ, 39: 236]; сока ‘то же’
(Вят., Пенз.) [СРНГ, 39: 236]. Сок (сока) как название биты известно на р. Дон и р. Урал [СРНГ, 39: 236];
сочкá — кость-бита (Дон.) [CРНГ, 40: 94]; сохá — баранья косточка с налитым в нее свинцом для игры в
кости (р. Урал) [СРНГ, 40: 80]; сошка — клинышек (чижик) в игре (Смол.) [Покровский 1895: 300].
Сокáть — ‘бросать биту для определения того, кто начнет игру в бабки’ (Чкал.) [СРНГ, 39: 237];
возможно, в Карелии: «сóкать [знач. ?]. Делали козлы и сокали» (КАССР, 1970 г.) [СРНГ, 39: 237]. Коз-
лы здесь, скорее всего, деревянные бабки. Ср. также: сочкать, сочкнуть ‘сбрасывать, сбивать, сшибать’
(Тамб., Твер., Сиб., Брян.) [СРНГ, 40: 94]; сошúть ‘при игре в мяч попасть мячом в одного из участни-
ков’ (Иркут.) [СРНГ, 40: 98].
Особое место среди тюркских игровых терминов, восходящих к праалтайской форме *siaka, занима-
ет чув. шук ‘жох (положение бабки хребтиком вверх при игре в козны)’: «Чув. шук и его булг. прототип
*šox, по-видимому, явились источником заимствования в тюрк. языки с передачей начального š- как č-.
〈…〉 Те же тюрк. (кыпч. ?) формы, заимствованные из булг., могли отразиться в тюрк. языках Кавказа с
начальным озвончением (явление, характерное для балк.). Такая форма с озвончением, очевидно, и яви-
лась источником рус. игрового термина жох, первоначально через диалекты казаков на Северном Кав-
казе» [НРЭ 2002: 87].
Приведем примеры производных от данной лексемы в русских диалектах: жушка ‘игральная кость’
(Куйбыш., 1945—1964 гг.) [СРНГ, 9: 235]; жук ‘игральная пробка’ (Брян.) [LJ 2012] 13; джунга (Н.-Дон.,
1929 г.) ‘стоячее положение игральной бабки — айданчика’ [СРНГ, 8: 45]; жукáть, жýкнуть ‘бить’
(Олон.), жукнýть ‘швырнуть’ (Орл.) [СРНГ, 9: 223].
«Окающие» формы:
— шоха ‘игральная пробка’ (Киров.) [Ключева 2012: 166];
— жох ‘сторона игральной кости’ (Астрах., Кубан.) [Покровский 1895: 320], (Арх.) [Ефименко 1877:
153], (Олон.) [Петров 1863: 785—786], (Нижегор.) [Кудрявцев 1871: 175], (Тамб., Курск., Калуж., Кост-
ром., Новг., Пск., Арх., Волог., Яросл., Нижегор., Твер., Моск., Тул., Дон.) [СРНГ, 9: 217];
— жок ‘то же’ (Тул.) [Покровский 1895: 320]; жог, жоха (Волог.) ‘то же’ [Иваницкий 1890: 156];
жог, жожок ‘то же’ > жогá, жожкú ‘вид игры в бабки’ (Курск.) [Покровский 1895: 323];
— жох, жошок ‘сама игральная кость, бабка’ (Влад.); жóшка ‘то же’ (Твер.) [СРНГ, 9: 218];
— жохáться (Влад., Костром.) [СРНГ, 9: 218]; жóхать, жóхаться, жóкать, жóкаться, жоковать
(Волог.) [СРНГ, 9: 218]; жёхáться (Костром.) [СРНГ, 9: 147] ‘метать жребий перед игрой; бросать
кость, чтобы кость упала жохом; то же, что и сакаться’;
— жёгать (Вят., Яросл., Олон., Арх., Перм., Урал, Зауралье, Новосиб., Томск., Енис.) ‘ударять,
бить, колотить’ [СРНГ, 9: 98]; жёхнуть (Сиб.) ‘ударить’ [СРНГ, 9: 147].
Термин жог в значении ‘сторона кости’ употребляется также в диалектах коми [Рассыхаев 2002: 94].
Производные «екающие» формы:
— жешкú ‘игра в бабки, в которой стараются положить как можно больше бабок на жох (жешóк) —
плоскую сторону’ (Пск., Твер.) [СРНГ, 9: 148];
— жехáть ‘кидать игральные бабки так, чтобы они ложились плоской стороной — жохом’ > жеха-
стая бабка ‘бабка, которая всегда ложится жохом’ (Пск., Твер.) [СРНГ, 9: 147];
12
Вятское выражение саки-боки, складывающееся из названий двух противоположных сторон кости (сак и
бок), сравнимо с устойчивым выражением чики-пуки (чик и пук). От чик, скорее всего, происходит и сúка — бабка,
лежащая на выпуклой стороне (Твер.) [СРНГ, 37: 299].
13
Однако в данном случае игральная пробка может называться «жуком» и просто по внешнему сходству.

— жехáться (Пск., Твер.; ? Новг., Влад., Костром.), жеховáться (Калуж.) [СРНГ, 9: 147], жегáться
(Олон.) [CРНГ, 9: 99] ‘то же, что и жохаться (сакаться)’;
— жеганýть (Волог., Перм., Тул.), жегонýть (Костром., Яросл., Нижегор., Волог., Твер., Тобол.)
[СРНГ, 9: 98—99], жегнуть [Даль 1863—1866] ‘ударить’.
«Акающие» формы:
— жагú ‘бабки (игральные кости)’ (Калуж.) [СРНГ, 9: 56];
— жак ‘возглас в игре в бабки’; расхватать жáком: «Если кто, в игре в бабки, сжилит, то кричат:
“Жак!” — расхватывая, кто что может» (Орл.) [СРНГ, 9: 61; Даль 1863—1866];
— жах ‘быстрый резкий удар чем-либо’ (Курск.) [СРНГ, 9: 87];
— жакнýть ‘хватить, ударить (чаще о морозе)’ (Орл.) [СРНГ, 9: 61].
Особый интерес представляет переход а > у с сохранением начального согласного с- (сака — сука) в
ряде русских игровых терминов (как в марийских лексемах суки и сак), который привел к семантизации
слова в бранном ключе: сука ‘игральная кость’ (Волог.) [Даль 1863—1866], ‘игральная кость, кость-
бита’ (Волог., Олон.) [СРНГ, 42: 196]; сукой ‘вид игры в бабки’ (Перм.) [Петухов 1863: 14]; сучка ‘дере-
вянный шар и игра с ним, в которой этот шар загоняют палками в лунку’ (б. м.) [Сахаров 1837 (2000):
153], (б. м.) [Даль 1863—1866], (Тул.) [Покровский 1895: 278], (Арх., Курск., Калуж., Волог., Тобол.,
Смол.) [СРНГ, 43: 35] (другие названия подобной игры в русских диалектах — касло, котел, шар, свин-
ка); сука ‘то же’ (Костром., Калин.) [СРНГ, 42: 196].
Игры, в которых мяч закатывается в лунки (подобные русской игре сука), были широко распространены
у башкир, татар, нанайцев, ульчей, киргизов, казахов, ногайцев и калмыков. Башкирская игра подобного рода
называется сэкэн [Шагапова 2000: 11], из чего следует, что до мяча в подобных играх использовалась кость.
Ср.: сука ‘деревянный шар’ — играют на льду двумя командами в игре типа хоккея (Орл.; Смол.,
1858 г.) [СРНГ, 42: 195; Даль 1863—1866]; сук ‘шар в игре типа чижа’ (Ряз., 1902 г.) [СРНГ, 42: 193]. См.
также: сучка, сучок (Яросл.) ‘плаха, на которую ставится шар, сбиваемый в игре палками’ [Терещенко
1848: 72], т. е. здесь наблюдается переход названия на смежный предмет; ср.: сука (в неигровом значе-
нии) ‘короткая твердая чурка; бабка, которая служит подставкой подо что-либо’ (Волог.) [СРНГ, 42: 195;
Даль 1863—1866].
Также специфичны следующие значения лексем с корнем сук-: сучка ‘приспособление для скатыва-
ния с гор в виде небольшой скамейки’ (Яросл.) [СРНГ, 43: 34]; суцка ‘небольшие санки для катания с
гор в виде лотка cо скамейкой’ (Яросл.) [СРНГ, 43: 30]; cýка ‘самодельные санки из скамейки (или кор-
зины, решета), которую обмазывают навозом, обливают водой и выносят на мороз, чтобы она замерзла и
скользила с горы’ (Влад., Петерб.) [СРНГ, 42: 195] (обмазывание дна самодельных санок навозом из-
вестно и мари: такие санки называются ийвол ‘ледяное корыто’ [Китиков 1993: 15—16]); сукú ‘комья за-
мерзшей земли на дороге’ (Ворон.) [СРНГ, 42: 192].
Первое (ярославское) значение связано, очевидно, с названием плашки, на которую ставят сбивае-
мый шар в ярославской игре (см. выше), второе может быть ему аналогичным. Воронежское же значе-
ние, имеющее отношение к мерзлой грязи, объясняется тем, что зимой вместо кости (деревянного об-
рубка, шара) в игре мог использоваться кусок замерзшего навоза или грязи. Выполняя в игре функцию
кости, такие комки (замерзшей грязи, навоза) получили соответствующее название — сука; по-
видимому, в дальнейшем слово сукú в значении комков грязи стало употребляться не только в игровом
контексте. Ср. также следующие языковые свидетельства существования такого рода игр, когда зимой
игральная кость заменяется мерзлым куском грязи или навоза:
— клёк (< чечен. ghulg или ингуш. gholg ‘бабка’ [Дыбо 1993: 14; НРЭ 2002: 89]) ‘деревянный обру-
бок или бутылка в современных играх’ (название, широко распространенное в Поволжье как у русских,
так и у финно-угров: мари и мордвы), в русском языке также имеет значение ‘мерзлый комок грязи’, за-
фиксированное В. И. Далем [Даль 1863—1866];
— терька (рус., Перм.) ‘замерзший конский навоз’; теря ‘игра, в которой этот комок пинают в ноги
друг другу’ [Петухов 1863: 17] (напрашивающееся сопоставление: мар. терыс ‘навоз’, также чув. тирĕс,
тат. и кр.-тат. тирес, башк. тиреç ‘то же’);
— шляк (рус., Вят.) ‘грязь, отстающая комками от обуви’ [Фасмер 1964—1973], ‘бабка игральная’
(Твер., Волог., Яросл., Калуж., Орл., Тамб.) [Даль 1863—1866] в сопоставлении с мар. шакляка ‘щико-
лотка, лодыжка; игральная кость’, ‘мерзлые комки грязи’ [Куклин 2013];
— карта-паҥга — марийское название подобной игры, букв. ‘комок (из) кишки’ (т. е. кал животно-
го), хотя в игре не обязательно использовался именно комок навоза, а чаще — обледенелый деревянный
обрубок, чурбанчик [Васильев 1926: 153] 14.
14
В другой игре с тем же названием, но немного другого типа (подобной шыгыле) использовались высушен-
ные кубики из картофеля (Новоторъяльский район РМЭ) [Ключева 2012: 161].

5) Шыгыле, шакляка
Марийская игра с шыгыле, косточками-лодыжками (Республика Башкортостан, Балтачевский район,
с. Мишкино) [Михайлов 2012: 250], подобна широко распространенным играм в камушки, когда кос-
тяшки подкидываются вверх и ловятся то ладонью, то тыльной стороной ладони [Всеволодский-Герн-
гросс 1933: 527—530] 15. Игра в кости с таким же названием — шыгыле — известна луговым [Васильев 1926:
282] и пермским мари (Пермский край, Октябрьский район, с. Верх-Тюш) [Голева 2012], а также упоми-
нается в словаре Эдера Беке — шыгыле-паҥга (Вятская губерния, Уржумский уезд) [Beke 2001: 2239].
Но в описании Э. Беке игра несколько иная, чем у В. Т. Михайлова: в ней лодыжки не подкидывают
вверх, а выстраивают в ряд (см. Приложение). Такой вариант шыгыле ближе к игре шакляка, в которой с
доски, прибитой к колу, сбиваются шесть костей (шакляка), поставленные в ряд [Китиков 1993: 65—66].
Марийское слово шыгыле многозначно: помимо игральной кости, оно обозначает бородавки (не-
большие округлые наросты на коже), наросты на листе (галлы) и коре деревьев [ММО], а также, по дан-
ным М. Р. Федотова [ЭСЧЯ] со ссылкой на Г. В. Лукьянова [Лукьянов 1974: 32], глухой узел (мар. Г
шӹгӹль; шыгыль, шöгыль [ЭСЧЯ, 2: 459]). Таким образом, некоторое общее значение этого слова — ‘на-
рост; нечто выступающее’ (на коже, листе, коре). Вместе с тем первичным и основным значением слова
шыгыле в марийском языке является ‘бородавка’. Ср. также (в связи с сука ‘кость’) сучья ‘мозоли, боро-
давки’ (Бурятcкая АССР) [СРНГ, 43: 37].
Обозначение наростов на коже и дереве этимологически связанными словами (и / или даже одним
словом) можно продемонстрировать также на примере пермских языков, например: удм. лёг ‘бугор,
холм; волдырь 16, опухоль; шишка, нарост’ и этимологически связанные с ним коми йöнгыль, йöг ‘нарост
на дереве, шишка, волдырь’; ОПерм. *jog ‘нарост, шишка, бугорок’ [Лыткин, Гуляев 1999: 112].
Кроме того, коми слово йöг является и игровым термином — оно обозначает деревянный шар из бе-
резового капа, который сбивают с пенька [Семакова 1999: 64]. Коми игра в йог (в источнике запись сло-
ва без умлаута) аналогична марийской игре шакляка (в которой тоже сбивают кость, а точнее — шесть
костей) и еще более — мордовской игре шлыган [Брыжинский 2009: 45—46]. В мордовской игре шлы-
ган — это деревянный конус, который сбивается с кола; по форме он напоминает мордовский женский
головной убор типа кокошника — шлыган (< башлык), — чем и объясняется название игры (по описа-
нию В. С. Брыжинского). Возможно, прежде было некое другое мордовское (?) слово, созвучное марий-
скому шакляка, обозначающее кость и позднее сменившееся словом шлыган (с переосмыслением: в игре
словно сбивается башлык с головы).
Вернемся к марийскому слову шыгыле. По мнению М. Р. Федотова, шыгыле в марийском языке яв-
ляется заимствованием чув. шĕхĕл, шĕкĕл, шĕкĕле ‘бородавка’ [ЭСЧЯ, 2: 457]. Ср.: ОТю сигил (сөгəл),
праформа по Дж. Клосону — *sigöl [ЭСТЯ, 7: 286—287]; тат., башк. сүйəл ‘бородавка’, ‘сухая мозоль’.
Однако, согласно К. Редеи и И. Эрдейи, марийское слово шыгыле ‘бородавка’ восходит к лексическому
слою уральского происхождения: «бородавка: *ćüklä или ćüklʹa > фин. syylä; саам. čiw’hle; морд. цильгя,
сыльгя; мар. шӹгӹль; венг. (др.-венг.) süly, sül; сельк. ši̬ la» [ОФУЯ 1974: 400] 17; ср. также удм. шогылё,
эст. soolatüügas ‘бородавка’. М. Рясянен считает финское слово (syylä, syplä; лив. sügl) родственным
тюркским формам [Räsänen 1969: 429]. Аналогичный вывод можно сделать и относительно марийского
шыгыле (т. е. это слово относится к общему урало-алтайскому лексическому слою).
Для нас важно отметить именно многозначность данной лексемы в марийском языке: в игре это сло-
во обозначает не бородавку, а игральную косточку. На уровне позднейших контактов мари и чувашей
эта лексема в производных значениях уже могла заимствоваться в обоих направлениях, например: чув.
шокăлля картас ‘срубить здание без углов’, согласно М. Р. Федотову, восходит к мар. Г шыгыль,
шöгыль ‘глухой узел’ [ЭСЧЯ, 2: 459].
Марийская лексема шакляка (мар. Г шäклякä), по мнению А. Н. Куклина, является «исконно марий-
ским словом» [Куклин 2013]; в словарях оно фиксируется в значении ‘лодыжка, щиколотка’, а в
мар. Г — также в значении ‘сустав (пальцев рук, ног), костяшка’ [ММО]. М. Р. Федотов возводит к ма-
рийскому шакляка ‘лодыжка’ чувашское слово шеклеке ‘чашечка’, чăпроç шеклеки ‘коленная чашечка’,
не предлагая дальнейшей этимологии [ЭСЧЯ, 2: 453].
15
Увидеть, как играли в шыгыле (поворачивая ладошки), можно в видеосюжете телекомпании «Марий Эл ТВ»
о марийских национальных играх (дата публикации на видеохостинге YouTube — 09.02.2010 г.): см. на времени
4:00 — 4:20 [Mari traditional games 2010].
16
Ср.: тур. cигил, сийил, этимологически связанные с общетюркской лексемой сигил (‘бородавка’), обозначают
прыщ [ЭСЧЯ, 2: 439].
17
На данный источник нам указал А. Н. Куклин [Куклин 2013].

В ранних словарях марийское слово шакляка фиксируется также следующим образом: шоклякá ‘сус-
тав пальцев, щиколоток, сочленение’ [Троицкий 1893: 79]; шакляк, шаклак ‘щиколотка’ [Васильев 1926:
255]; шакляк 1. ‘косточка запястья, лодыжки’, йол-шакляк, кид-шакляк (Казан., Вят. губ.); 2. ‘деревянная
подошва лаптя’, “fatalp a háncsbocskoron” (Царевококшайский и Чебоксарский уезды Казан. губ.) [Beke
2001: 2282]; шакляка ‘влажная 〈nedves (венг.); feucht, naß (нем.)〉 (погода)’ (Малмыжский уезд Вят. губ.)
[Beke 2001: 2283] 18.
Добавим, что лексема шакляка имеет также значение ‘неровный, шероховатый; неровность, шерохо-
ватость’ (мар. Л) [Ключева 2013], в том числе, как было отмечено выше, по отношению к неровностям
на почве — замерзшие комки грязи на дороге [Куклин 2013]. Шакляка в значении ‘нарост (на пальцах)’
〈какой именно?〉 зафиксировано также в марийских диалектах Татарстана и Удмуртии [Вершинин 2011:
697] 19. В диалектах мар. Г шäклякä имеет также значение ‘бородавка’, по-видимому, из-за контамина-
ции с шӹгӹль [Ключева 2013] 20.
Этимология мар. шакляка, по-видимому, тюркская. Ср. башк. диал. шақалак, шақалай ‘головка кос-
ти, щиколотка’; тат. диал. шақай ‘щиколотка’; чув. шакä ‘таранная кость’, шак(ă) ‘бита; камешки в игре;
палка в игре в чижа’, шек ‘козон’; башк. диал. hақы ‘бабка’, hақташ ‘игра в пять камушков’ [ЭСТЯ, 7:
171]. В свою очередь данные тюркские слова восходят к монгольскому слову *siga(i), которое является
параллелью к ОТю *saka. Бурятское существительное шагай ‘лодыжка, щиколотка, бабка’ ( > рус. диал.
шагайки (Сиб.), шугаи (Астрах.) ‘игра в бабки’ [Покровский 1895: 320]) — также из данного лексическо-
го слоя монгольских слов [Дыбо 1993: 9—11].
Что касается финно-угорской лексики для игр в кости, М. Р. Федотов указывает на совпадение зна-
чений чув. шакă (шагă) и коми шег [ЭСЧЯ, 2: 434]. Но В. И. Лыткин и Е. С. Гуляев этимологически свя-
зывают коми шег ‘лодыжка, игральная кость’, ‘позвонок’ с удм. шег ‘отросток, нарост на дереве; внут-
ренняя часть дерева вокруг сердцевины’; ср. ОПерм. *šeg ‘позвоночник, костяк, остов’, ‘ствол’ [Лыткин,
Гуляев 1999: 318] 21.
Вместе с тем др.-рус. шега ‘игра в кости или в шашки’ фиксируется в «Устюжской Кормчей» — ру-
кописи рубежа XIII—XIV вв. [Срезневский 1912: 1585] 22.
18
Вряд ли шакляка здесь имеет значение ‘влажный’, скорее — ‘плохой’, ‘грязный’. Языковой пример в слова-
ре Э. Беке: Шакляка кече, мотор кече огыл, ночко кече, южеш канна лум лумеш, йўр йўреш, ловран ‘Неровный (не-
приятный) день 〈Schlackwetter (нем.)〉, некрасивый день, сырой день, то снег идет, то дождь, грязно’. Кече ‘день’
здесь уместно перевести и как ‘погода’ (игече), что и делает Э. Беке.
19
В словаре [Вершинин 2011] шакляка переводится как «нарост», но из приведенного там речевого примера не
совсем ясно, о каких именно наростах идет речь (возможно, о бородавках): «Шакляка парняш та монь лектеш иле,
агытанын шпоржым туге огыт ман» ‘Шакляка на пальцах или еще где выходила(-и), а шпору петуха так не на-
зывают’.
20
Значение ‘бородавка’ было отмечено в январе 2013 г. в записи от уроженки с. Сарлатово Горномарийского
района РМЭ — З. Н. (1944 г. р.); сам опрос происходил в г. Йошкар-Ола. Был задан вопрос: «Что такое шäклякä?».
Ответ (сразу, без размышления): «бородавка»; затем, в ходе разговора, З. Н. добавила: «мозоль». Не исключена и
ошибка информанта, поскольку при следующем опросе (через два дня) во время выяснения значения слова шӹгӹль
З. Н. сказала: «Вот шӹгӹль — это точно бородавка», — и относительно значения имени шакляка уже задумалась,
удивилась и уверенно ответить не смогла. Сестра З. Н. (1948 г. р.) на вопрос «Что такое шäклякä?» ответила:
«Не знаю, не помню»; племянница З. Н. (1979 г. р.) ответила: «Щиколотка». При опросе М. В. (1979 г. р.), уроженки
с. Еласы Горномарийского района РМЭ, первым значением слова шäклякä было дано ‘костяшки пальцев’, вторым —
‘щиколотка’. Шакляка как ‘неровный; неровность’ — ответ А. Р. (1948 г. р.), уроженца с. Малые Параты Волжско-
го района РМЭ. «Что может быть шакляка? О чем можно так сказать?». Ответ А. Р.: «Пол 〈…〉, чаще всего о ступе-
нях (деревянных, истертых, в доме)». Значение ‘щиколотка’ лексемы шакляка информанту А. Р. не знакомо. См.
сравнение шероховатого, истертого пола с бородавками в следующей цитате: (Ошма дене эре мушмо дене) кўвар
оҥаште укш-влак копасе шыгыль семын лектыныт ‘(От постоянного мытья песком) на досках пола сучки, как бо-
родавки на ладони, выступали’ (Картотека «Марийско-русского словаря»).
21
Ср.: коми слово тшак ‘гриб, нарост на дереве, трут, плесень, болезненный нарост на теле животного’ > рус.
чага [Лыткин, Гуляев 1999: 288].
22
Второе значение слова шега, зафиксированное в [Срезневский 1912: 1585], — ‘насмешка, шутка’. Относи-
тельно шега в значении ‘шутка’ определенная этимология дана в словаре М. Фасмера: «“Шутка”, только др.-рус.
шегавъ “непостоянный”, шегати “высмеивать”; цслав. шѧга εὑτραπελία, scurrilitas, шѧгати “шутить”; болг. шегá
̣ “обычай, нрав, хитрость”. По мнению Младенова (692), родственно др.-инд. kháñjati “хрома-
“шутка”; словен. šé gа
ет”, др.-исл. skakkr “косой, хромой”, др.-в.-н. hinkan “хромать”, греч. σκάζω “хромаю”, но ср. относительно др.-инд.
слова Майрхофер 297. Недостоверно» [Фасмер 1964—1973]. Ср. тюрк. шок, шух, шук, монг. шог, перс. шух со зна-
чением ‘шутка; шутливый’ [ЭСЧЯ, 2: 463—454].

Следующий любопытный языковой пласт — русские диалектные названия для игры в кости, созвуч-
ные мар. шакляка, шакляк: шкляк, шкуль (Пск.) [Даль 1863—1866]; шляк, шляка (Волог., Яросл., Олон.,
Калуж., Твер., Тамб.) [Даль 1863—1866]; шлякы (Херсон.) [П. П. 1902: 404], шлякы (Белорус.) [Никифо-
ровский 1897: 36]; шляки (Белорус.) [Романов 1912: 584]. Помимо значения ‘игральная кость’ В. И. Даль
приводит и следующее значение лексемы шляк (шляка): ‘палка в пол-аршина, чурочка, застроганная с
концов, по которым, играя, бьют палкою; чирок, чиж’ [Даль 1863—1866]. Ср.: челяк — игра, «азиатская
разновидность чижа» (Ташкент) [ГД] 23.
М. Фасмер относительно слова шляк приводит следующий комментарий: «Шляк “лезвие ножа”,
“бабка игральная”, Твер., Волог., Яросл., Калуж., Орл., Тамб. (Даль), “пуговица” 〈…〉. Со вторым знач.
также шкляк, Олон. 〈…〉 Наряду с этим — шляк “грязь, отстающая комками от обуви”, Вят. 〈…〉, ср. так-
же: кровь пошлá шлякáми “... сгустками”, Яросл. (Волоцкий). Первонач. знач. могло быть “щепка, чур-
ка”. Если предположить образование с арготической приставкой ш(у)- от *klȩk-, то можно было бы уста-
новить связь с кляч “кляп” и т. д. (см. выше). Недостоверно» [Фасмер 1964—1973].
Таким образом, связь мар. шакляк ‘лодыжка’ и рус. (Олон.) шкляк ‘бабка игральная’ здесь не отме-
чена и в существующей литературе пока не прокомментирована. Такое совпадение может быть либо
проявлением древнерусского лексического слоя в марийском языке, либо финно-угорского (тюркского)
субстрата в русских диалектах.
Как производные от шляк возникают следующие русские игровые термины: шлюха, шлюшка ‘иг-
ральная кость’ (Волог., Влад., Вят., Олон., Мезен.) [Фасмер 1964—1973], (Арх.) [Подвысоцкий 1885:
193], (Перм.) [СРНГ, 3: 90]; слюжка ‘игра в бабки, маленькие кости для игры в бабки’ (Белгор., Курск.,
Ср. Урал) [СРНГ, 38: 328]; лю́шка ‘то же’ (Перм., Свердл., Байкал., Сиб.) [СРНГ, 17: 251] (ср. шлюха
‘главная кость в ноге животного, идущая от голени до ступни’ (Волог.) [Дилакторский 1902 (2006):
570]) 24; шла (Нижегор.) [Кудрявцев 1871: 195] (шлой — название нижегородской игры, в которой
клюшками гоняют деревянный шар (шла?); выражение сделать шлу означает ‘забить гол’). Вероятно
также: ля́ки ‘детская игра’ 〈какая?〉 (Арх., Олон.) [СРНГ, 17: 272]; ляги ‘игральные пробки из-под одеко-
лона’ (Нижегор.) [Ключева ЛА 2012: №10] 25.
Русские диалектные игровые термины ляки, ляги (< ? шляки) в свою очередь сопоставимы с финно-
угорскими словами: лек ‘щиколотка, бабка у лошади’, ‘обрубок жерди’, ‘деревянные бабки в игре’
(нижневычегодский, верхневычегодский, печорский, присыктывкарский и среднесысольский диалекты
коми) [Рассыхаев 2002: 95], удм. leky ‘лодыжка, бабка’; ср. ОПерм. lʹekз ‘лодыжка’ [Лыткин, Гуляев
1999: 158].
Возвращаясь к русскому диалектному слову шляк, заметим, что помимо значения ‘кость’ у него бы-
ло и «денежное» значение: шляг, щеляг (щълягъ, щелягъ, щлягъ) ‘монета’ (начало XII в., «Повесть вре-
менных лет») [Срезневский 1912: 1596, 1615—1616]. Традиционно это слово связывают с формами
склязь и шкиль ‘монета’ и считают германским заимствованием — от scilling [Срезневский 1912: 1587,
ст. 372]; церковнославянское skulezi также определяется как германское заимствование [OED]. Само
слово шиллинг — прагерманское 26.
23
Для игровых культур Средней Азии более характерным названием игры типа чижа является чилик (челик)
‘ведро’ — по названию центральной лунки в игре.
24
Ср. также: девушка ‘разновидность бабки’ (‘кость для игры’) в языке детей; «Тата, мы с Ваней играли в бас-
ки (бабки) и я выиграл три девушки» (Мурман.) [СРНГ, 7: 320]. Такой термин может оказаться «синонимом» к
слову шлюшка, либо, что вероятнее, он связан с определенными играми, в которых некоторые кости окрашиваются
и наделяются особым статусом (и получают особые названия). В имеющейся литературе описаний таких игр на
русском материале нами не обнаружено, но есть мордовский пример — игра «От родни к родне». В ней среди
множества использовавшихся в игре простых плашек (деревянных заместителей первоначальных костей) было че-
тыре красных, которые назывались «невестами», и четыре синих — «женихи» [Брыжинский 2009: 177—180]. Воз-
можно, «девушки» в русских играх в кости — это аналог мордовских «невест».
25
Однако нижегородское название пробок — ляги — может быть сокращением от лягушка: ср. жаба — назва-
ние игральных пробок в Кирове и Перми [Ключева 2012: 166—167]. С другой стороны, не следует путать приве-
денные слова с русским лёга (< лежать, легла): «1) в игре в городки, в рюхи — каждая из рюх, поваленных ударом
палки, но не вылетевших за черту (Олон.); 2) игральная кость, бабка. Онеж., Онеж. былины, 1948. || В игре в кости,
в бабки — определенное положение игральной кости (Волог.). То же: лёг- Волог.» [СРНГ, 16: 309].
26
“*Skellingaz: Goth skilliggs ‘shilling, golden solidus’, ON skillingr ‘gold coin, aureus’, OE scillinʒ ‘shilling’, OFris
scilling id., OS scilling id., OHG scilling id. Derived from *skellanan; 〈…〉 to *skaljō; 〈…〉 to *skelđuz ~ *skelđiz similar to
or influenced by the Romance usage of Lat scūtum ‘shield’ as a name of a coin; 〈…〉 from Rom *scella < *silicula ‘little coin’;
〈…〉 originally, shield-like clipeoli on the Roman gravestones; 〈…〉 from *skel- ‘to split, to cut’ 〈…〉” [Orel 2003: 338].

Однако заметим, что: 1) слова шляг, шеляг (щълѧгъ, щелѧгъ, щлѧгъ) упоминаются в «Повести вре-
менных лет» (начало XII в.) для обозначения денежной единицы, которой «Вятичи платили дань Коза-
рам» (!) [Срезневский 1912: 1615—1616], поэтому естественнее предположить, что это не германская
денежная единица, а некое слово, знакомое как хазарам (булгарам-тюркам), так и славянам-вятичам;
2) одним словом шляг (шляк) в русском языке называется и кость, и монета, потому логичнее предполо-
жить, что первично значение ‘кость’, а вторично — «денежное» (ср. жарг. бабки ‘деньги’). Кости могли
служить эквивалентом денег; этнографические сведения о расплате косточками за труд детей и подрост-
ков имеются на коми материале 27.
Таким образом, древнерусское слово шляг ‘монета’ может быть этимологически связано с приведен-
ными выше финно-угорскими и тюркскими лексемами, обозначающими игральную кость; ср. также
русское «темное» слово щиколка (щиколотка) 28, уточнение этимологии которого, в том числе в свете
приведенного в данной статье лексического материала, должно составить тему отдельного этимологиче-
ского исследования. То же можно сказать и относительно упомянутых выше древнерусских слов скуле-
зи 29, шкиль, шега.
6) Шакмак
В игре шакмак деревянной битой (панок) сбивают выстроенные в ряд деревянные чурочки (шакмак);
кто из ребят попадет — забирает все чурочки себе (Бирский уезд Уфимской губ.) [Beke 2001: 2283].
В марийском языке слово шакмак ‘чурка, брусок’ [ММО], ‘деревянный цилиндрик для игры’ [Beke
2001: 2283] является тюркским заимствованием: шакмак ‘чурка’ (бирский и калтасинский говоры мар. В);
тат., башк. шакмак ‘то же’; чув. шакмак, ккалп. шакмак ‘кусок’; ср. кирг. шакмак ‘лучина’ [Исанбаев
1994: 185].
Другие значения слова шакмак в марийском языке — ‘клетка; клетчатый’ [ММО], ‘липовые лутош-
ки, которые кладут в самовар вместо угля’ [Beke 2001: 2283]. В словаре Э. Беке интересна помета, с ко-
торой начинается словарная статья: «šakmak B BJ /= kozna M/» [Beke 2001: 2283] (шакмак Бирский уезд
/= козна Малмыжский уезд/). Это прямое упоминание игральных костей (мар. козна, рус. козны), с кото-
рыми, по-видимому, могли играть в ту же (или подобную) игру.
Выводы
В статье рассмотрено девять марийских игровых терминов: доверька, дырка, тэра, йывыли, сак, су-
ка, шыгыле, шакляка и шакмак. Первые два из них были определены как заимствования из русского
языка, тэра — под сомнением (тюркское или русское); шыгыле — слово, восходящее к общему урало-
алтайскому лексическому фонду; остальные лексемы — тюркизмы (в случае с сак и суки, вероятно, че-
рез русское посредство). В статье также показаны пласты русской и финно-угорской игровой термино-
логии, этимологически связанной с рассмотренной лексикой (прежде всего тюркского происхождения).
Приложение
1) «Щелчки (черемисская игра Вятской губернии). Берется липовая, или другой породы, палочка, в
палец толщины, распиливается на отдельные кружочки, в роде костяшек на канцелярских счетах; потом
кружочек раскалывается на половинки. Половинки называются сука; суки же кроме общего названия,
имеют особо три прозвища: дырка, доверька и поп. Прозвища эти означают: дырка — ту суку, которая
при метании ляжет кверху брюшком; доверька — ту суку, которая при метании ляжет на брюшко, вверх
кружком; поп — ту суку, которая при метании опрокинется стоймя. Игра составляется из четырех маль-
чиков; каждому дается по восьми сук. Все мальчики, один за другим, метают свои суки в виде жеребь-
27
«Одно из первых упоминаний 〈игр в шеги〉 принадлежит известному собирателю Г. А. Старцеву, который
сообщает, что этими косточками производился расчет с мальчиками, нанятыми для вывозки навоза» [Рассыхаев
2002: 91].
28
«Щиколка, щúколка, щúколотка, укр. щúколоток, род. п. -тка — то же. Связь с лоды́га 〈…〉 недостоверна.
Весьма сомнительно сравнение первой части (там же) с лат. сiссum ‘кожура граната, ничто’, заимствованным из
греч. κíκκος, которое считают иноязычным 〈…〉. Точно так же весьма сомнительно родство со щекóлда» [Фасмер
1964—1973].
29
Ср. церковнославянское skulezi ‘монета’ и коми скузи ‘самая маленькая кость надкопытного сустава коровы;
игральная кость’ (с. Межадор Сысольского района Республики Коми) [Рассыхаев 2002: 99].

евки на попа: у кого больше встанет сук на попа, тот и начинает первый игру. Он обирает у мальчиков
все сука в одну, или в обе руки, метает их в покат на стол с двухвершковой вышины и рассматривает:
сперва попов и выбирает их; потом пальцем щелкает одну дырку или доверьку, так чтобы она ударилась
с другою сукою одного прозвища, т. е. с родною сукою; иначе право игры переходит другому мальчику,
а первый остается при том числе сук, сколько до этого выщелкал и взял попов. Из ударившихся сук одна
берется на руки, а если одна из них встанет на попа, то берутся обе суки. Другой же мальчик также ме-
чет оставшиеся в наличности суки и выбирает сперва попы, а потом, указанным выше порядком, другие
суки. Так продолжается поочередно всеми мальчиками до тех пор, пока не будут разобраны по рукам
все суки. Когда при игре остается две суки, то они должны принять от метания родство и удариться
щелчком, а если одна из них встанет на попа, то игрок не делает щелчка, а берет обе суки по преимуще-
ству, по старшинству поповой суки; не щелкаются две суки и тогда, когда лягут не родственно, не пар-
но, например — одна брюшком, а другая кружком, а переходят для метания к другому. Оставшаяся в
игре одна сука не выигрывается никем, пока не встанет на попа. При метании случается, что одна сука
ложится краем на другую суку, отчего бывает невозможно щелкать ими другую, а вместе обеих щелкать
не допускается; тогда из партии поднимается одна сука безразлично и ею ударяются вразбивку уложив-
шиеся суки до принятия правильного лежания. После розыгрыша все суки в отдельности у игроков пе-
ресчитываются; у каждого должно быть свое число: восемь сук. Кто имеет большее число против вось-
ми, значит — имеет выигрыш; а выигранные суки раздаются тем детям, у которых не досчитывается
свое число. С передачею сук, выплачиваются мальчику по лбу, или по кисти руки, щелчки по одному за
проигранную суку. Затем игра возобновляется так же, как и в первый раз, и право первометания дается
большинством поповых сук» [Покровский 1895: 361—362].
2) «В пешки (Пермский край, Суксунский район, с. Красный Луг; информант 1940 г. р.). Пешки де-
лаются из липовых лутошек. Кружки высотой около 1,5 см разрезаются пополам, делятся между участ-
никами игры поровну, счет раздачи ведется по парам. Затем один из игроков (как определялась очеред-
ность, не выяснили) берет в руки все пешки и бросает их на ровную поверхность от себя, смотрит по
вставшим фигурам. Если одна пешка лежит на второй, и обе они смотрят вниз одной и той же сторо-
ной — это каша, обе пешки себе забирает игрок. Если пешка стоит на ребре — это тэрá, тоже игрок за-
бирает себе. Если пешка лежит вниз отрезанной стороной, а вверх — полукруглой, это шúме ‘черная’,
наоборот — óшо ‘белая’. Игроку нужно черной выбивать черную, белой — белую. Если попадает пра-
вильно в одну из пешек, забирает себе пешку, которой бил, или в которую бил по своему усмотрению
(выбирает в зависимости от их расположения). Если не попадает, очередь переходит к другому игроку.
Если нечаянно задевает при выбивании другие пешки рукой, тоже очередь переходит к другому. Если
берет одну из стоящих друг на друге пешек (положение каши), а вторая при этом качается (не стоит не-
подвижно), то очередь переходит к другому. Такие пешки можно не трогать. Когда очередь переходит к
другому игроку, он снова бросает все пешки и также играет. В конце игры все пешки должны быть вы-
биты, т. е. они находятся у игроков. Они считают, у кого сколько лишних, у кого недостает до количест-
ва розданных первоначально. У кого лишние — ставит щелбаны или «кормит оладьями» того игрока, у
которого пешек оказалось меньше. Кормить оладьями, давать оладьи — хлопать по ладошке. Оладьи
съела» (описание игры Т. Г. Голевой [Голева 2012]; опубликовано в [Ключева 2012: 316]).
3) «Капке дене модыт ‘С костями играют’ (Пермский край, Суксунский район, с. Красный Луг; ин-
формант 1935 г. р.) — игра в кости, суставы овец, которые называются кáпкe (произносится: кáпкэ).
Раньше у игроков были целые мешки таких костей. Играли парни. Зимой заливали гладкую ледовую
площадку, метров 50—100. Выставлялись кости, которые игроки выбивали специальными чугунными
(кÿртньö) битами — йывылú (льывылú). Если кто попадет, выбьет все капке — его выигрыш. Если
нет — проиграл, ставишь еще. Играли так и дома. Кроме йывыли в качестве биты могли использовать
банок (панок) — кость, в которую залито олово. В с. Тебеняки битка называлась плúшка, а игру могли
называть и капке, и по-русски — бабки» (описание игры Т. Г. Голевой [Голева 2012]; опубликовано в
[Ключева 2012: 316]).
4) «Сак (Пермский край, Суксунский район, с. Красный Луг; информант 1935 г. р.). Из конской кос-
ти — сак маныт 〈“саком” называют — М. К.〉. Его хомут делали, запрягивали. Делали-то из ивы. Салаз-
ки делали для этой лошади, дугу делали. Вот запрягали. Лошадь — костебная. Дети дак сами делали.
Запрягали. Из ниток всё это делается. Вицу отрежут, здесь немного привяжут, вот и салазки получаются.
А лошадь — кость такой, одна 〈кость〉» (расшифровка фонограммы [Голева 2012]).

5) «Шыгыле (Башкортостан, Балтачевский район, с. Мишкино; играло поколение 1932 г. р.). Ожно
тиде модыш утларакшым Шорыкйол пайрем годым модыныт. Модшо-влак 9 шыгыльым (изи мечым)
кÿшкö шуэн, кок кидкопа (урзо) дене кученыт. Кö эн шуко гана шуэн, тудо сеҥгышышт лектын. Шы-
гыльым кучымо годым кидым алмаштылыныт: ик гана кидтуп, вес гана кидкопа дене кученыт. Вара-
жым полышкалыше шыгыле-влакым иктын-иктын кышкен, а модшо (таҥгасыше) кок кидтуп дене по-
ген. Кöн кидше утларак лывырге, тудо сеҥгышыш лектын. Умбакыже сеҥгыше-влак шке коклашышт
таҥгасеныт. Мучашлан яллан эн чулым, лывырге кидан айдеме модыш гоч палемдалтын» [Михайлов
2012: 250].
Перевод: «В прошлом в эту игру играли в основном во время праздника Шорыкйол 〈Рождество〉. Иг-
роки, подбросив вверх девять лодыжек (маленьких мячиков), ловили их двумя ладошками. Кто сделает
большее число бросков, становится победителем. При ловле косточек руки поворачивали: ловили через
раз то тыльной стороной ладони, то самой ладошкой. Потом помощник подбрасывал косточки вверх по
одной, а играющий (соревнующийся) ловил их обеими руками (тыльной стороной ладоней). У кого руки
самые гибкие, выходил победителем. Потом победители соревновались между собой. В конце по игре
узнавали, у кого самые гибкие и проворные руки» (перевод М. А. Ключевой).
6) Шыгыле-паҥга. «Шыгыле-паҥгам ушкал йолгеч луктыт, шыгыле-паҥгам ужалат кумырлан вич

мужерым, тугак шындылыт» [Beke 2001: 2283].
Перевод: «Костяшки-шыгыле достают из лошадиных ног, костяшки-шыгыле продают по пять пар за
копейку, их так ставят».
В немецком переводе этого текста в скобках добавлена пометка [wie die Holzstäbchen] (‘как эти па-
лочки’): видимо, рассказчик показывал, как расставляют кости.
7) Шакляка. «Тоям мландыш, пел метр наре коден, кырен шындат. Тоя мучашеш тореш пудалыме
кашташ Лу сантиметр кутышан куд шаклякам (ожно годым лу падырашым, кызыт пу дене ыштыме
пу паҥгам) йöнештарат. Шерева почеш икте оролыше лиеш. Молышт, 6—7 метр торашке каен, тоям
черет дене меҥге ÿмбак кышкат. Логалмеке, шаклякаже мÿндыркö каен возеш. Оролжо, шаклякам
мöҥгеш кашташке пижыктен, чекышке (кышкыше-влакын палемдыме линийышт) куржеш. Молышт
тояшт деке куржыт. Тоям налын, мöҥгеш чекыш куржыт. Кö шеҥгелан кодеш, тудо вес ганалан оро-
лышо лиеш» [Китиков 1993: 65—66].
Перевод: «В землю вбивают палку (полено, кол), оставив снаружи конец высотой около полуметра.
На прибитую сверху к этой палке доску ставят шесть десятисантиметровых шакляка (раньше это были
кости, сейчас — деревянные обрубки). По жребию один становится водящим (орол ‘сторож’). Осталь-
ные отходят на 6—7 метров и по очереди бросают палки в полено. Если попасть — шакляка далеко от-
летают. Водящий, поставив шакляка обратно на доску, бежит на чек (линию для бросающих палки). Ос-
тальные бегут за своими палками. Кто остается последним, становится новым сторожем» (перевод
М. А. Ключевой).
8) Шакмак. «Шакмакым лымыште-вара дене писке дене пўчкеден ыштат; кок мучашыже тöр, по-
кшелже чумураш, кужутшо ик вершок кужут лиеш; їрвезлак урем покшелан рäт тен шындат, вара пу
дене панокым ыштат лапкан, вара ту панок тене шакмакым пäрен модыт мўндўрчўн; кö логалта шак-
макеш панокым, тудо шакмакым виге поген налеш, вара угуч шыеденмодыт» [Beke 2001: 2283].
Перевод: «Чурочки (шакмак) делают из липовых лутошек, распилив ножовкой; два конца прямые, а
середина округлая, длина — один вершок будет 〈около 4,5 см〉; парни посреди улицы в ряд 〈их〉 ставят,
потом из дерева панок делают низко (плашмя?), потом этим панком чурки издалека выбивают; кто по-
падет панком в чурки, тот все чурки забирает, потом снова поставив играют» (перевод М. А. Ключевой).
Языки
балк. — балкарский др.-венг. — древневенгерский
башк. — башкирский др.-в.-н. — древневерхненемецкий
болг. — болгарский др.-инд. — древнеиндийский
булг. — булгарский др.-исл. — древнеисландский
венг. — венгерский др.-рус. — древнерусский
греч. — греческий др.-тюрк. — древнетюркский

ингуш. — ингушский тат. — татарский

кирг. — киргизский тобол. — тобольский говор
ккалп. — каракалпакский тур. — турецкий
кр.-тат. — крымско-татарский тюрк. — тюркские
кыпч. — кыпчакские удм. — удмуртский
лат. — латинский укр. — украинский
лив. — ливский фин. — финский
мар. — марийский хант. — хантыйский
мар. В — восточномарийские диалекты цслав. — церковнославянский
мар. Г — горномарийский чаг. — чагатайский
мар. Л — луговой марийский чечен. — чеченский
монг. — монгольские чув. — чувашский
морд. — мордовские эст. — эстонский
нем. — немецкий Lat — латинский [Orel 2003]
ОПерм. — общепермский OE — древнеанглийский [Orel 2003]
ОТю — общетюркский OFris — древнефризский [Orel 2003]
перс. — персидский OHG — древневерхненемецкий [Orel 2003]
рус. — русский ON — древненорвежский [Orel 2003]
саам. — саамский OS — древнесаксонский [Orel 2003]
сельк. — селькупский Rom — романские [Orel 2003]
словен. — словенский
Географические наименования
Арх. — Архангельская губерния (область) Новг. — Новгородская губерния (область)
Астрах. — Астраханская губерния (область) Новосиб. — Новосибирская область
Байкал. — территории около оз. Байкал Олон. — Олонецкая губерния
Белгор. — Белгородская губерния (область) Омск. — Омская губерния (область)
Белорус. — Белоруссия Онеж. — Онежский уезд Архангельской губернии
Брян. — Брянская губерния (область) Орл. — Орловская губерния (область)
Влад. — Владимирская губерния (область) Пенз. — Пензенская губерния (область)
Волог. — Вологодская губерния (область) Перм. — Пермская губерния (область)
Ворон. — Воронежская губерния (область) Петерб. — Санкт-Петербургская губерния
Вят. — Вятская губерния Пск. — Псковская губерния (область)
Дон. — территории по р. Дон РМЭ — Республика Марий Эл
Енис. — Енисейская губерния Ряз. — Рязанская губерния (область)
Иркут. — Иркутская губерния (область) Свердл. — Свердловская область
Казан. — Казанская губерния Сиб. — Сибирь
Калин. — Калининская область (ныне — Тверская область) Симб. — Симбирская губерния
Калуж. — Калужская губерния (область) Смол. — Смоленская губерния (область)
КАССР — Карельская Автономная Советская Социали- Ср. Урал — Средний Урал
стическая Республика Тамб. — Тамбовская губерния (область)
Киров. — Кировская область Твер. — Тверская губерния (область)
Костром. — Костромская губерния (область) Тобол. — Тобольская губерния
Краснояр. — Красноярский край Томск. — Томская губерния (область)
Кубан. — Кубанская область Тул. — Тульская губерния (область)
Куйбыш. — Куйбышевская область Херсон. — Херсонская губерния (область)
Курск. — Курская губерния (область) Челяб. — Челябинская губерния (область)
Мезен. — Мезенский уезд Архангельской губернии Чкал. — Чкаловская область (ныне — Оренбургская об-
Моск. — Московская губерния (область) ласть)
Мурман. — Мурманская губерния (область) Яросл. — Ярославская губерния (область)
Н.-Дон. — территории в нижнем течении р. Дон B BJ — Бирский уезд
Нижегор. — Нижегородская губерния (область) M — Малмыжский уезд
Общие
б. м. — без указания места губ. — губерния диал. — диалектное
букв. — буквально д. — деревня жарг. — жаргонное

знач. — значение р. — река устар. — устаревшее

оз. — озеро род. п. — родительный падеж учащ. ф. — учащенная форма
первонач. — первоначальное с. — село
понуд. ф. — понудительная форма ст. — столбец
Ахметьянов 2001 — Ахметьянов Р. Г. Краткий историко-этимологический словарь татарского языка (на татар-
ском языке). Казань, 2001.
Брыжинский 2009 — Брыжинский В. С. Мордовские народные игры. Саранск, 2009.
Васильев 1926 — Васильев В. М. Марий мутер: Сравнительный словарь наречий марийского языка. М., 1926.
Вершинин 2011 — Вершинин В. И. Словарь марийских говоров Татарстана и Удмуртии. Йошкар-Ола, 2011.
Всеволодский-Гернгросс 1933 — Игры народов СССР / Сост. Всеволодский-Гернгросс В. Н., Ковалева В. С.,
Степанова Е. И. Введ. Всеволодского-Гернгросса В. Н. Предисл. Маторина Н. М. М.—Л., 1933.
ГД — Сетевой проект «Городские диалекты» // Форум ABBYY Lingvo: http://forum.lingvo.ru/actualthread.aspx
?bid=26&tid=91669&hl=%f7%e5%eb%ff%ea, 2012 (дата обращения — 30.01.2013 г.).
Голева 2012 — Голева Т. Г. Полевые записи 2010—2012 г. от жителей марийских деревень Суксунского и Ок-
тябрьского районов Пермского края (с. Тляково, с. Красный Луг, с. Верх-Тюш, с. Тебеняки): По материалам экспе-
диций Пермского филиала Института истории и археологии Уральского отделения РАН и Октябрьского областно-
го музея / Собиратели: Черных А. В., Голева Т. Г., Целищев С. А. // Личный архив.
Даль 1863—1866 — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. М., 1863—1866 //
http://slovari.yandex.ru/~книги/Толковый%20словарь%20Даля, 2012 (дата обращения — 30.01.2013 г.).
Дилакторский 1902 (2006) — Дилакторский П. А. Словарь областного вологодского наречия по рукописи П. А. Ди-
лакторского 1902 г. СПб., 2006.
Долганова, Морозов 2002 — Долганова Л. Н., Морозов И. А. Игры и развлечения удмуртов. Ижевск, 2002.
ДТС 1969 — Древнетюркский словарь / Ред. Наделяев В. М., Насилов Д. М., Тенишев Э. Р., Щербак А. М. Л., 1969.
Дыбо 1993 — Дыбо А. В. Некоторые заимствования в русских названиях игральных костей // Принципы состав-
ления этимологических и исторических словарей языков различных семей. М., 1993. С. 9—15.
Ефименко 1877 — Ефименко П. С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии, со-
бранные П. С. Ефименко. Ч. 1. Описание внешнего и внутреннего быта // Труды этнографического отдела Импера-
торского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Т. 30.
Кн. 5. Вып. 1. М., 1877. С. 151—159.
Жеребцов, Грибова, Куратов 1963 — Жеребцов Л. Н., Грибова Л. С., Куратов П. А. Научный отчет об итогах
этнографической экспедиции 1962 г. в Троицко-Печорский и Печорский районы Коми АССР // Научный архив
Коми научного центра Уральского отделения РАН, ф. 1, оп. 13, д. 79, л. 63. Сыктывкар, 1963.
Иваницкий 1890 — Иваницкий Н. А. Детские игры // Материалы по этнографии Вологодской губернии:
Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России. Вып. 2 / Ред. Харузин Н. Н. М., 1890.
С. 156—164.
Исанбаев 1994 — Исанбаев Н. И. Марийско-тюркские языковые контакты. Ч. 2. Словарь татарских и башкир-
ских заимствований. Йошкар-Ола, 1994.
Китиков 1993 — Китиков А. Е. Модыш — уш погыш: Марийские народные игры (на марийском языке). Йош-
кар-Ола, 1993.
Ключева 2012 — Ключева М. А. Народные подвижные детские игры: Современный фольклорный сборник.
Йошкар-Ола, 2012.
Ключева 2013 — Ключева М. А. Записи от уроженки с. Сарлатово Горномарийского района Республики Марий Эл
З. Н. (1942 г. р.), ее сестры (1948 г. р.) и племянницы (1979 г. р.), также уроженок с. Сарлатово; запись от уроженки
с. Еласы Горномарийского района Республики Марий Эл М. В. (1979 г. р.); запись от уроженца с. Малые Параты
Волжского района Республики Марий Эл А. Р. (1948 г. р.): Опрос по словам шакляка и шыгыле // Личный архив, 2013.
Ключева ЛА 2012 — Ключева М. А. Запись некоторых названий игральных пробок от Д. Д., 1976 г. р. (Нижний
Новгород) // Личный архив, 2012.
КСГРС — Картотека «Словаря говоров Русского Севера» // Кафедра русского языка и общего языкознания
Уральского государственного университета им. А. М. Горького, Екатеринбург.
Кудрявцев 1871 — Кудрявцев В. Ф. Детские игры и песенки Нижегородской губернии // Нижегородский сбор-
ник. Т. 4. Нижний Новгород, 1871. С. 169—238.
Куклин 2013 — Куклин А. Н. Рукопись этимологических заметок по игровым лексемам данной статьи и устные
комментарии. Йошкар–Ола, 2013.

Кушелев 1896 — Кушелев П. П. Черемисские игры «щелчки» и «крючки»: Материалы для изучения быта чере-
мис // ВГВ. 1896, 99.
Лукьянов 1974 — Лукьянов Г. В. Марийские заимствования в чувашском языке. Чебоксары, 1974.
Лыткин, Гуляев 1999 — Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь коми языка. Сыктывкар,
1999.
Михайлов 2012 — Антология устного народного творчества мари (на марийском языке) / Сост. Михайлов В. Т.
Йошкар-Ола, 2012.
ММО — Электронный ресурс на основе десятитомного «Марийско-русского словаря» (гл. ред. Галкин И. С.
Йошкар-Ола, 1990—2005): «МарийМутерОнлайн» (Марийский словарь онлайн) // http://marlamuter.com/muter/ru/Поиск,
2013 (дата обращения — 28.01.2013 г.).
Никифоровский 1897 — Никифоровский Н. Я. Очерки Витебской Белоруссии. Ч. 4. Игры и игроки // Этногра-
фическое обозрение. 1897, 3. С. 21—66.
НРЭ 2002 — Новое в русской этимологии. М., 2002.
ОФУЯ 1974 — Лыткин В. И., Майтинская К. Е., Редеи К. Основы финно-угорского языкознания: Вопросы
происхождения и развития финно-угорских языков. М., 1974.
Петров 1863 — Петров К. Детские игры в Олонецкой губернии // Учитель. 1863, 1—24 (Смесь). С. 241—244,
395—398, 732—734, 785—786, 1109—1110.
Петухов 1863 — Петухов Д. А. Горный город Дедюхин // Записки Императорского Русского географического
общества. Т.11. Кн. 3—4 (21—22). СПб., 1863. С. 14—34.
Подвысоцкий 1885 — Подвысоцкий А. И. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этно-
графическом применении. СПб., 1885.
Покровский 1886 — Покровский Е. А. Характерные детские игры некоторых русских инородцев // Известия
Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете.
Т. 48. Вып. 2. М., 1886. С. 33—42.
Покровский 1895 — Покровский Е. А. Детские игры, преимущественно русские (в связи с историей, педагоги-
кой, гигиеной). М., 1895. (Репринт: СПб., 1994.)
П. П. 1902 — П. П. Некоторые игры в с. Маяках Херсонской губернии: Материалы к изучению игры // Киевская
старина. Т. 78. Киев, 1902. С. 401—407.
Пьянкова 2003 — Пьянкова К. В. Об одном случае «пищевой» мотивации в русской терминологии игр. Курсо-
вая работа. Екатеринбург: УрГУ, 2003 // http://www.ruthenia.ru/folklore/folklorelaboratory/Pjankova.htm, 2003.
Рассыхаев 2002 — Рассыхаев А. Н. Игры с шегами (в бабки) в традиционной культуре коми // Труды Института
языка, литературы и истории Коми научного центра Уральского отделения РАН. Вып. 63. Фольклористика коми.
Сыктывкар, 2002. С. 91—104.
Романов 1912 — Романов Е. Р. Игры и забавы белорусских детей // Белорусский сборник. Вып. 8—9. Вильна,
1912. С. 553—587.
Саваткова 1981 — Саваткова А. А. Словарь горного наречия марийского языка. Йошкар-Ола, 1981.
Сахаров 1837 (2000) — Сахаров И. П. Сказания русского народа. Т. 2. Сказания о русских народных играх.
СПб., 1837. (Переизд.: Сахаров И. П. Сказания русского народа, собранные И. П. Сахаровым. Тула, 2000. С. 133—161.)
Семакова 1999 — «Олемба»: Традиционные игры финно-угорских и самодийских народов / Сост. Семакова И. Б.
Петрозаводск, 1999.
Срезневский 1912 — Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памят-
никам. Т. 3. Спб., 1912.
СРНГ — Словарь русских народных говоров. Вып. 1—43. Л. (СПб.), 1965—2008 (издание продолжается). Вып. 1.
М.—Л., 1965. Вып. 3. Л., 1968. Вып. 7. Л., 1972. Вып. 8. Л., 1972. Вып. 9. Л., 1972. Вып. 16. Л., 1980. Вып. 17. Л.,
1981. Вып. 25. Л., 1990. Вып. 30. СПб., 1996. Вып. 36. СПб., 2002. Вып. 37. СПб., 2003. Вып. 38. СПб., 2004. Вып. 39.
СПб., 2005. Вып. 40. СПб., 2006. Вып. 42. СПб., 2008. Вып. 43. СПб., 2010 / Ред. Филин Ф. П.
СЧЯ — Ашмарин Н. И. Словарь чувашского языка. Т. 1—17. Казань—Чебоксары, 1928—1950.
Таракина 1978 — Устно-поэтическое творчество мордовского народа. Т. 8. Детский фольклор / Сост., подстроч.
пер. и комм. Таракиной Э. Н. Муз. прилож. Одиноковой Т. И. Под общ. ред. Аникина В. П., Кавтаськина Л. С. Са-
ранск, 1978.
Терещенко 1848 — Терещенко А. Игры // Терещенко А. Быт русского народа. Т. 4. Забавы. СПб., 1848. С. 3—130.
Троицкий 1893 — Троицкий В. П. Черемисско-русский словарь // Известия Общества археологии, истории и эт-
нографии. Т. 11. Вып. 2—6 (приложение). Казань, 1893.
Фасмер 1964—1973 — Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1—4. М., 1964—1973 //
http://dic.academic.ru/contents.nsf/vasmer/ (дата обращения — 17.01.2013 г.).
Шагапова 2000 — Шагапова Г. Р. Опыт системного анализа игровой культуры этноса (на примере башкирских
народных игр). Автореф. дисс. … канд. истор. наук. Уфа, 2000.

ЭСТЯ — Этимологический словарь тюркских языков. Вып. 1—7. М., 1974—2003 (издание продолжается).
ЭСЧЯ — Федотов М. Р. Этимологический словарь чувашского языка. Т. 1—2. Чебоксары, 1996.
Beke 2001 — Beke Ö. Mari nyelvjárásai szótár (= Tscheremissisches Wörterbuch). T. VII (Biblioteka Ceremissica. T. IV1.)
Szombathely, 2001.
Brewster 1965 — Brewster P. G. The Cheremis Game Selcekteny-Mudone and the Russian Game Scelcki // Zeitschrift
für Ethnologie. 1965, 90 (2). S. 265—267.
Brewster, Sebeok 1958 — Brewster P. G., Seboek T. A. Studies in Cheremis. Vol. VI. Games. Bloomington, 1958.
LJ 2012 — Данные Интернет-опроса на тему «Игра в пробки» в сообществе «Журнал 76_82» блог-платформы
“Live Journal” («Живой журнал») // http://76-82.livejournal.com/5305541.html, 2012 (от 11.05.2012 г.).
Mari traditional games 2010 — Mari traditional games: Видеосюжет о марийских национальных играх от телеком-
пании «Марий Эл ТВ» // http://www.youtube.com/watch?v=lDjcj_mc6nU, 2010.
OED — Harper D. Online Etymology Dictionary // http://www.etymonline.com/index.php?allowed_in_frame=
0&search=scilling&searchmode=none, 2001—2013.
Orel 2003 — Orel V. A Handbook of Germanic Etymology. Leiden—Boston, 2003.
Räsänen 1969 — Räsänen M. Versuch eines ethymologischen Wörterbuchs der Türksprachen. Helsinki, 1969.
РЕЗЮМЕ
В статье рассматриваются марийские термины игр с костями и деревяшками: доверька, дырка, тэра, йывыли,
сак, сука, шыгыле, шакляка, шакмак. Установлено, что бóльшая часть этих лексем тюркского происхождения, неко-
торые из них попали в марийский язык через посредство русских диалектов. В статье также представлена русская и
финно-угорская игровая лексика, этимологически связанная с рассмотренной марийской (прежде всего тюркского
происхождения).
SUMMARY
The article deals with the etymology of Mari terms of children’s games with bones, sticks and pieces of wood: doverʹka,
dyrka, tera, jyvyli, sak, suka, shygyle, shaklʹaka, shakmak. Turkic origin of most of them is established, in some cases
through the Russian dialects. The Mari lexemes in question are compared with related game terms in Russian and the
Finno-Ugric languages (mostly of Turkic origin).
Ключевые слова: марийские игры с костями и деревяшками, игровые термины, финно-угорские языки, тюркские
языки, русские диалекты, заимствования
Keywords: Mari games with bones, sticks and pieces of wood; terms of children’s games, the Finno-Ugric languages,
the Turkic languages, the Russian dialects, borrowings

Дискуссии
© 2013 М. П. Кайсина
Диалектная основа первого «Евангелия от Иоанна» на удмуртском языке
По поводу диалектной основы переводных памятников XIX в. на удмуртском языке существуют раз-
личные точки зрения. Большинство ученых отмечает «наддиалектный» характер языка переводов: «Па-
мятники 〈…〉 хотя несут отпечаток того или иного диалекта, их язык нельзя приравнивать к территори-
альному диалекту» [Каракулов 1987: 107]. Что касается «Евангелия от Иоанна», П. Н. Луппов отмечает,
что его переводили «священникъ с. Дебесъ Павелъ Тронинъ и священникъ с. Балезинскаго Стефанъ
Анисимовъ», т. е. Евангелие было «переведено по глазовскому нарѣчiю» [Луппов 1905: 11].
В статье «Особенности перевода “Евангелия от Иоанна” на удмуртский язык в начале XIX века»
А. В. Камитова и Л. М. Ившин отмечают: «〈…〉 в тексте есть ряд слов, которые характерны именно для
глазовского диалекта, входящего в северную диалектную группу, например: ицù ‘мало / недостаточно’
[Иоанн: 6; 9] 1, пэямъ ‘обман / ложь’ [Иоанн: 8; 44]. С другой стороны, в некоторых словах присутствуют
фонетические особенности, которые в начале XX в., судя по материалам словаря [Wichmann 1987], были
свойственны сарапульскому и малмыжскому диалектам, относящимся к срединной группе: нюньзэ̀ ‘бра-
та своего’ [Иоанн: 1; 41] (ср. глазовское ńɯńa [Wichmann 1987: 179]), мызòнъ ‘другой’ [Иоанн: 5; 32] (ср.
глазовское muzon [Wichmann 1987: 164])» [Камитова, Ившин 2012: 15].
Авторы видят два возможных варианта объяснения этой ситуации: с одной стороны, в тот период
данные фонетические явления могли быть характерны не только для сарапульского и малмыжского диа-
лектов удмуртского языка, но и для глазовского; с другой стороны, подобного рода диалектные слова
могли быть введены в текст в процессе неоднократных проверок, которым, как правило, подвергались
переводы начала XIX в.
По нашему мнению, о диалектной принадлежности переводных памятников XIX в., в частности пе-
ревода «Евангелия от Иоанна», уместнее судить не на основании современных диалектов, а на основа-
нии более близких по времени изданий азбук, т. к. в переводе Евангелия встречается ряд особенностей,
которых нет в современных удмуртских диалектах. Однако при выявлении тех или иных диалектных
признаков трудность составляют особенности графики и отсутствие нормализованной орфографии.
В связи с этим встречаются различные варианты написания одного и того же слова в разных частях пе-
ревода или даже на одной и той же странице.
В указанной выше статье А. В. Камитовой и Л. М. Ившина [Камитова, Ившин 2012] приведены сле-
дующие орфографические особенности исследуемого перевода Евангелия:
1) для обозначения неогубленной гласной фонемы среднего ряда среднего подъема ӧ, как правило,
используются буквы э и є (реже о);
2) сочетание йы и звук ы в начале слова передаются посредством и; подобным же образом обознача-
ется ы после палатальных согласных, а также в некоторых случаях в сочетании жы;
3) мягкость согласной фонемы перед о и сочетание йо обозначаются посредством iô;
4) фонема э передается буквами э, е, ѣ (ѣ) и є;
5) удмуртские аффрикаты передаются следующим образом: ӵ ― буквой ч, ӝ ― буквосочетанием
дж, ч ― как ц (реже используется ч), ӟ ― как дз (реже з) [Камитова, Ившин 2012: 21―22].
Изучению графических и орфографических норм первых удмуртских письменных памятников по-
священа также диссертация Л. М. Ившина [Ившин 2009]. В своей работе автор приводит следующую
таблицу (Табл. 1), демонстрирующую способы обозначения звуков современного удмуртского языка в
Евангелиях и азбуках первой половины XIX в. [Ившин 2009: 118].
Мягкость согласных фонем (дʹ, зʹ, лʹ, нʹ, сʹ, тʹ) в данных источниках обозначается следующим образом:
1) в ауслауте (в некоторых случаях и в инлауте) ― через букву ь;
2) перед гласными: а ― через букву я; э ― через е, ье (ьэ), ѣ; о ― через сочетание букв iô; у ― через
букву ю; ы ― через букву и (см. подробнее: [Ившин 2009: 112―114]).
При анализе первых письменных памятников все перечисленные выше особенности графики и орфо-
графии по возможности были учтены.
1
Здесь и далее ссылка на источник «Отъ Iоанна Святое благовѣствованiе (Iоаннълэ̀сь Святой благовѣст-
вованiе)» будет приводиться в следующем формате: [краткое название книги: номер главы; номер стиха / стихов].
Кайсина Мария Петровна, Институт языкознания РАН (Москва); [email protected]

116 М. П. КАЙСИНА
Таблица 1
удмуртские Евангелiе от Евангелiе от Азвука Евангелiе от Азбука
звуки Матфея (глаз.) Марка (глаз.) (глаз.) Матфея (сар.) (сар.)
ӧ (e̮ ) э, е, о э, е, о э, е, о э, е э, е
ы (i̮ ) ы ы ы ы ы
1) инициал. ы и, ы и и, ы и, ы и, ы
2) жы, шы жи, ши жи, ши жи, ши жи, ши жи, ши
3) Сʹ + ы С+и С+и С+и С+и С+и
г (g) г г г, g г г, g
йӧ- (je̮ -) э, е э, е э ѣ (ѣ), э, е е
йы- (ji̮ -) и, ю и ю и и
ӝ (ǯ) дж дж ж, дж дж ж
ӟ (ǯʹ) дз дз дз, з дз дз, з
ч (čʹ) ц, ч ц, ч ц, ч, с ц, ч ц, ч, с
ӵ (č) ч ч ч ч ч
ў (u̯ ) ув ув ув ув ув
Работая с современными удмуртскими диалектами, мы уже имели дело не с графикой, а с фонетиче-

ской транскрипцией. Напомним, что в современном литературном удмуртском языке выделяют 33 фо-
немы: 7 гласных (и, э, а, ы, ӧ, о, у) и 26 согласных (м, п, б, в, д, дʹ, з, зʹ, л, лʹ, н, нʹ, с, сʹ, т, тʹ, р, ш, ж, ӵ, ч,
ӝ, ӟ, к, г, й). Кроме того, в русских заимствованиях встречаются еще 3 фонемы: ф, х, ц.
На основе анализа 75 рукописных страниц перевода «Евангелия от Иоанна» и ряда научных трудов,
в которых рассматриваются вопросы современной удмуртской диалектологии [Алашеева 1982; Загуляе-
ва 1980; Зверева 1982; Карпова 1997, 2005; Кельмаков 1977, 1981, 1993, 1997, 2006; Люкина 2009; Наси-
буллин 1977; Тепляшина 1970а, 1970б, 1973], мы выявили следующие диалектные особенности, отсут-
ствующие в современных наречиях удмуртского языка.
1) Наличие сочетаний ува, аву, уво в соответствии с дифтонгами в литературном удмуртском: ювалозы̀
[Иоанн: 1; 19] ― литер. йуалозы ʻспросят’ 2; сювàнъ [Иоанн: 2; 1] ― литер. сʹуан ʻсвадьба’; тàву [Иоанн:
9; 24] ― литер. таў ʻспасибо’ (ср. тау [Иоанн: 11; 41] ― литер. таў); лувòзъ [Иоанн: 10; 16] ― литер.
луоз ʻбудет’ (ср. луòзъ [Иоанн: 7; 37] ― литер. луоз).
2) Спорадическое употребление гласного э в соответствии с литер. о: пэнизы̀ [Иоанн: 2; 7] ― литер.
понизы ʻположили’; пэ́нылэ [Иоанн: 2; 7] ― литер. по̇нылэ ʻположите’; пэнùзъ [Иоанн: 6; 27] ― литер.
пониз ʻположил’; эзъ пэ̀нъ [Иоанн: 7; 30, 44] ― литер. эз по̇н ʻне положил’; тэрээ̀нъ [Иоанн: 2; 9] ― ли-
тер. тӧроэн ʻсо старейшиной’; модэсъiôсълэсь [Иоанн: 7; 48] ― литер. модосйослэсʹ ʻот стеблей’; пэлъ
[Иоанн: 3; 4] ― литер. пол ʻраз’; пэнна [Иоанн: 2; 17] ― литер. понна ʻза, из-за, ради’.
Последний пример вызывает особый интерес, заключающийся в том, что из общего количества про-
анализированных глав (всего 11) в первых восьми повсеместно встречается вариант с гласной буквой э:
всего насчитывается более 50 примеров подобного написания. Далее с девятой по одиннадцатую главу
написание данного слова везде совпадает с современным литературным (с буквой о); в этих главах
поннà встречается 23 раза.
Объяснить данную ситуацию можно следующим образом. В рукописи наблюдаются образцы не-
скольких почерков, т. е. над ней работали несколько переводчиков или переписчиков: с первой по вось-
мую главу почерк один; девятая и десятая главы написаны совершенно другим почерком, заметны пере-
мены и в оформлении строк перевода; с одиннадцатой главы (несмотря на сохранение оформления) по-
черк вновь изменяется. Данный факт объясняет и некоторые другие разнобои в написании одних и тех
же слов. Так, например, в девятой и десятой главах повсеместно встречается соборé [Иоанн: 9; 6, 11, 15,
16; Иоанн: 10; 9] вместо литер. собэрэ ʻзатем, потом’, в то время как во всех остальных главах написание
данного слова совпадает с литературным.
1) Спорадическое употребление э в соответствии с литер. ы: кэчэ̀ [Иоанн: 3; 2; Иоанн: 6; 30] ― ли-
тер. кыӵэ ʻкакой’.
2) Употребление гласного э в соответствии с литер. а: даулэшыны̀ [Иоанн: 6; 52] ― литер. даллашы-
ны ʻругаться, ссориться’; даулэшэ̀мъ [Иоанн: 6; 52] ― литер. даллашэм ʻругался, ссорился’.
2
В примерах сохранена графика и орфография источников. К каждому примеру приводится транскрипцион-
ный вариант слова в современном удмуртском литературном языке. Перевод с удмуртского на русский язык дается
по электронному словарю [Электрокыллюкам].

Диалектная основа первого «Евангелия от Иоанна» на удмуртском языке 117
Таблица 2
Распределение фонетических особенностей, выявленных в переводе
«Евангелия от Иоанна» и Азбуках 1847 г., по наречиям удмуртского языка
наречия удмуртского языка
южное
примеры из примеры из
срединные говоры
примеры из наречие
северное наречие
Азбуки Азбуки
перевода
периферийно-
бесермянское
особенности на глазовском на сарапульском
центрально-
«Евангелия
наречии наречии
от Иоанна»
наречие
диалект
диалект
[Азбука Глаз.] [Азбука Сар.]
южный
южный
Особенности, присутствующие в Азбуке на глазовском наречии
или в переводе Евангелия и совпадающие с современным глазовским диалектом
употребление в ан- увазь [1; 1] ― ли- увань [16] ― ли- увань [6] ― литер. + 3 + + + +
лауте билабиально- тер. вазʹ; уваллянъ тер. ванʹ; уваллiô ванʹ; уваскыты̀зъ
го ў перед а (гра- [1;15] ― литер. [24] ― литер. [113] ― литер.
фически передается валʹлʹан; валʹлʹо; уватыны̀ васʹкытиз;
буквосочетанием ув) уваськысьсэ̀ [1; 2] [40] ― литер. ва- уватóнъ [115] ―
― литер. тыны; увакы̀тъ литер. ватон
васʹкисʹсэ; увань [3; [45] ― литер. ва-
29] ― литер. ванʹ; кыт; увачкалà
увалэссэ̀ [5; 9] ― [62] ― литер.
литер. валʹэссэ; вашкала; уватэм-
уватэ̀мъ [11; 41] ― зэ̀ [67] ― литер.
литер. ватэм ватэмзэ; ува-
пумълэ̀нъ [72] ―
литер. вапумлэн;
уваскùзъ [84] ―
литер. васʹкиз
употребление аф- пучкàзъ [2; 25] ― пучкы̀нъ [46] ― пучкы̀ны́зъ [16] ― + 4 + 5 +6
фрикаты ӵ перед к литер. пушказ; луч- литер. пушкын; литер. пушкыныз;
в инлауте (вместо кэ̀мъ [7; 10] ― ли- энълỳчка [48] ― пучкы̀сь [20] ―
литературного ш) тер. лушкэм; литер. эн лу̇шка; литер. пушкысʹ;
лучкàсь [10; 1] ― пучкы̀ [52] ― ли- лучкéмъ [39] ―
литер. лушкасʹ; тер. пушкы; литер. лушкэм;
лучканы̀ [10; 10] ― увачкалà [62] ― э́нълýчкаськы [50]
литер. лушканы литер. вашкала; ― литер. эн
лучкэмъ [97] ― лу̇шкасʹкы;
литер. лушкэм квачкáзъ [56] ―
литер. кўашказ;
вачкалà [119] ―
литер. вашкала
3
«Билабиальный согласный ў 〈…〉 употребляется 〈…〉 в отдельных говорах северного наречия (нижнечепецкие,
среднечепецкие), южного (часть нижнеижского) и периферийно-южного (татышлинский, буйско-таныпский), в бе-
сермянском наречии и спорадически в срединных говорах ― в анлауте около трех десятков корней перед а»
[Кельмаков 2006: 83].
4
«В употреблении аффрикат исследуемый диалект 〈среднечепецкий〉 близок к удмуртскому литературному
языку. Отличие проявляется лишь в употреблении аффрикаты č: в ряде слов в инлауте перед согласным k и в ин-
лауте или в конце слова после сочетания -čV эта древняя аффриката сохраняется, тогда как в большинстве удмурт-
ских диалектов и литературном языке она деаффрикатизируется и заменяется фрикативным š: čučkon (ср. литер.
ӵушкон) ‘полотенце’, kṷačka (ср. литер. куашка) ‘разваливается, разрушается’, və̑čkə̑ (ср. литер. вышкы) ‘кадка’»
[Карпова 1997: 79].
5
«По правилам удмуртской орфографии и орфоэпии, вместо встречающегося в промежуточных 〈срединных〉
говорах ӵ принято употреблять ш перед последующим за ним звуком к, например: вышкы вм. диал. выӵкы ‘кадуш-
ка’; лушканы вм. диал. луӵканы ‘красть’; кушкыны вм. диал. куӵкыны ‘отказаться’» [Тепляшина 1973: 201].


южное
перевода
от Иоанна»
наречие
диалект
диалект
южный
южный
сохранение нокинъ [1; 18] ― Инмàръ [16] ― Инмаръ [16] ― +7 +
твердого характера литер. нокин; литер. инмар; литер. инмар;
согласного н после кинъ [1; 19] ― ли- пинальiôсълы̀ [44]
инэ́зъ [17] ― ли-
переднерядного и тер. кин; инъ [1; 32] ― литер. тер. инэз; инмы́сь
― литер. ин; пиналйослы; инъ
[69] ― литер. ин-
кùнълы [7; 17] ― [47] ― литер. ин;
мысʹ; сúнъ [117] ―
литер. кинлы; ин- кинъ [126] ― литер. син (ср.
марлэ̀нъ [11; 40] ― литер. кин синьмыныз [85] ―
литер. инмарлэн литер. сʹинмыныз);
кинъ [136] ―
литер. кин (ср.
киньке [85] ―
литер. кинкэ)
Особенности, которые присутствуют в Азбуке на глазовском наречии или в переводе Евангелия,
но отсутствуют в современном глазовском диалекте,
хотя встречаются в других диалектах удмуртского языка
употребление ы ~ и толы̀зь [4; 35] ― сэрыго [28] ― заризь [44] ― +8
в соответствии с литер. толэзʹ; литер. сэрэго; литер. зарэзʹ;
литер. э заризэ̀сь [6; 1] ― зарúдзьiôсъ [28] заризéзъ [44] ―
литер. зарэзʹысʹ; ― литер. за- литер. зарэзʹэз
заризэ̀съ [6; 17] ― рэзʹйос;
литер. зарэзʹэз; заризьзэ̀ [42] ―
зарùзць [6; 18, 19, литер. зарэзʹэ
22, 25] ― литер.
зарэзʹ
употребление в не- мызонъiôсъ [4; 38] шúдъ [37] ― + + +9
которых словах ― литер. литер. шуд
гласной ы (и) музонйос;
в соответствии мызòнъ [5; 5] ―
с литер. у литер. музон
спорадическая улулы̀съ [3; 13] ― турумэ́зъ [17] ― + 10 +
прогрессивная литер. улылисʹ; литер. турынэз
ассимиляция сукурù [6; 9] ― ли-
по огубленности тер. сукыри; бур-
муты̀зъ [11; 37]―
литер. бурмытиз
6
В «говоре деревни Дубровск» [Кельмаков 1977: 37].
7
«В южной диалектной зоне, за исключением татышлинского, канлинского и буйско-таныпского говоров
(в отношении красноуфимского нет пока ясности), а также в языке бесермян дентальные н, т и д в позиции после и
обычно замещаются их палатальными кореллятами (нʹ, тʹ и дʹ)» [Кельмаков 2006: 107].
8
Характерно для верхнечепецких говоров северного наречия, например: «кымыс (литер. кымэс), толызʹ (ли-
тер. толэзʹ)» [Алашеева 1982: 92].
9
«В канлинском и бесермянском диалектах в результате утраты признака огубленности праудм. *ÿ совпал с ы
(т. е. ъ < *ÿ). Аналогичное изменение произошло также в шагиртском и буйско-таныпском диалектах башкирского
Закамья, а также в отдельных говорах южного наречия, но в последних только спорадически» [Насибуллин
1977: 64].


южное
перевода
от Иоанна»
наречие
диалект
диалект
южный
южный
наличие сочетаний квàратэ̀къ [1; 21] квать [17] ― квúнь [16] ― + 11
ква-, кви- в соот- ― литер. кўаратэк; литер. кўать; литер. кўинʹ; квàть
ветствии с литер. квиньмэтьи [2; 1] ― квазь [28] ― ли- [17] ―
кўа-, кўи- литер. кўинʹмэти; тер. кўазʹ; квинь литер. кўатʹ; квазь
квàть [2; 6] ― [29] ― литер. кўинʹ; [29] ― литер. кўазʹ;
литер. кўатʹ; кванèръ [76] ― квачкáзъ [56] ―
квúнь [2; 19] ― литер. кўанʹэр; литер. кўашказ;
литер. кўинʹ; квара [83] ― кварà [57] ―
кварà [3; 8] ― литер. кўара; литер. кўара;
литер. кўара; квасьмы́зъ [89] ― квамы̀нъ [89] ―
квасьмòзъ [4; 13] ― литер. кўасʹмиз; литер. кўамын;
литер. кўасʹмоз; квамы̀нъ [98] ― квасьмысà [95] ―
квамы̀нъ [5; 5] ― литер. кўамын; литер. кўасʹмыса;
литер. кўамын; квалекты̀зъ [104] кванеръмéмъiôслы
кварэтызы̀ [6; 42] ― ― литер. [98] ― литер.
литер. кўарэтизы кўалʹэктиз кўанʹэрмэмйослы
сочетания соглас- тыртэ̀мъ [3; 14], мэртэмы̀нъ [20] мэрты̀сà [20] ― + 12 +
ных типа -рС- [6; 31, 49] ― ― литер. литер. мэрттыса;
в соответствии литер. тырттэм мэрттэмын; туртэ́ [79] ―
с литер. юбырты̀зы [53] ― литер. турттэ;
-рСС- в корне литер. туртысà [120] ―
йыбырттизы; литер. турттыса
эзъ-турты [84]
― литер. ӧз
ту̇ртты
наличие носового яламъ [1; 2], [4; 36], зы̀мъ [95] ― турумэ́зъ [17] ― + 13
согласного м [5; 39], [6; 27, 40, литер. зын; литер. турынэз
в соответствии 47, 51, 58, 68], турымъiôсы̀нъ
с литер. носовым н [7; 38], [8; 29, 51] ― [43] ― литер.
в ряде слов литер. ялан турынйосын;
турым [90] ―
литер. турын
употребление бадзùнъ [10; 29] ― бадзúнъ [54] ― + + 14
носового н литер. баӟӟым; литер. баӟӟым
в соответствии баны̀зъ [11; 44] ― (ср. бадзúмъ [16] ―
с литер. носовым м литер. бамыз литер. баӟӟым;
банò [61] ― литер.
бамо); баны́зъ [100]
― литер. бамыз
10
Явление характерно для верхнечепецкого диалекта северного наречия. «Корреспонденция гласных у ~ ы: пуну
(литер. пуны) ‘собака’, пужум (литер. пужым) ‘сосна’, кузʹум (литер. кузьым) ‘подарок’» [Алашеева 1982: 92].
11
Данное явление характерно для современных нижнечепецких говоров северного наречия; см. подробнее:
[Тепляшина 1970а: 163].
12
«В кукморском, шошминском говорах периферийно-южного наречия и бесермянском наречии произошло
упрощение инлаутного сочетания согласных типа -рСС- и -лʹСС- (> -рС- и -лʹС-)» [Кельмаков 2006: 108―109].
13
«Иногда в словах происходит замена носового звука н носовым же звуком м или наоборот, например: турум ~
турым (литер. турын) ‘сено, трава’, лэмта (литер. лента) ‘лента, тесьма’, баӟӟын (литер. бадӟым) ‘большой’,
максʹин (лит. Максим) ‘Максим (имя)’» [Зверева 1982: 62].


южное
перевода
от Иоанна»
наречие
диалект
диалект
южный
южный
употребление пала- перечмытòзь [74] ― перец [36] ― + 15 + +
тальной аффрикаты литер. пэрэсʹмытозʹ литер. пэрэсʹ
ч в соответствии перечьiôсълэ̀нъ (ср. перéсь [85] ―
с литер. щелевым cʹ [77] ― литер. литер. пэрэсʹ)
пэрэсʹйослэн
употребление у (ў) даулэшыны̀ [6; 52] ― юлоỳ [79] ― даулашасà [90] ― + 16 + +
в соответствии литер. даллашыны; литер. йылол литер. даллашыса;
с литер. л даулэшэ̀мъ [7; 43] ― илоуэнызы̀ [84] ―
литер. даллашэм литер. йылолэнызы
употребление у пулаты̀зъ [10; 40] юбырья̀мъ [16] ― бурьисá [28] ― ли- + 17
в соответствии ― литер. пылатиз литер. йыбырйам; тер. бырйыса;
с литер. ы юлоỳ [79] ― литер. бурьéмъ [58] ―
в первом слоге йылол; юбырты̀зы литер. бырйэм
[53] ― литер.
йыбырттизы;
шупытъ [59] ―
литер. шыпыт
Особенности, которые имеются в исследуемых памятниках письменности,
но не встречаются в современных диалектах удмуртского языка
употребление л пєлмыты̀нъ [1; 5] ―
в соответствии литер. пэймытын;
с литер. й пэлмыты̀нъ [8; 12]
― литер. пэймытын;
пэльмы̀тъ [1; 5] ―
литер. пэймытын;
пэльмытзэ [3; 19] ―
литер. пэймытсэ
употребление юкùзъ [6; 11] ― юкúзъ [17, 56] ―
в инлауте й литер. лʹукиз литер. лʹукиз;
вместо лʹ юкэтэ̀нъ [56] ―
литер. лʹукэтэн;
юкэмы́нъ [137] ―
литер. лʹукэмын
14
«В отличие от удмуртского литературного языка в языке бесермян n встречается на месте ожидаемого m, напри-
мер: mɵrden вм. литер. мырдэм ‘кое-как’, denǯʹɵnɵ вм. литер. дэмӟыны ‘задеть, зацепить’» [Тепляшина 1970б: 125].
15
«〈…〉 перед нами весьма необычный феномен, охватывающий небольшой круг лексем (около десятка кор-
ней) и своеобразно членящий удмуртскую диалектную область на две неравные части: с одной стороны, абсолют-
ное большинство удмуртских диалектов (сʹ-) и, с другой стороны, бесермянское наречие, отдельные южные и пе-
риферийно-южные (и др.?) говоры, точный состав которых (варьирующийся, кстати, от слова к слову) еще до кон-
ца не выявлен» [Кельмаков 2006: 93].
16
«В территориальном отношении варьирование л ~ ў распространено в срединных говорах (Шарканский, Як-
шур-Бодьинский, частично Увинский, Вавожский районы), в части южного диалекта (Кизнерский, частично Мало-
пургинский, Можгинский, Алнашский и Граховский районы), в части периферийно-южного диалекта (шошм., час-
тично кукм.) и др. Совершенно отсутствует ў (< л) в северном и бесермянском наречиях, в отдельных периферий-
но-южных говорах (бт., татш., круф., канл., бавл.)» [Кельмаков 2006: 99].
17
«В отдельных случаях удмуртскому литературному ы в жувамском говоре соответствует у: кузʹ (кызʹ) ‘моча’
(в других диалектах бесермянского наречия употребляется форма кизʹ), улʹ (ылʹ) ‘сырой’, ну и вместо изʹыны в речи
жителей звучит узʹыны» [Люкина 2009: 236].


южное
перевода
от Иоанна»
наречие
диалект
диалект
южный
южный
спорадическое пэнизы̀ [2; 7] ― модэсъiôсъ [36] пэннà [15] ―
употребление литер. понизы; ― литер. мо- литер. понна;
гласного э тэрээ̀нъ [2; 8] ― досйос санэпэнымтэ́ [22]
в соответствии литер. тӧроэн; ― литер. санэ
с литер. о пэнна [2; 17] ― понымтэ; пэнсà
литер. понна; пэлъ [50] ― литер.
[3; 4] ― литер. пол; поныса; пэ́лъ [73]
модэсъiôсълэсь ― литер. пол
[7; 48] ― литер. (ср. пóлъ [95] ―
модосйослэсʹ литер. пол)
употребление даулэшыны̀ [6; 52] ―
гласного э литер. даллашыны;
в соответствии даулэшэ̀мъ [7; 43] ―
с литер. а литер. даллашэм
употребление а дуньяùнъ [85] ― валактэмзы̀ [45] ―
в соответствии литер. дунʹнʹэын литер. валэктэмзы
с литер. э
спорадическое кэчэ̀ [3; 2] ― нокеченò [48] ―
употребление э литер. кыӵэ литер. нокыӵэ но;
в соответствии эжэ̀тъ [69] ―
с литер. ы литер. ӧжыт;
беректы̀зъ [112] ―
литер. бэрыктиз;
кечè [124] ― литер.
кыӵэ; кэчекэ [43]
― литер. кыӵэкэ
спорадическое сочé [30] ―
употребление о литер. сыӵэ;
в соответствии шоборты̀зъ [42] ―
с литер. ы литер. шобыртиз
наличие сочетаний ювалозы̀ [1; 19] ― таву [29] ― лувóзъ [16, 23] ―
ува, аву, уво литер. йуалозы; литер. таў; литер. луоз (ср.
в соответствии сювàнъ [2; 1] ― джувàнъ [49] ― луòзъ [16] ― литер.
с дифтонгами литер. сʹуан; литер. ӝуанъ; луоз); лувэмзэ́ [23]
в литер. тàву [9; 24] ― джувàсъ [57] ― ― литер. луэмзэ;
литер. таў литер. ӝуасʹ; таву [29] ― литер.
(ср. тау [11; 41] ― ювамъзэ́ [82] ― таў; нувэмы́нъ [70]
литер. таў); литер. йуамзэ; ― литер. нуэмын;
лувòзъ [10; 16] ― ювàмъ [101] ― ювамысьтызы [87]
литер. луоз литер. йуам ― литер.
йуамысʹтызы;
шувэмéзъ [96] ―
литер. шуэмэз;
лувэ [97] ― литер.
луэ; шувóдъ [107]
― литер. шуод;
ювáнъ [135] ―
литер. йуан

3) Употребление л (лʹ) в соответствии с литер. й: пєлмыты̀нъ [Иоанн: 1; 5] ― литер. пэймытын ʻв

темноте’; пэлмыты̀нъ [Иоанн: 8; 12] ― литер. пэймытын ʻв темноте’; пэльмы̀тъ [Иоанн: 1; 5] ― литер.
пэймыт ʻтьма’; пэльмытзэ [Иоанн: 3; 19] ― литер. пэймытсэ ʻего зло’.
4) Употребление в инлауте й в соответствии с литер. лʹ: юкùзъ [Иоанн: 6; 11] ― литер. лʹукиз
ʻразделил’.
Для выявления диалектной основы исследуемого перевода Евангелия, кроме представленного ис-
точника, нами были также проанализированы две азбуки ― на глазовском [Азбука Глаз.] и сарапуль-
ском [Азбука Сар.] наречиях. В результате анализа были выявлены следующие диалектные особенности
данных текстовых памятников (см. Табл. 2); их можно подразделить на три основные группы:
I) особенности, присутствующие в Азбуке на глазовском наречии или в переводе Евангелия и совпа-
дающие с современным глазовским диалектом;
II) особенности, которые присутствуют в Азбуке на глазовском наречии или в переводе Евангелия,
но отсутствуют в современном глазовском диалекте, хотя встречаются в других диалектах удмуртского
языка;
III) особенности, которые имеются в исследуемых памятниках письменности, но не встречаются в
современных диалектах удмуртского языка.
Кроме перечисленных выше особенностей различного характера, в рассматриваемых памятниках
можно выделить еще ряд соответствий ы в памятниках vs. и в современном литературном языке и на-
оборот (см. Табл. 3). Однако, поскольку эти фонемы очень близки и часто используются для маркирова-
ния оппозиции согласных по твердости / мягкости, то, скорее всего, данные случаи относятся к орфо-
графическому приему, хотя с уверенностью утверждать это мы не можем, т. к. и здесь встречаются раз-
нобои в написании слов.
Таблица 3
Употребление фонем ы и и в переводе «Евангелия от Иоанна»
и Азбуках на глазовском и сарапульском наречиях (1847 г.)
примеры из Азбуки примеры из Азбуки
примеры из перевода
соответствия на глазовском наречии на сарапульском наречии
«Евангелия от Иоанна»
соответствие и нилʹдòнъ [2; 20] ― литер. ниль [28] ― литер. нʹылʹ; нилет-иезъ [15] ― литер.
в памятниках нʹылʹдон; ниль [4; 35] ― нильдóнъ [13] ― литер. нʹылʹэтиэз; вилúзъ [40] ―
vs. литер. ы литер. нʹылʹ; кизù [9; 21] нʹылʹдон (ср. ныльдонэ̀ти [80] литер. вылʹэз; нилʹдòнъ [55] ―
― литер. кызʹы (ср. кызù ― литер. нʹылʹдонэти); литер. нʹылʹдон; вúль [56] ―
[11; 56] ― литер. кызʹы) виль [29] ― литер. вылʹ; литер. вылʹ; ниль [71] ― литер.
нильсю [70] ― литер. нʹылʹсʹу; нʹылʹ; вильдыны̀ [74] ― литер.
кизи [65] ― литер. кызʹы; вылʹдыны; цирсантэ́ [44] ―
цилкы̀тъ [19] ― литер. литер. чырсамтэ; цилкы̀тъ [65]
чылкыт; цирсантэ́мъ [43] ― ― литер. чылкыт
литер. чырсантэм; чинатэ̀мъ
[49] ― литер. ӵынатэм
соответствие ы дынэ̀ [4; 30] ― литер. оды́гъ [113] ― литер. одиг; дыськýтъ [20] ― литер.
в памятниках динʹэ; сыль [5; 51] ― ли- кудыны̀зъ [121] ― литер. дисʹкут; сызùзъ [25] ― литер.
vs. литер. и тер. силʹ; тыля̀дъ [8; 19] кудиныз; куды̀зъ [21] ― литер. сизʹиз (ср. с-изúсъ [36] ― литер.
― литер. тилʹад (ср. тù кудиз сизʹисʹ); дысенызы̀ [103] ― ли-
[8; 21] ― литер. ти; ти- тер. дисʹэнызы;
ледлы̀ [9; 41] ― литер. мыськúзъ [105] ― литер.
тилʹэдлы); куды̀зъ [1; 9] мисʹкиз; одыгъ [23] ― литер.
― литер. кудиз; оды̀гъ одиг (ср. од-úгъ [16, 20, 37] ―
[1; 18] ― литер. одиг; литер. одиг); эрыкы́нъ [19] ―
одыгэ̀зъ [6; 70] ― литер. литер. эрикын; эрыкэзлы́ [22] ―
одигэз; эрыкò [4; 30] ― литер. эрикэзлы
литер. эрико
Просмотрев все перечисленные в Таблице 2 фонетические особенности, можно отметить ряд призна-
ков, не свойственных современному глазовскому диалекту, но имеющих место в Азбуке на глазовском
наречии [Азбука Глаз.]; к ним относятся следующие:

1) употребление ы ~ и в соответствии с литер. э (в Табл. 2 п. 4) ― толы̀зь [Иоанн: 4; 35] ― литер.

толэзʹ ʻлуна, месяц’; заризэ̀сь [Иоанн: 6; 1] ― литер. зарэзʹысʹ ʻиз моря’; заризэ̀съ [Иоанн: 6; 17] ― литер.
зарэзʹэз ʻморе’; зарùзць [Иоанн: 6; 18, 19, 22, 25] ― литер. зарэзʹ ʻморе’; сэрыго [Азбука Глаз.: 28] ― ли-
тер. сэрэго ʻугловатый’; зарúдзьiôсъ [Азбука Глаз.: 28] ― литер. зарэзʹйос ʻморя’; заризьзэ̀ [Азбука
Глаз.: 42] ― литер. зарэзʹэ ʻего море’;
2) анлаутные сочетания ква-, кви- в соответствии с литер. кўа-, кўи- (в Табл. 2 п. 7) ― квиньмэтьи
[Иоанн: 2; 1] ― литер. кўинʹмэти ʻтретий’; квàть [Иоанн: 2; 6] ― литер. кўатʹ ʻшесть’; квúнь [Иоанн: 2;
19] ― литер. кўинʹ ʻтри’; кварà [Иоанн: 3; 8] ― литер. кўара ʻзвук, голос’; квасьмòзъ [Иоанн: 4; 13] ―
литер. кўасʹмоз ʻвысохнет’; квамы̀нъ [Иоанн: 5; 5] ― литер. кўамын ʻтридцать’; квать [Азбука Глаз.: 17] ―
литер. кўать ʻшесть’; квазь [Азбука Глаз.: 28] ― литер. кўазʹ ʻпогода’; квинь [Азбука Глаз.: 29] ― ли-
тер. кўинʹ ʻтри’; кванèръ [Азбука Глаз.: 76] ― литер. кўанʹэр ʻбедный’; квара [Азбука Глаз.: 83] ― литер.
кўара ʻзвук, голос’; квасьмы́зъ [Азбука Глаз.: 89] ― литер. кўасʹмиз ʻвысох’; квамы̀нъ [Азбука Глаз.: 98] ―
литер. кўамын ʻтридцать’; квалекты̀зъ [Азбука Глаз.: 104] ― литер. кўалʹэктиз ʻвздрогнул’;
3) сочетания согласных типа -рС- в соответствии с литер. -рСС- в корне (в Табл. 2 п. 8) ― тыртэ̀мъ
[Иоанн: 3; 14; Иоанн: 6; 31, 49] ― литер. тырттэм ʻпустой’; мэртэмы̀нъ [Азбука Глаз.: 20] ― литер.
мэрттэмын ʻпосажено’; юбырты̀зы [Азбука Глаз.: 53] ― литер. йыбырттизы ʻпомолились’; эзъ-
турты [Азбука Глаз.: 84] ― литер. ӧз ту̇ртты ʻне стремился’;
4) наличие носового согласного м в соответствии с литер. носовым н в ряде слов (в Табл. 2 п. 9) ―
яламъ [Иоанн: 1; 2; Иоанн: 4; 36; Иоанн: 5; 39; Иоанн: 6; 27, 40, 47, 51, 58, 68; Иоанн: 7; 38; Иоанн: 8; 29,
51] ― литер. ялан ʻвсегда, постоянно’; зы̀мъ [Азбука Глаз.: 95] ― литер. зын ʻзапах’; турымъiôсы̀нъ
[Азбука Глаз.: 43] ― литер. турынйосын ʻтравами, сеном’; турым [Азбука Глаз.: 90] ― литер. турын
ʻтрава, сено’;
5) употребление у (ў) в соответствии с литер. л (в Табл. 2 п. 12) ― даулэшыны̀ [Иоанн: 6; 52] ― ли-
тер. даллашыны ʻссориться, ругаться’; даулэшэ̀мъ [Иоанн: 7; 43] ― литер. даллашэм ʻссорился, ругал-
ся’; юлоỳ [Азбука Глаз.: 79] ― литер. йылол ʻобычай’;
6) употребление у в соответствии с литер. ы в первом слоге (в Табл. 2 п. 13) ― пулаты̀зъ [Иоанн: 10;
40] ― литер. пылатиз ʻумыл’; юбырья̀мъ [Азбука Глаз.: 16] ― литер. йыбырйам ʻмолились’; юлоỳ [Аз-
бука Глаз.: 79] ― литер. йылол ʻобычай’; юбырты̀зы [Азбука Глаз.: 59] ― литер. йыбырттизы
ʻпомолились’; шупытъ [Азбука Глаз.: 59] ― литер. шыпыт ʻтихо, молча’;
7) спорадическое употребление гласного э в соответствии с литер. о (в Табл. 2 п. 16) ― пэнизы̀ [Ио-
анн: 2; 7] ― литер. понизы ʻположили’; пэ́нылэ [Иоанн: 2; 7] ― литер. по̇нылэ ʻположите’; пэнùзъ [Ио-
анн: 6; 27] ― литер. пониз ʻположил’; эзъ пэ̀нъ [Иоанн: 7; 30, 44] ― литер. эз по̇н ʻне положил’; тэрээ̀нъ
[Иоанн: 2; 9] ― литер. тӧроэн ʻсо старейшиной’; модэсъiôсълэсь [Иоанн: 7; 48] ― литер. модосйослэсʹ
ʻот стеблей’; пэлъ [Иоанн: 3; 4] ― литер. пол ʻраз’; пэнна [Иоанн: 2; 17] ― литер. понна ʻза, из-за, ради’;
модэсъiôсъ [Азбука Глаз.: 36] ― литер. модосйос ʻкорни’;
8) спорадическое употребление э в соответствии с литер. ы (в Табл. 2 п. 19) ― кэчэ̀ [Иоанн: 3; 2] ―
литер. кыӵэ ʻкакой’; нокеченò [Азбука Глаз.: 48] ― литер. нокыӵэ но ʻникакой’; эжэ̀тъ [Азбука Глаз.:
69] ― литер. ӧжыт ʻмало’; беректы̀зъ [Азбука Глаз.: 112] ― литер. бэрыктиз ʻповернул’; кечè [Азбука
Глаз.: 124] ― литер. кыӵэ ʻкакой’; кэчекэ [Азбука Глаз.: 43] ― литер. кыӵэкэ ʻкакой-то’;
9) наличие сочетаний ува, аву, уво в соответствии с дифтонгами в литер. (в Табл. 2 п. 21) ― ювалозы̀
[Иоанн: 1; 19] ― литер. йуалозы ʻспросят’; сювàнъ [Иоанн: 2; 1] ― литер. сʹуан ʻсвадьба’; тàву [Иоанн:
9; 24] ― литер. таў ʻспасибо’ (ср. тау [Иоанн: 11; 41] ― литер. таў); лувòзъ [Иоанн: 10; 16] ― литер.
луоз ʻбудет’ (ср. луòзъ [Иоанн: 7; 37] ― литер. луоз); таву [Азбука Глаз.: 29] ― литер. таў ʻспасибо’;
джувàнъ [Азбука Глаз.: 49] ― литер. ӝуан ʻобгорелый’ (в данном случае ʻсветильник’); джувàсъ [Аз-
бука Глаз.: 57] ― литер. ӝуасʹ ʻгорящий’; ювамъзэ́ [Азбука Глаз.: 82] ― литер. йуамзэ ʻего вопрос’.
Наличие этих особенностей позволяет нам сделать вывод, что язык памятников удмуртской
письменности XIX в. отличался от современных диалектов, поэтому при определении диалектной
принадлежности той или иной рукописи следует соотносить ее не с данными современных диалек-
тов, а с другими памятниками, диалектная принадлежность которых эксплицитно указана. Посколь-
ку для XIX в. существует два таких источника ― Азбуки на сарапульском [Азбука Сар.] и на глазовском
[Азбука Глаз.] наречиях, ― то целесообразно соотнести выявленные особенности первого перевода
«Евангелия от Иоанна» на удмуртский язык с диалектными чертами, характерными для этих Азбук.
Как видно из Таблицы 2, подавляющее большинство диалектных особенностей перевода Евангелия
совпадает с сарапульским наречием XIX в. (мы выявили 15 совпадающих признаков; с глазовским не-
сколько меньше ― 12 признаков). Две особенности, которые встретились в переводе «Евангелия от Ио-
анна», не представлены ни в одной из Азбук, а именно:

1) употребление л вместо современного й (в Табл. 2 п. 14) ― пєлмыты̀нъ [Иоанн: 1; 5] ― литер.

пэймытын; пэльмы̀тъ [Иоанн: 1; 5] ― литер. пэймыт; пэльмы̀тъ [Иоанн: 1; 5] ― литер. пэймытын;
пэльмытзэ [Иоанн: 3; 19] ― литер. пэймытсэ; пэлмыты̀нъ [Иоанн: 8; 12] ― литер. пэймытын;
2) употребление гласного э вместо современного литературного а (в Табл. 2 п. 16) ― даулэшыны̀
[Иоанн: 6; 52] ― литер. даллашыны ʻссориться, ругаться’; даулэшэ̀мъ [Иоанн: 7; 43] ― литер. даллашэм
ʻссорился, ругался’.
Таким образом, несмотря на современную точку зрения, согласно которой в основе перевода «Еван-
гелия от Иоанна» лежит глазовское наречие, мы можем предположить, что его основой было, напротив,
сарапульское наречие, т. к. в переводе «Евангелия от Иоанна» можно выявить ряд особенностей, кото-
рые отсутствуют в Азбуке на глазовском наречии [Азбука Глаз.], но присутствуют в Азбуке на сара-
пульском наречии [Азбука Сар.]. К таким признакам относятся следующие:
1) употребление в некоторых словах гласной ы (и) в соответствии с литер. у (в Табл. 2 п. 5) ―
мызонъiôсъ [Иоанн: 4; 38] ― литер. музонйос ʻдругие’; мызòнъ [Иоанн: 5; 5] ― литер. музон ʻдругой’;
шúдъ [Азбука Сар.: 37] ― литер. шуд ʻсчастье’;
2) спорадическая прогрессивная ассимиляция по огубленности (в Табл. 2 п. 6) ― улулы̀съ [Иоанн: 3;
13] ― литер. улылисʹ ʻживущий’; сукурù [Иоанн: 6; 9] ― литер. сукыри ʻкаравай’; бурмуты̀зъ [Иоанн:
11; 37] ― литер. бурмытиз ʻисцелил’; турумэ́зъ [Азбука Сар.: 17] ― литер. турынэз ʻтраву’;
3) употребление носового н в соответствии с литер. м (в Табл. 2 п. 10) ― бадзùнъ [Иоанн: 10; 29] ―
литер. баӟӟым ʻбольшой’; баны̀зъ [Иоанн: 11; 44] ― литер. бамыз ʻего лицо’; квúньбанò [Азбука Сар.:
16] ― литер. кўинʹ бамо ʻтроякий’; бадзúнъ [Азбука Сар.: 54] ― литер. баӟӟым ʻбольшой’ (ср. бадзúмъ
[Азбука Сар.: 61] ― литер. баӟӟым ʻбольшой’); баны́зъ [Азбука Сар.: 100] ― литер. бамыз ʻего лицо’;
4) употребление й в соответствии с литер. лʹ (в Табл. 2 п. 15) ― юкùзъ [Иоанн: 6; 11] ― литер. лʹукиз
ʻразделил’; юкúзъ [Азбука Сар.: 17, 56] ― литер. лʹукиз ʻразделил’; юкэтэ̀нъ [Азбука Сар.: 56] ― литер.
лʹукэтэн ʻкусочками’; юкэмы́нъ [Азбука Сар.: 137] ― литер. лʹукэмын ʻразделен’.
Итак, перевод «Евангелия от Иоанна» совпадает с сарапульской Азбукой и по особенностям, ко-
торые присутствуют в ряде современных диалектов, и по признакам, которые в современных идио-
мах не встречены. Последние могли относиться как к диалектным изоглоссам, так и к приемам ор-
фографии.
Наречия и говоры удмуртского языка

Глаз., глаз. ― глазовское наречие
Сар., сар. ― сарапульское наречие
южн. ― южное наречие
периферийно-южные говоры:
бавл. ― бавлинский говор
бт. ― буйско-таныпский говор
канл. ― канлинский говор
круф. ― красноуфимский говор
кукм. ― кукморский говор
татш. ― татышлинский говор
шошм. ― шошминский говор
Общие
вм. ― вместо п. ― пункт
диал. ― диалектная форма праудм. ― праудмуртский язык
инициал. ― инициальный С ― согласный
литер. ― литературная форма, литературный язык
Азбука Глаз. ― Азбука, составленная изъ Россiйскихъ, церковной и гражданской печати, буквъ, для обученiя
вотскихъ дѣтей чтенiю на ихъ нарѣчiи (По Глазовскому). Казань, 1847. 174 с. (Переизд.: Первые печатные книги на

удмуртском языке. Глазовское наречие (Репринтное воспроизведение текстов издания 1847 г.) / Сост. Ившин Л. М.
Отв. за вып. Карпова Л. Л. Предисл. Ившина Л. М. (Памятники культуры: Лингвистическое наследие, 3.) Ижевск,
2003. С. 387―558.)
Азбука Сар. ― Азбука, составленная изъ Россiйскихъ, церковной и гражданской печати, буквъ, для обученiя
вотскихъ дѣтей чтенiю на ихъ нарѣчiи (По Сарапульскому). Казань, 1847. 192 с. (Переизд.: Первые печатные книги
на удмуртском языке. Сарапульское наречие (Репринтное воспроизведение текстов издания 1847 г.) / Сост. Ившин
Л. М. Отв. за вып. Кириллова Л. Е. Предисл. Ившина Л. М. (Памятники культуры: Лингвистическое наследие, 4.)
Ижевск, 2003. С. 249―439.)
Алашеева 1982 ― Алашеева А. А. Верхнечепецкие говоры // Образцы речи удмуртского языка. Ижевск, 1982.
С. 91―105.
Загуляева 1980 ― Загуляева Б. Ш. Прикильмезские говоры удмуртского языка. Автореф. дисс. … канд. филол.
наук. Тарту, 1980.
Зверева 1982 ― Зверева Л. В. Говоры Увинского и Вавожского районов // Образцы речи удмуртского языка.
Ижевск, 1982. С. 60―72.
Ившин 2009 ― Ившин Л. М. Становление и развитие удмуртской графики и орфографии в XVIII ― первой по-
ловине XIX века. Дисс. … канд. филол. наук. Ижевск, 2009.
Иоанн ― От Иоанна святое благовествование (Иоаннлэсь святой благовествование) // СПб., Архив РАН, ф. 94,
оп. 1, № 244, 61 л.
Камитова, Ившин 2012 ― Камитова А. В., Ившин Л. М. Особенности перевода «Евангелия от Иоанна» на уд-
муртский язык в начале XIX века // Урало-алтайские исследования. 2012, 2 (7). С. 14―24.
Каракулов 1987 ― Каракулов Б. И. О диалектных особенностях памятников удмуртской письменности XIX в. //
Пермистика: Вопросы диалектологии и истории пермских языков. Ижевск, 1987. С. 103―107.
Карпова 1997 ― Карпова Л. Л. Фонетика и морфология среднечепецкого диалекта удмуртского языка. Тарту,
1997. (= Dissertationes Philologiae Uralicae Universitatis Tartuensis, 2.)
Карпова 2005 ― Карпова Л. Л. Среднечепецкий диалект удмуртского языка: Образцы речи. Ижевск, 2005.
Кельмаков 1977 ― Кельмаков В. К. Краткая характеристика кырыкмасских говоров южноудмуртского наречия I //
Вопросы удмуртской диалектологии. Ижевск, 1977. С. 26―61.
Кельмаков 1981 ― Кельмаков В. К. Образцы удмуртской речи: Северное наречие и срединные говоры. Ижевск,
1981.
Кельмаков 1993 ― Кельмаков В. К. Формирование и развитие фонетики удмуртских диалектов. Препринт.
Ижевск, 1993.
Кельмаков 1997 ― Кельмаков В. К. Еще раз к вопросу о губно-губном сонанте в удмуртских диалектах // Пер-
мистика ― IV: Пермские языки и их диалекты в синхронии и диахронии. Ижевск, 1997. С. 52―75.
Кельмаков 2006 ― Кельмаков В. К. Краткий курс удмуртской диалектологии: Учебное пособие для высших
учебных заведений. Ижевск, 2006.
Луппов 1905 ― Луппов П. Н. О первых вотских переводах источников христианского просвещения: Очерк из
истории инородческих переводов. Казань, 1905.
Люкина 2009 ― Люкина Н. М. Жувамский диалект удмуртского языка // Пермистика ― Х. Ижевск, 2009.
С. 234―238.
Насибуллин 1977 ― Насибуллин Р. Ш. О некоторых особенностях вокализма канлинского говора // Вопросы
удмуртской диалектологии. Ижевск, 1977. С. 62―84.
Тепляшина 1970а ― Тепляшина Т. И. Нижнечепецкие говоры северноудмуртского наречия // Записки Удмурт-
ского НИИ при Совете Министров Удмуртской АССР. Вып. 21. Филология. Ижевск, 1970. С. 156―196.
Тепляшина 1970б ― Тепляшина Т. И. Язык бесермян. М., 1970.
Тепляшина 1973 ― Тепляшина Т. И. Заметки по верхнеижским удмуртским говорам // Вопросы удмуртского
языкознания. Вып. 2. Ижевск, 1973. С. 196―223.
Электрокыллюкам ― Электрокыллюкам: Удмурт-ӟуч кыллюкам (Удмуртско-русский словарь) //
http://udm2rus.ru/index.htm, 2008.
Wichmann 1987 ― Wiсhmann Y. Wotjakische Wortschatz / Aufgezeichnet Wichmann Y. Bearb. Uotila T. E., Korhonen M.
Hrsg. Korhonen M. Helsinki, 1987. (Lexica Soсietatis Fenno-Ugricae. 1987, XXI.)
РЕЗЮМЕ
В статье описываются фонетические особенности рукописного перевода «Евангелия от Иоанна» на удмуртском
языке. Анализ проведен с целью выявления диалектной основы представленного перевода. Также в статье рас-
сматриваются две азбуки 1847 г. на сарапульском и глазовском наречиях удмуртского языка, на основе чего дела-
ется вывод о диалектной принадлежности перевода Евангелия.

SUMMARY
The article represents phonetic characteristics of the Udmurt manuscript translation of Gospel according to St. John.
The main purpose of the work is the analysis of dialect base of the manuscript translation. The author also considers two al-
phabet books (1847) in the Sarapul and Glazov dialects of Udmurt and comes to the conclusion about the dialect base of
the translation.
Ключевые слова: удмуртский язык, перевод, Евангелие, азбуки, диалектная основа
Keywords: the Udmurt language, translation, Gospel, alphabets, dialect base

© 2013 В. И. Рассадин
О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках 1
Глагол в старописьменном монгольском и в современных монгольских литературных языках, к ко-

торым относятся монгольский, бурятский и калмыцкий, ― лексико-грамматическая группа, представ-
ленная разнообразными и достаточно разветвленными грамматическими формами. Среди них наряду с
многочисленными залоговыми, видовыми и неличными (причастными и деепричастными) формами
особое место занимают разнообразные личные формы ― формы наклонений, соотнесенные с лицом,
временем и модальностью. Хотя грамматика монгольских языков (в том числе и глагол) изучается дав-
но, вопрос о количестве наклонений в них до сих пор остается открытым и окончательно не решенным.
Так, например, в старописьменном монгольском языке (иногда его называют классическим) акаде-
мик Я. Шмидт выделяет восемь наклонений глагола: 1) изъявительное; 2) условное; 3) сослагательное;
4) желательное; 5) повелительное; 6) неокончательное; 7) деепричастие; 8) причастие [Шмидт 1832:
57―68]. А. И. Бобровников устанавливает пять наклонений, сообщая об этом следующее: «Наклонений
пять, а именно: неокончательное, повелительное, изъявительное, желательное и сослагательное» [Боб-
ровников 1835: 60].
А. А. Бобровников не выделяет наклонений, а говорит лишь об «окончательных» формах глагола
(соответствующих личным в современном понимании) и «неокончательных» (неличных). «Окончатель-
ные» он подразделяет на повелительные (общие побудительные), описательные и повествовательные.
При этом в побудительные включаются как различного рода повелительные, так и желательные формы;
в состав описательных входят лишь изъявительные формы настоящего времени, а в состав повествова-
тельных ― прошедшего [Бобровников 1849: 130―135].
Исследователь калмыцкого языка XIX в. А. Попов определяет в калмыцком языке шесть наклоне-
ний: 1) повелительное; 2) желательное; 3) изъявительное; 4) условное; 5) возможное; 6) неокончательное
[Попов 1847: 133―177].
Автор грамматики бурятского языка XIX в. А. Орлов устанавливает для бурятского глагола накло-
нение, деепричастие и причастие. При этом наклонений он выделяет два ― повелительное и изъяви-
тельное. Повелительное наклонение делится на четыре формы: приказательную, просительную, допус-
тительную и желательную; изъявительное ― на две: описательную и повествовательную [Орлов 1878:
62―66]. Описательная форма, по мнению А. Орлова, как и А. А. Бобровникова, состоит из «наращений»
(в терминологии [Орлов 1878]) настоящего времени, а повествовательная ― прошедшего.
Последующие монголоведы, ученые XX в., мало что внесли нового в изучение наклонений глагола в
монгольских языках: они продолжали выделять разное количество наклонений, среди которых неизмен-
но повторялись в основном два «традиционных» ― повелительно-желательное и изъявительное. Так,
Н. Н. Поппе в своей «Грамматике бурят-монгольского языка» [Поппе 1938] наряду с именными (номи-
нальными) формами глагола (причастиями в современном понимании) и конвербиальными (дееприча-
стиями) определяет для бурятского языка также группу «чисто-глагольных (вербальных) форм», вклю-
чая в их состав изъявительные формы, формы обращения и формы настроения, причем две последние по
сути представляют повелительно-желательные формы [Поппе 1938: 207―221].
Г. Д. Санжеев в «Грамматике бурят-монгольского языка» выделяет в бурятском только две группы
личных форм ― повелительные и изъявительные [Санжеев 1941: 66―67]. Этого же мнения он придер-
живается и в «Грамматике бурятского языка», в разделе «Глагол» устанавливая для бурятского языка
два наклонения ― повелительно-желательное и изъявительное [Санжеев 1962: 247―266]. Это свое по-
ложение Г. Д. Санжеев развил в специальном исследовании «Сравнительная грамматика монгольских
языков. Глагол», в котором говорит лишь об этих двух наклонениях в монгольских языках [Санжеев
1963: 95―130, 169―195].
В «Грамматике современного монгольского языка» Б. Х. Тодаевой о наклонениях монгольского язы-
ка сказано буквально следующее: «В халха-монгольском, как и в других монгольских языках, в глаголе
традиционно устанавливается два наклонения: повелительное и изъявительное» [Тодаева 1951: 98]. Этот
же состав наклонений устанавливается для современного литературного языка Монголии и монгольски-
ми учеными [Орчин 1966: 147―152].
В современном монгольском литературном языке Автономного района Внутренняя Монголия (Китай),
продолжающем традиции классического старописьменного монгольского языка, правда, немного мо-
1
Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант №10-04-00496а).
Рассадин Валентин Иванович, Калмыцкий государственный университет (Элиста); [email protected]

128 В. И. РАССАДИН
дернизированного, монголоведами КНР выделяются два наклонения глагола: изъявительное (čaγ-un kel-
beri) и повелительно-желательное (jakirqu küsekü kelberi) c опасительной формой (bolγumjilaqu kelberi)
[Orčin 1984: 307―317].
В нормативном учебнике для высших учебных заведений «Современный бурятский язык» его автор
Д. Д. Амоголонов так говорит о наклонениях бурятского глагола: «В чисто глагольных формах бурят-
ского языка различаются два наклонения: 1) изъявительное и 2) повелительно-желательное или, как тра-
диционно принято, изъявительная форма и форма обращения» [Амоголонов 1958: 199]. Такого же мне-
ния придерживался и Ц. Ц. Цыдыпов [Цыдыпов 1988: 64―69].
В «Грамматике калмыцкого языка», изданной в 1940 г., Г. Д. Санжеев устанавливает для калмыцкого
глагола четыре группы форм, называемых им также наклонениями: «Эти формы можно разбить на че-
тыре группы или наклонения, а именно: 1) Формы обращения. 2) Изъявительные формы. 3) Причастия.
4) Деепричастия» [Санжеев 1940: 70].
Несколько иной, более рациональный, по нашему мнению, взгляд на наклонения высказывают со-
временные калмыцкие ученые: «Категория наклонения выражает отношение содержания высказывания
к действительности. Формы изъявительного, повелительного, желательного и предостерегательного на-
клонений, употребляющихся лишь предикативно, сопровождаются лично-предикативными частицами
лично-местоименного происхождения» [ГКЯ 1983: 205]. Авторы грамматики [ГКЯ 1983] пришли к со-
вершенно правильному выводу, что изъявительное наклонение «выражает реальные действия, которые
соответствуют действительности в том смысле, что при высказывании имеется в виду факт его реализа-
ции в настоящем, будущем и прошедшем времени. Внутри указанных времен модальность высказыва-
ния, присущая изъявительному наклонению, под воздействием модальных слов и частиц, интонации и
контекста может то усиливаться, приобретая более яркое выражение, то ослабляться. 〈…〉 Временные
формы изъявительного наклонения обозначают такое действие, время совершения которого определяет-
ся его отношением к моменту речи» [там же: 205―206]. Повелительное наклонение, по их мнению,
«выражает повеление, приказ, призыв и другие оттенки побуждения со стороны говорящего лица, адре-
сованные другому лицу или лицам. 〈…〉 Модальное значение требования выделяется как основное среди
вариантов категорического побуждения 〈…〉» [там же: 227―228]. С категорией модальности правильно
связано и желательное наклонение («основное значение форм желательного наклонения определяется
модальностью желания и намерения» [там же: 231]), а также предостерегательное. Таким образом, здесь
мы видим попытку связать наклонения калмыцкого языка с категориями времени, лица и модальности,
что, по нашему мнению, является верным теоретическим и методологическим подходом.
Попытку по-новому подойти к пониманию природы наклонений и соответственно пересмотреть их
количество в бурятском языке сделал Ц. Б. Цыдендамбаев в своей работе «Грамматические категории
бурятского языка в историко-сравнительном освещении» [Цыдендамбаев 1979]. Считая, что так назы-
ваемое изъявительное наклонение ― это не наклонение в полном смысле данного термина, т. к. оно не
имеет своего формального показателя и связано не с модальностью, а с категорией времени (это специ-
альные формы для выражения категории времени), он исключил его из состава наклонений. Поскольку
наклонения, по мнению Ц. Б. Цыдендамбаева, служат для выражения различных модальных значений,
он счел неверным выделять в бурятском языке повелительно-желательное наклонение как единое, пред-
ложив вместо него шесть самостоятельных наклонений, выражающих различные модальные значения:
повелительное, увещевательное, призывное, желательное, волевое и предостерегательное [Цыдендамба-
ев 1979: 134―140]. Вспомним в связи с этим формы обращения, формы пожелания и формы опасения,
выделяемые в бурятском языке Д. Д. Амоголоновым [Амоголонов 1958: 206], а также повелительное,
желательное и предостерегательное наклонения, установленные калмыковедами для калмыцкого языка
[ГКЯ 1983: 227―234].
Таким образом, даже из приведенного выше беглого обзора исторической эволюции взглядов на
природу и состав наклонений в монгольских языках видно, что точки зрения по этому вопросу разнооб-
разны и противоречивы: то были выделены наклонения, то речь шла о различных временных и модаль-
ных формах, то о формах обращения и т. д.; даже не была выработана устойчивая терминология. По-
пытка применить схему форм и наклонений классического монгольского к современным монгольским
языкам не всегда давала положительный результат, т. к. историческое развитие каждого из монгольских
языков шло по самостоятельному пути и они не всегда совпадали.
Так, в классическом старописьменном монгольском языке Г. Д. Санжеев выделяет следующие пове-
лительно-желательные формы:
1) императив для 2-го лица единственного и множественного чисел, совпадающий с основой глагола
(yabu ‘уходи; уходите’, ire ‘приходи; приходите’);

2) повелительную форму 2-го лица множественного числа на -γtun / -gtün (yabuγtun ‘уходите’, iregtün
‘приходите’);
3) повелительно-желательную форму 3-го лица на -tuγai / -tügei (yabutuγai ‘пусть уходит; пусть ухо-
дят’, iretügei ‘пусть приходит; пусть приходят’);
4) просительную форму 1-го лица на -su / -sü (yabusu ‘уйду-ка я’, iresü ‘приду-ка я’);
5) желательную форму на -suγai / -sügei, хотя в действительности для классического монгольского
языка эта форма используется наряду с предыдущей (yabusuγai ‘уйду-ка я’, iresügei ‘приду-ка я’), а в
значении желательной употребляется форма на -γasai / -gesei (yabuγasai ‘хорошо бы ушел’, iregesei ‘хо-
рошо бы пришел’);
6) повелительно-просительную форму 1-го лица на -ya / -ye, которая обычно более употребительна
для множественного числа, нежели для единственного (yabuya ‘давайте-ка уйдем; дай-ка я уйду’, ireye
‘давайте-ка придем; дай-ка я приду’);
7) дубитативную форму на -γuĵai / -güĵei (yabuγuĵai ‘только бы не ушел; как бы не ушел’, iregüĵei
‘только бы не пришел; как бы не пришел’) [Санжеев 1963: 95―118].
Из изъявительных форм Г. Д. Санжеев находит в классическом старописьменном монгольском языке
следующие: 1) имперфектный презенс с окончаниями -m, -mu / -mü, -mui / -müi, -yu / -yü, -nam / -nem
(yabum, yabumu, yabumui, yabunam ‘ухожу; уйду’; irem, iremü, iremüi, irenem ‘прихожу; приду’); 2) пер-
фектный презенс на -luγa / -lüge (yabuluγa ‘ушел’, irelüge ‘пришел’); 3) имперфектный претерит на -ĵuqui /
-ĵüküi (yabuĵuqui ‘ушел’, ireĵüküi ‘пришел’); 4) перфектный претерит на -ba / -be, -bai / -bei (yabuba,
yabubai ‘ушел’; irebe, irebei ‘пришел’) [Санжеев 1963: 119―130].
В доклассическом старомонгольском языке М. Н. Орловская, исследовавшая язык монгольских тек-
стов XIII―XIV вв., выделяет два наклонения: повелительно-желательное и изъявительное, ― называет
их формами и объединяет в группу финитных глагольных форм [Орловская 1999: 71]. К повелительно-
желательным она относит следующие формы:
1) повелительную форму 2-го лица единственного и множественного чисел, всегда совпадающую с
основой глагола и выражающую категорическое приказание или пожелание совершить действие (bol
‘будь; будьте’);
2) пропозитивную форму 1-го лица на -su / -sü, которая обозначает намерение, желание, готовность
совершить действие и употребляется как для единственного (чаще), так и для множественного числа
(bi öčisü ‘скажу я’, öksü ba ‘дадим мы’); наряду с данной формой в текстах в том же значении использу-
ется форма на -suγai / -sügei (bi urida yabusuγai ‘я пойду вперед’, bi qaγalγ-a negesügei ‘я открою ворота’);
3) повелительно-пригласительную форму 1-го лица обоих чисел на -y=a / -y=e, обозначающую на-
мерение, желание говорящего совершить действие самому или приглашение 2-го лица совершить дейст-
вие совместно с говорящим (ĵergeber ügüley=e ‘расскажу по порядку’, negüy=e ‘откочуем-ка’);
4) повелительную форму 3-го лица на -tuγai / -tügei, которая выражает приказание, вежливую прось-
бу или разрешение совершить действие; в древних текстах она относилась не только к 3-му, но и ко 2-му
лицу обоих чисел (ayutuγai ‘пусть убоится; пусть убоятся’; Čanak-a edüge ču čaγ bolĵu amui: morin-i abču
ireĵü ögtügei ‘О, Чанака, уже наступает время: иди и приведи коня’); этой же формой выражается и по-
желание к совершению действия безотносительно к какому-либо лицу, обычно это касается издаваемых
указов и приказаний (Bidan-u dergede yabuqun metüs oro’ultuγai ‘Впускать всех, кто хочет быть при нас’);
5) повелительную форму 2-го лица множественного числа на -dqun / -dkün (в более поздних текстах ―
-γtun / -gtün), которая выражает требование или призыв совершить действие (〈…〉 ta köbegüd minu buu
umartadqun ‘〈…〉 вы, сыновья мои, не забывайте’);
6) форму опасения на -γuĵai / -güĵei, которая относится к различным лицам единственного и множе-
ственного чисел и обозначает опасение или предостережение относительно совершения нежелательного
действия (gemsiyer-ün boluγuĵai ‘как бы нам не раскаяться’) [Орловская 1999: 71―75].
В группу изъявительных глагольных форм доклассического старомонгольского языка М. Н. Орлов-
ская включает следующие формы: 1) формы непрошедшего (настоящего-будущего) времени с оконча-
ниями -yu / -yü (варианты ― -u / -ü, -yi, -i, -ai), -m, -mu / -mü, -mui / -müi, -nam / -nem, -nai / -nei, -t (yabuyu,
yabum, yabumu, yabumui, yabunam ‘уходит; уйдет’; bolu ‘будет’; oki qatu oluyi-ĵe či ‘ты, наверняка, най-
дешь жену’; miqa idet tede ‘они едят мясо’); 2) формы прошедшего времени с окончаниями -ba / -be, -bai
/ -bei (вариант -bi, употребляемый с лицом женского пола: Temüĵin irebe ‘Тэмуджин пришел’; Qo’aqčin
emegen irebi 〈…〉 ke’ebi ‘Cтаруха Хоакчин пришла, 〈…〉 сказала’), -luγ=a / -lüge, -ĵuqui / -ĵüküi, -čuqui /
-čüküi (yabuluγ=a ‘ушел’, γarčuqui ‘вышел’) [Орловская 1999: 75―89].
В современных монгольских языках финитные формы глагола предстают в несколько ином виде.
Так, исследователи современного халха-монгольского языка устанавливают в нем следующие формы
наклонений [Тодаева 1951: 98―112; Орчин 1966: 147―152; Орчин 1987: 146―177].

1. Повелительно-желательные формы:
1) форма на -сугай / -сүгэй для 1-го лица единственного числа, выражающая желание, намерение,
решимость совершить то или иное действие (гарсугай ‘я выйду; я намерен выйти’, ирсүгэй ‘я приду; я
намерен прийти’);
2) форма на -я / -е / -ё для 1-го лица обоих чисел, выражающая призыв, желание, предложение сде-
лать что-либо (яръя ‘расскажу-ка; расскажем; расскажемте’, мэдье ‘узнаю-ка; узнаем; узнаемте’; бодъё
‘подумаю-ка; подумаем; подумаемте’);
3) форма основы для 2-го лица обоих чисел, выражающая приказание совершить действие (яв ‘ухо-
ди; уходите’, ир ‘приходи; приходите’);
4) форма на -аарай / -ээрэй / -оорой / -өөрэй для 2-го лица обоих чисел, обозначающая желание или
обращенную к одному лицу просьбу в отношении будущего действия, с оттенком вежливости, уважения
(яваарай ‘уходи; уходите’, ирээрэй ‘приди; придите’, бодоорой ‘подумай; подумайте’, өгөөрэй ‘дай; дайте’);
5) форма на -аач / -ээч / -ооч / -өөч для 2-го лица обоих чисел, выражающая категоричную просьбу,
требование совершить действие (яваач ‘уходи же; уходите же’, ирээч ‘приходи же; приходите же’, босо-
оч ‘вставай же; вставайте же’, өгөөч ‘дай-ка; дай же; дайте-ка; дайте же’);
6) форма на -гтун / -гтүн, выражающая обращение ко 2-му лицу множественного числа совершить
действие, с оттенком уважения, вежливости (явагтун ‘идите’, ирэгтүн ‘приходите’);
7) форма на -г для 3-го лица обоих чисел, обозначающая пожелание, разрешение, допущение совер-
шить действие (яваг ‘пусть уходит; пусть уходят’, ирэг ‘пусть придет; пусть придут’), а также форма на -
тугай / -түгэй, используемая в призывах, воззваниях (мандтугай ‘пусть расцветает; да здравствует’,
болтугай ‘да будет; пусть будет’);
8) форма на -аасай / -ээсэй / -оосой / -өөсэй для 2-го и 3-го лиц обоих чисел, обозначающая пожела-
ние, чтобы данное действие совершилось (Чи түүнтэй уулзаасай ‘Хорошо бы тебе с ним встретиться’;
Та нөхдийг ажлаас бүү таслаасай ‘Хорошо бы вы не отрывали товарищей от работы’; Өнөөдөр эх
түргэн ирээсэй ‘Хорошо бы мать сегодня быстро пришла’);
9) форма на -уузай / -үүзэй для 2-го и 3-го лиц обоих чисел, выражающая осторожность, опасение,
предостережение, неуверенность в совершении действия (барих болуузай ‘как бы не поймали’, явуузай
‘как бы не ушел’).
2. Изъявительные формы:
1) форма на -на / -нэ / -но / -нө для выражения настоящего-будущего времени в плане неопределен-
ности / неконкретности (явна ‘уходит; уйдет’, ирнэ ‘приходит; придет’, олно ‘находит; найдет’, өгнө ‘да-
ет; даст’);
— для выражения видо-временной формы настоящего конкретного времени, соотнесенного с мо-
ментом речи, используется аналитическая форма на базе соединительного деепричастия на -ж / -ч и
вспомогательного глагола байна, т. е. по модели -ж / -ч байна (явж байна ‘сейчас уходит’, ирж байна
‘сейчас идет сюда’, гарч байна ‘сейчас выходит’), которая, кстати, соответствует старомонгольской ана-
литической форме -ĵu / -ču bayimui ~ amui, обычно не включаемой в состав форм изъявительного накло-
нения, т. к. во внимание брались только синтетические формы;
— кроме того, для выражения настоящего конкретного времени, соотносимого с моментом речи, в
современном халха-монгольском языке широко используется форма причастия настоящего времени на
-(г)аа / -(г)ээ / -(г)оо / -(г)өө (Миний аав одоо гэртээ байгаа ‘Мой папа сейчас находится у себя дома’);
2) в роли формы будущего конкретного времени используется причастие будущего времени на на -х,
обычно сопровождаемое предикативной частицей юм (явах (юм) ‘уйдет’, ирэх (юм) ‘придет’);
3) для выражения прошедшего времени используются пять различных форм ― на -в, -сан (-сэн / -сон /
-сөн), -лаа (-лээ / -лоо / -лөө), -жээ / -чээ, -(г)аад байна (-ээд / -оод / -өөд байна), например: явав, явсан, явлаа,
явжээ, яваад байна ‘ушел’, ― в которых содержатся разнообразные сопутствующие коннотативные оттенки.
3. Кроме того, современный халха-монгольский язык для выражения ирреального действия в бу-
дущем выработал особую финитную форму на -хсан / -хсэн / -хсон / -хсөн, гармонирующую с составом
гласных глагольной основы, что свидетельствует об окончательной сформированности этого морфоло-
гического показателя (явахсан ‘ушел бы’, ирэхсэн ‘пришел бы’, олохсон ‘нашел бы’, өгөхсөн ‘дал бы’).
В современном калмыцком языке в составе финитных форм выделяются формы следующих накло-
нений [ГКЯ 1983: 205―234].
1. Изъявительное наклонение
1) Формы настоящего времени:
а) форма с аффиксом -на / -нə, выражающая не только настоящее время (как конкретный момент речи,
так и расширительное значение), но и будущее (йовнач ‘ты идешь; ты уйдешь’, ирнəв ‘я прихожу; я приду’);

б) формы на -җана / -җəнə, -чана / -чəнə, реализующие значение настоящего времени конкретного
момента речи (йовҗана ‘идет’, ирҗəнə ‘идет сюда’, hарчана ‘выходит наружу’; hалзу шуурhн шуурчана
‘бушует злая пурга’);
в) форма на -а / -ə для выражения достоверного действия, которое началось до момента речи и про-
должается в момент речи (мини дор нүк малтач ‘копаешь под меня яму’; санад йовав ‘я продолжаю ду-
мать’);
г) форма на -дг, передающая значение постоянно совершающегося действия (посл. Төмрин сəəг
давтҗ меддг, мөрнə сəəг довтлҗ меддг ‘Качество железа познается при ковке, а достоинство коня ― в
скачке’).
2) Формы прошедшего времени:
а) форма с аффиксом -в, значение которой заключается в том, что она передает действие, завершив-
шееся незадолго до момента речи или в момент речи, либо совершившееся в прошлом безотносительно
к какому-либо другому действию или моменту, т. е. эта форма передает значение однократного очевид-
ного действия в недавнем прошлом (радиоhар зəңглв ‘по радио объявили’, би йовув ‘я ходил’);
б) форма на -ла / -лə, выражающая действие, прежде известное говорящему и совершившееся до мо-
мента речи (ус авхар йовлав ‘я шла за водой’, амн үгəн өглə ‘дал свое слово’);
в) форма на -җ, выражающая прошедшее действие, неочевидное и в какой-то мере неожиданное, со-
вершившееся в отсутствие говорящего (хəрҗ ирҗ ‘вернулся’, бичкнəр эндүрҗ оркҗв ‘я немного ошибся’);
г) форма на -сн, которая выражает законченное действие и констатирует, что действие полностью
осуществилось либо до момента речи, либо до наступления другого действия (материалмуд цуглулсн
‘собрал материалы’, чини тускар мартсн угав ‘я о тебе не забывал’).
3) Форма будущего времени на -х обозначает действие, осуществление которого лишь намечается
(чидхвидн ‘сумеем’, хəлəхч ‘увидишь’).
2. Повелительное наклонение
1) Форма обращения к 1-му лицу обоих чисел на -й / -ий / -я выражает призыв к совершению действия
(йовий ‘пойду-ка я; пойдемте’, күцəй ‘выполню-ка я; давайте выполним’, ирий ‘приду-ка я; давайте придем’).
2) Формы обращения ко 2-му лицу:
а) форма обращения ко 2-му лицу единственного числа с приказанием совершить действие (импера-
тив) представляет собой основу глагола в чистом виде (йов ‘иди; пойди; уйди’, ир ‘иди сюда; приди’, суу
‘сядь’);
б) смягченная форма с окончанием -ич, служащая для обращения ко 2-му лицу единственного числа
с просьбой, приказанием совершить действие (йович ‘ну иди же’, ирич ‘приходи же’, сууhич ‘садись же’,
орич ‘входи же’);
в) форма с окончанием -тн, служащая для обращения ко 2-му лицу множественного числа с прось-
бой, приказом совершить действие (йовтн ‘идите’, иртн ‘приходите’, суутн ‘садитесь’, ортн ‘войдите’).
3) Форма обращения к 3-му лицу обоих чисел выражает допущение кем-либо совершить действие и
имеет окончания -г и -тха / -тхə (йовг, йовтха ‘пусть идет; пусть идут’; ирг, иртхə ‘пусть придет; пусть
придут’).
3. Желательное наклонение
1) Форма на -са / -сə выражает желание и намерение говорящего совершить действие самому или
пожелание, просьбу, совет, позволение 2-му или 3-му лицу совершить это действие (Зогсчаhич, би келҗ
өгсə, чи чигн инəхич ‘Подожди-ка, я расскажу, ты посмеешься’; ирсə ‘хорошо бы пришел’; йовса ‘хоро-
шо бы, если бы пошел’).
2) Форма на -с (+ -в / -видн), относящаяся к 1-му лицу обоих чисел (а также на -су / -сү), выражает
различные оттенки желания, намерения, решимости 1-го лица или 1-х лиц совершить действие (Би эм
авад одсв ‘Я возьму лекарство и пойду’; түүниг көөсвидн ‘давай прогоним его’).
4. Предостерегательное наклонение, образуемое с помощью аффикса -вза / -взə (с вариантами -уза /
-үзə, -за / -зə) и относимое ко всем трем лицам обоих чисел, выражает опасение, предостережение от со-
вершения нежелательного действия (Лиҗ-Һəрə, намаг дахулхан мартчквзат ‘Лиджи-Гаря, как бы Вы не
забыли меня взять с собой’; Нам күүкм өлсəд, ундасад үкҗəвзə ‘Как бы моя милая дочь не умерла от го-
лода и жажды’).
Разнообразие фактически существующих в современных монгольских языках форм наклонений, вы-
ражающих различные отношения содержания высказывания к действительности (причем не только мо-
дального и временного планов), требует особого подхода.
Чтобы разобраться в сути проблемы и установить реальный состав наклонений в современных мон-
гольских языках, обратимся к трактовке термина «наклонение» в общем языкознании. Так, например, в
«Лингвистическом энциклопедическом словаре» о наклонении сказано следующее: «Наклонение ―

грамматическая категория, выражающая отношение действия, названного глаголом, к действительности

с точки зрения говорящего. Наклонение ― грамматический способ выражения модальности. Граммати-
ческое значение форм наклонения выводится из их речевого употребления, предполагающего присутст-
вие говорящего (пишущего) субъекта, речь которого включает, наряду с констатацией действия, его
оценку как желательного, возможного, предполагаемого и т. д., т. е. передающую субъективное отноше-
ние говорящего к действию. Разные языки располагают различным набором парадигматических форм
наклонения, в зависимости от свойственных им модальных значений. Различают два типа наклонений:
прямое и косвенные. Прямым наклонением является индикатив (изъявительное наклонение), служащий
для объективной констатации факта в его отношении к действительности. Этим объясняется обязатель-
ное наличие индикатива в языках разных типов. В косвенных наклонениях отражается различное отно-
шение субъекта речи к высказываемому. Разнообразие этого отношения определяет разнообразие пара-
дигм косвенных наклонений в разных языках» [ЛЭС 1990: 321].
Так, в русском языке выделяют три наклонения: изъявительное, повелительное и сослагательное [РЯ
1998: 257]. В тунгусо-маньчжурских языках наблюдается неодинаковое количество и состав наклоне-
ний. В эвенском языке, кстати, их выделяют пять: изъявительное, повелительное, долженствовательное,
предостерегательное и сослагательное [Роббек 1992: 81].
После изучения материала, связанного с определением понятия «наклонение» и принципами выде-
ления наклонений в различных языках (прежде всего в алтайских), мы пришли к выводу, что общим для
наклонений во всех языках является выражение отношения действия (процесса) к действительности (ре-
альной или ирреальной). Индикатив ― единственное наклонение, которое не имеет специального пока-
зателя (в отличие от косвенных наклонений); кроме того, изъявительное наклонение не так тесно связа-
но с модальностью, как косвенные. Формы индикатива выражают реальное действие / состояние и отли-
чаются от остальных наклонений тем, что лишь утверждают факт осуществления или неосуществления
глагольного действия и не содержат оценки действия с точки зрения говорящего. Формы этого наклоне-
ния связаны только с категорией времени; косвенные же наклонения, тесно связанные с категорией мо-
дальности, отражают нереальное время, мыслимое одновременно в плане будущего. Все косвенные на-
клонения имеют специальные показатели. Все наклонения без исключения связаны с категориями лица
и числа, т. е. имеют свою парадигму спряжения.
Попробуем подойти, опираясь на все эти общие положения, к личным формам, например, бурятско-
го глагола, т. к. в бурятском языке более четко и конкретно оформлена связь действия с лицом деятеля
путем постановки специальных показателей лица, используемых при спряжении глагола (чего нет в ста-
ромонгольском языке ― как классическом, так и доклассическом, ― а также в современном языке хал-
ха-монголов). В этом отношении с бурятским языком схожи калмыцкий и дагурский языки, но т. к. нам
более знаком бурятский материал, то мы берем в качестве примера бурятский язык.
Здесь, безусловно, прав Ц. Б. Цыдендамбаев, который выделяет для бурятского языка шесть накло-
нений, тесно связанных с категорией модальности и выражающих различные модальные значения [Цы-
дендамбаев 1979: 135―139]. Вслед за ним мы тоже в свое время пришли к выводу о целесообразности
выделения в бурятском языке (в частности, в группе присаянских бурятских говоров: окинского, тун-
кинского и закаменского) не одного повелительно-желательного наклонения, как это обыкновенно де-
лают монголоведы, а шести самостоятельных наклонений, выражающих модальные значения и имею-
щих специальные показатели, с помощью которых отражаются категории лица и числа:
1) повелительное (яба ‘иди; уходи’, йирэ ‘приходи; приди’; ябагты ‘уходите’, йирэгты ‘приходите’;
ябыш ‘уходи же’, йирыш ‘иди же сюда’; ябыт ‘уходите же’, йирыт ‘идите же сюда’; бүү яба ‘не уходи’);
2) увещевательное (ябаарай ~ ябаарайш ‘ну уходи же’, ябаарайт ~ ябаарагты ‘ну уходите же’; ябаг
‘пусть уходит’, йирэг ‘пусть приходит’);
3) призывное (ябая ~ ябаябди ‘пойдемте; давайте пойдем’, йирэе ~ йирэебди ‘давайте придем’);
4) желательное (ябаhай ‘хорошо бы он ушел; только бы он ушел’, йирэhэй ‘хорошо бы он пришел’;
мүнөөдэр hальтин бүү болоhой ‘хорошо бы сегодня не было ветра’);
5) волевое (би ябаhуу ~ ябаhууб ‘дай-ка я уйду’, би йирэhүү ~ ерэhүүб ‘дай-ка я приду’; ябуужам ~
ябуужаб ‘я обязательно пойду’, ябуужамди ~ ябуужабди ‘мы обязательно пойдем’);
6) предостерегательное (тэрэ юүмэ муу табяатай, унашуужа ‘та вещь плохо поставлена, как бы не
упала’) [Рассадин 1996: 79―80].
Для литературного бурятского языка Г. Д. Санжеев приводит форму на -уужа как допустительную:
ябуужа ‘пусть уходит; пусть пойдет’, ябуужан ‘пусть уйдут’ [Санжеев 1962: 259]. В окинском говоре
бурятского языка для 2-го лица в предостерегательном значении употребляется форма на -баш ~ -бат:
hайса hуу, унабаш ‘сядь хорошо, не то упадешь, как бы ты не упал’. Мы сознаем, что названия этих на-
клонений являются приблизительными, условными и неокончательными; многие из этих форм имеют

другие названия в работах Н. Н. Поппе [Поппе 1938: 217―221], Д. Д. Амоголонова [Амоголонов 1958:
203―206] и Г. Д. Санжеева [Санжеев 1963: 95―119, 169―180]; необходимо уточнение этих названий.
Исходя из того, что наклонение ― это грамматическая категория, выражающая отношение действия
к действительности, верным будет утверждать, что окружающая говорящего реальная действительность
не заключается только в одной модальности, которая в сущности является лишь одной из форм сущест-
вования этой действительности. Поскольку действительность существует в пределах времени и про-
странства, то и язык с помощью определенных форм отражает это существование. Глагол выработал в
процессе языковой эволюции, взаимосвязанной с речемыслительной деятельностью человека, группу
специальных форм, которые выражают отношение действий (состояний), производимых человеком или
происходящих независимо от него, к действительности в пределах времени. Эта группа специальных
форм глагола, выражающих действия / состояния во времени (прошедшем, настоящем и будущем), как
раз и составляет особое наклонение ― темпоральное (временнóе) наклонение, которое в грамматиках
принято называть индикативом или изъявительным наклонением. В связи с тем, что в нем больше вы-
ражена категория времени, а не модальности, то некоторые исследователи исключают его из состава на-
клонений.
Поскольку действия / состояния в реальной действительности осуществляются (происходят) в пре-
делах конкретного времени и в условиях конкретных обстоятельств, разнообразие которых обусловлено
самой действительностью, то язык, разумеется, выработал группу специальных глагольных форм, выра-
жающих эти условия и обстоятельства. Это особенно необходимо выразить, если происходят два (или
более) действия / состояния и при этом одно (или несколько) зависит (зависят) от другого (или других).
В монгольских языках такие зависимые отношения одного действия от другого обычно выражаются
причастными или деепричастными оборотами, в том числе и обстоятельственными. Но если выработа-
лись специальные формы, которые имеют особые маркеры, указывающие на лицо или лица, совершаю-
щее (совершающие) это зависимое действие, т. е. спрягаемые по лицам и числам формы, то речь должна
уже идти о самостоятельном наклонении; такое наклонение должно называться адвербиальным (обстоя-
тельственным).
В бурятском языке в пределах данного наклонения речь фактически может идти об условных и усту-
пительных глагольных формах. Так, например, одно действие может быть выполнено кем-либо при ус-
ловии осуществления другим лицом другого действия: Шимни мүнөөдэр ажалhаа гэртээ эртэ харяа
hааш, бидэ уулзажа шадахабди ‘Если ты сегодня с работы домой вернешься пораньше, мы сможем
встретиться’. Показателем условной формы обстоятельственного наклонения в бурятском языке являет-
ся -аа hаа с полной парадигмой спряжения и отрицательным аспектом: -аа hаам, -аа hааш, -аа hаа (ино-
гда hаань), -аа hаамнай (hаабди), -аа hаат, -аа hаа; с отрицанием ― -аагүй hаам и т. д. В бурятских го-
ворах вместо hаа может встречаться либо хада, либо болбол: окин. hайнаар харюусаа болболшни, багша
табые табиха ‘если хорошо ответишь, учитель поставит пятерку’. В калмыцком языке эти отношения
выражаются условной формой на -хла / -хлə, в халха-монгольском языке ― условным деепричастием на
-вал / -вэл / -вол / -вөл.
Если одно действие совершается вопреки другому, то речь может идти об уступительной форме об-
стоятельственного наклонения. В бурятском языке она образуется на базе условной формы, включаю-
щей уступительную частицу -шье (-аашье hаам, -аашье hааш и т. д.), например: Мүнөөдэр хура бороо
ороошье hаа, бидэ дача руу ошохомнай ‘Хотя сегодня и пойдет дождь, мы поедем на дачу’. В халха-
монгольском языке эти отношения выражены уступительным деепричастием на -=вч, в калмыцком ―
формой болв чигн, например: монг. Чи өнөөдөр орой харьж ирэвч, би чамайг хүлээж байх юм ‘Хотя ты
сегодня поздно вернешься домой, я тебя буду ждать’; калм. Тер залху болв чигн, сурhулян сəəнəр сурдг
билə ‘Учился он хорошо, хотя и был ленив’.
Ирреальность действия в бурятском языке выражается спрягаемой составной глагольной формой,
состоящей из причастия будущего времени на -ха и вспомогательного глагола байха ‘быть’ в форме
прошедшего времени. Парадигма спряжения следующая: -ха байгааб, -ха байгааш, -ха байгаа, -ха бай-
гаабди, -ха байгаат, -ха байгаад; например: Мүнөөдэр сүлөөтэй болоо hаа, бидэ танайда ерэхэ байга-
абди ‘Если бы сегодня было время, мы бы к вам пришли’. В халха-монгольском языке для выражения
ирреальных отношений был выработан специальный гармонирующий аффикс -=хсан / -=хсэн / -=хсон /
-=хсөн, например: Бид өнөөдөр чөлөөтэй болохсон, танайд ирэхсэн ‘Было бы сегодня у нас время, мы
бы к вам пришли’.
Таким образом, опираясь на понимание наклонения как грамматической формы, выражающей отно-
шение действия к действительности, и принимая широкий спектр этих отношений ― включая не только
модальность (т. е. отношение говорящего к предмету высказывания, в данном случае ― к действию), но
и отношение ко времени, обстоятельству и реальности действия, а также маркированность этой формы и

ее спрягаемость, ― приходим к выводу, что в современном бурятском языке, как и в халхаском и кал-
мыцком, сложились следующие четыре наклонения со своими конкретными формами, выражающими
различные виды отношений действия к действительности.
1) Темпоральное наклонение (изъявительное, индикатив, временнóе):
а) формы прошедшего времени;
б) формы настоящего времени;
в) формы будущего времени.
2) Модальное наклонение:
а) формы повеления (императив);
б) формы увещевания;
в) формы призыва;
г) формы желания и воли;
д) формы опасения и предостережения.
3) Адвербиальное наклонение (обстоятельственное):
а) условная форма (форма условия действия);
б) уступительная форма (форма уступки действия).
4) Ирреальное наклонение: сослагательная форма.
Предложенный здесь вариант схемы наклонений в монгольских языках не является окончательным и
может быть уточнен, что особенно касается форм модального наклонения.
Поскольку в языкознании существует гипотеза о генетическом родстве алтайских языков, в число
которых включают монгольские, тюркские и тунгусо-маньчжурские, а в последнее время и корейский, а
также спорное мнение о более близком родстве монгольских языков с тюркскими и предположение о
наличии в прошлом монголо-тюркского праязыка, есть настоятельная необходимость провести сравни-
тельное исследование грамматических элементов, в частности систем наклонений в монгольских и
тюркских языках, чтобы установить реальность существования монголо-тюркского праязыка.
В системе словоизменения глагола в тюркских языках также представлена категория наклонения,
причем количество наклонений колеблется от четырех до двенадцати [Щербак 1981: 43]. Помимо общих
для всех тюркских языков прямого (изъявительного) наклонения и трех косвенных (повелительного, же-
лательного и условного), в отдельных тюркских языках встречаются и формы других косвенных накло-
нений: долженствовательного, намерения, согласительного, предположительного, сослагательного, пре-
дельного и вероятностного [там же: 66―67].
А. М. Щербак, посвятивший специальную работу сравнительному исследованию глагольной морфо-
логии в тюркских языках (в том числе и форм наклонения, или модальности) [Щербак 1981: 41―96],
считает вслед за В. В. Виноградовым [Виноградов 1947: 581], что содержанием наклонения является
оценка говорящим отношения действия к действительности [Щербак 1981: 42]. По его мнению, «формы
наклонений могут быть модальными и временными, т. е. могут выражать субъективные моменты (от-
ношение говорящего к высказываемому) и объективную действительность (простая констатация, утвер-
ждение или отрицание действия в прошедшем, настоящем и будущем). 〈…〉 Основанием для объедине-
ния модальных и временных форм в категорию наклонения служит тесная связь между субъективными
и объективными моментами в передаче действия. Увеличение степени объективности непременно ведет
к уменьшению удельного веса субъективных оттенков, и наоборот. В своей кульминационной точке эта
взаимосвязь и взаимозависимость находит выражение в нулевой модальности временных форм и во
вневременном содержании модальных. 〈…〉 Различие нулевой модальности, с одной стороны, и модаль-
ных оттенков и собственно модальности, с другой, реализуется в виде противопоставления форм прямо-
го (изъявительного) и косвенных (повелительного, желательного, условного и т. д.) наклонений. 〈…〉 Ка-
тегория наклонения охватывает все личные формы глагола, включая и так называемые нулевые, она
очень емкая и неоднородная по содержанию 〈…〉» [Щербак 1981: 42].
А. М. Щербак абсолютно прав, утверждая, что «изучение материалов современных и древних тюрк-
ских языков приводит к выводу об изначальном отсутствии наклонений и о формировании различий
между ними в ходе морфологического обособления глагола от имени. Характерно, что по мере углубле-
ния в историю тюркских языков различия между наклонениями заметно стираются; их формы, употреб-
ляемые в современных литературных языках с достаточно определенными грамматическими значения-
ми, в древности были многозначными. Сужение семантики древних многозначных форм 〈…〉 происхо-
дило по линии закрепления за каждой формой какого-либо одного значения и путем постепенной утраты
других значений. Поскольку процесс специализации был сложным и разнонаправленным, семантиче-
ская структура наклонений в современных тюркских языках совпадает далеко не полностью. В этом от-
ношении примечательна не только 〈…〉 форма на -а, но и форма на -ғаj, которая в одних языках входит в

парадигму желательного наклонения, а в других относится и к формам желательного, и к формам изъ-

явительного наклонения. Судя по морфологическим данным, самым ранним в тюркских языках было
разграничение изъявительного и повелительного наклонений. 〈…〉 Повелительное наклонение, имея
своеобразную семантику и не будучи выраженным специальными аффиксами, постепенно обособилось.
Иначе складывались обстоятельства для изъявительного наклонения. Его содержанием была констата-
ция действия в широком плане, не исключающая возможности выражения точки зрения говорящего на
отношение действия к действительности, и поэтому охватываемые им формы вошли в парадигмы не
только изъявительного, но и других наклонений» [Щербак 1981: 44].
Теперь посмотрим, как рассматриваются и трактуются системы наклонений в древних тюркских
языках, сведения о которых почерпнуты нами из трудов Г. Айдарова [Айдаров 1971: 219―229],
И. А. Батманова [Батманов 1959: 86―89, 114―117], В. Г. Кондратьева [Кондратьев 1970: 27―39; Конд-
ратьев 1981: 80―93], А. Н. Кононова [Кононов 1980: 183―197], И. В. Кормушина [Кормушин 2004:
285―300; Кормушин 2008: 209―222], В. М. Насилова [Насилов 1960: 58―70; Насилов 1963: 67―88;
Насилов 1974: 72―96] и A. фон Габайна [Gabain 1950]. Следует отметить, что в литературе нет единого
мнения как о составе наклонений в языках памятников орхоно-енисейской и уйгурской письменности,
так и об их количестве; один и тот же материал трактуется по-разному.
Так, Г. Айдаров выделяет четыре наклонения: изъявительное, повелительное, желательное и услов-
ное; такого же мнения придерживается и В. Г. Кондратьев, определяя в языке памятников древнетюрк-
ской письменности эти же четыре наклонения глагола. А. Н. Кононов же считает, что «наклонений в
ТРП 〈языке тюркских рунических памятников. ― В. Р.〉 три: повелительное, изъявительное, желатель-
ное. Условное наклонение как таковое в ТРП заменяется функционально условным деепричастием»
[Кононов 1980: 183]. По мнению И. В. Кормушина, «для языка орхоно-енисейских памятников можно
говорить о трех определенно выделившихся наклонениях ― изъявительном, повелительно-
желательном, сослагательном и четвертом, находящемся в процессе формирования, ― условном» [Кор-
мушин 2008: 210]. В. М. Насилов в составе личных форм глагола как в языке орхоно-енисейских памят-
ников, так и в древнеуйгурском языке говорит лишь о двух наклонениях ― повелительно-желательном
и условном ― и не выделяет изъявительного наклонения, подразделяя временные формы глагола на
простые личные и сложные спрягаемые; о правомерности выделения условного наклонения в древне-
уйгурском языке он пишет следующее: «В древнеуйгурских рукописях форма условного наклонения
имеет характеристический аффикс -сар // -сэр, но в отличие от такой же формы в орхоно-енисейских
памятниках, где она является только особым деепричастием, в уйгурском языке форма на -сар // -сэр
спрягается с аффиксами сказуемости и представляет собой verbum finitum 〈…〉» [Насилов 1963: 78].
В обобщенном виде, опираясь на приведенные выше работы, схему наклонений и временных форм в
древнетюркском языке можно представить следующим образом.
Изъявительное наклонение в древнетюркском языке, как и в современных тюркских, не имеет спе-
циального аффикса и реализуется лишь в формах трех временных планов: настоящего, прошедшего и
будущего, ― каждый из которых представлен простыми и сложными формами. Так, например, для язы-
ка тюркских рунических (орхоно-енисейских) памятников А. Н. Кононов устанавливает семь простых
форм и три сложных [Кононов 1980: 186―192]. Среди простых форм он выделяет:
1) настоящее-будущее I время, образуемое от причастия на -r (c вариантами -ar / -er, -їr / -ir, -ur / -ür,
-jur / -jür) при отрицательной форме на -maz / -mez (tutar men ‘я ловлю’, tir men ‘я говорю’, jorїjur ‘он ко-
чует’, ömez sen ‘ты не думаешь’);
2) настоящее-будущее II время, образуемое с помощью аффиксов -a, -e, -j при отрицательной форме
на -maj / -mej (jїta siz ‘вы оплакиваете’, bars adїrїlmaj ‘барс не уходит’);
3) прошедшее категорическое (по И. В. Кормушину, прошедшее общее) время, образуемое с помо-
щью аффиксов -tї / -ti, -dї / -di при отрицательной форме на -madї / -medi и употребляемое с показателя-
ми личной принадлежности (т. к. оно имеет именное происхождение); при этом отмечены следующие
формы: для 1-го лица единственного числа ― -tїm / -tim, -dїm / -dim; для 2-го лица единственного числа ―
-tїŋ / -tiŋ, -dїŋ / -diŋ, -tїγ / -tiγ, -dїγ / -diγ; для 3-го лица единственного числа — -tї / -ti, -dї / -di; для 1-го ли-
ца множественного числа — -tїmїz / -timiz, -dїmїz / -dimiz; для 2-го лица множественного числа — -tїŋїz /
-tiŋiz, -dїŋїz / -diŋiz, -tїγїz / -tigiz, -dїγїz / -digiz; для 3-го лица множественного числа употребляются те же
формы, что и для 3-го лица единственного числа (Süsin buzdїm elin anta altїm ‘Войско его я разбил, эль
его там захватил’; Men oγlїmqa 〈…〉 bodunїmqa bökmedim ‘Я не насладился 〈жизнью〉 с моими сынами,
〈…〉 с моим народом’);
4) прошедшее неочевидное (по И. В. Кормушину, прошедшее заглазное) время, образуемое аффик-
сом причастия -mїš (-mїs) / -miš (-mis) при отрицательной форме на -maduq / -medük (Qamaγї jiti jüz er
bolmїš ‘Всего у него стало семьсот мужей-воинов’; alїnmїšїm ‘я был взят’; umaduq ‘не сумел’);

5) будущее категорическое I (по И. В. Кормушину, будущее потенциальное) время, образуемое аф-

фиксами причастия -tačї / -teči, -dačї / -deči; при этом отрицательной формой И. В. Кормушин считает
форму на -mačї / -meči (ölteči sen ‘ты погибнешь’, buŋsїz boltačї sen ‘будешь жить беспечально’, tegmeči
men ‘я не буду нападать’, jaramačї ‘будет негоже’);
6) будущее категорическое II время на -čї / -či (Ingek bozaγulačї bolmїš ‘Корова должна была оте-
литься’);
7) будущее возможное время с аффиксом -γaj / -gej (-qaj / -kej), появившееся в языке тюркских руни-
ческих памятников, по мнению А. Н. Кононова, под влиянием древнеуйгурского языка (Ingek bozaγulačї
bolmїš ölgej men timiš ‘Собравшяся отелиться корова сказала: «Я, возможно, умру»’; Qut birgej men timiš
‘«Я дам 〈тебе〉 счастье», — сказал он’).
К сложным формам (И. В. Кормушин считает их аналитическими или сложносоставными) А. Н. Ко-
нонов относит:
1) неопределенный имперфект (по И. В. Кормушину, прошедшее длительное-многократное или оп-
ределенный имперфект), образуемый сочетанием настоящего-будущего времени на -r и erti (Čerig iter
erti ‘Oн 〈сам〉 руководил войском’; Atїγ їqa bajur ertimiz ‘Лошадей мы 〈тогда〉 привязали к деревьям’);
2) давнопрошедшее время (по И. В. Кормушину, прошедшее длительное-многократное заглазное или
неопределенный имперфект), образуемое формой на -mїš + erti (Sü tašїqmїš erti ‘Войско выступило в по-
ход’; Qul qulluγ bolmїš erti ‘Рабы сделались рабовладельцами’);
3) будущее-прошедшее время (по мнению И. В. Кормушина, будущее в прошедшем), образуемое со-
четанием будущего категорического на -tačї и erti (〈…〉 tirigi küŋ boltačї erti ölügi jurtda jolta qaltačї er-
tigiz ‘〈…〉 те из вас, кто остался в живых, стали бы рабынями, те из вас, кто умер, оставались бы лежать
по кочевьям, на дорогах’); при этом А. Н. Кононов признавал, что это время одним из своих значений в
какой-то мере сродни русскому сослагательному наклонению [Кононов 1980: 186―192].
И. В. Кормушин высказывается более определенно: «Будущее в прошедшем ― еще одна составная
аналитическая форма времени, возникающая в рамках изъявительного наклонения практически во всех
тюркских языках и с самой древней поры их развития. Образуется путем сочетания основного глагола в
форме одного из будущих времен и вспомогательного глагола в форме одного из времен прошедших.
Почти сразу же, в силу особой модальной семантики, подобное сочетание выделяется в особое ― сосла-
гательное наклонение 〈…〉» [Кормушин 2004: 294].
В древнеуйгурском языке, по свидетельству В. М. Насилова, имеются в принципе те же простые и
сложные изъявительные формы глагола, но есть и отличия. Так, среди простых форм в древнеуйгурском
представлена особая форма будущего долженствовательного времени со спрягаемым аффиксом -γaj / -
gej (-qaj / -kej), например: E jaruq üzüt siz nečük uγajsїz ‘O вы, светлые души, что вы можете?’; Kün teŋri
jaruqї isigi ingej, seniŋ qanatїŋїn küjürgej örtengejsen, ölgejsen ‘Cвет-жар бога солнца сойдет вниз, ты спа-
лишь свои крылья, сожжешься и умрешь’ [Насилов 1963: 75―77]. При этом «во многих случаях глагол в
этой форме выражает желательно-долженствовательную модальность, являясь подлинным оптативом»,
например: küčümüz bolγaj ‘пусть будет у нас сила’; joqatqajlar ‘пусть погубят’ [там же: 77]. В чагатай-
ском языке форма на -γaj предстает уже как полностью оформившаяся, спрягающаяся форма желатель-
ного будущего времени желательного наклонения [Благова 1994: 350―353]; об этом же пишет и
В. М. Насилов, говоря о средневековом уйгурском языке [Насилов 1974: 79―83].
Повелительное наклонение соотносится только со 2-м и 3-м лицами обоих чисел. Для 2-го лица как
единственного, так и множественного числа зачастую используется простая основа глагола, выражаю-
щая в таком случае прямой императив, например: kel ‘приходи; приходите’, bar ‘пойди; пойдите’, bol
‘будь, будьте; стань, станьте’. В отрицательном аспекте к основе глагола добавляется отрицательный
глагольный аффикс -ma / -me, например: kelme ‘не приходи; не приходите’, basїtma ‘не дай себя одолеть;
не дайте себя одолеть’.
Для придания императиву большей категоричности, а также при настойчивой почтительной просьбе
ко 2-му лицу единственного и множественного чисел к основе глагола присоединяется аффикс -γїl / -gil,
например: kelgil ‘приходи; приходите’; Qaraγu edgüti urγїl 〈…〉 timis ‘«Караулы хорошо расставь(те)», ―
сказал он’; Sabїmїn tüketi ešidgil ‘Речь мою полностью выслушайте’. В то же время для 2-го лица множе-
ственного числа в языке тюркских орхоно-енисейских памятников уже начала формироваться особая
вежливая форма обращения с показателями -ŋ, -їŋ / -iŋ, присоединяемыми к основе глагола: sü barїŋ 〈…〉
altun jїšda oluruŋ ‘идите войском, 〈…〉 сидите на Алтае’; anča biliŋ ‘так знайте’; emgetmeŋ ‘не притесняй-
те’. Для 3-го лица единственного и множественного чисел употребляются аффиксы -zu / -zü и -zun / -zün,
присоединяемые к основе. В отрицательном аспекте используется отрицательный глагольный аффикс
-ma / -me, например: 〈…〉 Toγudaj turnazї artzun ‘〈…〉 пусть множатся журавли Тогудая’; Türk bodun joq
bolmazun ‘Да не исчезнет тюркский народ’.

Желательное наклонение используется только для 1-го лица обоих чисел. При этом для единствен-
ного числа употребляются аффиксы -ajїn / -ejin, -jїn / -jin, а для множественного ― -alїm / -elim, -lїm /
-lim, которые присоединяются к основе глагола, например: jüz jašajїn ‘жить бы мне сто лет (да проживу
я сто лет)’; Men tašїqajїn timiš ‘«Я хочу выступить в поход», ― сказал он’; Ϊda qabїšalїm timiš ‘«Давайте
соединимся в лесу», ― сказал он’.
Условное наклонение со спрягаемой формой на -sar / -ser, как было сказано выше, сформировалось
как таковое только в древнеуйгурском языке; в языке орхоно-енисейских памятников это еще условное
деепричастие на -sar / -ser: др.-уйг. tidimiz erser ‘если бы мы сказали’, bardїm erser ‘если бы я пошел’.
Сослагательное наклонение в древнетюркском языке, как уже было сказано выше, устанавливает
И. В. Кормушин, считая его сформировавшимся на базе будущего в прошедшем.
Таким образом, в древнетюркских языках можно вести речь о пяти глагольных наклонениях, каждое
из которых имеет собственные показатели.
В современных тюркских языках представлено разное количество наклонений: так, для якутского
языка устанавливается, к примеру, десять самостоятельных наклонений [Коркина 1970: 28], в азербай-
джанском языке выделяют шесть наклонений [ГАЯ 1971: 114―122], в казахском ― пять [СКЯ 1962:
332―354], в татарском ― четыре [СТЛЯ 1969: 218―244]; для тофаларского языка нами установлено
наличие шести наклонений, и вместо седьмого, изъявительного, наклонения описываются личные вре-
менные формы [Рассадин 1978: 200―232].
Проведенное выше сравнение систем глагольных наклонений в монгольских и тюркских языках
(особенно древнетюркских, лежащих в основе всех современных тюркских языков) показало, что эти
системы организованы по-разному, т. к. в исторической ретроспективе их формирование происходило
самостоятельно и независимо друг от друга. Между ними обнаруживается лишь типологическое сходст-
во и не выявляется материальных совпадений, разве что тюркский аффикс -γaj, как можно предполо-
жить, прослеживается в монгольских аффиксах -suγai / -sügei и -tuγai / -tügei, представляющих повели-
тельно-желательную и желательную формы модального наклонения. Кроме того, типологически общим
является использование основы глагола для выражения прямого императива, что, кстати, характерно и
для многих языков других групп и семей. Генетического родства монгольских и тюркских языков на ма-
териале наклонений глагола проследить не удается.
др.-уйг. ― древнеуйгурский окин. ― окинский говор бурятского языка

калм. ― калмыцкий посл. ― пословица
монг. ― монгольский ТРП ― тюркские рунические памятники
Айдаров 1971 ― Айдаров Г. Язык орхонских памятников древнетюркской письменности VIII века. Алма-Ата,
1971.
Амоголонов 1958 ― Амоголонов Д. Д. Современный бурятский язык. Улан-Удэ, 1958.
Батманов 1959 ― Батманов И. А. Язык енисейских памятников древнетюркской письменности. Фрунзе, 1959.
Благова 1994 ― Благова Г. Ф. «Бабур-наме»: Язык. Прагматика текста. Стиль (К истории чагатайского литера-
турного языка). М., 1994.
Бобровников 1835 ― Бобровников А. И. Грамматика монгольского языка. СПб., 1835.
Бобровников 1849 ― Бобровников А. А. Грамматика монгольско-калмыцкого языка. Казань, 1849.
Виноградов 1947 ― Виноградов В. В. Русский язык: Грамматическое учение о слове. М.―Л., 1947.
ГАЯ 1971 ― Грамматика азербайджанского языка: Фонетика, морфология и синтаксис / Ред. Ширалиев М. Ш.,
Севортян Э. В. Баку, 1971.
ГКЯ 1983 ― Грамматика калмыцкого языка: Фонетика и морфология / Ред. Санжеев Г. Д. Элиста, 1983.
Кондратьев 1970 ― Кондратьев В. Г. Очерк грамматики древнетюркского языка. Л., 1970.
Кондратьев 1981 ― Кондратьев В. Г. Грамматический строй языка памятников древнетюркской письменности
VIII―XI вв. Л., 1981.
Кононов 1980 ― Кононов А. Н. Грамматика языка тюркских рунических памятников VII―IX вв. Л., 1980.
Коркина 1970 ― Коркина Е. И. Наклонения глагола в якутском языке. М., 1970.
Кормушин 2004 ― Кормушин И. В. Древние тюркские языки: Учебное пособие. Абакан, 2004.

Кормушин 2008 ― Кормушин И. В. Тюркские енисейские эпитафии: Грамматика. Текстология. М., 2008.
ЛЭС 1990 ― Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. Ярцева В. Н. М., 1990.
Насилов 1960 ― Насилов В. М. Язык орхоно-енисейских памятников. М., 1960.
Насилов 1963 ― Насилов В. М. Древнеуйгурский язык. М., 1963.
Насилов 1974 ― Насилов В. М. Язык тюркских памятников уйгурского письма XI―XV вв. М., 1974.
Орлов 1878 ― Орлов А. Грамматика монголо-бурятского разговорного языка. Казань, 1878.
Орловская 1999 ― Орловская М. Н. Язык монгольских текстов XIII―XIV вв. М., 1999.
Орчин 1966 ― Орчин цагийн монгол хэл зүй (Грамматика современного монгольского языка). Улаанбаатар, 1966.
Орчин 1987 ― Орчин цагийн монгол хэлний үг зүйн байгуулалт: Монгол хэлний үйл үгийн тогтолцоо (Морфо-
логическая структура современного монгольского языка: Система монгольского глагола). Улаанбаатар, 1987.
Попов 1847 ― Попов А. Грамматика калмыцкого языка. Казань, 1847.
Поппе 1938 ― Поппе Н. Н. Грамматика бурят-монгольского языка. М.―Л., 1938.
Рассадин 1978 ― Рассадин В. И. Морфология тофаларского языка в сравнительном освещении. М., 1978.
Рассадин 1996 ― Рассадин В. И. Присаянская группа бурятских говоров. Улан-Удэ, 1996.
Роббек 1992 ― Роббек В. А. Грамматические категории эвенского глагола. СПб., 1992.
РЯ 1998 ― Русский язык: Энциклопедия / Гл. ред. Караулов Ю. Н. М., 1998.
Санжеев 1940 ― Санжеев Г. Д. Грамматика калмыцкого языка. М.―Л., 1940.
Санжеев 1941 ― Санжеев Г. Д. Грамматика бурят-монгольского языка. М.―Л., 1941.
Санжеев 1962 ― Санжеев Г. Д. Грамматика бурятского языка: Фонетика и морфология. М., 1962.
Санжеев 1963 ― Санжеев Г. Д. Сравнительная грамматика монгольских языков: Глагол. М., 1963.
СКЯ 1962 ― Современный казахский язык: Фонетика и морфология / Ред. Балакаев М. Б., Баскаков Н. А., Ке-
несбаев С. К. Алма-Ата, 1962.
СТЛЯ 1969 ― Современный татарский литературный язык: Лексикология. Фонетика. Морфология. М., 1969.
Тодаева 1951 ― Тодаева Б. Х. Грамматика современного монгольского языка: Фонетика и морфология. М., 1951.
Цыдендамбаев 1979 ― Цыдендамбаев Ц. Б. Грамматические категории бурятского языка в историко-срав-
нительном освещении. М., 1979.
Цыдыпов 1988 ― Цыдыпов Ц. Ц. Буряад хэлэнэй морфологи (Морфология бурятского языка). Улан-Удэ, 1988.
Шмидт 1832 ― Шмидт Я. Грамматика монгольского языка. СПб., 1832.
Щербак 1981 ― Щербак А. М. Очерки по сравнительной морфологии тюркских языков: Глагол. Л., 1981.
Gabain 1950 ― Gabain A. von. Alttürkische Grammatik. Leipzig, 1950.
Orčin 1984 ― Orčin čaγ-un mongγul kele. Kökeqota, 1984.
РЕЗЮМЕ
В данной статье автор исходит из понимания, что наклонение ― это грамматическая категория, выражающая
отношение действия к действительности, и утверждает, что язык отражает эту действительность, выработав соот-
ветствующие формы наклонений. В статье доказывается наличие в монгольских языках системы, состоящей из че-
тырех самостоятельных наклонений: темпорального, модального, адвербиального и ирреального, ― каждое из ко-
торых включает формы, соотносящиеся с категориями лица, времени и модальности. Проведенное сравнение с
системой наклонений древнетюркского глагола показало их типологическое сходство, но отсутствие материальной
общности, что свидетельствует об их независимом формировании.
SUMMARY
In the article the author has a view that grammatical mood is a grammatical category expressing the way actions refer to
the reality and proves that a language reflects the reality with its forms of grammatical moods. The article proves existence
of the system in the Mongolian languages that consists of four independent moods ― temporal, modal, adverbial and irreal,
each including forms that correspond to tense, modality and person. A comparison with the system of grammatical moods in
Old Turkic reveals the typological similarity and absence of material base that proves their independent formation.
Ключевые слова: монгольские языки, древнетюркский язык, тюркские языки, система наклонений, типологиче-
ское сходство
Keywords: the Mongolian languages, the Old Turkic language, the Turkic languages, system of grammatical moods, ty-
pological similarity

© 2013 С. А. Крылов
Комментарии к статье В. И. Рассадина

«О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках»
В статье В. И. Рассадина «О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках» выра-

жено согласие с мнением А. М. Щербака, высказанным в его книге «Очерки по сравнительной морфоло-
гии тюркских языков: Глагол» [Щербак 1981]. Так, В. И. Рассадин пишет: «А. М. Щербак абсолютно
прав, утверждая, что “изучение материалов современных и древних тюркских языков приводит к выводу
об изначальном отсутствии наклонений и о формировании различий между ними в ходе морфологиче-
ского обособления глагола от имени 〈…〉” [Щербак 1981: 44]». Из этого можно заключить, что В. И. Рас-
садин присоединяется к данному выводу А. М. Щербака.
Нам, напротив, представляется, что вывод А. М. Щербака необоснован. Прежде всего, следует ска-
зать, что он сформулирован исследователем столь туманно и непонятно, что его надо сперва «перевести»
на общепонятный лингвистам язык. Тезис А. М. Щербака об «изначальном отсутствии наклонений» не
имеет сколько-нибудь определенного смысла, т. к. он не уточнил, о каком историческом периоде идет речь.
1) Можно понимать это высказывание как относящееся к периоду глоттогенеза: нечто вроде «у
предков современного человека (homo sapiens) отсутствовали наклонения». Это высказывание (отвлека-
ясь от проблемы его истинности / ложности и от степени его осмысленности вообще) никакого отноше-
ния к тюркским языкам не имеет и никак не может быть ни опровергнуто, ни подтверждено какими-
либо данными из истории тюркских языков.
2) Можно понимать это высказывание как относящееся к хронологическому периоду общетюркского
праязыка (т. е. к периоду IV тыс. до н. э. ― I тыс. н. э.). Допустим возможность такой интерпретации.
Теперь зададимся вопросом о том, что значит тезис об отсутствии наклонений?
а) Можно понимать наклонение как регулярно выражаемое в языке различие между сообщением о
реальном факте, призывом совершить некоторое действие, выражением желания говорящего совершить
некоторое действие, выражением долженствования (обязанности) и необходимости, возможности, ирре-
ального условия, желательности некоторой ситуации, неуверенности (проблематичности) и т. д.
В таком случае это высказывание ошибочно, поскольку никакие из приводимых А. М. Щербаком
фактов никоим образом не подтверждают его тезиса об отсутствии наклонений в пратюркском языке.
Языков без наклонений попросту не бывает ― наличие наклонений является языковой универсалией 1;
поэтому всякое положение об отсутствии наклонений в каком-либо реконструируемом праязыке делает
эту реконструкцию противоречащей тому, что нам известно о живых и мертвых зафиксированных (за-
свидетельствованных) языках мира. Это означало бы, что в реконструируемом праязыке такие смысло-
вые противопоставления, как ‘ты уходишь’ / ‘уходи!’ или ‘он уходит’ / ‘пусть он уходит’, никак не вы-
ражаются, однако ни один из засвидетельствованных языков мира не ведет себя таким образом. Предпо-
ложение А. М. Щербака о том, что пратюркский язык нарушал данную универсалию, противоречит
здравому смыслу.
б) Можно понимать наклонение как синтетически (аффиксально) выражаемое значение; допустим,
что именно это имел в виду А. М. Щербак. В таком случае его высказывание следует понимать («пере-
водить» на общепонятный язык) следующим образом: «в пратюркском языке не было синтетически вы-
ражаемых наклонений». Это утверждение вполне осмысленно и информативно, т. к. языки без синтети-
чески выраженных наклонений не только существуют, но и весьма многочисленны (взять хотя бы ки-
тайский и вьетнамский языки).
Есть ли основания для того, чтобы предположить для пратюркского языка такую систему (типа ки-
тайской или вьетнамской)? Для доказательства этой гипотезы следовало бы сопоставить аффиксы на-
клонений во всех засвидетельствованных тюркских языках и продемонстрировать, что ни один из них не
допускает возведения к пратюркскому состоянию без насилия над его формой и / или семантикой. В таком
случае следовало бы сделать вывод, что модальные аффиксы современных и древних тюркских языков
произошли в каждом из этих языков (а) из каких-то других «немодальных» аффиксов (имевших в пра-
1
Ср. противопоставление экспрессивной, репрезентативной и апеллятивной функций языкового знака [Buehler
1934; Бюлер 1993] и аналогичное ему противопоставление эмотивной, референтивной и конативной функций язы-
ка [Якобсон 1975].
Крылов Сергей Александрович, Институт востоковедения РАН (Москва); [email protected]

140 С. А. КРЫЛОВ
тюркском немодальные значения) или (б) из каких-то вспомогательных модальных глаголов или мо-
дальных частиц (служебных слов), которые в пратюркском языке были не аффиксами, а отдельными
словами.
Насколько можно судить, А. М. Щербак такой необходимой предварительной работы не проделал,
поэтому предположение о том, что пратюркский язык не имел ни одного модального аффикса, пока что
остается сугубо умозрительным построением.
Кроме того, А. М. Щербак упоминает «постепенное морфологическое обособление глагола от име-
ни». Это высказывание тоже можно понимать по-разному.
1) Можно интерпретировать его как предположение о том, что противопоставленность глагола и
имени в пратюркском языке не имела места 2. Поскольку такая интерпретация ведет к выводу, что пра-
тюркский язык нарушал важную универсалию, то мы не будем ее рассматривать.
2) Можно интерпретировать тезис А. М. Щербака как предположение о том, что глаголы и имена в
пратюркском языке не различались своей синтетической морфологией (т. к. никакой синтетической
морфологии у них просто не было), т. е. что пратюркский язык относился к тому же типологическому
классу, что и вьетнамский (а именно, к аморфному типу). Это предположение также является чисто умо-
зрительным.
К тому же, в рассуждении А. М. Щербака (если высказывание А. М. Щербака вообще заслуживает
применения к нему термина «рассуждение») не понятно, какое отношение имеет проблема аффиксаль-
ного выражения наклонений к проблеме аффиксального выражения различия между именами и глаго-
лами, ведь это две разных проблемы. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на грамма-
тический строй современного английского языка: модальных аффиксов в нем почти нет 3 (наклонения
выражаются аналитически), но имена и глаголы имеют разные синтетические парадигмы (аффиксаль-
ные показатели числа существительного не совпадают с аффиксальными показателями времен глагола и
показателями причастий).
Теперь обратимся к выводам самого В. И. Рассадина. Он делает вывод о несходстве модальных по-
казателей прамонгольского и пратюркского языков, правда, не безоговорочно, т. к. признает сходство
некоторых показателей. Однако, откуда это сходство взялось, он не обсуждает; по логике вещей, следо-
вало бы предположить, что такое сходство объясняется заимствованием в какую-либо сторону, но на-
прямую этот вывод не делается.
Рассмотрим, какие показатели В. И. Рассадин считает несходными. Для этого в виде таблицы при-
ведем «подозрительные» (на генеалогическое сходство) примеры, содержащиеся в обзоре самого
В. И. Рассадина.
монгольская монгольский тюркская тюркский

граммема аффикс граммема аффикс
1 повелительно-пригласительная форма 1-го -y=a / -y=e желательное наклонение 1-го -ajїn / -ejin,
лица обоих чисел, обозначающая намере- лица единственного числа -jїn / -jin
ние, желание говорящего совершить дей-
ствие самому или приглашение 2-го лица
совместно с говорящим совершить дейст-
вие [Поппе 1937: 70]
2 форма 3-го лица обоих чисел, обозначаю- -г, ордос. -γa, будущее возможное время -γaj / -gej,
щая пожелание, разрешение, допущение мог. -Gε (по А. Н. Кононову); жела- -qaj / -kej
совершить действие (яваг ‘пусть уходит; (concessive) тельно-долженствователь-
пусть уходят’; ирэг ‘пусть придет; пусть [Poppe 1955: ная модальность = оптатив
придут’) 258] (по В. М. Насилову)
2
Однако, по мнению Э. Сепира, противопоставленность глагола и имени ― одна из универсальных черт языка:
«Какой бы неуловимый характер ни носило в отдельных случаях различение имени (существительного) и глагола,
нет такого языка, который вовсе бы пренебрегал этим различением. Иначе обстоит дело с другими частями речи.
Ни одна из них для жизни языка не является абсолютно необходимой». Позднее этот тезис повторяли Р. Робинс, И.
Хеберт, П. Дж. Хоппер и С. А. Томпсон, К. Ажеж, Р. У. Лангакер, Вяч. Вс. Иванов и др.
3
Правда, показатель 3-го лица единственного числа настоящего времени кумулятивно выражает изъявительное
наклонение (индикатив).

Комментарии к статье В. И. Рассадина «О системе наклонений глагола в монгольских и тюркских языках» 141
3 прошедшее время (старописьменный мон- -ĵuqui / -ĵüküi, прошедшее категорическое -tї / -ti,
гольский); прошедшее время (халха); -čuqui / -čüküi время (по А. Н. Кононову); -dї / -di 4
форма, выражающая прошедшее действие, (старопис. монг.); прошедшее общее время
неочевидное и в какой-то мере неожидан- -жээ / -чээ (хал- (по И. В. Кормушину)
ное, совершившееся в отсутствие говоря- ха);
щего (калмыцкий) -җ (калм.)
4 значение постоянно совершающегося дей- -daγ будущее категорическое I -tačї / -teči,
ствия [Poppe 1955: 273] (старопис. монг.) время (по А. Н. Кононову); -dačї / -deči
[Поппе 1937: 75]; будущее потенциальное
-дг (калм.) время (по И. В. Кормушину)
Кроме того, в разряд «подозрительно сходных» можно было бы отнести и древнеуйгурский показа-
тель условного наклонения -сар / -сэр, внешне напоминающий монгольский показатель персеверативно-
го (продолжительного) деепричастия -саар (-сээр, -соор, -сөөр), который выделяется монгольскими уче-
ными (монг. үйлийн үргэлжлэхийн тийн ялгал); ср. старопис. монг. -(γ)saγar (значение действия, в тече-
ние которого совершается другое) [Поппе 1937: 81] 5.
Мы не утверждаем, что «подозрительно сходные» формы имеют общий тюрко-монгольский источ-
ник, однако для всестороннего рассмотрения вопроса стоило бы привлечь также «подозрительно сход-
ные» аффиксы и эксплицитно отвергнуть идею их родства на основании фонетической и / или семанти-
ческой несводимости. При этом для аргументации в пользу фонетической несводимости (сопоставления
1 и 2 в таблице; семантически они безупречны!) следовало бы предварительно доказать, что эти приме-
ры не удовлетворяют звуковым законам межалтайских соответствий (для чего нужно, по логике вещей,
быть сторонником гипотезы алтайского родства). Для аргументации в пользу семантической несводимо-
сти (сопоставления 3―5 в таблице; про их фонетическую сводимость мы не делаем никаких утвержде-
ний) следовало бы апеллировать к типологической неестественности (т. е. уникальности) семантических
связей между соответствующими значениями, для чего не нужно быть сторонником алтайской гипоте-
зы, но надо обладать очень широким кругозором познаний в сфере семантической типологии много-
значности глагольных категорий 6.
Вполне возможно, что вывод В. И. Рассадина о несводимости тюркских и монгольских показателей
наклонений справедлив, однако для полноценной аргументации в пользу этого утверждения следовало
бы подробно разобрать хотя бы те «подозрительно сходные» формы, которые перечислены нами выше.
калм. — калмыцкий
мог. — могольский
монг. — монгольский
ордос. — ордосский
старопис. монг. — старописьменный монгольский
Mong. — монгольский [EDAL]
Nan. — нанайский [EDAL]
4
Это алтайское сопоставление рассматривается в [Рамстедт 1957: 157]; ср. также: [Poppe 1955: 267].
5
Ср. выделяемый в [EDAL: 206―207] общеалтайский аффикс *-s- (дезидератив / инхоатив): “In Turkic and
Mongolian there is a desiderative -se- (both deverbative, like OT kel-se- ‘want to come’, and denominative, like OT suv-sa-
‘want water’ = ‘become thirsty’) 〈…〉. Although Ramstedt separates this suffix (tracing it back to *se- ‘do, say’ ― a rather
dubious derivation) from -s- in cases like Mong. ölü-s- ‘become hungry’ or Nan. puli-si- ‘walk’, they seem to be essentially
the same affix with an original desiderative or inchoative meaning (‘want to...’ or ‘begin to...’), and as such probably iden-
tical to the optative in -s-, widely attested in Turkic, Mongolian, TM and Korean 〈…〉. In Korean and Japanese the same -s-
is used (since the oldest written texts) as a marker of politeness 〈…〉, also a quite understandable semantic development
from an original desiderative. Japanese is unique in having this morpheme functioning as a transitive (in pairs like kuda-r-
‘to be lowered’: kuda-s- ‘to lower’). This may be a result of several morphological and phonological developments: a) a fu-
sion of the verbal stem with the separate verb *sV- ‘to do, make’, resulting in a general transitive / causative suffix forma-
tion; similar compounds with hă- are widely attested in Korean. The same formation may be reflected in TM as intensive /
frequentative *-su- (*-si-) 〈…〉”.
6
См., например: [Haspelmath 2000; Плунгян 2011].

142 С. А. КРЫЛОВ
OT — общетюркский [EDAL]
TM — тунгусо-маньчжурские [EDAL]
Бюлер 1993 — Бюлер К. Теория языка: Репрезентативная функция языка. М., 1993.
Плунгян 2011 — Плунгян В. А. Введение в грамматическую семантику: Грамматические значения и граммати-
ческие системы языков мира. М., 2011.
Поппе 1937 — Поппе Н. Н. Грамматика письменно-монгольского языка. М.—Л., 1937.
Рамстедт 1957 — Рамстедт Г. Введение в алтайское языкознание: Морфология. М., 1957.
Щербак 1981 ― Щербак А. М. Очерки по сравнительной морфологии тюркских языков: Глагол. Л., 1981.
Якобсон 1975 — Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 191—230.
EDAL ― Starostin S. A., Dybo A. V., Mudrak O. A. Etymological Dictionary of the Altaic Languages. Vol. 1―3. Lei-
den, 2003.
Buehler 1934 — Buehler K. Sprachtheorie. Jena, 1934.
Haspelmath 2000 ― Haspelmath M. The geometry of grammatical meaning: Semantic maps and cross-linguistic com-
parison // The new psychology of language. Vol. 2 / Ed. Tomasello M. Mahwah―New Jersey, 2000.
Poppe 1955 — Poppe N. Introduction to Mongolian comparative studies. Helsinki, 1955.

Рецензии
© 2013 В. Ю. Гусев
Honti László. Anyanyelvünk atyafiságáról és

a nyelvrokonság ismérveiről: tények és vágyak
[Л. Хонти. О родственных связях венгерского языка
и о критериях языкового родства: факты и мечты].
Budapest: Tinta, 2012
Как известно, вопросы происхождения языков издавна привлекают внимание неспециалистов. Мало
кому приходит в голову, не имея соответствующих познаний, высказываться по вопросам математики
или биологии. Лингвистика отличается от естественных наук тем, что ее объект (на первый взгляд) всем
известен, и, значит, любой может высказывать суждения и строить гипотезы о языке. Впрочем, о боль-
шинстве разделов синхронной лингвистики — например, по вопросам фонологии, синтаксиса или по
многим другим — неспециалисты редко высказываются, потому что не знают об их существовании. Но
родство (соответственно, происхождение) языков интересно всем, и судить об этом, как кажется, очень
легко: надо просто искать похожие слова. По этой причине такое развитие получила, пользуясь выраже-
нием А. А. Зализняка [Зализняк 2010], «любительская лингвистика» — то есть выдвигаемые неспециа-
листами невероятные гипотезы о языковом родстве.
Это явление хорошо известно российскому читателю. Бурное развитие оно получило и в Венгрии, что
имеет естественные причины. Если для любого славянского, романского и германского языка легко на-
ходятся их очевидные родственники (трудно отрицать родство, к примеру, славянских языков), то вен-
герский волей истории оказался на особом положении. Отсутствие языков, явно — для неспециалиста —
похожих на венгерский, порождает интерес к их поиску, а поскольку найти случайно похожие слова
можно в любых двух языках, этот поиск ограничивается только эрудицией авторов и их тягой к «респек-
табельности» (некоторые возводят венгерский язык к древнееврейскому или вообще к шумерскому).
Ласло Хонти, крупный специалист и автор многих классических работ по сравнительно-истори-
ческому уральскому языкознанию, известен также как знаток «любительской лингвистики» и яростный
борец с ней. Недавно под его редакцией вышел сборник статей (написанных крупными венгерскими и
иностранными финно-угроведами), посвященный опровержению дилетантских теорий происхождения
венгерского языка и выдержавший за один год два издания [Honti et al. 2010]. Нынешняя монография
стала во многих отношениях продолжением того сборника.
Рецензируемая книга, судя по ее структуре, имеет двоякую цель. Во-первых, она знакомит тех, кто
этого желает, с научными методами доказательства языкового родства и применения их к венгерскому
языку и его ближайшим родственникам. Этой задаче посвящены две первые (то есть третья и четвертая
после «Введения» и «Пролога») главы: краткое введение в сравнительно-исторический метод и еще бо-
лее краткий (всего девять страниц) обзор угорской языковой группы.
Основную же часть книги (около 170 страниц, около трех пятых общего объема) занимает пятая гла-
ва, озаглавленная «О “родственниках” венгерского языка» («Az anyanyelvünk “rokonságairól”») и посвя-
щенная собственно ненаучным теориям происхождения венгерского языка. По понятным причинам, та-
кие работы сосредоточены прежде всего в Венгрии, хотя встречаются и за ее пределами. Это исследова-
ние очень подробно; в исторической своей части оно, по-видимому, является исчерпывающим, а совре-
менные публикации такого рода невозможно обозреть полностью, поскольку они продолжают появлять-
ся. Впрочем, беспристрастным его назвать трудно: свое отношение к дилетантам и их безграмотным по-
строениям автор не считает нужным скрывать.
Историческая часть этого исследования представляет немалый интерес и с точки зрения истории
науки. Обзор начинается со времен, когда научных методов доказательства языкового родства еще не
было, поэтому самые ранние гипотезы такого рода «ненаучными» считаться не могут и достойны занять
место в истории науки не менее, чем, скажем, картина мира по Птолемею или теория эволюции
Ж. Б. Ламарка. Таково, например, предположение священника и грамматиста XVII в. Дьердя Комароми-
Чипкеша о том, что венгерский язык появился в результате вавилонского смешения языков, не происходит
ни от одного другого языка и «не похож ни на один язык в мире, только на древнееврейский» (с. 52).
Гусев Валентин Юрьевич, Институт языкознания РАН (Москва); [email protected]

144 В. Ю. ГУСЕВ
Надо отметить, что интерес к происхождению венгерского языка, вызванный его изолированным по-
ложением в Европе, сослужил и хорошую службу сравнительно-историческому языкознанию: первая
работа, в которой обосновывалось родство венгерского и саамского языков, — знаменитая “Demonstratio…”
Яноша Шайновича [Sajnovics 1770; 1994] — появилась в 1770 г., на 16 лет раньше знаменитого доклада
Уильяма Джонса о родстве санскрита с древнегреческим и латынью; а уже в 1799 г. Самуэль Дярмати
продемонстрировал родство венгерского и финского языков [Gyarmathi 1799]. Однако научное финно-
угроведение немедленно вызвало возражения многих деятелей венгерской культуры, которым хотелось
вести свою историю от «благородных» народов; ср. упомянутую гипотезу о близости венгерского языка
к древнееврейскому. Как известно, первая венгерская королевская династия Арпадов считала своим
предком вождя гуннов Аттилу, и мнение о происхождении венгров от гуннов держалось достаточно
долго 1 (см. об этом: с. 53 и сл.).
Работа Я. Шайновича о родстве венгров с саамами «оскорбляла» национальные чувства и поэтому
многими была принята в штыки; ср. расхожее выражение о «родне, пахнущей рыбой и жиром» (“halzsír-
szagú atyafíság”), правда, само это выражение появилось, видимо, существенно позже (см. с. 56 и сл.).
Подобные соображения высказывались как контраргументы для финно-угорского родства вплоть до
конца XIX — начала XX в., когда в качестве альтернативы ему появилась «туранская» теория, согласно
которой родственниками венгров были тюрки, а их общей прародиной — страна Туран в Центральной
Азии (этот спор получил название «угорско-тюркской войны»; см. с. 59). Опять же отметим: оценка тео-
рий языкового родства с точки зрения «благородства происхождения» простительна для конца XVIII в.,
но и в наше время вновь стали высказываться сомнения в родстве венгров и обских угров, основанные
на антропологических и культурных различиях. Людям, далеким от лингвистики (и от этнологии), по-
прежнему трудно различить родство языков и родство народов.
Если первый раздел пятой главы посвящен не лингвистическим, а скорее «националистическим» ас-
пектам вопроса о происхождении венгерского языка, то во втором разделе рассматриваются «политиче-
ские аспекты» финно-угроведения. Одним из аргументов противников теории финно-угорского родства
является ее как будто бы политическая мотивированность: по их мнению, сама эта теория была приду-
мана или, по крайней мере, поддерживалась по заказу сначала Габсбургов, а позже — советских властей
с целью «принижения венгерского народа». Их излюбленной цитатой стало высказывание министра ре-
лигии и просвещения Венгрии (1872—1888 гг.) и президента Венгерской Академии наук (1885—1888 гг.)
Агоштона Трефорта, который будто бы сказал на собрании Академии в 1877 г., что «нам нужны не ази-
атские, а европейские родственники», а потому правительство будет поддерживать только тех ученых,
которые придерживаются мнения о родстве венгерского языка с финским и саамским (а не с азиатами-
тюрками). Личное исследование Л. Хонти продемонстрировало, что ни в протоколах Академии наук за
указанный год, ни где-либо еще никаких следов такого высказывания А. Трефорта нет (с. 72—73).
Поиски заговоров, как это часто бывает, доходят иногда до курьезов: было выдвинуто предположе-
ние о том, что целый ряд выдающихся венгерских ученых конца XIX — начала XX в., от А. Регули до
Б. Кальмана, под «единым управлением» в 1884—1916 гг. разработали грамматики и учебники хантый-
ского, мансийского, удмуртского и других финно-угорских языков. Л. Хонти цитирует Петера Хайду
(с. 74—75), который еще в 1969 г. заметил, что из этих «работавших под единым управлением» ученых
А. Регули к 1884 г. уже 16 лет был мертв, а Б. Кальману в 1916 г. было всего три года [Hajdú 1969: 11].
Историческую часть завершает краткий раздел об известном сообщении Энеа Сильвио Пикколомини
(будущего папы римского Пия II), который упомянул в одной из своих работ об «азиатских венграх».
Это его сообщение рассматривали как указание на обских угров, которые будто бы говорили на языке,
похожем на венгерский. Противники финно-угорского родства считают, что этот рассказ намеренно ис-
кажается для придания веса идее об угорском происхождении венгерского языка. Л. Хонти демонстри-
рует, что подобное толкование слов Пикколомини было не сознательной ложью, а ошибкой. И уж во
всяком случае, добавим, оно никогда не было сколько-нибудь серьезным доводом в пользу родства вен-
герского с хантыйским и мансийским — в научном языкознании принято использовать более веские ар-
гументы.
Подробно рассмотрев историю вопроса, Л. Хонти переходит к современности. Людей, фантазиру-
ющих на темы родства языков, он делит на три класса: полных дилетантов; специалистов в каких-либо
других областях науки (смежных, как этнология, или вовсе далеких), решивших, не имея соответству-
ющего образования, заняться языкознанием; классических финно-угроведов и уралистов, по каким-либо
причинам решивших сменить рациональную науку на мир своих домыслов. Границу между первыми
1
Отождествлению с гуннами обязано своим появлением и начальное H- в латинском Hungaria, закрепившееся
потом в некоторых западноевропейских языках.

Honti László. Anyanyelvünk atyafiságáról és a nyelvrokonság ismérveiről: tények és vágyak 145
двумя типами, впрочем, трудно провести (с. 79): независимо от познаний в других областях, отсутствие
даже базовых сведений о лингвистике фактически уравнивает их.
Три следующих раздела о современных дилетантских построениях: «Венгерский “праязык” и “объ-
яснения слов”», «Об изучении корней» и «Заблуждения лингвистов — не финно-угроведов» — зани-
мают в общей сложности больше трети всего объема книги (110 страниц). Л. Хонти рассматривает кон-
кретные работы (опубликованные иногда в виде научного исследования, иногда как блоги или выступ-
ления в СМИ) и показывает их несостоятельность. Можно долго цитировать различные курьезы, но от-
метим характерную общую черту таких работ (помимо упоминавшейся неосведомленности авторов о
законах развития языка) — пренебрежение к литературе или незнание ее (с. 79). Два раздела изобилуют
примерами несуществующих «форм», приведенных без ссылок на источники или с неправильными
ссылками (когда цитируется то, чего на самом деле нет): в 2002 г. один из таких авторов жаловался, что
книга Я. Шайновича не была переведена на венгерский язык, хотя перевод был опубликован в 1994 г.
([Sajnovics 1994]; с. 104); другой вычитал у Б. Коллиндера то, что тот никогда не писал (с. 106—107).
Российского читателя позабавит упоминание в работе 2008 г. «живущего в Советском Союзе Маара»
(«a Szovjetunióban élő Maár», с. 136), под которым имеется в виду Н. Я. Марр, уже давно не живущий ни
в Советском Союзе, ни где-либо еще.
Заметим, что этимологические фантазии могут быть самыми разнообразными: так, в одной из работ
признается родство венгерского языка с хантыйским и мансийским, но далее к угорским возводятся
языки по всему миру, а история угров насчитывает, как утверждается, 40 000 лет (с. 158—159).
Раздел «Об изучении корней» (точнее: «О науке о корнях», “A gyökészetről”) повествует об извест-
ном приеме «любительской этимологии», когда слова делятся на части произвольным образом, а уже
эти части сравниваются с другими словами: так, слово isten ‘бог’ объявляется сочетанием слова ős ‘пре-
док’ (различием гласных, очевидно, следует пренебречь) и ten, а последнее также обнаруживается в сло-
вах tenger ‘море’, tündér ‘фея’ и в «китайском топониме Tien-san ‘Божья гора’» (Tien-san — венгерское
название Тянь-Шаня; см. с. 161). Логическое завершение этой методики — присваивание «первоначаль-
ных значений» каждому звуку исконно венгерской лексики (с. 172).
В отдельном разделе («Заблуждения лингвистов — не финно-угроведов») перечисляются работы
лингвистов, которые изучали другие области сравнительно-исторического языкознания, но решили за-
няться финно-угроведением и почему-то не сумели применить здесь изучавшийся ими метод или — как
и упоминавшиеся выше дилетанты — хотя бы прочитать литературу по теме.
Предпоследний раздел пятой главы («“Уралистические” фантазии») посвящен критике работы про-
фессиональных финно-угроведов, много сделавших для уральского языкознания, но в последнее время
также «ушедших в мир фантазий». Это в первую очередь А. Кюннап, Й. Пустаи и К. Виик, а также неко-
торые другие, чьей главной «революционной» идеей стало то, что уральский праязык был пиджином
(“lingua franca”), распространенным на огромной территории, простиравшейся до Атлантического океа-
на и имевшей несколько центров формирования.
Пятая глава заканчивается размышлениями самого автора о причинах широкого распространения
«лингвистической фантастики» в Венгрии. Л. Хонти видит этому прежде всего политические причи-
ны — национальное унижение Венгрии после Первой мировой войны, побуждающее искать «более
удачливых» родственников, и исчезновение цензуры с падением социализма, когда стало можно «писать
все» (с. 218—220). Отметим, впрочем, что Россия, пережившая, конечно, многое в XX в., все же не пе-
режила Трианона, однако распространение дилетантских фантазий в лингвистике (а также в истории)
знакомо нам не хуже.
Новая книга Ласло Хонти должна быть интересна широкому кругу читателей. Это и исследователи
истории науки, и, вероятно, философы, социологи, а также все те, кому интересно состояние научного
знания и его интерпретация широкой публикой в наши дни. Тем, кто не знаком — но хотел бы познако-
миться! — с методологией сравнительно-исторического языкознания, помогут две краткие главы в на-
чале книги.
Надо, правда, признать, что академический стиль изложения не делает книгу легкой для неспециали-
ста: пространные цитаты, длинные абзацы и отсутствие внутреннего членения длинных разделов (как
раздел 5.4., насчитывающий почти 80 страниц сплошного текста) заставляют иногда «продираться»
сквозь текст. Сплошная верстка авторского текста, цитат и комментариев к ним также не облегчают
восприятие.
Отрадно, тем не менее, что авторитетные ученые все чаще приходят к выводу о том, что «любитель-
скую лингвистику» надо не презрительно игнорировать, а по возможности в популярной форме разъяс-
нять ее (как и суеверий любого другого толка) несостоятельность.

146 В. Ю. ГУСЕВ
Зализняк 2010 — Зализняк А. А. Из заметок о любительской лингвистике. М., 2010.

Hajdú 1969 — Hajdú P. Új hazát találtak, őshazát kerestek // Néprajz és nyelvtudomány. 1969, 13. 9—15 o.
Honti et al. 2010 — Honti L. et al. (szerk.). A nyelvrokonságról: Az török, sumer és egyéb áfium ellen való orvosság.
Budapest: Tinta, 2010.
Gyarmathi 1799 — Gyarmathi S. Affinitas linguae hungaricae cum linguis fennicae originis grammatice demonstrata.
Gottinga, 1799.
Sajnovics 1770 — Sajnovics J. Demonstratio. Idioma Ungarorum et Lapponum idem esse. Hafnia, 1770.
Sajnovics 1994 — Sajnovics J. Bizonyítás. A magyar és a lapp nyelv azonos. (Bibliotheca Reguliana, 2). Budapest:
ELTE, 1994.

Требования к оформлению статей / Style sheet
Резюме
Просьба приложить к статье два резюме: 1) написанное на языке статьи, 2) написанное на одном из языков
сборника (напоминаем, что это русский, английский, немецкий), но не на языке статьи.
Оформление
Допустимые форматы файла: .rtf или .doc
Просим Вас также обязательно присылать текст в формате .pdf либо распечатку!
Должны использоваться шрифты, поддерживающие Unicode.
В начале статьи указывается фамилия автора и место его работы.
Заголовки выделяются полужирным шрифтом.
Языковые примеры выделяются курсивом; смысловые выделения отмечаются полужирным шрифтом или
р а з р я д к о й.
Примеры, которые занимают отдельную строку или абзац, просьба нумеровать; номера ставятся в начале в
круглых скобках.
Длинные цитаты даются как отдельный абзац и отделяются в начале и в конце одной пустой строкой.
Цитаты заключаются в «кавычки».
Переводы и значения выделяются ‘одинарными (марровскими) кавычками’.
Просьба не расставлять переносы.
Язык и орфография
В статьях на английском языке просьба последовательно придерживаться британского или американского вари-
анта и соответствующей орфографии; в статьях на немецком языке — старых либо новых орфографических правил.
Если статья написана не на родном языке автора, мы рекомендуем дать текст на вычитку носителю языка.
Библиографические ссылки
В тексте статьи по образцу:
в квадратных [] скобках Фамилия год: страница (страницы) (напр. [Aijmer 1996: 22—25]).
В конце статьи дается список использованной литературы по приводимым ниже образцам.
Если статья написана не на русском языке, то в библиографии к ней работы на русском и других языках с ки-
риллическим шрифтом можно дать отдельным блоком, без латинской транскрипции. В любом случае ссылка в тек-
сте статьи должна соответствовать написанию в списке литературы.
Приводимый на с. 122—123 список сокращений относится ко всему журналу (соответственно, эти сокраще-
ния не нужно расшифровывать в отдельных статьях).
Summaries
Please provide two summaries: 1) in the language of your paper, 2) in one of the languages of the journal (Russian,
English, German), but not in the language your paper is written in.
Formatting
The file is to be submitted in one of the following formats: .rtf or .doc.
Please also add either a .pdf version or a hard copy of the text!
Please use Unicode fonts.
Please indicate the author’s name and affiliation on the title page.
Headings have to be boldfaced.
Use italics for language data; boldface or s p a c i n g for emphasis.
Please number language examples which are not in the body of the text; enclose each number in parentheses.
Please format long quotations as separate paragraphs; add one blank line before and after them.
Please use «double quotes» for quotations.
Please use ‛single quotes’ for meanings.
Please do not hyphenate the document.

148 Как подписаться / How to subscribe
Language and spelling

In English articles please use consistently either British or American norm and the respective spelling; in German arti-
cles please follow either the old or the new orthography rules.
If the paper is not written in the author’s native language, we highly recommend to have it checked by a native speaker.
References
In the body of the text please use the following format:
[Name year: page(s)] (e.g. [Aijmer 1996: 22—25]).
In papers not in Russian works in Cyrillic can be listed separately, without Latin transcription. In any case, their spell-
ing must be identical with the references cited in the text.
At the end of the paper add a list of references as exemlified below.
The list of abbreviations on p. 122—123 is valid for the entire volume (so they have not to be itemised in the refer-
ence lists of the individual articles).

Примеры оформления библиографии / Sample lists of references
М о н о г р а ф и я, с л о в а р ь с и м е н а м и а в т о р о в н а т и т у л ь н о м л и с т е / M o n o g r a p h i c w o r k
o r d i c t i o n a r y w i t h a u t h o r ’ s n a m e (s) o n t h e t i t l e p a g e
Грунина 1991 — Грунина Э. А. Историческая грамматика турецкого языка. М., 1991.
Janhunen 1977 — Janhunen J. Samojedischer Wortschatz: Gesamplemeinsamojedische Etymologien. Helsinki, 1977.
К о л л е к т и в н а я м о н о г р а ф и я, с л о в а р ь с и м е н е м о т в е т с т в е н н о г о р е д а к т о р а н а т и -
т у л ь н о м л и с т е / C o l l e c t i o n o f p a p e r s o r d i c t i o n a r y w i t h e d i t o r ’ s n a m e (s) o n t h e
title page
Этническая история 1982 — Этническая история народов Севера / Отв. ред. Гурвич И. С. М., 1982.
Lessing 1960 — Mongolian-English Dictionary / Ed. Lessing F. Berkeley; Los Angeles, 1960.
С т а т ь я в к о л л е к т и в н о й м о н о г р а ф и и, с б о р н и к е / P a p e r i n a n (e d i t e d) b o o k
Дёрфер 1986 — Дёрфер Г. О языке гуннов // Зарубежная тюркология. Вып. 1. Древние тюркские языки и литерату-
ры. М., 1986. С. 71—134.
Дмитриев 1958 — Дмитриев Н. К. О тюркских элементах русского словаря // Лексикографический сборник. Вып.
3. М., 1958. С. 3—47.
Kiefer, Gyuris 2006 — Kiefer F., Gyuris B. Szemantika // A magyar nyelv kézikönyve / Ed. Kiefer F.. Budapest, 2006.
Nikolaeva 2005 — Nikolaeva I. Agreement and linguistic construal // Uralic languages today / Ed. Fernandez-Vest J. Paris,
2005.
Статья в журнале / Journal paper
Иллич-Свитыч 1963 — Иллич-Свитыч В. М. Алтайские дентальные: t, d, δ // ВЯ. 1963, 6. С. 23—45.
Clark 1980 — Clark L. V. Turkic Loanwords in Mongol. I: The Treatment of non-initial s, z, š, č // Central Asiatic Journal.
1980. Vol. 24, 1—2. P. 23—45.
Doerfer 1969 — Doerfer G. Ein altosmanisches Lautgesetz im Kurdischen // Wiener Zeitschrift für die Kunde des Morgen-
landes. 1969. Bd. 62. S. 250—263.
Цифровые и интернет-источники /Digital and Internet sources
Helimski 2007 — Helimski E. База данных энецкого языка // www.helimski.com, 2007.

Как подписаться / How to subscribe
Стоимость журнала
по СНГ:
Для организаций:
— годовая стоимость подписки на печатную версию журнала — 900 руб
— годовая стоимость подписки на электронную версию журнала — 500 руб
— стоимость одного печатного номера журнала без подписки — 580 руб
— стоимость одного электронного номера журнала без подписки — 390 руб
Агентствам предоставляется скидка 20%
Для частных лиц

— годовая стоимость подписки на печатную версию журнала — 700 руб.
— годовая стоимость подписки на электронную версию журнала — 400 руб.
— стоимость одного печатного номера журнала без подписки — 450 руб.
— стоимость одного электронного номера журнала без подписки — 300 руб.
не в странах СНГ:
Для организаций:
— годовая стоимость подписки на печатную версию журнала — 89 €
— годовая стоимость подписки на электронную версию журнала — 39 €
— стоимость одного печатного номера журнала без подписки — 49 €
— стоимость одного электронного номера журнала без подписки — 29 €
Агентствам предоставляется скидка 20%.
Для частных лиц:
— годовая стоимость подписки на печатную версию журнала — 69 €
— годовая стоимость подписки на электронную версию журнала — 29 €
— стоимость одного печатного номера журнала без подписки — 39 €
— стоимость одного электронного номера журнала без подписки — 19 €
Оплатить журнал «Урало-алтайские исследования» можно в:

— ОТДЕЛЕНИИ ЛЮБОГО БАНКА
— ЧЕРЕЗ СИСТЕМУ PAYPAL
Порядок оформления подписки или покупки одного номера для частных лиц
Оплата через отделения банка
1. Заполните квитанцию об оплате, перечислите деньги на наш расчетный счет через Сбербанк; в настоящее время
принимаются только банковские переводы; квитанцию Сбербанка можно вырезать из последних страниц жур-
нала.
2. Информацию об оплате, почтовый или электронный адрес, по которому следует высылать журнал, отправьте по
электронному адресу: [email protected].
3. Номера два раза в год будут высылаться заказной бандеролью.
Оплата через систему PAYPAL
1. Если у Вас есть банковская карточка и электронный адрес, зарегистрируйтесь на сайте www.PAYPAL.com.
2. Напишите через систему PAYPAL письмо на электронный адрес [email protected] с информацией о том, ка-
кую именно подписку Вы хотите оформить и какую конкретно сумму перевести в качестве оплаты за подписку.
Порядок оформления подписки для организаций

Отправьте запрос по электронному адресу: [email protected]
Внимание!
Стоимость подписки включает в себя почтовые расходы и не включает оплату банковских операций.

Как подписаться / How to subscribe 151
Journal Price:
for CIS countries:
For organizations
— annual subscription for the printed copy of the journal is 900 RUB.
— annual subscription for the electronic copy of the journal is 500 RUB.
— price for a single printed issue without subscription is 580 RUB.
— price for a single electronic issue without subscription is 390 RUB.
Discount for agencies is 20%.
For individuals
— annual subscription for the printed copy of the journal is 700 RUB.
— annual subscription for the electronic copy of the journal is 400 RUB.
— price for a single printed issue without subscription is 450 RUB.
— price for a single electronic issue without subscription is 300 RUB.
outside CIS countries:

For organizations
— annual subscription for the printed copy of the journal is 89 €
— annual subscription for the electronic copy of the journal is 39 €
— price for a single printed issue without subscription is 49 €

— Price for a single electronic issue without subscription is 29 €
Discount for agencies is 20%.
For individuals
— annual subscription for the printed copy of the journal is 69 €.
— annual subscription for the electronic copy of the journal is 29 €.
— price for a single printed issue without subscription is 39 €.
— price for a single electronic issue without subscription is 19 €.
You can purchase URAL-ALTAIC STUDIES:
1) VIA ANY BANK;
2) VIA PAYPAL.
How to make a subscription or to purchase a single issue for individuals

Payment via bank transfer:
1. You shall fill the payment receipt, transfer the money to our account via Sberbank. Presently we accept only banking
transfer. The Sberbank receipt you can cut out from the last pages of the journal.
2. You shall send your payment details, postal or electronic mail for sending the journal to: [email protected].
3. The issues will be sent to you via registered mail biannually.
PayPal payment
1. If you have a credit card and an e-mail you can register at www.paypal.com.
2. Send us, please, an e-mail to [email protected] via PAYPAL system, specifying which kind of subscription you
need, and what amount of money you’re going to transfer as a payment for subscription.
How to make a subscription for an organization

Send us, please, a request to [email protected].
Attention!
Subscription price include postage expenses and does not include banking fees.

Форма № ПД-4
Извещение ИП Кормушин И.В.,
Москов. фил. OAO «AIKB «TATFONDBANK»
(наименование получателя платежа)
ИНН 772631307908
(ИНН получателя платежа)
№ р/с 40802810041000000004
(номер счета получателя платежа)
в OAO «AIKB «TATFONDBANK», г. Москва

(наименование банка и банковские реквизиты)
к/с 30101810900000000831, БИК 044552831
Оплата журнала:
«Урало-алтайские исследования»
(наименование платежа)
Дата Сумма платежа: руб. коп.

Плательщик (подпись) ______________________
Кассир
ИП Кормушин И.В.,
Москов. фил. OAO «AIKB «TATFONDBANK»
(наименование получателя платежа)
ИНН 772631307908
(ИНН получателя платежа)
№ р/с 40802810041000000004
(номер счета получателя платежа)
в OAO «AIKB «TATFONDBANK», г. Москва

(наименование банка и банковские реквизиты)
к/с 30101810900000000831, БИК 044552831
Оплата журнала:
Квитанция «Урало-алтайские исследования»
(наименование платежа)
Дата Сумма платежа: руб. коп.
Кассир Плательщик (подпись) ______________________
Информация о плательщике:
(Ф.И.О., адрес плательщика)

(ИНН налогоплательщика)

(номер лицевого счета (код) плательщика)
Журнал «Урало‐алтайские исследования»
1 2

Информация о плательщике:
(Ф.И.О., адрес плательщика)
(ИНН налогоплательщика)
№
(номер лицевого счета (код) плательщика)
Журнал «Урало‐алтайские исследования»
1 2

Редактор Editor
М. К. Амелина Maria Amelina
Компьютерная верстка Computer typesetting
В. Ю. Гусев Valentin Gusev
Адрес редакции Editorial office
125009, г. Москва, Б. Кисловский пер., 1, корп. 1, 125009, Moscow, B. Kislovskiy sidestr., 1, 1,
Отдел урало-алтайских языков Department of Uralo-Altaic languages
Телефон Phone
+7 (495) 691-63-06 +7 (495) 691-63-06
Co-Published by Gorgias Press LLC
954 River Road Piscataway, NJ 08854 USA
Internet: www.gorgiaspress.com
Email: [email protected]

Ua2013 08 PDF

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Ua2013 08 PDF

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Ua2013 08 PDF

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Ural-Altaic Studies

© Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences, 2013

Заместитель главного редактора

© Институт языкознания Российской академии наук, 2013

Ekaterina Logunova. On hiatus in Korean ..............................................................................................................................7

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

Е. С. Логунова. О зияниях в корейском языке .....................................................................................................................7

Требования к оформлению статей.....................................................................................................................................147

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

О зияниях в корейском языке

Логунова Екатерина Сергеевна, Институт востоковедения РАН (Москва); [email protected]

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

1.2. Инвентарь гласных фонем

Дифтонги делятся на нисходящие j-образные (Vj), восходящие j-образные (jV) и восходящие w-

Трифтонги представляют собой сочетания нисходящих j-образных дифтонгов (Vj) с начальными j, w.

2. Зияния в фонологии и морфонологии

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

Зияния класса (1) — а б с о л ю т н о р а з р е ш е н н ы е: они разрешены как в морфонологии, так и в

3. Синтагматика гласных: сводные таблицы

* См. ниже о формах предикатива ha- ‘делать’.

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

окончание деепричастия предшествования -a / -ə. Выбор между аллоформами осуществляется по п р а -

4. Механизмы устранения морфонологических зияний

4.1. Стяжение тождественных гласных

4.2. Выпадение гласной

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

4.4. Введение интервокального w

4.5. Введение интервокального j

4.6. Конкуренция разных способов устранения зияний

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

5. Синтагматические аномалии: источники зияний

5.2. Этимологическое отсутствие зияния

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

5.3. Прочие источники зияний

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

chang-hwo-wa so-pyek-ul po-lu-ci a-ni-si-mye ne-lun

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

ka-ci a-ni-ho-ke-nol hwuy kol-o-so-toy ku

kom-chwo-kwo in-ho-ye ni-moy-mang-nyang-i ep-sye kwung-cyung-i

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

phyen-an-hon-ci-la toy-koy mwu-ci-hon cim-soyng-two two-u-mi

вежл. — вежливое LOC — локатив (местный падеж)

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

Диалекты селькупского языка… :

На протяжении двух прошлых столетий многие выдающиеся ученые-лингвисты занимались иссле-

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

4) шёшкумы (шёшкупы), проживающие на р. Обь, выше с. Нарым (населенные пункты — Басмасово,

северная группа центральная группа южная группа

Краткий обзор работ, посвященных исследованию и разграничению диалектов селькупского языка,

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

го языка. Классификация селькупских диалектов, представленная Т. Януриком (с некоторыми дополне-

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)

[Helimski [Helimski [Helimski Taz [Helimski [Helimski [Helimski [Helimski

ппед [18], канаӈ [23] kуп [23], мат [23],

пʹед (3) [50], kуп (3) [52], χуруп (2) [50],

ISSN 2079-1003. Урало-алтайские исследования. 2013. № 1 (8)