Астронавты (Лем)

«Астронавты» (польск. Astronauci) — первый фантастический, а также первый изданный роман Станислава Лема. Написан во второй половине 1950 года, опубликован в следующем. Был экранизирован в 1960 году.

Цитаты

Часть первая. «Космократор»

	В 2003 году был закончен частичный отвод Средиземного моря в глубь Сахары, и гибралтарские гидроэлектростанции впервые дали ток для североафриканской сети. — «Отчёт»
	W roku 2003 zakończone zostało częściowe przelewanie Morza Śródziemnego w głąb Sahary i gibraltarskie elektrownie wodne dały po raz pierwszy prąd do sieci północno-afrykańskiej.

	Учёные решили сделать искусственные полярные солнца в виде раскалённых газовых шаров по нескольку сотен метров в диаметре; размещённые вдали вентиляторы будут снабжать их водородом, а сооружённые (тоже на безопасном расстоянии) управляющие установки создадут мощные электромагнитные поля, чтобы удерживать эти солнца на нужной высоте. — «Отчёт»
	Uczeni postanowili stworzyć sztuczne słońce podbiegunowe w postaci rozżarzonych kuł gazowych wielusetmetrowej średnicy, którym umieszczone z dala dmuchawy dostarczać będą wodoru, a w równie bezpiecznej odległości zbudowane urządzenia wytworzą potężne pola elektromagnetyczne, utrzymujące sztuczne słońca na pożądanej wysokości.

	«Отчёт» называл людей «продолговатыми каплями» (как следовало из объяснений, речь шла о каком-то «тягучем, мягком веществе», из которого состоят наши тела) и считал их частицами большой однородной массы, от которой они на какое-то время отделились в виде этих «капель». — «Отчёт»
	„Raport” nazywał ludzi „długimi kroplami” (jak wynikało z objaśnienia, chodziło o „ciągliwą, miękką substancję”, z której zbudowane są nasze ciała) i uważał ich za cząstki jakiejś większej, jednorodnej masy, od której tylko chwilowo wyosobnili się w postaci owych „kropel”.

	… в 1997 году был получен коммуний — светло-серебристый, очень тяжёлый металл из группы актинидов, не существующий во Вселенной элемент, занявший сто третье место в периодической таблице Менделеева. — «11,2 километра в секунду»
	… powstało w roku 1997 communium, bladosrebrzysty, bardzo ciężki metal z grupy aktynidów, nie istniejący w całym Wszechświecie pierwiastek, który zajął 103 miejsce w układzie periodycznym Mendelejewa.

Так вот, как вы понимаете, человек не может без риска для жизни управлять ракетой в момент взлета. Его заменяет прибор, который вы видите перед собой. — Инженер положил руку на гладкий, блестящий кожух «головы насекомого». — Он называется «Предиктор». При навигации в пространстве необходимо удерживать корабль на нужном курсе. Можно направлять его всю дорогу при помощи двигателей, но это приводит к излишней трате энергии. Достаточно увести его на определённое расстояние от Земли и выключить двигатели. Корабль тогда летит под влиянием притяжения Солнца, как планета. Это так называемые естественные орбиты. Есть и другие орбиты — вынужденные, когда корабль прибегает к помощи двигателей и летит, словно «наперерез» или «против течения», преодолевая силу солнечного притяжения, чтобы сократить себе путь. То, что на обычном корабле выполняют капитан и штурман: расчет курса, его сохранение, уклонение от препятствий, даже наблюдение за всеми приборами, — всё это у нас делает «Предиктор». Корабль, как вам известно, вращается в пространстве вокруг продольной оси, чтобы создать искусственное поле притяжения. Поэтому в носовой части есть радиопередатчик, антенна которого вращается в обратную сторону с такой скоростью, чтобы оставаться неподвижной по отношению к звёздам. Благодаря этому «Предиктор» в любой момент ориентируется в том, каковы направление и скорость полёта. Радар можно назвать «органом зрения» «Предиктора». Кроме того что он дает сведения о положении корабля, у него есть ещё одна чрезвычайно важная обязанность, а именно: в пространстве всегда может возникнуть опасность столкновения с метеоритами. Для первых астронавтов встречи эти были очень страшными, но «Предиктор» с помощью вращающегося радароскопа позволяет избежать их. Кроме «зрения», у него есть ещё «обоняние», чувствительное к составу воздуха внутри ракеты, который он автоматически очищает и заменяет. Но самым важным его чувством является, пожалуй, чувство равновесия, без которого посадка была бы вообще невозможна. Вблизи крупных небесных тел есть так называемые запретные зоны, в которых приливные напряжения, вызываемые притяжением, могут разорвать ракету. «Предиктор» умеет обходить эти невидимые рифы благодаря гравиметрическому устройству. А при посадке, когда корабль, открыв тормозные сопла, приближается к планете, он берет на себя роль лоцмана и, отмечая изменения скорости корабля за доли секунды, угол сближения с землёй, сопротивление воздуха и устойчивость, регулирует работу двигателей. — «Лекция по астронавтике»

Tak więc rozumiecie, że człowiek nie może bezpiecznie pokierować rakietą w czasie startu. Zastępuje go urządzenie, które macie przed sobą — inżynier położył rękę na lśniącej, gładkiej pokrywie „głowy owadziej”. — Nazywa się Prediktor. W czasie żeglugi w próżni trzeba utrzymywać statek na właściwym kursie. Rakietę można by przez całą drogę napędzać silnikami, ale byłoby to zbyteczne marnotrawienie energii. Wystarczy bowiem oddalić się na pewną odległość od Ziemi i wyłączyć motory. Statek leci wtedy tylko dzięki przyciąganiu Słońca, podobnie jak planety. Są to tak zwane orbity naturalne. Są także inne, tak zwane orbity wymuszone, kiedy statek pomaga sobie silnikami, lecąc jak gdyby „na przełaj” czy też „pod prąd”, zwalczając siły grawitacji słonecznej, kiedy chce sobie skrócić drogę. To, co na zwykłym statku należy do kapitana i sternika, a więc obliczanie kursu, utrzymywanie go, wymijanie przeszkód, no i samo czuwanie nad przyrządami — to wszystko wykonuje u nas Prediktor. Statek, jak wiecie, wiruje w próżni wokół długiej osi, żeby stworzyć sztuczne pole ciążenia. Dlatego na przedzie w dziobie znajduje się nadajnik radarowy, którego antena kręci się w przeciwną stronę z taką szybkością, by pozostać nieruchomą w stosunku do gwiazd. Dzięki temu Prediktor w każdej chwili orientuje się, jaki jest kierunek lotu i jego szybkość. Radar można by nazwać zmysłem wzroku Prediktora. Poza tym, że podaje informacje o położeniu statku, ma on jeszcze jedno niezmiernie ważne zadanie. Mianowicie w próżni zachodzi stałe niebezpieczeństwo zderzenia z meteorami. Był to prawdziwy koszmar pierwszych astronautów. Prediktor potrafi dzięki wirującym radaroskopom unikać takich groźnych spotkań. Prócz „zmysłu wzroku” posiada on „węch chemoelektryczny”, wrażliwy na skład powietrza wewnątrz rakiety, które oczyszcza i zmienia samoczynnie. Ale bodaj najważniejszy jest jego zmysł równowagi, bez którego lądowanie byłoby w ogóle niemożliwe. W pobliżu wielkich ciał niebieskich są tak zwane strefy zakazane, w których wytworzone przez siłę ciężkości tarcie przypływowe mogłoby rozerwać rakietę. Prediktor umie omijać takie niewidzialne rafy dzięki urządzeniu grawimetrycznemu. Przy lądowaniu zaś, kiedy statek zbliża się do planety z otwartymi dyszami hamowniczymi, Prediktor obejmuje rolę kierowniczą i, rejestrując w ułamkach sekundy zmiany szybkości własnej, kąt zbliżania się do gruntu, opór powietrza oraz stateczność pocisku — reguluje pracę silników.

… МАРАКС — сокращённое название, означающее MAchina RAtiocinatriX. <…> Вы, может быть, помните девиз, начертанный в подводной лодке капитана Немо? «Mobilis in mobili» — «Подвижный в подвижном». Именно это и есть девиз и тайна мозга. Тайна огромной, миллиардной тучи движущихся токов. И по такому именно принципу работает «Маракс». Там, где есть токи, должны быть их источники и пути. Элементарным кирпичиком мозга является нейрон, то есть нервная клетка с отростками, соединяющими её с другими клетками. А элементарная частица «Маракса» — это катодная лампа. В нашем «Мараксе» около девятисот тысяч ламп. Конечно, они очень маленькие, но вы видите, какое большое помещение они занимают. А мозг человека состоит примерно из двенадцати миллиардов клеток, то есть как бы из двенадцати миллиардов ламп, и все они вполне умещаются у нас в голове. <…> «Маракс» — это замкнутая система, стремящаяся к определённому равновесию токов. Как маятник, который при отклонении всегда стремится занять самое низкое положение. Давая задачу, мы выводим машину из состояния электронного равновесия. Стараясь вернуться к нему, «Маракс» как бы «по пути» решает задачу. Игра токов создает различные кривые, которые вы видите на этом экране, и они-то и являются ответом на заданный вопрос. — «Профессор Чандрасекар»

… MARAX. Jest to skrót oznaczający MAchina RAtiocinatriX. <…> Pamiętacie może dewizę wypisaną we wnętrzu łodzi podwodnej kapitana Nemo: mobilis in mobili? Ruchome w ruchomym. To jest właśnie dewiza i tajemnica mózgu. Tajemnica olbrzymiej, miliardowej chmury krążących prądów. I na takiej właśnie zasadzie działa Marax. Tam gdzie są prądy, musi być ich źródło i ich drogi. Podstawową cegiełką mózgu jest neuron, to znaczy komórka z wypustkami nerwowymi, które łączą ją z innymi komórkami. A elementarną cząstką Maraxa jest lampa katodowa. W naszym Maraxie jest około 900 000 lamp. Oczywiście, bardzo małych, ale widzicie, jak wielkie zajmują pomieszczenie. <…> Marax stanowi zamknięty układ, dążący do pewnej równowagi prądów. Podobnie wychylone wahadło dąży zawsze do zajęcia najniższego położenia. Stawiając zadanie, wytrącam maszynę ze stanu równowagi elektronowej. Starając się do niej powrócić, Marax rozwiązuje zadania jakby „mimochodem”. Gra prądów wytwarza rozmaite linie krzywe, które widać na tym ekranie, i one właśnie stanowią odpowiedź na zadawane pytania.

	— Никогда не преклоняйтесь перед собственными идеями, никогда не успокаивайтесь, бейте по своим теориям с такой силой, чтобы отлетало от них все, что не соответствует истине. — «Профессор Чандрасекар»
	— Nigdy nie podziwiać własnych pomysłów, chłopcy, nigdy się nie uspokajać, bić we własne teorie z taką siłą, żeby runęło wszystko, co nie jest w nich prawdą.

Часть вторая. Записки пилота

	… раз я стащил чей-то большой зонтик и, придя к отцу на аэродром, пытался спрятаться в самолёте, чтобы выпрыгнуть с этим зонтиком как с парашютом, когда самолёт будет пролетать над нашим домиком. — «Ганнибал Смит»
	… przyszedłszy odwiedzić ojca na lotnisku ściągnąłem czyjś wielki parasol i usiłowałem schować się w samolocie, żeby później wyskoczyć z zaimprowizowanym spadochronem, kiedy będziemy przelatywać nad moim domem.

	Пролетали над [лунными] Алтайскими горами. Они производили впечатление окаменевшей грязи с застывшими следами копыт. — «Мёртвый мир»
	Byliśmy nad Górami Ałtajskimi. Wyglądały jak skamieniałe błoto z zastygłymi śladami kopyt.

— На собирание мелких фактов уходит множество жизней, ни разу не озарённых вдохновением, но в именах, заслуживших бессмертие своими величайшими открытиями, собран, как в фокусе, муравьиный труд этих тысяч безымянных исследователей. Именно их работа позволила кому-то в минуту вдохновения понять и объяснить одну из бесчисленных загадок, окружающих нас. — «Звезда Земля»; вариант распространённой мысли

— Na skrzętnym gromadzeniu obserwacji upływa niejedno życie, do końca nie rozświetlone takim błyskiem, ale w nazwiskach unieśmiertelnionych największymi odkryciami skupiony jest, jak w soczewce, mrówczy trud tysięcy bezimiennych badaczy. Ich praca pozwoliła komuś w chwili natchnienia pojąć i wyjaśnić jedną z tych nieprzeliczonych zagadek, które nas otaczają.

— Если бы в какой-нибудь концертный зал на Земле попал марсианин, то что дало бы ему самое тщательное исследование геометрии здания, химический анализ кирпича, штукатурки, позолоты или знакомство с физическими свойствами скрипок и роялей? Он всё равно не имел бы ни малейшего представления о том, для какой цели построено это здание. Он не знал бы самого важного. — Музыки, не так ли? — произнёс Солтык. — Нет, истории человечества. Знать, кто это построил, гораздо важнее, чем знать конструкцию. — «Эксперимент»

— Gdyby do jakiejś ziemskiej filharmonii dostał się Marsjanin, cóż przy—szłoby mu z dokładniejszego badania geometrii budowli, z analizy chemicznej cegły, tynku, złoceń oraz poznania fizycznych własności skrzypiec i fortepianów? W dalszym ciągu nie miałby najsłabszego wyobrażenia o celu, w jakim stworzono tę budowlę. Brakłoby mu znajomości rzeczy najważniejszej. — Muzyki, nieprawdaż? — powiedział Sołtyk. — Nie, historii gatunku ludzkiego. Ważniejsze od zrozumienia konstrukcji maszyn jest poznanie istot, które je zbudowały.

Из рупора полилась мелодия — мрачная, напряжённая, стремительная и полная смятения. Она не вызывала ужаса, ибо сама была ужасом; он был в ней, как в огромных скелетах юрских ящеров, застывших в чудовищных судорогах, когда их залил поток расплавленной лавы и навеки оставил в позе, полной несказанных мук и страха. Эта мелодия была как огромные кости, которые, перестав быть позвонками и рёбрами, уже не принадлежат живому существу, но ещё не превратились в известковую скалу, не стали частью мёртвого мира. Как они, она была страшна, отвратительна и в то же время близка. Я хотел крикнуть: «Довольно, довольно, остановите!» — но не мог раскрыть рта и слушал, поражённый, словно мне довелось через стекло в оцепенении наблюдать за конвульсиями обитателя бездны, странного и непонятного чудовища, о котором я не знаю ничего, кроме того, что оно умирает. — «Эксперимент»

Z głośnika popłynęła melodia. Mroczna, skupiona, gwałtowna i pełna trwogi. Nie budziła lęku, lecz była nim samym; lęk był w niej jak w olbrzymich szkieletach gadów jurajskich, zastygłych w poczwarnym skurczu, tak jak je przychwycił strumień rozpalonej lawy i na wieki zatrzymał w pozie pełnej niewypowiedzianego bólu i przerażenia. Była jak te olbrzymie kości, które przestały już być kręgosłupami i żebrami, już nie należą do życia, a jeszcze nie stały się skałą wapienną, częścią martwego świata. Jak one, była równocześnie dziwaczna, wstrętna — i bliska, wywołując wrażenie niemal człowiecze. Chciałem krzyknąć: Dość, dość, wstrzymajcie to! — ale ust nie mogłem rozewrzeć i słuchałem porażony, jakbym przez szkło oglądał konwulsje potwora głębinowego o dziwacznych, niepojętych kształtach, o którym nie wiem nic — prócz tego, że ginie.

	— Что касается «бессмысленности» того, что вас окружало, то так мог бы сказать и муравей, попавший внутрь пишущей машинки. — «Профессор Лао Цзу»
	— Co się tyczy „bezsensowności” otoczenia, to mogłaby to samo powiedzieć mrówka, która wpadła do wnętrza maszyny do pisania.

— Я хочу сказать о [прото]плазме Чёрной Реки. Разве не может быть, что она... она создала всё это, а потом подверглась дегенерации, вырождению? — Так вы считаете, что эта плазма — единственный обитатель планеты? — вскричал я. Я был поражен необычайностью вдруг представившейся мне картины: глубоко под поверхностью планеты струится мутный слизистый студень — живое, дышащее существо. Он сотрясает материки, выходит на поверхность, разрушает горы. Вся планета — русло для него. Неподвижная сеть каналов и труб, наполненных дышащей слепой материей, создающей станции космических кораблей и живые реки... — <…> я думаю, что плазма это не «кто-то»: она только служит «кому-то». То есть она нечто вроде орудия или продукта, как для нас дрожжи или пенициллиновые грибки. — «Профессор Лао Цзу»

— Chodzi mi o plazmę Czarnej Rzeki. Czy nie jest możliwe, że to… ona wszystko stworzyła i uległa potem degeneracji, jakiemuś zwyrodnieniu… — Ach, pan myśli, że ta plazma jest jedynym mieszkańcem planety?! — wykrzyknąłem. Ten obraz poraził mnie swoją niezwykłością. Głęboko pod powierzchnią gruntu płynie mętna, śliska galareta, ciało oddychające i żywe. Drąży kontynenty, otwiera się na powierzchni, przebija góry. Cała planeta jest dla niej łożem. Nieruchoma sieć kanałów i rur, wypełniona dyszącą, lepką materią, tworzy stacje pojazdów kosmicznych i żywe rzeki… — <…> plazma, jak sądzę, nie jest „kimś”, ale służy „komuś”. To znaczy, że jest ona czymś w rodzaju narzędzia lub produktu — tak jak dla nas drożdże czy grzybki penicyliny.

Внизу копошились какие-то тёмные, мокрые, блестящие тела с серебристыми бликами, словно тысячи тюленей в бассейне, из которого выпущена вода. Это была густая, вязкая жидкость, покрытая черноватой плёнкой. Жидкость вылезала из отверстий, лежавших ниже нашего, и вливалась в резервуар на дне. Иногда она образовывала что-то вроде отростков, цеплявшихся за края отверстия. Когда её уровень опускался, отростки, или струи, утончались, даже рвались; но потом вся масса набухала, вздувалась, в воздух взлетали брызги, восстанавливались оборванные перемычки. — «Город»

Przewalały się tam kształty ciemne, lśniące, mokre, pokryte grzędami srebrnych połysków, jakby ciała tysięcy fok w basenie, z którego wypuszczono wodę. Syropowata, gęsta ciecz, powleczona czarniawą skórą. Ciecz ta wysuwała się z leżących niżej od naszego otworów w ścianach i wlewała do dennego zbiornika. Chwilami tworzyła kształt ramion czepiających się otworów, zwłaszcza kiedy jej poziom opadał. Wówczas owe macki czy strumienie cieniały, rwały się nawet, ale potem cała masa brzękła, szła w górę i wijące się w powietrzu strzępy zlepiały się odtwarzając zerwane pomosty.

В течение последующих часов в голове не было никаких мыслей, образов или воспоминаний; я не ощущал ни тревоги, ни отчаяния, только непрестанно растущее внутреннее напряжение, словно мне пришлось тащить на себе какую-то тяжесть, грозившую раздавить меня. Представьте себе человека, придавливающего своим телом мешок, наполненный какими-то чудовищными тварями: он судорожно держит его, а мешок всё вырывается и вырывается. Так и я напряг последние силы, чтобы держать себя в руках, ибо знал, что если мне это не удастся, то произойдёт что-то страшное, — я уже не смогу владеть собой. Я же больше всего боялся не смерти, а того обезумевшего существа, в которого могу тогда превратиться. — «Пётр Арсеньев»

Przez ostatnie godziny nie nawiedzały mnie żadne obrazy, żadne myśli ani wspomnienia, nie czułem trwogi ani rozpaczy, tylko nieustannie wzrastający wewnętrzny wysiłek, jakbym utrzymywał na sobie ciężar grożący zmiażdżeniem. Byłem jak człowiek, który przytłacza sobą worek pełen jakichś potwornych stworzeń i zaciska go kurczowo, a worek drga pod nim coraz gwałtowniej. Ostatnie siły zbierałem, aby utrzymać ten żelazny chwyt, bo wiedziałem, że jeśli go osłabię, stanie się coś strasznego, po prostu rozleją się jak kałuża, i do utraty tchu bałem się nie śmierci, lecz tego oszalałego stworzenia, w które mogłem się zmienić.

Перевод

З. А. Бобырь, 1957 (с незначительными уточнениями)

О романе

	... провидение в последний момент наказывает венериан за их гнев. <…> Это не творение того же порядка, что и «Машина времени» Уэллса — неумолимое логическое видение капиталистического общества, если бы ему дали расцвести. «Астронавты» — это произведение, написанное с огульно-гуманистических позиций, но именно поэтому ему не хватает резкости, и не достигает оно глубины истинного гуманизма.
	opatrzność w ostatniej chwili karze Wenusjan za ich złość. <…> To nie jest dzieło tej miary, co Wehikuł czasu Wellsa — nieubłaganie logiczna wizja społeczeństwa kapitalistycznego, gdybyśmy mu dali rozkwitnąć. Astronauci — jest to utwór pisany z ogólno-humanistycznych pozycji, ale dlatego właśnie brak mu ostrości i nie sięga on głębi prawdziwego humanizmu.
	— Зофия Возницкая, «Немного абстрактный спор о философии „Астронавтов“», 1951

	Не было польской научной фантастики? Лем написал «Астронавтов».
	Nie było polskiej science-fiction? Lem napisał "Astronautów".
	— Станислав Гроховяк, «Три высоты», 1961

	«Астронавты» Лема — образец реалистической фантастики, подчиняющей старые приёмы научно-приключенческого повествования новому идейному содержанию.
	— Евгений Брандис, 1965

Лем как бы преодолел психологический барьер, сделал шаг, позволивший иным писателям продолжить это движение вперёд. Мне видится влияние первых романов Лема и на первую значительную советскую космическую утопию послевоенного периода — «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова (1957 г.) и в какой-то степени на первый роман А. и Б. Стругацких «Страна багровых туч» (1959 г.). Ещё большее значение имели пионерские работы Лема для развития польской фантастической литературы.

— Кир Булычёв, «Человек современный», 1988

	В конечном счёте — как это у Лема в те времена было правилом — не хватало в «Астронавтах» охов над Советским Союзом, о коммунистической партии не было в романе ни слова (!!), наконец, американских капиталистов автор раскритиковал только за расизм и милитаризм. Более того: в стране, в которой источником знаний был маленький советский философский словарь, обозначавший кибернетику „буржуазной лженаукой”, Лему удалось переправить в роман массу информации о компьютерах, которые там выступают главным средством работы учёных. <…> В «Астронавтах» Лем использует повествовательный трюк, который затем будет применять неоднократно. А именно: для описания происходящего вводится немного наивный рассказчик, который, однако, одновременно является человеком умным и лично храбрым. <…> Роберт Смит стал прототипом всей серии лемовских типажей. <…> Второй особенностью той реальности будет практическая, по крайней мере, сначала, неразличимость живых и мёртвых продуктов исследуемой цивилизации. Третья особенность — это царящее на чужой планете состояние кризиса, распада существующей там цивилизации <…>. В «Астронавтах» настоящими героями кажутся учёные <…> — современные святые, благодаря которым мир может существовать по-прежнему — не подверженные безмозглому злу, вытекающему из желания богатства и власти. «Астронавты» звучат сегодня невыносимо напыщенно в сфере моральных деклараций, но как в проекте будущего в них следовало бы разбираться очень серьёзно. Это автор, в самом центре соцреалистичной эпохи, отчаянно исповедуется в своём восхищении и вере в будущее, в людей просвещённых — а не в партийных функционеров и деятелей идеологического фронта, как это было в литературе того времени.
	Ostatecznie — jak to u Lema w tamtych czasach było regułą — zabrakło w Astronautach zachwytów nad Związkiem Radzieckim, o partii komunistycznej nie było w powieści ani słowa (!!), wreszcie amerykańskich kapitalistów skrytykował autor jedynie za rasizm i militaryzm. Co więcej: w kraju, w którym źródłem wiedzy był mały radziecki słownik filozoficzny, mianujący cybernetykę „burżuazyjną pseudonauką”, Lemowi udało się przemycić całą masę informacji o komputerach, które tam występują jako główne narzędzie służące uczonym w ich pracy. <…> W Astronautach Lem wykorzystuje w narracji chwyt, który będzie następnie stosował wielokrotnie. Angażuje mianowicie do opowiadania swojej historii narratora po trosze naiwnego, będącego jednak zarazem człowiekiem inteligentnym i osobiście dzielnym. <…> Robert Smith jest więc prototypem całej serii Lemowskich postaci. <…> Drugą cechą tej rzeczywistości będzie praktyczna, przynajmniej z początku, nierozróżnialność tego, co żywe, od tego, co jest martwym produktem badanej cywilizacji. Trzecia cecha — to panujący na obcej planecie stan kryzysu, rozsypki istniejącej tam cywilizacji <…>. W Astronautach prawdziwymi herosami zdają się uczeni <…> — współcześni święci, dzięki którym świat może istnieć nadal — nie zagrożony przez bezrozumne zło wynikające z pożądania bogactw i władzy. Astronauci brzmią dziś nieznośnie pompatycznie w sferze moralnych deklaracji, ale projekt przyszłości należałoby w nich rozumieć bardzo poważnie. Oto autor, w samym centrum socrealistycznej epoki, desperacko wyznaje swój podziw i wiarę na przyszłość w ludzi oświeconych — nie zaś w funkcjonariuszy partyjnych i działaczy frontu ideologicznego, jak to obowiązywało w literaturze owych czasów.
	— Ежи Яжембский, «Астронавтный дебют Лема», 2004

Станислав Лем

	Любой ребёнок знает космонавтов. А мой первый роман часто называли «Аргонавты». Люди путали. В те годы слово «астронавты» ровным счетом ничего не говорило. Даже взрослым.
	— интервью «Гость из космоса», 1963

— ... к моему удивлению, я действительно получил заказ. Не зная ещё, что это будет, написал заглавие «Астронавты»… и сравнительно быстро написал книгу. И это был мой дебют. Станислав Бересь: А потом были эти страшные рецензии? — <…> В тот раз меня сокрушали идеологически, хотя тогда же мне была оказана честь, потому что в спор вмешался сам Антоний Слонимский, который деликатно высмеял идею расширения марксизма — её провозглашали мои рецензенты — на весь космос. Прямо он этого не написал, но из его ответа ясно вытекало, что если утверждение, будто классовая борьба везде будет проходить одинаково, понимать всерьёз, то на планете Венера, как и на всех планетах, должна будет возникнуть КПВ, то есть Коммунистическая партия Венеры, которая противостояла бы попытке совершить нашествие на Землю, а значит, ситуация, описанная Лемом в «Астронавтах», вообще не могла бы произойти. Таким образом он очень здорово посмеялся над моими противниками. <…> «Астронавты» вышли только потому, что власти ещё не знали, в какие оковы заковать тех, кто занимается фантастикой. <…> В те годы «Астронавты» казались им бомбой замедленного действия.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Время, утраченное не совсем», 1981)

	Какое же всё это гладкое, пропорционально взвешенное, ведь там есть и сладкий русский, и сахарный китаец — полнейшая наивность видна на страницах этой книги. Какое же это ребячество, что в двухтысячном году будет такой прекрасный и совершенный мир… Когда я писал эту книгу, я был ещё очень молодым человеком и немного напоминал губку, всасывающую подсовываемые постулаты. Я там не делал ничего другого, а только улучшал и улучшал мир. В некотором смысле я обманул сам себя, ведь я писал эту книгу из самых благородных побуждений. Сейчас она вызывает у меня лишь горечь.
	Jakież to wszystko gładkie, wyważone w proporcjach, bo występuje tam i słodki Rosjanin, i cukrowy Chińczyk — zupełna naiwność przeziera z kart tej książki. Jakaż to dziecinada, że w roku dwutysięcznym będzie taki piękny i wspaniały świat... Kiedy pisałem tę książkę, byłem jeszcze bardzo młodym człowiekiem i przypominałem chyba trochę gąbkę wsysającą podsuwane postulaty. Nic innego tam nie robiłem, tylko upozytywniałem i upozytywniałem świat. W pewnym sensie samego siebie nabrałem, bo przecież pisałem tę książkę z jak najzacniejszych pozycji. Dziś wywołuje ona we mnie tylko niesmak.
	— там же (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Так называемые утопии, добавим красные утопии — а именно «Астронавты» и «Магелланово облако» — были написаны и опубликованы во время сталинского холода и имели все черты уклонения из-под тяжёлого пресса обязывающей поэтики соцреализма путем использования тактики, названной потом «увиливанием за фасад». Другими словами, это было лучезарное бегство в коммунистическое будущее, в котором не могло уже быть ни коммунистической партии, ни полиции, ни цензуры, ни какой-либо государственной администрации. Задуманная утопия должна была вывести меня из-под гнета соцреализма, и потому вся её лучезарность была — по меньшей мере отчасти — вызвана обстоятельствами времени и места, или, короче, фальшью. Оба названных произведения, полные вынужденной радости, ослабили систематически проигрываемую мною борьбу с цензорами-издателями в Варшаве.

— «Эпоха намёков», 1998