Барха́н, барха́ны — песчаные холмы в пустынях и полупустынях, более крупная разновидность дюн. Некоторые барханы могут достигать высоты 100 метров. В разрезе часто напоминают подкову или серп, имеют длинный и пологий наветренный склон и короткий крутой подветренный.
Не будучи постоянной или закреплённой частью ландшафта, под действием ветров барханы могут менять форму и перемещаться со скоростью от нескольких сантиметров до сотен метров в год, постепенно наступая на дороги, поля, пастбища и небольшие населённые пункты. В целях борьбы с этим явлением используется закрепление песков.
Не близко друг от друга пересекают эту полосу высокие гряды песчаных барханов, как валы, направляющиеся к реке от следующей полосы. Та состоит из частых песчаных барханов, по расположению похожих на морские волны.[1]
...здесь пески были движущимися, и в некоторых местах высокие холмы, барханы, «проходили» в год несколько метров, закрывая собою все, что встречали по пути: поля, дома…[4]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
Идея <...> которая позволила начать серьезную борьбу с барханами, заключалась в необходимости начинать закрепление бархана сзади, так как ветер гонит песчинки вдоль спины бархана, сбрасывает их с крутизны обрыва, и этому стремятся помешать, сперва засевая заднюю сторону легко закрепляющимися растениями, вроде овсюка...[4]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
...на линии Наманганской железной дороги поезд пересекал кишлак (селение), который оказался на пути бархана, и с одной стороны виднелись усадьбы, наполовину уже скрытые под барханом.[4]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
Всей этой прогибающейся к земле чахлой поросли дано боевое задание: остановить барханы. Цепь за цепью, кусты взбегают на гребень, берутся за корни, как за руки, напруживают стебли, ― и пустыня отступает вспять.[5]
Каких-нибудь два-три куста разбивают барханную цепь, разрывают ее на куски — на меньшие волны. Все ниже и меньше делаются волны, все гуще одевают их кустарники. И дело кончается тем, что сыпучие пески превращаются в заросшие, связанные бугры.
Растения выходят из борьбы победителями.[6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
Бывают барханы высотой до пятидесяти метров. И этакую громадину ветер несет по пустыне. Сколько энергии тратится даром на эту бесцельную и бестолковую игру![6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
...ветер дул с юго-запада, и можно было наблюдать, как быстро он переформировывал барханы, созданные господствующими северо-западными ветрами, выдувая глубокие борозды на гребнях и перемещая рога.[7]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
Вблизи колодцев растительность была более скудная и часто попадались голые песчаные барханы ― как доказательство деятельности человека, скот которого выедает и вытаптывает растительность и, таким образом, освобождает песок для работы ветра.[7]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
Иногда на гребнях барханов колыхались какие-то сухие и жесткие травы ― жалкая вспышка жизни, которая не могла победить общего впечатления умершей земли… Мельчайший песок проникал всюду, ложась матовой пудрой...[8]
Беспредельная печаль смерти, ничего не ждущее безмолвие веяли над этим полуразрушенным островом гор, рассыпающихся в песок, вливаясь в безымянные барханы наступающей пустыни.[8]
Впереди и по сторонам высились гигантские барханы невиданных размеров. Неверная игра солнца и воздушных потоков заставила меня принять их за отдаленные горы. Я и теперь не понимал, как я мог ошибиться.[8]
Когда надвигается песок, — кандым <жузгун> не борется с ним, не пытается его остановить. Он пропускает его сквозь ветки: проходи своей дорогой.
Но бывает, что песчаная волна так велика, что все-таки засыпает куст. Тогда начинается гонка: волна растет, и куст растет. Волна быстрее, а куст еще быстрее. И когда песчаная волна вырастет во всю высоту, — оказывается, что куст ее обогнал, что его ветки торчат зелёной щетиной из самого гребня волны.
И этого еще мало. Куст разрастается, весь бархан пронизывает своими стеблями. И бархан уходит с уроном, оставив на месте добрую половину.
Не хотел песок уходить добром, — пусть остается на месте.
Так кустарник кандым останавливает песок, превращает его в заросший и проросший насквозь бугор.[6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
Каких-нибудь два-три куста разбивают барханную цепь, разрывают ее на куски — на меньшие волны. Все ниже и меньше делаются волны, все гуще одевают их кустарники. И дело кончается тем, что сыпучие пески превращаются в заросшие, связанные бугры.
Растения выходят из борьбы победителями.
Но, добившись победы, они сами готовят себе гибель. Под их защитой разрастается на песчаных буграх вторая смена растений — таких растений, которые сами не умеют останавливать песок.
Песчаная осока и другие травы одевают бугры сплошным покровом. И вот уже тесно делается, нехватает воды для всех. Хуже всего приходится тогда первым поселенцам, которые не привыкли делиться водой с другими. И они умирают, уступая место смене.[6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
Окружность солёного бассейна около 10 верст. Берега низкие, песчаные или, реже, илистые; дно преимущественно твердое, песчано-глинистое, редко илистое ― у южного и западного берегов. Наибольшая глубина 3½ фута, она же главная, преобладающая; лишь за 50 саженей от берега (ближе или дальше) эта цифра уменьшается на нет! С запада и севера по берегам барханы желтого мелкого песка. Наибольший бархан (с севера на юг): западный склон ― пологий, восточный ― значительно круче, гребень бархана змеится и от юга к северу словно бежит вверх. Вода теплая, но часто, идя во время купанья, ощущаешь (да и глазом видишь) действующие (булькающие пузырями) ключи с прохладной влагой.[14]
В Европейской России и в Западной Европе облеснение песков делается посадками сосны или ивы. И то, и другое не годилось в сухом Туркестане. Кроме того, здесь пески были движущимися, и в некоторых местах высокие холмы, барханы, «проходили» в год несколько метров, закрывая собою все, что встречали по пути: поля, дома… <...>
Идея Палецкого, которая позволила начать серьезную борьбу с барханами, заключалась в необходимости начинать закрепление бархана сзади, так как ветер гонит песчинки вдоль спины бархана, сбрасывает их с крутизны обрыва, и этому стремятся помешать, сперва засевая заднюю сторону легко закрепляющимися растениями, вроде овсюка, а затем, когда корни овсюка, закрепившись в песчаном грунте, мешают дальнейшему движению поверхностного слоя песка, принимаются уж за посадку сперва особого вида степного кустарника, а потом саксаула, который, будучи многолетним деревом, окончательно приостанавливает движение песков.[4]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
А какие огромные песчаные горы — барханы — гоняет ветер взад и вперед по пустыне! Бывают барханы высотой до пятидесяти метров. И этакую громадину ветер несет по пустыне. Сколько энергии тратится даром на эту бесцельную и бестолковую игру![6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
С давних пор среди песков пасутся стада. Скот поедает пустынные травы, топчет ногами, разбизает тонкую корочку почвы. И когда уходят стада, на том месте, где были травы, остается голый, изрытый песок. Тут начинается работа ветра. Ветер гонит освобожденный песок по пустыне, собирает его в волны-барханы, громоздит все выше и выше. И вот уже до самого горизонта поднимаются грозные жёлтые волны. Кажется, что они окаменели. Но они идут. Идут медленно, незаметно для глаза. Завтра они будут дальше, чем сегодня. Идут, засыпая дороги, пашни, дома.[6]
— Модест Ильин, «Горы и люди: рассказы о перестройке природы», 1937
Тут — бывшие пашни, легко узнаваемые по оросительным канавам, есть и озёра, между прочим Джарты-Куль. Не близко друг от друга пересекают эту полосу высокие гряды песчаных барханов, как валы, направляющиеся к реке от следующей полосы. Та состоит из частых песчаных барханов, по расположению похожих на морские волны. В запа́динах между ними бывает весной местами вода, да и в летнее половодье заходит; эти озерки в песках расположены группами, далёкими друг от друга.[1]
Восточная даль озера сливается с таким же серым небом. С севера и юга выступают контрастно мысы, эту контрастность создает мираж. Хорошо видны северные песчаные барханы. Наш берег оживлен кое-какими плавающими, но лебедей нет ― они лишь ночуют. Я уже сделал обход по ирисовым клумбам и песчано-дэрэсунным буграм.[14]
Помню, на линии Наманганской железной дороги поезд пересекал кишлак (селение), который оказался на пути бархана, и с одной стороны виднелись усадьбы, наполовину уже скрытые под барханом. Были в Фергане селения, у которых отведенные в 1880-х годах земельные наделы оказались через тридцать лет полностью занесенными песком, так что их жители были силою вещей вынуждены перенести свои поля на соседние земли казны и платили за них ежегодно арендную плату.[4]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
Пустыня оттеснена за горизонт. И только? У станции Челкар ей разрешено вклиниться в культурную зону на какой-нибудь получас пути. Это, так сказать, показательная пустыня, небольшой отрез голого, избарханенного песка ― и глазам надо торопиться: было бы досадно выйти из промелька пустыни с пустыми зрачками.
Итак, что же я видел за мой челкарский получас: песчаное море, показанное с выключением времени ― валы остановились в полной неподвижности; медленно выкруглившийся из-за всхолмия белесый солончак; посредине его, точно терракотовая фигурка, поставленная на блюде, неподвижный контур верблюда; заходящие в обход вторгшейся пустыне реденькие цепи кустарников, напоминающие цепи стрелков, атакующих противника. И это немного больше, чем метафора. Всей этой прогибающейся к земле чахлой поросли дано боевое задание: остановить барханы. Цепь за цепью, кусты взбегают на гребень, берутся за корни, как за руки, напруживают стебли, ― и пустыня отступает вспять.[5]
Впрочем это был только хуанфын, т. е. желтый ветер, по определению китайцев; более сильный, когда от массы пыли становится темно, они называют хыйфын, т. е. черный ветер. Эти пески отвоевали уже от культуры всю площадь между речкой и городком, шириной около 7―8 км; в промежутках между барханами можно было еще различить следы борозд пашен и валики по межам; кое-где попадались погибающие деревья. Пески были нанесены ветрами с северо-запада, где в Ордосе расположена огромная площадь их. В этот день ветер дул с юго-запада, и можно было наблюдать, как быстро он переформировывал барханы, созданные господствующими северо-западными ветрами, выдувая глубокие борозды на гребнях и перемещая рога. Городок Нинтяольян небольшой и отчасти состоит из развалин; на него уже надвинулись пески с запада и северо-запада, образующие холмы до 3―5 м высоты на дворах и улицах; некоторые дома уже скрылись в песке до крыши или до половины стен, и городку в близком будущем грозила гибель.[7]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
С половины пути в долинах, в зарослях кустов и чия, начали попадаться фазаны и зайцы, и по вечерам, пока ставили палатку и варили чай, я обходил окрестности стоянки с ружьём. Но затем местность изменила свой характер: выходы коренных пород мало-помалу исчезли под песком, и мы вступили в широкий пояс сыпучих песков, занимающий южную половину Ордоса. На первых порах эти пески еще не представляли пустыни в виде барханов; это были пески бугристые ― в виде плоских бугров, на склонах которых росли кусты и пучки травы, а в котловинах между буграми часто встречались целые заросли кустов и чия, дававшие приют фазанам и многочисленным зайцам. Кое-где видны были юрты. Вода в колодцах была на каждом ночлеге. Вблизи колодцев растительность была более скудная и часто попадались голые песчаные барханы ― как доказательство деятельности человека, скот которого выедает и вытаптывает растительность и, таким образом, освобождает песок для работы ветра. Монголы также вырубают возле юрт кусты на топливо и для изгородей, в которых скот собирается на ночь. Этот песчаный пояс мы пересекали 4 дня, но только на последнем переходе он сделался более оголенным и представлял уже преимущественно барханы.[7]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
Дыбились по бокам барханы, мягкие, сыпучие, волнистые. На верхушках их с шипеньем змеился от ветра песок, и казалось, никогда не будет конца им. Падали в песок, скрежеща зубами. Выли удавленно:
― Не пойду даля. Оставьте отдохнуть. Мочи нет. Подходил Евсюков, подымал руганью, ударами.
― Иди! От революциидезертировать не могишь.
Подымались. Шли дальше. На вершину бархана выполз один. Обернувшись, показал дико ощеренный череп и провопил:
― Арал!.. Братцы!..[3]
Отлежавшись, Чагатаев пополз к ближнему бархану, где он заметил задутый наполовину песком куст перекати-поля. Он добрался до него, отломил несколько высохших ветвей и сжевал их, а оставшийся куст вырыл из песка и отпустил бродить по ветру. Куст покатился и вскоре исчез за барханами, направляясь куда-то в дальнюю землю. Затем Чагатаев поползал еще по окрестности в несколько шагов и нашел в мелких песчаных могилах весенние засохшие былинки травы, которые он также проглотил, без различия. Скатившись с бархана, он заснул у его подножия, и во сне на его слабое сознание напали разные воспоминания...[15]
Мы выехали, несмотря на то что над песками уже дрожала дымка знойного марева. Навстречу нам шли без конца все новые и новые волны застывшего душного моря песка. Жёлтый цвет песка иногда сменялся красноватым или серым; разноцветные переливы солнечной игры временами бежали по склонам песчаных бугров. Иногда на гребнях барханов колыхались какие-то сухие и жесткие травы ― жалкая вспышка жизни, которая не могла победить общего впечатления умершей земли… Мельчайший песок проникал всюду, ложась матовой пудрой на черную клеенку сиденья, на широкий верхний край переднего щитка, на записную книжку, стекло компаса. Песок хрустел на зубах, царапал воспаленное лицо, делал кожу рук шершавой, покрывал все вещи в кузове. На остановках я выходил из машины, взбирался на самые высокие барханы, пытаясь увидеть в бинокль границу жутких песков. Ничего не было видно за палевой дымкой. Пустыня казалась бесконечной. Глядя на машину, стоящую накренясь на один бок, с распахнутыми, как крылья, дверцами, я старался победить тревогу, временами овладевавшую мною.[8]
Я подошел к обрыву и долго смотрел вниз, на пустыню. Скалы с изрытой выветриванием поверхностью поднимались над слегка серебрящейся редкой полынью. Однообразная даль уходила в красноватую дымку заката, позади дико и угрюмо торчали пильчатые острые вершины. Беспредельная печаль смерти, ничего не ждущее безмолвие веяли над этим полуразрушенным островом гор, рассыпающихся в песок, вливаясь в безымянные барханы наступающей пустыни. Глядя на эту картину, я представил себе лицо Центральной Азии в виде огромной полосы древней, уставшей жить земли ― жарких безводных пустынь, пересекающих поверхность материка. Здесь кончилась битва первобытных космических сил и жизни, и только недвижная материя горных пород еще вела свою молчаливую борьбу с разрушением… Непередаваемая грусть окружающего наполнила и мою душу.[8]
Должно быть, я незаметно заснул на несколько минут, потому что очнулся от молчания мотора. Машина стояла на бархане, опустив передок в оседавший рыхлый скат, по которому еще катились вниз потревоженные песчинки. Я поднял крючок, толкнул дверцу кабины, вышел на подножку и оглянулся кругом. Впереди и по сторонам высились гигантские барханы невиданных размеров. Неверная игра солнца и воздушных потоков заставила меня принять их за отдаленные горы. Я и теперь не понимал, как я мог ошибиться. Всего за несколько минут до этого я готов был клясться, что совершенно ясно видел группу холмов.[8]
После трехчасового тряского путешествия по барханной дороге «газик» выбежал на солончак. Реджеп предложил Сапару Мередовичу отправиться на этот раз в отдаленную местность ― за колодцы Теза-Кую, Кзыл-Кятта и еще дальше к северу, где простирался обширный такыр, называемый жителями Алым-Такыр. Четыре года назад там работало много экспедиций, огромный такыр избороздили автомобильными колеями, истыкали скважинами, а пустынное зверье распугали. Потом экспедиции уехали, сделав свое дело. И пустыня вновь воцарилась на прежних местах.[12]
Вот тогда-то и была проведена знаменитая глобальная облава. Я трясся на краулере и почти ничего не видел в тучах песка, поднятых гусеницами. Справа и слева неслись желтые песчаные танки, набитые добровольцами, и один танк, выскочив на бархан, вдруг перевернулся, и люди стремглав посыпались с него, и тут мы выскочили из пыли, и Эрмлер вцепился в моё плечо и заорал, указывая вперед. И я увидел пиявок, сотни пиявок, которые крутились на солончаке в низине между барханами. Я стал стрелять, и другие тоже начали стрелять, а Эрмлер всевозился со своим самодельным ракетометателем и никак не мог привести его в действие.
Теперь, когда прошло столько лет и видны все дороги и тропки как на ладони, ветвившиеся с того затуманенного далью, забытого перекрестья, проступает какой-то странный и полувнятный рисунок, о котором в тогдашнюю пору было не догадаться. Вот так в песках пустыни открывают давно сгибшие и схороненные под барханами города: по контурам, видимым лишь с большой высоты, с самолёта. Многое завеяно песком, запорошено намертво. Но то, что казалось тогда очевидностью и простотой, теперь открывается вдруг новому взору, виден скелет поступков, его костяной рисунок ― это рисунок страха.[12]
Безводные золотистые пересыпчатые барханы Стремятся в полусожжённую неизведанную страну, Где правят в уединении златолицые богдыханы, Вдыхая тяжелодымную златоопийную волну. <...>
Но медленные и смутные не колышатся караваны,
В томительную полуденную не продвинуться глубину.
Лишь яркие золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожжённую неизведанную страну.[2]
В песках Сальватэрры влачатся года и года, ―
Барханы песчаные за чередой череда, ―
И лишь умирая, во всепоглощающей мгле,
Услышит он голос, которого ждал на земле.[17]
— Даниил Андреев, «Мир тебе, странник Аллаха...» (из цикла «Голоса веков»), 1934)
Он мчит с оранжевым султаном,
в пару, в росе, неукротим,
и разноцветные барханы
летят, как всадники, за ним.[18]
На то, как работа на стройках кипит,
Страна с материнской заботой глядит. И видит: вцепился в пески саксаул, И вихрь смертоносный навеки уснул,
Кочевью барханов положен предел,
Чтоб мирно великий канал голубел.[9]
— Анна Ахматова, «Пять строек великих, как пять маяков...», 1951
И вот день за днём покатились барханы,
Как волны немые застывшего моря.
Осталось на свете жары колыханье
На желтом и синем стеклянном просторе.[10]
Кругом песок. Холмы песка. Поля.
Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить.
Верней ― моря. Внизу, на дне, земля.
Но в это трудно верить, трудно верить.
Холмы песка. Барханы ― имя им.
Пустынный свод небес кружит над ними.
Шагает Авраам. Вослед за ним
ступает Исаак в простор пустыни.
Садится солнце, в спину бьет отца.
Кружит песок. Прибавил ветер скорость.
Холмы, холмы. И нету им конца. <...>
И лес растёт. Вершины вверх ползут…
И путники плывут, как лодки в море.
Барханы их внизу во тьму несут.
Разжечь костёр им здесь придется вскоре.[11]
На оазисы дышат колючею злобой барханы,
По песчинке стекает единый великий песок.
На хромых лошадях спотыкаются чингисханы,
И опорой у моря замер Владивосток.[13]
↑ 12«Месяц плена у Коканцев». Сочинение Николая Северцова. — СПб.: в тип. Рюмина и Комп., 1860 г.
↑ 12Г. А. Шенгели. Стихотворения и поэмы. Том первый. — М.: Водолей, 2017 г.
↑ 12«Военные приключения» (сборник). Повести и рассказы. ― М.: «Воениздат», 1965 г.
↑ 12345А. А.Татищев. «Земли и люди: В гуще переселенческого движения» (1906-1921) — М.: Русский путь, 2001 г.
↑ 12С. Д. Кржижановский. Сказки для вундеркиндов: повести, рассказы. — М.: Советский писатель, 1991 г.
↑ 123456М. Ильин, Горы и люди: рассказы о перестройке природы. — Ленинград : Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, Издательство детской литературы, 1937 г.
↑ 1234Обручев В.А. От Кяхты до Кульджи. Путешествие в Центральную Азию и Китай. — М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1940 г.
