1.
[править]Источник: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
На самомъ узкомъ мѣстѣ Геллеспонта лежатъ другъ противъ друга два старинныхъ греческихъ города. — Сестъ на европейской, Абидъ (или Абидосъ) на азіатской сторонѣ. Здѣсь былъ самый удобный пунктъ для переправы: отсюда не разъ похотливые взоры богатой и могучей Азіи простирались на сосѣднюю Европу, бѣдную, но суровую въ своей нетронутой, дѣвственной красотѣ. Въ миѳотворный періодъ античной исторіи и это стремленіе нашло себѣ выраженіе въ миѳѣ; разсказывали, что абидосскій юноша Леандръ полюбилъ сестянку Геро, жрицу Афродиты, жившую по волѣ родителей въ одинокой башнѣ на морскомъ берегу. Добившись ея взаимности, онъ каждую ночь къ ней переплывалъ, причемъ направленіе ему указывалъ факелъ, который Геро зажигала на своей башнѣ. Но вотъ однажды надъ смѣлымъ пловцомъ разразилась непогода; долго боролся онъ противъ силы волнъ, но когда факелъ отъ бури потухъ, онъ потерялъ направленіе и погибъ въ морѣ. На другое утро его тѣло прибило къ берегу; тамъ его нашла юная «дѣвушка-затворница» и, не будучи въ состояніи вынести разлуку съ милымъ, бросилась за нимъ въ пучину. Таковъ миѳъ «о Геро и Леандрѣ»; свою поэтическую обработку онъ нашелъ въ романтическую эпоху греческой поэзіи, въ эпоху т. наз. александринизма; намъ эта обработка однако не сохранилась, а сохранились двѣ болѣе позднія, одна римская, среди т. наз. «Героидъ» Овидія, другая греческая, поэта VI в. no P. X. Мусея. Сюжетъ привился и къ новой поэзіи; Шиллеръ посвятилъ ему очень длинную и нѣсколько напыщенную балладу. Грильпарцеръ обработалъ его въ своей чудной трагедіи «Волны моря и любви»; но лучшимъ памятникомъ античной четы стала народная пѣсня, распространенная по всему германскому міру — пѣсня «O царевичѣ и царевнѣ».
2.
[править]Байронъ зналъ абидосскій миѳъ, повидимому, изъ обработки Мусея 1); онъ вспомнилъ о немъ въ 1810 г., когда его корабль долженъ былъ въ теченіе 14 дней дожидаться въ Геллеспонтѣ разрѣшенія слѣдовать дальше въ Константинополь. Будучи самъ искуснымъ пловцомъ, онъ вздумалъ подражать примѣру Леандра и дважды сдѣлалъ попытку переплыть изъ Абидоса въ Сестъ; въ первый разъ теченіе его отнесло отъ намѣченной цѣли, во второй разъ онъ его поборолъ и благополучно достигъ развалинъ «башни Геро». Правда, онъ поплатился за свою смѣлость совершенно непредусмотрѣнной миѳомъ лихорадкой, которая приковала его къ постели на нѣсколько дней; все же его романтическая прихоть была удовлетворена и по возвращеніи на родину онъ пожелалъ увѣковѣчить въ своей поэзіи ея обстановку. Такъ возникла «Абидосская невѣста», написанная имъ въ 1813 г. въ двѣ недѣли; заглавіе ему создала формула, вошедшая въ моду съ легкой руки Вальтеръ-Скота и его «Ламмермурской невѣсты». Все же онъ въ этой поэмѣ не далъ передѣлки греческаго миѳа: онъ упоминаетъ о немъ въ вступительныхъ стихахъ второй пѣсни, но удержалъ изъ него лишь романтическій образъ дѣвы-затворницы, живущей въ башнѣ надъ моремъ — въ башнѣ, въ которой свѣтится одинокій огонь, мерцающій среди темной ночи и указывающій направленіе безпокойнымъ мыслямъ ея милаго (п. II, стр. 5).
Лишь только въ башнѣ одинокой
Младой Зулейки свѣтъ блеститъ,
Лишь у нея, въ ночи глубокой,
Лампада поздняя горитъ.
1) На это указываетъ слѣдующее совпаденіе. Въ поэмѣ Мусея упоминаются острова Архипелага, причемъ они тамъ названы не то «увѣнчанными моремъ», не то вѣнчающими море, (ἁШаблон:Lang\ Шаблон:Lang\Шаблон:Lang\ ст. 45; первое толкованіе филологически правильно). Повидимому, этотъ необычный эпитетъ навелъ нашего поэта на его красивую картину (п. II стр. 19) о тѣхъ же островахъ.
I long’d to see tho isles, that gem.
Old Ocean’s purple diadem,
въ переводѣ Козлова:
Стремилъ свой бѣгъ межъ островами
Блестящими надъ влажнымъ дномъ
Жемчужно-пурпурнымъ вѣнцомъ
Святого старца океана.
Да, Геро превратилась въ Зулейку; опять передъ нами какъ въ «Гяурѣ» «турецкая повѣсть». Только загадочнаго въ ней этотъ разъ нѣтъ ничего, передъ нами — повѣсть обычнаго романтическаго типа, съ маленькой тайной вначалѣ, которая, однако, въ свое время разъясняется, согласно догадкѣ участливаго читателя и безъ малѣйшаго труда съ его стороны. Вообще по своимъ поэтическимъ достоинствамъ наша поэма стоитъ ниже «Гяура»; лирическія отступленія — особенно въ началѣ второй пьесы — красивы, но все же не выдерживаютъ сравненія съ могучими картинами той поэмы. При всемъ томъ и она не лишена интереса; по своей концепціи она — соединительное звено между «Гяуромъ» и «Корсаромъ», а нѣкоторые мотивы указываютъ далеко впередъ — на «Манфреда» и «Каина».
3.
[править]Дѣйствительно, фантазія поэта, любившая варіировать, развивая ихъ, одни и тѣ же типы и мотивы, кое гдѣ представляетъ знакомые намъ уже по «Гяуру» элементы. Прежде всего, старый Гжаффиръ-паша (Яфаръ по переводу Козлова) въ своей мусульманской законченности, повторяетъ Гассана и подобно ему восходитъ къ старому знакомому и хозяину поэта, къ янинскому пашѣ Али. Онъ даже болѣе къ нему приближается чѣмъ тотъ: Гжаффиръ лишенъ того сентиментализма, которымъ поэтъ счелъ нужнымъ романтизировать образъ своего Гассана, его нѣжная любовь къ дочери не мѣшаетъ ему пользоваться ею для своихъ честолюбивыхъ замысловъ. Впрочемъ, самъ поэтъ призналъ, что въ темной исторіи убійства онъ воспроизвелъ разсказъ, ходившій про самого Али-пашу, причемъ имя жертвы Али въ своей красивой турецкой энергичности было имъ перенесено на самого героя; равнымъ образомъ мятежное настроеніе Гжаффира-паши по отношенію къ султану (п. I, стр. 7), игры «Дельгисовъ», на которыхъ онъ присутствуетъ (п. I, стр. 8; ср. « Чайльдъ-Гарольдъ» II, 70 сл.), да и вообще вся обстановка списаны съ натуры.
Одно остается ирраціональнымъ въ характерѣ Гжаффира — его отношеніе къ Селиму, сыну убитаго имъ брата, котораго онъ воспитывалъ, не любя его, какъ родного сына и какъ брата Зулейки. Такъ и Гамлетъ воспитывался въ домѣ своего дяди, убившаго его отца; и дѣйствительно, Селимъ напоминаетъ нѣкоторыми своими чертами датскаго принца. Но поэтъ XIX в. не счелъ позволительнымъ тревожить тѣнь убитаго: какъ и въ античномъ первообразѣ исторіи Гамлета, въ Орестеѣ, воспитатель мальчика разсказывалъ ему о его происхожденіи и объ ужасной драмѣ его ранняго дѣтства… Читатель безъ труда признаетъ, что эту замѣчательную чету, Гаруна и Селима, позднѣе и съ гораздо большею силой воспроизвелъ Мицкевичъ въ своемъ «Конрадѣ Валленродѣ» — тамъ же мы встрѣчаемъ въ самой поэтической обстановкѣ и «дѣвушку-затворницу», Альдону.
На Селима пала тѣнь великой скорби Гамлета; его сила надломлена ея прикосновеніемъ. Сравнивая Селима съ Гяуромъ, мы чувствуемъ извѣстное ослабленіе демонизма: этотъ мечтательный юноша, котораго приводитъ въ безпамятство пренебрежительное слово его мнимаго отца, не созданъ для побѣдъ, хотя бы и для тѣхъ, которыя окупаются цѣною собственной крови. Правда, онъ удачно воспользовался той свободой, которую ему на время даровалъ его вѣрный пѣстунъ. Сынъ паши, воспитываемый вдали отъ воинскихъ дѣлъ, онъ ведетъ тайно другое существованіе какъ вождь морскихъ разбойниковъ. Но его мечта раздѣлена между местью и любовью; онъ могъ бы во главѣ своихъ смѣльчаковъ пролить кровь Гжаффира, онъ могъ бы похитить Зулейку и начать съ ней новую жизнь на какомъ нибудь пустынномъ островѣ… но нѣтъ, эти двѣ мысли всегда будутъ противодѣйствовать одна другой, и когда онъ рѣшится, наконецъ, осуществить вторую въ ущербъ первой, будетъ уже поздно. Поэтъ самъ разобьетъ слабый сосудъ могучихъ силъ: тотъ, кто, похитивъ милую, заживетъ съ ней царемъ вольной морской дружины на «моремъ вѣнчанномъ островѣ» и «оттуда нашлетъ огненную грозу на пашу-обидчика», будетъ не Селимъ: это будетъ Конрадъ въ поэмѣ «Корсаръ». Въ этой поэмѣ затронутые въ «Абидосской невѣстѣ» и недоведенные до конца мотивы будутъ съ гораздо большимъ успѣхомъ развиты вновь.
За исключеніемъ, впрочемъ, одного. Селимъ воспитывается съ Зулейкой, которая не знаетъ, что онъ ей не братъ; свою любовь къ нему она принимаетъ за естественную и позволительную любовь сестры, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что эта любовь въ своей страстности не укладывается въ рамку чисто родственной привязанности; что будетъ съ ней, когда она узнаетъ истину? — Внезапность развязки освободила поэта отъ необходимости отвѣтить на этотъ вопросъ; да и сомнительно, при сложности и необыкновенности предполагаемаго психическаго акта, что онъ нашелъ убѣдительное рѣшеніе. И то, что онъ представилъ, достаточно рискованно; о Селимѣ мы не говоримъ — онъ знаетъ, что онъ «не тотъ, кѣмъ онъ кажется», но Зулейка положительно влюблена въ того, кого она считаетъ своимъ братомъ, и поэтъ не мало красокъ употребилъ на подробное развитіе этого соблазнительнаго мотива. Можно предположить, что на него не остался тутъ безъ вліянія Овидій, обстоятельно представляющій намъ двѣ такихъ несчастныхъ четы (Макарея и Канаку въ «Героидахъ» и Кавка и Библиду въ «Превращеніяхъ»); античность, любившая ставить всевозможные нравственные вопросы, но и отвѣчать на нихъ со здравымъ инстинктомъ побѣждающей культуры, облекала тутъ въ поэтическую форму свой протестъ противъ этой гибельной формы половой аберраціи. Романтизмъ, вообще любившій играть огнемъ, не могъ оставить ее въ сторонѣ; Байронъ здѣсь лишь робко ея коснулся, держа на готовѣ спасительный отвѣтъ, что его чета, вѣдь, только считается братомъ и сестрой. Смѣлѣе онъ воспроизвелъ ее впослѣдствіи въ «Манфредѣ» и «Каинѣ», за что, какъ извѣстно, и поплатился: уже послѣ смерти поэта была пущена противъ него гнусная сплетня, внесшая въ его собственную жизнь тѣ несчастные и преступные образы, которыми онъ игралъ въ упомянутыхъ произведеніяхъ.
Впрочемъ, вліяніе Овидія сказалось еще въ одномъ мотивѣ: подобно столькимъ разсказамъ великаго поэта, его повѣсть о любви Селима и Зулейки кончается настоящимъ «превращеніемъ». Овидій передалъ бы его приблизительно Гакъ… «но боги, сжалившись надъ любовью дѣвы, превратили ее въ розу, а ея милаго въ соловья. И съ этихъ поръ соловей неотступно виталъ надъ розой, повѣряя ей въ пѣсняхъ неудовлетворенныя стремленія своей души, а роза въ благоуханіяхъ возноситъ къ нему тѣ чувства нѣжной и преданной любви, которыя онъ внушилъ ей въ своей человѣческой жизни». Утихли страсти, прошла пора яростныхъ ударовъ и раздирающей муки; осталась лишь тихая жалоба обездоленнаго сердца, сливающаяся съ голосомъ всей страждущей природы въ тотъ общій аккордъ грусти, которому такъ хорошо умѣла внимать чуткая душа нашего поэта.
