«Дошутилась» (Сорнева)/РМ 1883 (ДО)

«Дошутилась» : Повѣсть
авторъ Александра Алексеевна Сорнева

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1883, книга VII, с. 74—121 и книга VIII, с. 67—106.

«ДОШУТИЛАСЬ». (повѣсть.)

I.

Марья Алексѣевна Козочкина открыла глаза, потянулась съ легкимъ, сладкимъ зѣвкомъ, протянула руку къ ночному столику и, не глядя, позвонила.

Послышались тяжелые шаги, дверь скрипнула и изъ-за пестрой портьеры выглянула Дуняша, горничная.

— Который часъ?

— Безъ десяти восемь.

— Баринъ давно всталъ?

— Давно, — ужь кофею напились.

Она отдергивала занавѣску на черномъ коленкорѣ.

— Погоди, я еще поваляюсь, — холодно. Затопи каминъ.

Марья Алексѣевна говорила лѣниво, кутаясь въ атласное бордо одѣяло, на фонѣ котораго ея изящная, миніатюрная, бѣлокурая головка, съ спутанными отъ сна волосами подъ чепчикомъ, казалась картинкою въ рамкѣ.

Дуняша вышла на ципочкахъ. Въ комнатѣ опять воцарился пріятный полумракъ.

Марья Алексѣевна задремала, но вдругъ вздрогнула. Въ дверяхъ стояла Дуняша съ кошелкою полѣньевъ и щепокъ, изъ которыхъ нѣсколько упало на полъ.

— Ахъ, несносная! Скорѣй, и убирайся.

Дуняша съ виноватымъ видомъ опустилась на колѣни у камина. Марья Алексѣевна сердито надвинула на ухо одѣяло, но звукъ полѣньевъ, которыя горничная пихала въ каминъ, трескъ ломаемыхъ щепокъ, даже чирканье спичекъ — все ловило ея чуткое ухо, и это дѣйствовало на ея нервы, раздражая ее.

— Ну, что же, скоро? — спросила она нетерпѣливо.

— Да не загораются дрова, барыня, — должно, отсырѣли.

— Вѣдь это безсовѣстно, наконецъ! Не могла раньше высушить. Все ваша небрежность.

Она отбросила одѣяло, но тотчасъ опять закуталась. Голосъ уже звенѣлъ.

Насилу-насилу Дуняшѣ удалось растопить каминъ. А то у нея ужь руки начали дрожать. Она была десятка скромнаго, пугливаго, а барыня если раскричится, такъ удержу нѣтъ, — ужь больно вспыльчива. Впрочемъ, у нея скоро сердце сходило и въ сущности она была добра, какъ ангелъ, проста съ прислугою, не заносчива, не брезгала ими и всегда входила въ ихъ нужды и интересы.

Марья Алексѣевна вздохнула свободно, нервы угомонились и она уже ласково спросила:

— Какая погода сегодня?

— Дурная, — отвѣтила обрадованная Дуняща.

— Дождь? — разочарованно продолжала барыня, поднявъ тоненькія, немного переломленныя въ серединѣ, бровки.

— Нѣтъ, а туманъ, пасмурно.

Опять дрогнули нервы, и натянулись, какъ струны.

— Ахъ, какая тоска!

— Кухарка велѣла сказать, что говядины нѣту людской, — продолжала ободренная горничная, поправляя дрова щипцами.

— Ахъ, успѣете, — не умрете съ голоду. Уходи!

Дуняша поспѣшно спряталась, придержавъ дверь, чтобъ она не хлопнула.

Марья Алексѣевна грустно-вздохнула и уставилась на каминъ.

Что значитъ нервная натура. Какъ дурная погода, сейчасъ хандра, и жизнь противна, не глядѣла бы на свѣтъ Божій. Зато когда солнце, и на душѣ сейчасъ повеселѣетъ, станетъ свѣтло. И жить хочется тогда, и дѣло дѣлать; а то и, руки опускаются, ничего не занимаетъ, ничего не идетъ на умъ. Положимъ, занятья у нея не ахти какія, а все-таки… чтеніе, вышиваніе нескончаемыхъ подушекъ, музыка, пѣніе, хозяйство… Она энергичная, жизни въ ней бездна, не любитъ сидѣть сложа руки; но въ тѣ несносные дни и дѣло постыло, все злитъ, ко всему придираешься и кончаешь тѣмъ, что расплачешься. Впрочемъ, она иногда и злоупотребляетъ слезами безъ повода: ей такъ пріятно, когда ее утѣшаетъ ея Васинька. Обниметъ такъ одною рукой и начнетъ по головѣ гладить, приговаривая:

— Ну, курочка моя, уточка, дѣточка, успокойся.

И голосъ такой нѣжный, такъ и хватаетъ за сердце. Ея Васинька ужасно любитъ ее, живетъ ею, мыслитъ, дышетъ, трудится все ею, все для нея. Даже въ клубъ каждый вечеръ обязательно ходитъ все для нея же: чтобъ выиграть и Маничкѣ купить шляпку, или туфели съ чулочками цвѣтными. Васинька — прелесть, голубчикъ, попочка! Нѣтъ такого другого нѣжнаго, преданнаго, заботливаго мужа. Еслибы нужно было живымъ изжариться, по горячимъ плитамъ босикомъ пройтись, или на морозѣ голымъ верхомъ проскакать для ея счастья, и то не задумался бы. Она за это голову прозакладываетъ.

— Что это? Фу!…

Марья Алексѣевна, увлекшаяся было перечисленіемъ достоинствъ Васиньки, потянула носомъ съ подвижными, розовыми ноздрями и вдругъ вскочила, схватилась за колокольчикъ. Но, отъ быстраго движенія, она зацѣпила за него рукавомъ и онъ съ грохотомъ покатился на полъ подъ постель.

— Ахъ, безрукая! Дуняша, Вася! — отчаянно взвизгнула она.

Никто не откликнулся, не явился на зовъ:

Марья Алексѣевна, какъ молнія, выскочила изъ-подъ одѣяла, просунула ноги въ туфли безъ каблуковъ, которыя она прозвала «шлепанцами», хотя онѣ совсѣмъ не шлепали, — напротивъ, въ нихъ удобно шмыгать неслышно по комнатамъ и подслушивать, не будучи замѣченной; потомъ она набросила халатикъ, стрѣлой пролетѣла въ другую комнату и выдвинула каминную задвижку отъ трубы. У нея даже въ глазахъ потемнѣло и въ голову стукнуло отъ испуга: у нея была такая слабая голова, что не выносила малѣйшаго угара или запаха дыма.

— Дура, уморить меня хочешь? Сегодня прогоню, — крикнула она на Дуняшу, вытаращившую глаза, увидя барыню въ такомъ видѣ, когда думала, что она спитъ. Барыня сердито хлопнула дверью, Сбросила «шлепанцы» и юркнула въ кровать, дрожа и пожимаясь отъ холода. Она была малокровна и ноги у нея всегда были какъ ледъ.

Каминъ разгорѣлся и весело потрескивалъ, дразня синими и красными языками; воздухъ начиналъ наполняться пріятною теплотой; пламя играло, падая на яркое одѣяло, согрѣвая съежившееся подъ нимъ нѣжное тѣльце, освѣщало заревомъ ея личико, отражаясь въ блестящихъ, расширившихся отъ гнѣва, черныхъ зрачкахъ.

Марья Алексѣевна вторично поднялась, полила одеколономъ на плитку камина, присѣла на секунду на корточкахъ передъ огнемъ и опять легла, устремивъ глаза на огонь, и задумалась. Малу-помалу думы перешли въ мечты, приняли болѣе легкій, радужный характеръ, лишенный всякаго оттѣнка серьезности.

Да и чего было не мечтать? О чемъ было думать серьезно? Чего не хватало ей?… Молодости, здоровья, красоты, денегъ?… Мужъ балуетъ, нѣжитъ, холитъ, чуть не на рукахъ носитъ; одѣваетъ какъ куклу, обожаетъ какъ кумиръ; кажется, готовъ за стеклышко поставить и молиться. Другая мать такъ не лелѣетъ ребенка. Ну, и остается одно — строить замки воздушные.

Въ комнатѣ таинственный полусвѣтъ, пахнетъ пріятно духами; подъ одѣяломъ такъ уютно, тепло, покойно: все это невольно навѣваетъ грёзы, тѣмъ болѣе, что тишина такая, будто вымерло все. Еще бы посмѣли они стучать, когда «она» спитъ. Лишь тогда начинается жизнь «во всю», когда раздается ея голосъ; а до той минуты всѣ обязаны ходить на цыпочкахъ, говорить шепотомъ, иначе рискуютъ навлечь на свою голову бурю, громы и молніи.

Вѣдь если разсудить строго, то счастливѣе ея и нѣтъ. Ей стоитъ пожелать, чтобы все исполнилось «по щучьему велѣнью, по моему прошенью» (вѣрнѣе — «по моему хотѣнью»). Кататься ли захочетъ, поѣсть вкусно, — все къ ея услугамъ; выѣхать ли нарядившись въ собраніе, — всѣ падамъ до ногъ, на-перехватъ берутъ танцевать. Мужчины, дамы — всѣ искренно восхищаются; даже самые злые языки не имѣютъ что сказать дурнаго, потому что она со всѣми ровна: съ дамами одинаково мила, любезна, всѣмъ найдетъ сказать пріятное; мужчинамъ всѣмъ дѣлаетъ одинаково глазки, одѣляетъ всѣхъ равно улыбками и кадрилями. Она — общая любимица.

Комнатка ея — рай, маленькая, уютная. Вотъ трюмо въ видѣ шкафа; вотъ изогнутая кушетка съ персидскою подушечкой для ногъ; мраморный столикъ съ цѣпочками, гдѣ она по утрамъ пьетъ какао; вонъ пяльцы у окна съ корзинкою шерстей и шелковъ: на это одно что денегъ брошено, а безъ проку валяется, пылится только. Вонъ туалетъ весь въ бантикахъ, буффахъ, оборкахъ, точно нарядное платье бальное; кіотъ съ благословеніемъ, свѣчами, вѣнкомъ флеръ-д’оранжа, украшавшимъ когда-то ея дѣтскую, своевольную головку; букетъ на немъ, уже пожелтѣвшій весь и на половину осыпавшійся. И умирать не надо. Все здѣсь ей такъ знакомо, дорого, мило, связано тысячью воспоминаній и сценъ самаго нѣжнаго свойства. На кушеткѣ, напримѣръ, онъ просилъ у нея на колѣняхъ прощенья, когда ссорою довелъ ее до «первой» истерики; у письменнаго стола, заваленнаго бездѣлушками, произошла ссора, а потомъ примиренье, по поводу того, что онъ лишній часъ заигрался въ стуколку въ клубѣ, заставивъ ее прождать до двѣнадцати, когда она привыкла ровно въ одиннадцать отворять ему сама дверь. У пялецъ она хныкала и нервничала, просясь въ Москву купить новую шляпку и посмотрѣть новую драму своего знакомаго. Да мало ли? Каждая вещица, каждый даже цвѣтокъ на коврѣ — и тѣ напоминаютъ что-нибудь и ужь по этому одному ей близки.

И жизнь за два года она помнитъ до мелочей, — даже числа, слова. Какъ познакомились, какъ онъ ѣздилъ къ нимъ, какъ произошло объясненіе, потомъ предложеніе и, наконецъ, вѣнчаніе и медовый мѣсяцъ. Впрочемъ, и предложенія не было никакого, а просто она пришла и объявила, что замужъ выходитъ, и тогда начали шить приданое. У нея папа и мама такіе добрые были, плясали по ея дудкѣ, чуть только она отъ земли видна стала. Съ колыбели какъ сыръ въ маслѣ катается; видно, въ сорочкѣ родилась не даромъ. Да и какъ было не отдать за Васиньку? Положимъ, не такъ молодъ, почти вдвое старше ея; за то честный, умный, дѣльный, милый, душа общества, какъ всѣ говорятъ. А симпатичный? Одна улыбка чего стоитъ. Она такъ любитъ эту улыбку, когда щеки покроются морщинками и глаза сдѣлаются маленькими, маленькими щелками. Она его сейчасъ цѣлуетъ, — не можетъ удержаться. Впрочемъ, вѣдь онъ и собою хорошъ, даже очень хорошъ. Это — не пристрастье влюбленной жены, это находятъ всѣ дамы и кокетничаютъ съ нимъ: но она не ревнуетъ, а смѣется надъ ними. Она смѣло можетъ сказать, что еслибы даже его оставить въ средѣ тысячи красавицъ, то и тогда бы была спокойна и знала, что онъ ей не измѣнитъ даже въ помыслахъ. Вѣдь онъ безъ ума влюбленъ въ свою безпокойную, капризную, маленькую жонку. Кто-то назвалъ ее за это самоувѣренной и сказалъ, что ничего нѣтъ удивительнаго, если онъ среди тысячи красавицъ останется вѣренъ, а что если оставить его съ глазу на глазъ съ одной красавицей, то почемъ знать, — кто поручится… Она въ глаза чуть не вцѣпилась этому дерзкому и цѣлый мѣсяцъ не выходила къ нему; насилу Васинька уговорилъ. Она сама — красоточка, козочка бѣленькая, и вдругъ онъ ее промѣняетъ!..

А медовый мѣсяцъ какъ провели! Ахъ, ни у кого не было такого медоваго мѣсяца!… Они скрывались отъ всѣхъ и въ то же время такъ много видѣли. Побывали въ столькихъ мѣстахъ. Вели какой-то кочующій, цыганскій образъ жизни. Съ утра убѣгали изъ гостиницы, обѣдали, ужинали — все въ разныхъ мѣстахъ. Потомъ театры, концерты; а то просто шныряли по улицамъ, глазѣли на магазины, заходили къ Филиппову въ кондитерскую или молочную скушать пирожокъ, печенья, выпить стаканъ молока. И что за блаженное это было время! Идешь, бывало, вечеромъ, какъ фонари зажгутъ, по Кузнецкому. Магазины слѣпятъ огнями и рѣдкостями въ окнахъ, глаза разбѣгаются, морозъ щиплетъ щеки, духъ захватываетъ. Идешь, подпрыгиваешь, мелкими шажками, чтобъ угнаться за нимъ, повиснешь на его рукѣ, молчишь и только изрѣдка, съ улыбкою, взглядываешь другъ на друга и читаешь въ глазахъ другъ друга именно то, что хочется прочесть въ эту минуту. И знаешь, что никто не смѣетъ разлучить, помѣшать счастью, — знаешь, что они «одни въ мірѣ», слились душами и не хотятъ ничего знать, кромѣ того, что тамъ, на днѣ этихъ душъ. Что за упоенье!…

Помнитъ она даже, какъ приставала къ нему, прося показать ночныхъ бабочекъ, спрашивая, почему они, мужчины, узнаютъ ихъ, а она не можетъ. И какъ съ ужасомъ и омерзѣніемъ сторонилась отъ нихъ, когда онъ, не стѣсняясь, громко говорилъ: «вотъ, смотри, и эта тоже», — не спрашивая себя, что привело несчастныхъ на эти тротуары, отняло у нихъ стыдъ и совѣсть, заглушило человѣческое чувство, а только видя въ нихъ развратныхъ, падшихъ и презрѣнныхъ тварей… Она, шалунья, упросила даже разъ Васиньку идти въ отдаленіи, а сама побѣжала впередъ, желая испытать, посмѣютъ ли къ ней пристать или нѣтъ. Но когда посмѣли, то испугалась и пустилась бѣгомъ подъ его защиту. А потомъ хохотала до коликъ.

Вездѣ, вездѣ побывали они за это время, только въ маскарадъ не съѣздили ни разу, какъ она ни просила. Вася находилъ это неприличнымъ. А какъ ей хотѣлось! Одна маска, прикрывающая лицо и заставляющая разыгрываться фантазію, чего стоила! Ей бы ужасно хотѣлось попробовать поинтриговать. Не даромъ она съ пеленокъ слыла бѣдовою, зубастою.. А что за удовольствіе, напримѣръ, поздно вернувшись въ нумеръ, усталою, озябшею, сбросивъ башмаки и поджавъ ноги, усѣсться на диванъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что никто, не потревожитъ и не помѣшаетъ заснуть здоровымъ, крѣпкимъ сномъ!…

Вотъ когда начиналась самая-то жизнь, самая суть: на столѣ самоваръ кипитъ, испуская шипѣнье, клубы пара поютъ веселую пѣсенку… Изъ бумажнаго мѣшка несется соблазнительный запахъ горячихъ булокъ, такъ и щекочетъ ноздри, раздражая обоняніе и вкусъ. Слюнки текутъ и только облизываешься, позволяя себѣ, въ ожиданіи чая, ковырнуть миндалинку или изюминку для большаго возбужденія аппетита. Глотнешь горячаго, душистаго чая — обожжешь языкъ; внутри разольется точно живительная, теплотворная струя по всѣмъ жиламъ. Такъ и набросишься на каплуна или паштетъ изъ дичи, и среди этого, въ довершеніе всего, страстное объятіе, нѣжное, шепоткомъ сказанное слово, разжигающій поцѣлуй… Ну, можно ли чего желать больше?

Но отпускъ Васиньки длился не долго и они вернулись въ «его» городъ, въ «его» домъ, чтобы сдѣлаться осѣдлыми людьми. Что за бѣда? Развѣ осѣдлость и сидячая жизнь мѣшаютъ имъ продолжать медовый мѣсяцъ? — Ничуть. Васинька служитъ головою, лицо видное, почетное; она дѣлается «madame голова», — нужно обуздать себя, взять въ руки, напустить серьезность, сбросить легкомысліе, перестать быть «шалуньей-дѣвочкой», какъ ее называетъ Вася. Ха-ха-ха!… Она — дѣвочка! Ну, сохрани Богъ, кабы всѣ были такими дѣвочками! Мамаши бы тогда заживо зарылись отъ стыда… Тяжко ей было прощаться съ Москвою, гдѣ она провела столько хорошихъ, счастливыхъ дней. Она безъ памяти любила эту милую, вонючую, русскую, наивную деревню, съ ея пылью, грязью, конкою и шумомъ. Здѣсь она родилась, выросла, воспиталась. Особенно любила она Кузнецкій, куда бѣгала за французскими романами въ библіотеку Готье, и Петровку съ пассажемъ. Тамъ у нея былъ знакомый красавчикъ-купецъ, похожій на лорда, — она такъ находила; къ нему она, подъ разными предлогами, забѣгала въ магазинъ и тараторила, по часамъ о всевозможныхъ пустякахъ. Глазки разгорались, щечки пылали, голосокъ прерывался. По ночамъ же мечтала о немъ, видѣла его во снѣ. Ахъ, невозвратное время, единственное въ жизни!

Но Васинька былъ дороже Москвы и она утѣшалась мыслью, что покидаетъ ее ради «него». Ихъ провожали родные, знакомые; она всплакнула, но лишь поѣздъ тронулся и она увидѣла себя въ купэ, наединѣ съ своимъ божкомъ, слезы мгновенно просохли отъ улыбки счастья; впрочемъ, она и тутъ поплакала немножко, склонивъ головку на грудь мужа, но уже отъ другого: то были слезы умиленія и благодарности судьбѣ.

И, вотъ, уже два года, какъ она неограниченно царитъ и властвуетъ въ своемъ маленькомъ царствѣ, чиня судъ и расправу, милуя и наказуя, выдавая и принимая, разсчитывая и тратя. Ею все стоитъ, все держится. Не закажи она обѣда, забудь вынуть чистое бѣлье, Васинька просидитъ голоднымъ и неодѣтымъ. Онъ такъ привыкъ, чтобъ она была вездѣ и всюду; онъ, какъ за каменною стѣной, живетъ за нею. Его дѣло только деньги добывать для ея удовольствій и потребностей — вотъ что, остальное же не должно его касаться; она уже разъ такъ завела и не терпитъ вмѣшательства въ свои распоряженія и непослушанія. Она самая примѣрная жена, хозяйка; вездѣ у нея чистота, порядокъ. Она не только въ кухню, даже въ сараи и конюшни носъ суетъ: сама выдаетъ овесъ, отвѣшиваетъ и отмѣриваетъ провизію, не довѣряя ключей никому. Она хоть и идеалистка, но не вѣритъ въ людскую честность и безкорыстіе; она знаетъ одного безсребренника — своего Васю, остальные же всѣ — мошенники и плуты. Отвѣтовъ она не любитъ, возраженія не допускаетъ, совѣтовъ ничьихъ не слушаетъ и поступаетъ всегда по своему разуму. Словомъ, во всемъ видна избалованная дочка нѣжныхъ родителей.

Одна бѣда — нѣтъ дѣтей. Она ужь и къ доктору обращалась, — нѣтъ и нѣтъ. Что ты будешь дѣлать? Еслибъ она вѣрила въ сказки, то выписала бы рыбу такую, какъ та царица безплодная, чтобы только имѣть пискунчика: «мама», «папа»… «Агу, дѣточка, агу», — а онъ бы чмокалъ, топорщилъ губки и дѣлалъ бы этотъ милый звукъ: «аски»… Она ужь и пѣсенку придумала, какой бы убаюкивала его; сама бы пеленала, купала, кормила; поставила бы люльку около своей постели, — авось бы Васинька ничего не имѣлъ противъ… А то бы и прогнала его изъ спальни, право! И няньки бы не брала. Вотъ бы было весело! А вдругъ бы заболѣлъ и умеръ? — Нѣтъ, сохрани Богъ, лучше не нужно. Все равно бы скучала и тяготилась, вѣдь она знаетъ себя. Это только такъ кажется, что хорошо: тамъ бы захотѣлось на вечеръ ѣхать, а тутъ — пеленай, корми; танцевала бы и думала, что съ нимъ тамъ… Куда ей быть матерью, съ ея натурою, характеромъ! Вотъ постарше будетъ — другое дѣло, а теперь въ ней и степенности нѣтъ, — еще тянетъ порхать, кружиться и… и побѣждать, ну, да, побѣждать, — что-жь тутъ дурнаго? Развѣ ей мѣшаетъ это любить своего Васиньку больше всего на свѣтѣ и не промѣнять ни на кого? Что она теряетъ, если разокъ-другой кому сдѣлаетъ глазки? — Ровно ничего, да и онъ тоже. Все-таки она его любитъ, она его жена, вѣрная, нѣжная, добрая, ласковая. А отчего же не покружить какому-нибудь дураку головы, если это доставляетъ удовольствіе, щекочетъ самолюбіе? Тутъ никто ничего безнравственнаго не найдетъ. Въ сущности вѣдь хоть она и страстная, горячая женщина, все-таки во многомъ — ребенокъ, на многое смотритъ по-дѣтски, а ребенку и пошалить дозволительно. Войдетъ въ лѣта, --перестанетъ и смотрѣть на всѣхъ; а пока молода, живи и пользуйся преимуществами молодости. Состарѣться-то успѣешь, хоть она увѣрена, что до гробовой доски останется молода душой, и Васинька понимаетъ, что все это невинно, шутки, потому и не ревнуетъ… Да, не ревнуетъ. Вотъ эта-то вторая бѣда — и самая горькая — еще важнѣе первой: ужь какъ она ни вызывала его на ревность, что ни продѣлывала, — нѣтъ и нѣтъ. Разъ, напримѣръ, чуть не сама подошла знакомиться съ мальчишкою — студентомъ перваго курса, молоденькимъ, хорошенькимъ, пухленькимъ, застѣнчивымъ, какъ дѣвочка. Чуть усики пробиваются, но въ глазахъ что-то трогательно-мечтательное, Лермонтовское, смущается и опускаетъ глазки такъ мило, избѣгая взгляда другихъ. Это было, положимъ, нехорошо и неловко, но предосудительнаго, «особеннаго», въ этомъ ничего не было, — захотѣлось просто познакомиться съ человѣкомъ, показавшимся порядочнѣе другихъ, который еще не напрактиковался въ житейскихъ мерзостяхъ и не умѣетъ говорить женщинѣ гадостей; Главное, ее подкупило убѣжденіе, что молодежь идеально смотритъ на женщину, это было ея мнѣніе, — да притомъ онъ выглядѣлъ такимъ comme il faut.

Увлечься, полюбить она, конечно, не могла бы. Боже мой! полюбить… Это даже кощунство — такія выраженія употреблять, зная ея чувство къ мужу, всю силу ея любви, величіе ея взглядовъ на семейный очагъ. А еще главнѣе — ей хотѣлось, чтобы мужъ ея поревновалъ чуточку. Но и тутъ не выгорѣло: побранилъ ее, по обыкновенію сказалъ, что «неприлично, не водится», — да тѣмъ дѣло и кончилось.

Глупый, глупый Васинька!… Развѣ она этого добивалась? Нужно ей эти нотаціи, — и такъ надоѣли по горло. Вообще, она не понимаетъ его. Вѣдь ясно, что любитъ ее безъ ума, а самъ хладнокровенъ, спокоенъ, невозмутимъ, — ни подойдетъ самъ: приласкаться, ни поцѣлуетъ лишній разъ. Все принуждай, силою вызывай, да и то не всегда удается. А такою развѣ она себѣ воображала замужнюю жизнь? Виновата ли, что она любитъ его до изступленья, до дурноты, какъ сумашедшая, голову теряетъ иногда отъ одного звука его голоса, шаговъ, а онъ… онъ какъ истуканъ бездушный, каменная баба, что на курганѣ стоитъ гдѣ-то, — забыла гдѣ. Ей ея бабушка говорила, что видѣла… Мало ей одной этой любви, что гдѣ-то, въ глубинѣ души, таится, не выходя на свѣтъ Божій, какъ ее ни старается она вытащить оттуда обѣими руками. Не довольствуется она однимъ сознаніемъ существованія этой любви, — нѣтъ, вы ее подавайте ей всю, чтобы на виду была, не пряталась, Чтобы давала себя чувствовать ежеминутно, во всемъ, вездѣ, — какъ ея чувство у всѣхъ на глазахъ. И Дуняша, и Никитка-кучеръ, и Мотька-дворникъ — всѣ, всѣ знаютъ, насколько барыня любитъ своего барина — «обмираетъ по немъ» — и она еще нарочно на-показъ ласкается; она не стыдится, а гордится. Тутъ таиться нечего: онъ — мужъ. А Васинька, наоборотъ, никогда, ни при комъ не цѣлуетъ и сердится даже, если кто замѣтитъ. Удивительно странный человѣкъ! Неужели серьезность мѣшаетъ быть нѣжнымъ? Называетъ, ее «расплывчатой». Ну, да, она расплывчата, сентиментальна; идеалистка, — ее воспитали на французскомъ романѣ, — съ пылкимъ воображеніемъ, широкою фантазіей, часто поднимающей ее отъ земли и уносящей далеко въ облака. Но вѣдь это доказываетъ поэтичность натуры, художественные инстинкты, и ничего болѣе. Что-жь, лучше бы было, еслибъ и она была такою же рыбой? Вѣдь это что же вышло бы? Разъ бы въ недѣлю цѣловались… Удовлетворитъ ли подобная жизнь такую живую, кипучую натуру?… Оттого ли онъ такой, что отжилъ уже бурную пору молодости съ ея порывами, понятными ей одной? Она не можетъ сказать, но только чувствуетъ, что ея жизнь не полна, — не такимъ бы хотѣла она его видѣть, своего Васю.

Оттого и скука, хандра у нея, оттого и выкидываетъ она разныя штуки, чтобъ расшевелить его; а то точно замерзшій, безкровный. Ахъ, она такъ обожаетъ ссоры, — не маленькія, но настоящія, пахнущія драмою, трагедіей, кровью. И потомъ — миръ, клятвы, обѣты… Ничего не можетъ быть пріятнѣе въ семейной жизни.

Вотъ онъ находитъ, что семья — это покой, отдыхъ для души, а она — напротивъ. Для нея семья — это жизнь, а она иначе не можетъ представить себѣ жизни, какъ съ бурями, треволненіями, порывами. Она — огненная женщина, порывистая и вмѣстѣ чувствительная, отчаянная и покорная, кроткая. Она по себѣ видитъ, что эти качества совмѣстимы. Она не понимаетъ однообразной жизни — по стрункѣ, по механизму, какъ урокъ заученный. Это не жизнь, а молоко кислое. И она бы тогда закисла и ни на что, бы не сдѣлалась годна. Да, да, въ Васинькѣ ея недостаетъ именно того, безъ чего она прожить не, можетъ, — жизни, огня! Вотъ она договорилась. Онъ смѣется надъ ней и ея понятіями «о жизни», говоря, что эти понятія самыя извращенныя, ложныя, грубыя; но относительно этого ему ея не перевоспитать, — напрасный трудъ, — она останется при своемъ; и потому, при всемъ своемъ счастьѣ, она все- таки немножко несчастна, недовольна.

Да и что такое, если разобрать, ихъ теперешняя жизнь? — Утромъ встанутъ, пьютъ чай, кофе; онъ уѣзжаетъ на должность, она — по хозяйству, садится вышивать. Онъ возвращается, беретъ газету и прочитываетъ отъ передовой статьи до объявленій включительно, держа на колѣняхъ моську — собаку, или шагаетъ по комнатѣ, играя опять съ моською. Потомъ — обѣдъ. Онъ отдыхаетъ, она читаетъ; тамъ снова чай, газета и моська, клубъ и музыка. Опять — сонъ, чай, моська и т. д. безъ конца… вяло, монотонно. И это жизнь?… Это — прозябаніе, вотъ это что! А моська эта… о, она ее ненавидитъ по-временамъ! Это — ея злѣйшій врагъ: она отнимаетъ у нея мужа, поглощая его вниманіе. Вѣдь либо съ моською играть, либо… И вотъ она, раздраженная, выведенная изъ себя его равнодушіемъ, начинаетъ его мучить: теребитъ его, щиплетъ, дергаетъ за бороду, за волосы, за уши, щелкаетъ по носу, по щекамъ, чтобы заставить обругать ее, толкнуть, ударить, что-ли, наконецъ, — чтобы было, словомъ, къ чему придраться и начать «сцену». Когда же и это не беретъ, она хлопаетъ дверью и начинаетъ, все швырять и топтать, клянется мѣсяцъ не подходить къ нему, проучить, — и въ то же время прислушивается, какъ онъ играетъ съ моською, осыпая ее самыми ласкательными именами. Горькія слезы обиды застилаютъ ей глаза, и она, убѣдившись, что онъ ее совсѣмъ не любитъ, — ему собака дороже, — называетъ себя несчастною, молитъ небо о смерти, болѣзни, всякихъ напастяхъ, потому что жизнь «противна».

Но проходитъ день, наступаетъ ночь, и она, по его возвращеніи изъ клуба, вмѣсто того, чтобы проморозить его, какъ обѣщала утромъ, бѣжитъ босикомъ, забывъ изнѣженность и холодъ, отворять ему и овечкою припадаетъ къ его рукѣ, едва онъ успѣваетъ взяться за руку. По правдѣ сказать, она дурнаго нрава, очень дурнаго, — эгоистка. Сколько разъ она давала себѣ обѣщаніе исправиться, сдерживаться, покорять буйное сердце разуму, — нѣтъ. Чуть что — и «ндравъ» опять прорывается наружу. Впрочемъ, ему что? — Онъ знаетъ, что она первая подойдетъ все равно. А все-таки она его любитъ, ни на кого не промѣняетъ, — до того любитъ, что иногда просто усталость чувствуетъ и пресыщенье отъ страсти и полноты счастья.

II.

Дверь тихо отворилась. Онъ!

Марья Алексѣевна съ головою накрылась одѣяломъ и притворилась спящею, но сама хохотала, боясь выдать себя. Василій Николаевичъ подошелъ къ постели и засмѣялся. Это былъ высокій, полный, могуче-сложенный, красивый брюнетъ. Лицо его, фигура дышали силою, здоровьемъ, самоувѣренностью и довольствомъ.

— Не надуешь… Будетъ валяться, киска! — промолвилъ онъ, сдергивая одѣяло. — Десять часовъ.

«Уже десять! Какъ незамѣтно пролетѣло время».

Она потянулась, смотря на него и играя глазами, фыркнула и протянула ему руки.

Но Василій Николаевичъ былъ уже у окна и раздвигалъ занавѣси. Ясная, солнечная погода глянула въ окно и освѣтила радостнымъ лучомъ сердце мечтательницы-институтки даже замужемъ.,

Марья Алексѣевна взвизгнула, подпрыгнула на постели и, доставъ мужа, дернула за рукавъ, а сама, смѣясь, упала навзничь на подушки.

— Попочка, милый, обними меня, поцѣлуй! — вскричала она съ самымъ счастливымъ видомъ.

Она пригнула его голову и осыпала поцѣлуями его лицо, шею, насильно посадивъ его на постель.

— Задушишь, пусти, — задыхаясь проговорилъ онъ, вырываясь, — Волосы всѣ спутала.

— Не пущу, не пущу! Мой, мой, — никому не отдамъ!

Она была такъ мила въ чепчикѣ, съ выбивавшимися изъ-подъ него прядями, что у мужа загорѣлись глаза. Марья Алексѣевна такъ и подпрыгнула. Онъ ее поцѣловалъ въ губы.

— Ну, ну, вотъ и поцѣловалъ… Что же дальше?

Она поглядѣла ему въ глаза, засмѣялась и оттолкнула.

— Убирайся — вотъ что дальше! Ты не человѣкъ, а колода непонятливая.

Она высунула ноги.

— Подай чулки!

Тотъ подалъ.

— Надѣнь! — повелительно промолвила она.

— Ну, ужь это спасибо, — у самой есть руки.

— Да не хочу я сама.

— Позови Дуняшу.

Онъ приглаживалъ волосы у трюмо.

— Я хочу, чтобы непремѣнно ты… Ну, голубчикъ, — ну, миленькій!

— Перестань капризничать!

— Ну, такъ ножку поцѣлуй.

— Ну, да… Это еще что за новости?

— Попочка! — капризно вымолвила она.

— Перестань упрямиться, — я ухожу.

— Ну, понимаешь, до смерти хочется. Не проживу безъ этого.

Онъ двинулся къ двери.

— Это, значитъ, ты любишь?

Онъ откашлялся и закурилъ папиросу.

— Такъ не поцѣлуешь, отвѣчай?… Вася, отвѣчай!

Она знала, что деспотизмомъ и своеволіемъ съ нимъ ничего не возьмешь, но теперь на нее нашла минута, каприза, а она была «женщиною минуты». Онъ ее звалъ даже: «минутка».

— Одѣвайся, — я сейчасъ уѣзжаю.

— А, ну, хорошо… И не возвращайтесь. Можете хоть недѣлю, — не заплачу! — отрывисто выговорила она, нервно натягивая чулки. — Теперь я вижу, какъ вы меня любите, — продолжала она, возвышая голосъ. — Я сегодня же ѣду на вечеръ и все время сидѣть буду съ хорошенькимъ студентомъ, танцевать и ходить… Слышите?

— Слышу.

— Тебѣ все равно будетъ?

Его невозмутимость лишала ее самообладанія.

— Мнѣ-то какое дѣло? — пожалъ онъ плечами. — Это дѣло твое.

— Пожалѣешь, погоди! — злобно крикнула она вслѣдъ, потрясая кулакомъ. — Противное дерево! Ну, есть ли еще такіе?… Молоденькая, свѣженькая, хорошенькая жена сама лѣзетъ съ ласками, а онъ носъ воротитъ. Мурло противное! А теперь навѣрное съ моською… Ну, какое терпѣнье тутъ устоитъ?

Она подбѣжала къ окну и, натягивая юпку, стала глядѣть, какъ онъ садился въ сани.

— Пень, полѣно! — прошептала она и высунула ему языкъ.

Она наскоро одѣлась, распорядилась по хозяйству и сѣла за рояль пѣть экзерцисы.

Моська, сидѣвшая на привязи у ея кровати, чтобы не убѣжала за бариномъ, оборвалась, перегрызя тесьму, и прискакала къ ней на трехъ ногахъ. Она не могла равнодушно слышать ея пѣнія и всегда укладывалась у ея ногъ на коврикѣ и вздыхала, сопѣла, кряхтѣла отъ избытка удовольствія. Марья Алексѣевна, не замѣтившая ея, пѣла съ наслажденіемъ. Она была въ голосѣ, и это немного сшибло съ нея сердце. Окончивъ десятокъ этюдовъ, она перешла къ фисгармоніи и мечтательно начала трогательную вещичку, подъ названіемъ «Ave Maria», наклоняя головку то направо, то налѣво. Аккорды сливались въ чудную мелодію, ножка въ бархатной туфелькѣ граціозно двигалась, нажимая педаль… Музыкантша унеслась въ облака, поднявъ глаза на стоящій за гармоніею цвѣтокъ, какъ вдругъ какая-то фальшь рѣзнула ея ухо, еще, еще — и по комнатамъ понесся какой-то отчаянный вопль, вой, смѣшанный съ визгливыми нотами. Марья Алексѣевна, поднявъ одну руку и не докончивъ чувствительной трели, обернулась и побагровѣла.

Моська, съ обрывкомъ на шеѣ, свернувъ на бокъ голову и оттопыривъ ухо, вся превратившись въ напряженное вниманіе, выводила жалобные звуки подъ тактъ «Молитвы». Марья Алексѣевна, раздраженная, дала ей шлепка, привязала на мѣсто и уложила нѣсколькими пинками ногой. Но понятно, что играть дальше она не могла, — моська все перевернула въ ея душѣ. Она углубилась въ платье, которое должна была надѣть вечеромъ.

Пріѣхалъ мужъ и дернулъ за затворенную на задвижку дверь.

— Убирайтесь! — хотѣла она крикнуть, но сдержалась и только кашлянула.

— Отвори, — промолвилъ онъ за дверью. — Будетъ глупить.

«Ахъ, этотъ голосъ, сколько онъ въ ней вызываетъ!»

Она взглянула въ зеркало. На нее глянуло продолговатое личико съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица; тоненькій, прямой, немного вздернутый носикъ, голубые, съ длинными, загнутыми кверху рѣсницами, глазки. Пунцовыя, полныя губки капризно изгибались; въ бровяхъ, въ складкахъ лба и въ пухленькомъ подбородкѣ съ ямочкою лежало своевольное, упрямое выраженіе. «Какая она душечка!»

Она послала себѣ поцѣлуй. Она даже смягчилась душой и подумала, что слѣдовало бы помириться съ попочкою, но подавила въ себѣ этотъ порывъ.

«Пусть… Это — урокъ. Увидитъ, что она такая хорошенькая, и пожалѣетъ».

Мужъ вошелъ въ другую дверь и сталъ мѣнять сюртукъ. Моська, чесавшая съ старческимъ покряхтываньемъ ухо, кинулась къ нему и стала на дыбы, удерживаемая привязью.

— Ахъ, колодникъ, бѣдный! — жалобно говорилъ Василій Николаевичъ, маня ее. Моська пищала и рвалась, ожидая отъ барина спасенія.

Тотъ отвязалъ ее и, присѣвъ на корточки, сталъ гладить по спинкѣ. Моська щурилась и облизывалась.

Марья Алексѣевна искоса глядѣла на мужа, громко шурша платьемъ.

«Скажите на милость, хоть бы что, будто и не произошло ничего между нами. О, идолъ, безчувственное созданіе, эгоистъ!»

— Чего это ты заперлась? — спросилъ онъ, продолжая играть съ собакою, лежавшею кверху животомъ и кусающею его руки.

Она промолчала, сдѣлавъ строгое лицо.

— Ты бы лучше кофе сварила, Маня, чѣмъ съ глупостями возиться.

«Глупости… Собака — не глупости, а платье… Съ собакою можно возиться, — это дѣло, занятіе, — а… Это онъ въ пику все, въ пику».

Она молчала и только сдвинула брови.

— Куда это ты собралась? — продолжалъ онъ, видимо не дуя въ усъ.

— Не ваше дѣло, отстаньте!

Онъ изумленно поднялъ голову.

«И этого не помнитъ. Нарочно притворяется, — отлично знаетъ».

— Еще не сошло, значитъ?

«Скажите, еще смѣяться смѣетъ».

Она готова была разорвать его на куски за его невозмутимость:

«До сцены меня довести хочетъ, вѣрно. Такъ вотъ нарочно не стану» — съ злостью подумала она.

Онъ вышелъ, не затворивъ даже дверь. Моська бѣжала за нимъ, кусая его за панталоны. Онъ взялъ ее на руки.

— Проклятый!… Живите съ вашей моськой, обнимайтесь, а я не стану, — убѣгу… Къ любовнику убѣгу! — крикнула она вслѣдъ и на весь домъ хлопнула дверью.

«Что она сказала? Съ ума сошла? Сама будетъ виновата, и поправить нельзя будетъ. Какого еще выдумала любовника? Ну, не сумашедшая ли?»

— Господи, Господи, за что я такая несчастная! — воскликнула она.

Она сѣла на постель, закрылась руками и заплакала.

Солнце, морозъ, вечеръ, платье — все потеряло для нея цѣну и прелесть. Прибѣжала моська и, вспрыгнувъ на ея платье, начала ласкаться и лизать у нея за ухомъ.

— Вонъ! — неистово крикнула она и швырнула ее такъ, что та кубаремъ покатилась и ударилась головой о дверь.

Она ужасно любила мосиньку, съ ея бородавочками, черною мордочкой и хвостикомъ колечкомъ; но теперь она была ея соперницей, ея личнымъ врагомъ, — она стояла между нею и мужемъ.

Въ залѣ послышались голоса. Марья Алексѣевна мгновенно стихла, заглянула въ щелку, съ влажными щеками и глазами.

«А, Петровъ… Хорошо. Тѣмъ лучше».

Петровъ былъ хлыщъ, обожатель Марьи Алексѣевны, и питалъ тайную надежду влюбить въ себя хорошенькую «головку», какъ себя называла шутя Марья Алексѣевна.

Она припудрилась и вышла съ самою любезною улыбкой.

— А, пріѣхали? — заиграла она глазками, удерживая его руку въ своей. — А сказали, что боитесь меня видѣть, чтобъ не потерять голову.

Онъ никогда ничего подобнаго не говорилъ. Марья Алексѣевна слыла за неприступную и зажимала ротъ при первой «гадости», но она уже продолжала трещать, хохотать и щуриться на него кокетливо, грозить ему пальцемъ. Она была неузнаваема.

Василій Николаевичъ былъ тоже веселъ, шутилъ, смѣялся, часто взглядывая на жену, — словомъ, держалъ себя какъ ни въ чемъ ни бывало.

Все это еще болѣе разжигало Марью Алексѣевну. Она начинала въ себѣ чувствовать приступъ отчаянности, безшабашности.

«А, онъ хочетъ показать, что мы живемъ голубями. У, хитрый!»

Она заговорила о скукѣ, о вечерѣ, просила Петрова непремѣнно быть, обѣщала ему вторую кадриль, сказавъ, что первую танцуетъ съ хорошенькимъ студентомъ, и начала распрашивать о немъ съ самымъ живѣйшимъ интересомъ, въ мельчайшихъ подробностяхъ.

Василій Николаевичъ спокойно курилъ и молчалъ, изрѣдка кашляя. Этотъ кашель выводилъ изъ себя Марью Алексѣевну, — онъ былъ ей ненавистенъ.

Петровъ уѣхалъ въ восторгѣ: такое начало обѣщало еще лучшій конецъ.

Моська, все время лизавшая сапоги гостя, чѣмъ приводила его въ немалое смущеніе, очутилась снова въ объятіяхъ барина и торжественно была внесена въ кабинетъ, гдѣ улеглась на колѣняхъ хозяина, въ сосѣдствѣ газетъ и ящика съ папиросами, на вольтеровскомъ креслѣ, въ углу.

Марья Алексѣевна явилась туда съ сверкающими глазами и пылающими щеками.

— Не смѣйте заговаривать со мною, когда я на, васъ зла! — промолвила она. — Меня приличіе обязываетъ отвѣчать при чужихъ, а я этого не хочу, слышите? Лицемѣръ! никого вы не обманете этимъ. Прислуга первая видитъ и разнесетъ. Понимаете?

Василій Николаевичъ ничего не понималъ, кромѣ того, что на жену «нашло», и потому лучше не трогать, пока не «сойдетъ» само собою.

III.

Обѣдъ начался въ торжественномъ молчаніи. Василій Николаевичъ кушалъ беззаботнымъ образомъ и гладилъ моську, просившуюся на колѣни; Марья Алексѣевна гремѣла ложками, тарелками, просыпала соль и подбирала ее, поминая всѣхъ чертей и дьяволовъ. Пискъ моськи перешелъ скоро въ жалобный, избалованный лай. Только-что Василій Николаевичъ протянулъ руку, чтобы, по обыкновенію, взявъ ее за загривокъ, помочь ему выбраться, какъ собачонка, неожиданнымъ образомъ, проскользнула мимо его руки, вспрыгнула сама на колѣни и. потащила лапами за конецъ скатерти. Тарелка, стоявшая на самомъ краю, покачнулась, супъ разлился на скатерть и панталоны барина; кость съ говядиною съ шумомъ шлепнулась на только-что вымытый полъ, образовавъ сальное пятно, и, подхваченная виновницею переполоха, была унесена въ кабинетъ.

Марья Алексѣевна взбеленилась.

— Сами неряха и собаку пріучаете! — прошептала она, вспыхнувъ до корня волосъ, и задохнулась отъ подступившихъ слезъ.

Василій Николаевичъ только кряхнулъ, вытирая салфеткою панталоны, но мокрый конецъ скатерти такъ и остался висѣть, пачкая ихъ опять.

Подали жаркое.

— Это что такое?… Куда вся говядина дѣвалась? — ткнула хозяйка пальцемъ въ сотейникъ.

Дуняша испуганно взглянула на барыню.

— Вся тутъ.

— Врешь, я много давала! Украла… Скажи, что она воровка.

— Маня, — осторожно замѣтилъ мужъ, — стоитъ изъ-за этихъ пустяковъ волноваться.

— У такихъ рохлей все пустяки! — сверкнула она на него глазами. — А это что? Опять сотейникъ не вычищенъ, опять?

Она видѣла, что лучше нельзя вычистить, — онъ сіялъ, какъ золото, — но нужно было отвести душу, придраться къ чему-нибудь.

Дуняша чуть улыбнулась.

— Какъ ты смѣешь смѣяться, дрянь? — крикнула она, ударивъ рукою по столу, такъ что браслетъ разстегнулся и упалъ. — Вонъ отсюда!

Вмигъ тарелка съ котлетою загремѣла по полу, а вилка воткнулась въ половицу. Не посторонись горничная, фарфоръ пришелся бы ей по лбу, — у Марьи Алексѣевны глазъ былъ вѣренъ, а злость придала ей силу.

Моська, поджавъ хвостъ, нырнула подъ бариновъ стулъ, но потомъ, осторожно, высунувшись на-половину, стала подлизывать соусъ.

— Простите, барыня, я не знала… Не буду больше, — пролепетала помертвѣвшая Дуняша, складывая руки.

— Ахъ, Боже мой! — выговорилъ Василій Николаевичъ, сморщившись болѣзненно и запустивъ отчаяннымъ жестомъ руку въ волосы.

Это восклицаніе только подлило масла въ огонь.

— Вамъ бы только охать… Кисляй вы, мямля, рыба, вамъ дѣла нѣтъ! Ваше дѣло проучить, чтобъ не смѣла грубить, — затрещала жена дрожащимъ голосомъ.

— Да кто тебѣ грубитъ?

Дуняша, подобравъ тарелки, удрала въ кухню повѣстить о томъ, что вѣрно господа поссорились: баринъ молчитъ, а барыня «и рветъ, и мечетъ».

— А это не грубость, не грубость? Смѣетъ улыбаться… дрянь… Вѣрно не даромъ, что заступаетесь за нее, — есть прич…

Но она прикусила языкъ.

«Что она опять говоритъ? Чисто бѣшеная… Такъ зачѣмъ же ее бѣсятъ?»

Василій Николаевичъ всталъ и ушелъ спать, не проронивъ ни слова. Марья Алексѣевна упала головой на столъ и разрыдалась злобно, желчно.

«Совсѣмъ онъ ея не любитъ, не любитъ, не любитъ!» Она чувствовала себя одинокою, жалкою, покинутою всѣми «жертвою»!

Успокоившись немного, она тоже улеглась, но не забыла ни на минуту, что сегодня вечеръ и что она должна быть интересна. Она укрылась плэдомъ, но заснуть не могла, ворочалась, вздыхала и нервно всхлипывала безъ слезъ. Василій Николаевичъ, напротивъ, спалъ, казалось, самымъ беззаботнымъ сномъ. Марья Алексѣевна стала размышлять на грустныя темы.

«Боже мой, — думалось ей, — неужели же чѣмъ дальше, тѣмъ онъ будетъ все хладнокровнѣе, истуканнѣе? Она чувствуетъ, что чѣмъ старше дѣлается, тѣмъ горячѣе, пламеннѣе чувствуетъ и любитъ его, тѣмъ сильнѣе въ ней и необходимѣе потребность любви. Бальзаковскія женщины — самыя страстныя; говорятъ, этотъ „бабій вѣкъ“ именно опасный, роковой для нихъ. А вѣдь ему будетъ тогда сколько? Почти семьдесятъ — ужасно! Повѣситься на отдушникѣ, или удушиться подушкою — одно останется».

Она стала вспоминать разные случаи самоубійствъ.

«Какъ это умираютъ? Въ Парижѣ все угаромъ, жаровню разведутъ… А вотъ въ послѣднее время стали съ башни бросаться. Это пока летишь — умрешь». Она содрогнулась и зажмурилась, точно увидѣла себя летящей съ башни. «Маленькою, она хотѣла сдѣлать опытъ съ двумя зонтиками, взобралась на чердакъ… Спасибо, прачка увидала, а то бы теперь и замужемъ не была за этимъ… О, какъ она на него зла, — убила бы!»

— Постылый! — прошептала она, грозя кулакомъ ему въ спину и сжавъ зубы, и отвернулась.

«Нѣтъ, она бы никогда не рѣшилась на самоубійство, хотя частенько приходитъ въ голову. Лучше въ летаргическомъ снѣ быть. Одѣли бы въ бѣлое, убрали цвѣтами живыми.

Разубрали меня, разукрасили,

А ужь я ли красой не цвѣла? —

пришло ей. въ голову. Ахъ, когда-то и она восхищалась этими стихами, и сама писала… про гондолу, луну, замокъ, посвящая „риѳмоплетство“ учителю словесности, котораго обожала въ институтѣ. А сочиненія ея?… Напримѣръ: „Какъ великъ Богъ“. Тутъ и пастушокъ съ пастушкою, и лебеди на озерѣ, подъ тѣнью плакучей ивы, и солнце… чего, чего не было? И откуда что бралось. „Геніальная головка“, называли ее, „золотое сердце“. Одинъ „этотъ“ не цѣнитъ. Умерла бы, тогда бы оцѣнилъ».

У нея защекатало въ носу, она заморгала.

«Упалъ бы у гроба, обхватилъ его руками, и рыдалъ, рыдалъ… Охъ, хотѣлось бы испытать, чтобъ узнать, насколько сильна его любовь къ ней. Вѣдь тогда бы вполнѣ выказалась. Притвориться? — Да нельзя, — выдастъ это глупое сердце… Кабы выпить что, чтобъ оно совсѣмъ неслышно билось, и вдругъ бы, когда стали опускать въ могилу, она бы встала, пробудилась отъ электрическаго… фу, что она вретъ? — отъ летаргическаго сна… Впрочемъ нельзя, — крышка закрыта… Ну, раньше… Словомъ, все равно… И вотъ бы обрадовался, съ ума сошелъ! И тогда бы навѣрно любилъ больше, дорожилъ, боялся потерять опять. Какъ это тамъ, въ „Трущобахъ“ этихъ, женщина очутилась въ могилѣ… Мыши, червяки, и вдругъ слышать… у-у! Какъ это ее звали? Забыла. Она зачитывалась, упивалась этою книгой, бредила ночью мертвецами и перепугала няньку».

Марья Алексѣевна засмѣялась и заглушила смѣхъ подушкою.

«А то одинъ актеръ, играя, долженъ былъ заколоться золотою булавкой и взаправду ее всадилъ въ сердце… Что, еслибъ она?… Можно было бы спасти, или нѣтъ?… У нея есть длинная булавка для шали. За то перепугу, перепугу…»

Что-то скребнуло у двери и стихло. Марья Алексѣевна вздрогнула и уставилась туда. «Это что? Опять мыши завелись? Надо мышьяку».

Скребъ усилился, сдѣлался дерзче, перешелъ въ стукъ, громкій, смѣлый.

— Моська… Ахъ, избалованная дрянь!

«Гамъ, гамъ!» — смѣло раздалось за дверью.

^{: --} Ахъ, подлая! Ещё разбудитъ… Цыцъ! — шикнула она, поднимаясь, наготовѣ задать трепку баловницѣ.

«Стоитъ заботиться объ этомъ безсердечномъ, охранять его покой».

Но не успѣла она поровняться съ дверью, какъ моська, обѣжавъ кругомъ, растворила съ размаху другую дверь, вскочила на постель Василія Николаевича, взобралась на подушку, къ нему на голову и завертѣлась, приловчаясь улечься попокойнѣе.

Марья Алексѣевна схватила ее за хвостъ, чтобы сдернуть, но моська огрызнулась и исчезла подъ одѣяломъ, внезапно приподнятымъ бариномъ. Черезъ секунду оттуда послышалось ея самодовольное сопѣнье. Марья Алексѣевна посмотрѣла на мужа; въ ней опять шевельнулось недоброе чувство.

«Видите, какія нѣжности, А попробовала бы она… Моська въ ротъ, кажется, влѣзетъ, и то ничего».

Василій Николаевичъ уже заснулъ опять, какъ вдругъ жена выпалила:

— Прогоните собаку, — она мнѣ спать не даетъ: ищетъ все блохъ, щелкаетъ зубами, на нервы дѣйствуетъ.

Никто не шевельнулся, только изъ-подъ одѣяла доносилось кряхтенье и чмоканье. Это моська, придерживаемая рукой барина, чесала ухо и потомъ облизывала лапку.

«Притворяется», — подумала жена.

Она долго сидѣла на постели, глядя на спину мужа, потомъ медленно встала и, съ размаху навалившись на него сзади, обхватила за голову.

Испуганный Василій Николаевичъ вздрогнулъ.

— Ахъ, ну что такое, Боже мой! — сердито выговорилъ онъ. — Не мѣшай спать пожалуйста.

Онъ закрылся съ головою.

Просящее, виноватое, любовное выраженіе на лицѣ супруги смѣнилось опять задорнымъ, надутымъ и враждебнымъ.

— Ничего, — отрывисто отвѣтила, она и добавила черезъ секунду: — Конечно, я не моська.

Она обругала себя за проявленіе ласки и желаніе помириться и, зарывшись головою подъ подушку, скоро заснула.

IV.

Проснувшись, она увидѣла мужа за умывальникомъ. Шторы были спущены.

«Заботливость… — подумала она. — Да не безпокойтесь, не замаслите ничѣмъ».

Марья Алексѣевна накинула на лицо плэдъ и пролежала, пока мужъ не ушелъ. Тогда она вскочила, сердито велѣла «Авдотьѣ» принести чаю въ спальню, выпила двѣ чашки съ булками и приступила къ прическѣ, такъ какъ было уже поздно.

Вошелъ мужъ, подошелъ къ трюмо и пригладился, не глядя на нее, хотя она нарочно приблизила къ зеркалу лицо, выправляя брови и рѣсницы.

— Очаровательна, обворожительна! — проговорилъ онъ, усмѣхнувшись, и вдругъ, взявъ ее деспотично, двумя пальцами, за локончикъ на лбу, потрясъ его такъ, что голова закачалась.

— Эхъ, ты, смѣшная дѣвочка!

Марья Алексѣевна чуть не лишилась чувствъ; у нея даже въ глазахъ потемнѣло отъ обиды.

— Какъ вы смѣете? Вонъ изъ моей комнаты! — глухо проговорила она, чувствуя, что горло ея сдавило клещами и слезы готовы брызнуть.

— Да что ты бѣсишься сегодня?

— Вонъ, вонъ! — взвизгнула она не своимъ голосомъ, — или я убѣгу.

Она стремительно кинулась къ двери, но онъ ее удержалъ.

— Куда это?

— На дворъ, на улицу, на морозъ.

— Это зачѣмъ же?

— Горячку получить, простудиться… Пустите! — сквозь зубы пролепетала она, вырываясь и морщась отъ боли, такъ какъ онъ пальцами стиснулъ ей браслетъ.

— Маня! — убѣдительно промолвилъ онъ, — вѣдь это, наконецъ, смѣшно. Ты не маленькая и не дурочка.

— Смѣйтесь… Вамъ смѣшно. Вотъ когда умру, тогда смѣйтесь, — проговорила она сквозь слезы и заплакала тихо; капризно, жалобно, топая ногою.

Василій Николаевичъ сѣлъ и посадилъ ее на колѣни.

— Да что съ тобой?

Онъ старался повернуть къ себѣ ея лицо, но она упиралась, хотя чувствовала отъ его давленія красное пятно на щекѣ.

«Припудрюсь, ничего, — думала она. — Пусть помучается. Урокъ, — не мучай меня».

— Какая же ты, однако, злая, я не зналъ.

Онъ ее ссадилъ съ колѣнъ.

— Ну, Богъ съ тобой.

Ей почудилось, что его голосъ дрогнулъ. Сердце ея защемило. Она изподлобья глянула на него.

— Такъ зачѣмъ же ты меня злишь?

— Чѣмъ я тебя злю?

— Не знаешь… Не притворяйся пожалуйста!

— Ей-богу, не знаю.

— Я тебя о чемъ утромъ просила?

Онъ глядѣлъ, недоумѣвая.

— Забылъ?… Видно, что я для тебя интересна. Моська гораздо интереснѣе.

— Конечно, интереснѣе, — засмѣялся онъ и погладилъ ее по головѣ, проговоривъ: — Ахъ, ты, умница моя!

Этотъ тонъ снисхожденья всегда ее злилъ, но тутъ она не выдержала, кинулась ему на шею и спрятала лицо на его груди.

— Милый… ну, зачѣмъ ты смѣешься? Такъ забылъ?… А это что?

Она выставила прелестную ножку въ ажуровомъ чулкѣ и изящной туфлѣ, хоть она и безъ того была вся на виду изъ-подъ коротенькой крахмальной юпочки. Съ распущенными по плечамъ волосами, мокрыми глазами, миніатюрная, какъ куколка, она была прелестна, симпатична до-нельзя. Мужъ искренно любовался ею.

— И отлично помнишь… Все врешь.

Она глядѣла на него нѣжно, любовно, кротко, ластясь, какъ кошечка.

— Попочка, вѣдь ты влюбленъ въ свою жонку, скажи?

Она держала его за голову руками и неперемѣнно глядѣла то въ одинъ, то въ другой глазъ.

— Опять съ глупостями… Нѣтъ, не влюбленъ!

— Въ кого же вы влюблены, сударь?

— Въ Дуняшу.

— Вре-ешь! — протянула она лукаво, — А глаза-то?… Глаза и выдаютъ.

Она закричала, хлопая въ ладоши.

— Обожаешь, влюбленъ, страдаешь, не наглядишься. И-и, оба! — прошептала она, съ невѣроятною силой прижимая его къ груди, и впилась страстно поцѣлуемъ въ его губы.

— Больно, — прошепталъ онъ, тихо отстраняя ее и тяжело дыша, — задохнулся совсѣмъ. Фу, задушишь……

— Вѣдь мы скоро вернемся съ вечера? Мнѣ и ѣхать-то не хочется. Этотъ дуракъ и вправду подумаетъ, что я хочу его видѣть. Ужасно люблю ихъ морочить. Вѣдь онъ вообразилъ, что я готова тебѣ измѣнить ради него. Вотъ осина-то! Я его терпѣть не могу, — болтала она, водя рукой по атласу его сукна на рукавѣ и ощущая пріятное чувство отъ этого прикосновенія.

— Такъ не ѣзди совсѣмъ.

— А ты?

— Я скоро вернусь. Мнѣ нужно по дѣлу, видѣть кое-кого.

— Не женщину?

— Конечно, женщину, свой предметъ.

Она его ударила по щекѣ.

— Нѣтъ, и я. Я не разстанусь съ тобой ни на минуту. Я хочу, чтобъ ты мною любовался. Я буду такая душка. Вѣдь нѣтъ лучше меня, нѣтъ?

— Нѣтъ, есть, много есть.

Выраженіе досады пробѣжало у ней въ глазахъ.

— Врешь, нѣтъ, — для тебя нѣтъ.

— Ну, мнѣ пора, — опоздаю. Я буду ждать тебя.

— Такъ и знала! — надулась она. — Какъ заговорю о любви, сейчасъ — некогда!… Нѣтъ, ты далеко меня не такъ любишь, какъ я тебя. И не говори, не говори, — не повѣрю.

— Да я и не говорю.

— Ну, addio, no caro, addio, — томно проговорила она.

Онъ пошелъ, крѣпко пожавъ ея руку.

— Тютичка! — крикнула она вдругъ.

Онъ былъ уже въ передней.

— Поди, поди сюда, скорѣе.

Онъ вошелъ уже въ шубѣ.

— Ну?

Она сидѣла и кивала ему лукаво, маня его пальцемъ.

— Стань на колѣнки передо мной, я тебя поцѣлую въ глазки.

— Ахъ, я думалъ, дѣло скажетъ! — досадливо вымолвилъ онъ, поворачиваясь. — Вѣдь, право, надоѣло. На все свое время!

— Ну, да, теперь на карты время. Матушка, жизненочекъ, солнце мое красное, заря восхожая, мѣсяцъ ясный, — запѣла она, протягивая руки и глядя умоляюще, — ну, на минутку, только стань, опустись.

— Прощай. Послѣ.

— Не хочу я послѣ! — взвизгнула она.

Онъ топалъ, надѣвая калоши.

— Чудовище, рыбина! — шепнула она. — Придетъ моя очередь, погоди, и я отплачу.

Она прислушалась, какъ онъ уходилъ.

«И непремѣнно папироса въ зубахъ. Хоть бы минуту побылъ безъ этой соски. Какъ это онъ еще шубу или носъ себѣ не спалитъ».

Но на душѣ у нея затихло. Прикалывая цвѣтокъ, она вдругъ нашла, что голубой цвѣтъ ей сегодня не идетъ, нужно черный. Черный придастъ ей интересную блѣдность.

Мгновенно голубая гирлянда очутилась на полу и замѣнилась блѣдно-палевою розой, живописно выглядывавшею изъ-подъ чернаго кружева, задрапированнаго на головѣ красивыми, мягкими складками.

Руки Марьи Алексѣевны дрожали, щеки начинали горѣть лихорадочнымъ румянцемъ, внутри что-то дрожало безпокойно, глаза блестѣли отъ волненія, ожиданія и нетерпѣнія. Она выглядѣла очень эффектно и совсѣмъ иначе, нежели въ коротенькомъ платьѣ. Тогда она совсѣмъ казалась козочкою, бѣленькою, нѣжненькою и легкою, выхоленною, теперь же платье придало ей строгость — и въ фигурѣ, и въ очертаніяхъ лица — и какую-то таинственную, заманчивую прелесть.

Моська, не перестававшая вертѣться и умильно глядѣть на нее, виляя своимъ колечкомъ, вдругъ, отъ избытка счастья и любви, разлеглась на расправленномъ и подколотомъ шлейфѣ.

Эта дерзость снова навела Марью Алексѣевну на воспоминаніе о холодности мужа, и она, уже собиравшаяся приласкать собачонку, отпихнула ее ногой такъ, что та перевернулась въ воздухѣ и съ визгомъ спряталась подъ кровать.

— Тальму, теплыя калоши, — уронила она небрежно, натягивая перчатку и въ бокъ оглядывая себя. — Ты меня проводишь. Возьми вѣеръ.

Дуняша метнулась, зацѣпилась за стулъ и стукнулась о дверь лбомъ.

— Пощади… Дверь проломишь, — усмѣхнулась барыня. Она укуталась съ лицомъ, такъ что глаза одни остались видны, и вышла, предварительно затушивъ собственноручно всѣ лампы и отдавъ строгій приказъ, чтобъ отнюдь не забыли заправить лампадку, какъ это обыкновенно случалось съ безпамятною горничной.

V.

До клуба было два шага. Веселая морозная ночь, съ мигающими звѣздами и улыбающимся ликомъ мѣсяца, звуки музыки, доносившіеся изъ форточекъ, раскрытыхъ для освѣженія залы, — отрадно подѣйствовали на душу молодой женщины и расположили ее къ веселости и спокойному настроенію. Раздраженія не осталось и слѣда. «А тамъ еще… поклонниковъ рой, танцы… божественный вальсъ, упоительная мазурка… Вася ждетъ и будетъ любоваться, — глаза загорятся- поужинаютъ и пойдутъ подъ ручку домой».

Ссору она забыла уже. Лакеи встрѣтили ее съ почтеніемъ и улыбкой уваженія, поклонами. Корридоръ былъ биткомъ заваленъ по стѣнамъ шубами, пальто, шапками. Ряды калошъ тянулись по обѣ стороны. Мужчины оправлялись передъ зеркаломъ. Кто надѣвалъ перчатки, кто очки протиралъ, кто просто глазѣлъ на пріѣзжающихъ, стоя въ дверяхъ залы. Дверь уборной поминутно открывалась, впуская и выпуская дамъ раздушенныхъ, разодѣтыхъ, подвитыхъ. Танцевали вальсъ. Марья Алексѣевна, при входѣ въ уборную, была встрѣчена радостными восклицаніями, кивками. Горничная съ фамильярною улыбкой кинулась ее раздѣвать, — Марья Алексѣевна была щедрая барыня. Кто хвалилъ ея туалетъ, кто прическу, кто красоту. Марья Алексѣевна улыбалась во весь ротъ, бросая на себя горделивые взоры въ зеркало и расправляя локончики на лбу. Она чувствовала себя въ своей сферѣ, въ своей тарелкѣ. На душѣ ея разцвѣтали розы, разливался цѣлительный бальзамъ, заглушая и безъ того уже закрывшуюся ранку раздраженія. Ее поднимала знакомая волна удовлетвореннаго тщеславія.

Въ дверяхъ залы она была подхвачена инженеромъ и понеслась въ безумномъ вихрѣ вальса. Отъ него она перешла въ объятія полковника съ густыми эполетами и четырехъ-вершковыми надушенными усами; тамъ передана доктору-холостяку, поляку-говоруну, и, наконецъ, усталая, чуть дыша, съ бьющимся сердцемъ и поблѣднѣвшими щеками, была перенесена черезъ залу и опущена на диванъ въ гостиной товарищемъ прокурора.

Волна уже совсѣмъ подняла ее надъ землей и несла все выше и выше. «Она — центръ вниманья, поклоненія, восторговъ; она — царица, и это ее нисколько не удивляетъ».

Толпа артиллеристовъ подлетѣла къ ней, но она объявила, что кончила. Чуть пошатываясь отъ круженія въ головѣ, она прошла въ игорную, ища глазами мужа.

— Вотъ, здѣсь, сюда пожалуйте, — вскричалъ шутникъ мировой судья, привлекая ее подъ ручку къ столу. — Давно дожидается васъ супругъ.

Но Марья Алексѣевна, хоть и была близорука, инстинктомъ уже раньше узнала мужа и просіяла.

«Сейчасъ оглядитъ ее всю и…» У нея замерло сердце.

Всѣ встали, раскланялись почтительно, кто-то ей подвинулъ стулъ. Она сѣла и прикусила губу: мужъ даже не взглянулъ на нее, углубившись въ карты. Ее взорвало. Она прищурилась и оглядѣла комнату. Все знакомыя лица. Вотъ кто-то отвѣшиваетъ ей низкій поклонъ. Она граціозно наклонила голову, но не можетъ узнать въ полумракѣ… «Всѣ ее уважаютъ, одинъ онъ…»

Она взглянула на мужа. Онъ смѣялся съ партнеромъ.

«Теперь она для него не существуетъ, — теперь карты… Зачѣмъ она одѣвалась, пріѣхала? Все даромъ».

Она почувствовала тоску, досаду, озлобленье. Сдали карты. Она потянулась разобрать ихъ, но мужъ ее предупредилъ. Ноздри ея дрогнули. Подошелъ Петровъ.

«Постой же».

— Здѣсь Ливановъ? — громко освѣдомилась она у Петрова про студента.

— Нѣтъ. Говорятъ, его даже въ городѣ нѣтъ.

— Вздоръ, я съ нимъ вчера гуляла и мы сговорились быть вмѣстѣ, — нетерпѣливо отвѣтила она, хотя знала, отлично знала, что вретъ. Но что ей было до того? Ей надо было привлечь вниманіе мужа.

Василій Николаевичъ и не слыхалъ, переговариваясь съ партнеромъ.

— Но если онъ не пріѣдетъ, кадриль моя?

Петровъ глядѣлъ на нее игриво. Ее передернуло.

«Какъ онъ смѣетъ, дуракъ, дѣлать такіе глаза?»

— Такъ я буду его ждать до второй.

— Помилуйте, вторая моя! — завопилъ тотъ. — Вы вчера сами обѣщали, то-бишь — сегодня даже. Василій Николаевичъ, вы свидѣтель.

«Сейчасъ взглянетъ на меня», — подумала она и склонила кокетливо головку.

— Что такое? — удивленно спросилъ мужъ, отрываясь отъ картъ.

Петровъ повторилъ.

Василій Николаевичъ, дѣйствительно, взглянулъ на жену, но такъ, какъ взглядываютъ на потолокъ, на стѣну, — безсмысленно, машинально, не замѣчая ихъ.

Слезы подступили у ней къ горлу; она опустила голову и стала раскрывать и закрывать вѣеръ, чтобы не выдать себя.

— Дайте мнѣ винограду! — рѣзко промолвила она, спустя минуту, Петрову.

Она знала, что мужъ не любитъ, чтобъ она брала отъ чужихъ, но сдѣлала ему на-зло. Тотъ принесъ.

— Не разоритесь? — засмѣялась она, чтобъ этимъ вопросомъ окончательно доказать, что принимаетъ виноградъ отъ Петрова, а не на свой счетъ.

Петровъ что-то шепнулъ ей, близко нагнувшись; она отклонилась, покраснѣвъ, и стала глядѣть въ карты мужа.

"Наглецъ… Сама виновата, — напросилась… Ручку поцѣловать… Она ему въ рожу дастъ вмѣсто поцѣлуя… А все изъ-за «него».

Она злобно взглянула на мужа, говорившаго о сносѣ картъ и горячо спорившаго, доказывая невѣрность хода.

"Вотъ въ чемъ для него жизнь. А надъ нею смѣется… Игрокъ! "

Онъ сталъ ей противенъ. Она брякнула блюдечко съ виноградомъ на столъ и встала, хотѣла идти, но мысль, что Петровъ увяжется за нею, остановила ее. Тотъ не отставалъ, продолжая нашептывать.

— Убирайтесь! — чуть не на всю комнату крикнула она на него. — Вы — дуракъ и наглецъ!… Я съ вами не буду танцевать.

Многіе на нее оглянулись. Василій Николаевичъ нахмурился и, обернувшись, тоже строго взглянулъ на нее.

— Уходи пожалуйста, ты намъ мѣшаешь, — шепнулъ онъ.

«А, прогоняетъ… Хорошо…»

Но она не хотѣла уступить такъ скоро.

— Тебѣ везетъ? — спросила она, улыбаясь и стоя, облокотившись за его стуломъ.

— Я тебя прошу отойти. Ты насъ развлекаешь.

Она поблѣднѣла и прошла въ гостиную, стиснувъ зубы.

— Какой у васъ супругъ строгій. А должно-быть вы его побаиваетесь, — не переставалъ «наглецъ», слѣдуя за нею по пятамъ.

Она остановилась и смѣрила его съ головы до ногъ.

— Если вы не замолчите съ вашими пошлостями, я попрошу васъ вывести! — прошипѣла она.

Онъ покраснѣлъ и вытянулъ физіономію, но она уже сидѣла съ прокуроромъ въ уголкѣ, на диванѣ, и смѣялась, слушая какой-то анекдотъ. Она не танцевала больше и все время просидѣла съ нимъ. Это удивляло и занимало всѣхъ. Ей только и нужно было. «Завтра выдумаютъ сплетню, дойдетъ до мужа». Въ концѣ четвертой кадрили она замѣтила Василья Николаевича, стоявшаго у двери съ мировымъ.

«Сейчасъ подойдетъ».

Мировой, переваливаясь, шелъ къ ней и подставилъ руку кренделемъ.

— Пожалуйте.

— Это куда?

— Къ супругу.

— Мнѣ и тутъ хорошо.

— Нужно на два слова.

— Спросите эти два слова и передайте мнѣ.

— Интимныя… — убѣдительно промолвилъ тотъ, прикладывая руку къ сердцу и хлопая глазами.

— Какія бы ни были, я не двинусь.

— Такъ я и скажу.

. — Такъ и скажите, — пожала она плечомъ и обернулась къ прокурору.

Василій Николаевичъ недовольно сдвинулъ брови.

«Все привередничаетъ… Несносно!… Но онъ ее уведетъ во что бы то ни стало, иначе она на скандалъ наткнется».

— Супругъ уходитъ, у него голова болитъ, — вторично подошелъ «гонецъ».

— Такъ что же? — недоумѣло спросила она.

— Вы развѣ не пойдете? Онъ васъ дожидается.

— Не пойду, — я буду танцевать мазурку.

^{: --} Съ кѣмъ же вы останетесь?

— Да съ вами.

Она сдержанно улыбалась, играя вѣеромъ.

— А неприлично?

— Я не смотрю на приличія.

— А мужъ разсердится? — продолжалъ серьезно мировой, тараща смѣшливые глаза.

— Я не боюсь.

Тотъ поглядѣлъ съ минуту на обоихъ, потомъ проговорилъ, указывая на прокурора:

— Да вы не рисуйтесь передъ нимъ. Вѣдь онъ знаетъ, что вы — примѣрная супруга, и самъ онъ — женатый человѣкъ.

Прокуроръ хохоталъ. Она обозлилась.. Ее оскорбилъ этотъ циничный хохотъ, это вмѣшательство не въ свои дѣла.

— Отойдите, шутъ гороховый, вы мнѣ надоѣли! — огрызнулась она.

— Такъ серьезно остаетесь?

— Нѣтъ, шутя. Скажите, буду ужинать съ Ѳедоромъ Алексѣевичемъ и потомъ онъ меня проводитъ… Не откажете?

— Съ удовольствіемъ, весь къ вашимъ услугамъ! — осклабился прокуроръ-ловеласъ.

Она нарочно сказала. Мужъ какъ-то просилъ ее быть дальше отъ прокурора, циника и пошляка. Мировой покачалъ головой и отошелъ. Она зѣвнула подъ вѣеръ. Ей было невыносимо скучно слушать монотонный голосъ любезника, одни и тѣ же комплименты, повторявшіеся каждый разъ при ихъ встрѣчѣ. Но она сидѣла и сидѣла, болтала, хохотала и чуть не засыпала, такъ какъ было уже поздно. Нужно же было отплатить за равнодушіе мужа къ ея красотѣ и наряду, нужно было насолить, побольнѣе уколоть, заставить подумать, что она увлеклась, и наконецъ приревновать. Это ей казалось верхомъ блаженства, раемъ. При одной мысли объ этомъ ея сердце усиленно начинало биться.

Василій Николаевичъ, между тѣмъ, нерѣшительно стоялъ въ корридорѣ съ мировымъ. Онъ зналъ упрямство и сумасбродство жены, но ужь это переходило границы. «Ну, а какъ подойти сказать? Еще скандалъ учинитъ. Совсѣмъ взбалмошная, невмѣняемая женщина, когда разозлится. Очевидно, злится, но отчего? Придется остаться».

Въ корридорѣ мелькнуло черное платье. Марья Алексѣевна оглянулась и направилась къ нимъ.

— Ты уходишь? — враждебно начала она.

— Да, нездоровится.

— А ужинать? Ты обѣщалъ.

Лицо его было усталое, мятое. У нея сжалось сердце.

«Вѣрно вправду боленъ».

— Хорошо, я иду.

— Вотъ этакъ-то лучше, не уступать, — шепнулъ ему мировой, — Однако, у нея характерецъ — ой-ой!

Она впереди его, молча, вышла изъ клуба.

— Не упади, дай руку, — промолвилъ онъ на крыльцѣ. Она молча подала. Онъ осторожно ее свелъ.

VI.

— Маня, — началъ онъ уже на улицѣ, — я долженъ тебѣ сказать, я нарочно увелъ тебя, — у меня голова не болитъ…

«Увелъ… Черезчуръ сильно, — подумала она. — Что дальше?»

— Ты себя окончательно неприлично вела сегодня. Мнѣ было совѣстно за тебя. Помилуй, развѣ можно допускать такую близость?

— Какую близость? Это еще что за новости? — промолвила она строго, вырывая руку.

— Какъ какую? Ты весь вечеръ сидѣла съ прокуроромъ. Гдѣ это водится? Это извѣстная дрянь. Если тогда съ Ливановымъ сошло, то тутъ навѣрное сплетню выдумаютъ. Этотъ негодяй первый пуститъ. Такихъ людей надо сторониться. Сидѣть цѣлый вечеръ въ углу, шушукаться все съ однимъ — это безтактность. И съ Петровымъ ты такъ рѣзка… Нельзя дѣлать все на-показъ. Мало ли кто не симпатиченъ? Нужно умѣть владѣть собой. Не хочешь же ты себя сдѣлать сказкою города. Тебя до сихъ поръ всѣ уважали.

Торжествующая улыбка промелькнула на губахъ Марьи Алексѣевны.

«Ревнуетъ наконецъ!»

— Что это ты, ужь не ревновать ли вздумалъ? — насмѣшливо спросила она.

Они стояли у воротъ. Онъ позвонилъ.

— Ты сама знаешь, что я тебя никогда не ревновалъ.

«Еще бы не знать… Слишкомъ хорошо знаю».

— И не буду ревновать.

«Ну, это еще увидимъ. Бабушка на-двое сказала».

— Слѣдовательно, нечего и глупости говорить на вѣтеръ. Морочить меня нечего.

— Еще бы. Вы такой благородный. У васъ всегда разумъ на первомъ планѣ. У кого нѣтъ сердца, тотъ всегда прикрывается головой.

Они всходили по темной лѣстницѣ.

— Какъ и у всѣхъ, я думаю. Дай руку, — упадешь.

— Меня сдѣлайте исключеніемъ. Безъ вашей помощи дойду и… проживу, — не маленькая! — оттолкнула она его руку.

— Нѣтъ, маленькая, значитъ, если даже держать себя не умѣешь прилично.

Они дошли до двери. Ихъ руки встрѣтились у звонка. Точно искра электрическая пробѣжала по тѣлу молодой женщины.

— Хочу и буду! — отрѣзала она.

Она сильно рванула дверь и, ударившись грудью о ручку, застонала.

— Ну, вотъ, вѣчно съ своими рѣзкостями. До добра не доведутъ! — заботливо произнесъ онъ и прибавилъ: — Ушиблась?… Очень больно?

— Ахъ, отстаньте!

Дуняша, въ одной юпкѣ, босикомъ, прикрывшись платочкомъ, чиркала спичками, чтобы зажечь свѣчу. Марья Алексѣевна, кряхтя, прошла въ спальню, сбросивъ на ходу тальму на полъ. Мужъ ее поднялъ и бережно повѣсилъ на вѣшалку. Изъ передней слышались его и Дуняшинъ голоса. Марья Алексѣевна вдругъ затихла и затаила дыханіе. Ей показалось, что мужъ любезничаетъ съ горничною. Она подкралась къ двери и прислушалась.

— Когда присылали? — спрашивалъ мужъ.

— Да вотъ какъ ушли, скоро послѣ того.

— Надо было прислать, — можетъ нужное. Это всегда такъ! — недовольно отвѣтилъ онъ, и шаги его зазвучали дальше.

Марьѣ Алексѣевнѣ совѣстно стало за свои подозрѣнья.

— Авдотья! — крикнула она, загремѣвъ дверью.

Дуняша вздрогнула всѣмъ тѣломъ и сжалась.

— Это что за разгильдяйство?… Голая скоро будешь барину показываться? — продолжала она уже въ спальнѣ, пока та раздѣвала ее. — Это что, это что?

Она рванула за платокъ, прикрывавшій ея плечи. Дуняша опять стыдливо прикрылась.

— Завтра получишь разсчетъ, — я не могу такихъ безстыжихъ держать.

Она нагнулась надъ умывальникомъ, испугавшись, что та догадается объ ея мысляхъ и посмѣется.

«Вотъ какая я гадкая, скверная, злая. Хочу его заставить ревновать, а самой только показалось, такъ… Каково же бы и ему было? Эгоистка я и ничего больше…»

— Ступай. Попробуй еще разъ раздѣться раньше…

Дуняша вышла, сильно стуча пятками. Марья Алексѣевна медленно улеглась, медленно надѣла чепецъ, медленно растерла кольдъ-кремомъ лицо и руки, взбрызнула одеколономъ постель, потерла имъ руки и кофточку и, повернувшись спиною къ постели мужа, легла. У нихъ были разныя постели, которыя Марья Алексѣевна сдвигала и раздвигала по своему капризу. На этотъ разъ онѣ стояли рядомъ. Такъ она пролежала минуты двѣ, прислушиваясь къ стуку тарелокъ. Мысли, безъ связи, копошились въ ея разгоряченномъ мозгу. Ей живо представилась моська, на заднихъ лапкахъ, съ хвостикомъ закорючкою, положивъ мордочку на колѣни барина, въ ожиданіи подачки, — спокойное, сытое лицо мужа, его плавныя, точно разсчитанныя, движенія. Она такъ ужь изучила эти движенія и пріемы: какъ онъ закуриваетъ папиросу, какъ ходитъ или сидитъ съ газетою, какъ даже за солью руку протягиваетъ. Всегда одинаковъ, хотя бы малѣйшее измѣненіе въ чемъ. Вѣдь это наконецъ противно, невольно разстраиваетъ нервы, какъ этотъ противный монотонный звукъ воды, капающей изъ умывальника въ ведро, съ однообразнымъ шлепаньемъ. Она вскочила, заткнула пробкой отверстіе таза и вдругъ, словно по высшему наитію, стала босикомъ раздвигать кровати, спѣшно, дрожа отъ желанія поскорѣе сдѣлать. Мужъ засталъ ее, когда она, вся красная, натужившись, тащила тяжелый ночной шкапчикъ, приподнявъ его отъ земли, чтобы не дѣлать шума. Онъ остановился въ дверяхъ.

«Гнѣвается, значитъ, не на шутку», подумалъ онъ.

— Здравствуйте! Перемѣна декорацій опять? — засмѣялся онъ. — Ну, ну, давай я тебѣ помогу. И босикомъ. Глупая ты киска… Опять хочешь насморкъ получить?

«Нѣтъ, это невозможно! Его ничѣмъ не расшевелишь».

— Сами вы котъ жирный, заплыли жиромъ отъ вашего довольства… У… ю-юй!

Она бросила столъ и, схватившись за ногу, стала вертѣться на другой, какъ ребенокъ. Нечаянно она ударилась косточкою объ уголъ.

— Боже мой, Боже мой!

— Отдавила? Ну, вотъ и отлично, — не будешь больше безобразничать. Приложи холодной водой.

Она неистово замахала рукой, сжимая другою раненую ногу.

«Ему все равно, а еще любитъ… Радуется… Кабы совсѣмъ отвалилась, охромѣла, и то бы… Извергъ, чудовище! Небось, кабы моська…»

Она упала головой въ подушку и заплакала. Мужу стало ее жаль. Онъ сѣлъ къ ней, обнялъ ее и, пригнувшись къ самому уху, сталъ нашептывать шутливо и нѣжно:

— Ну, кисынька, уточка моя, птичка, рыбка золотая, до свадьбы заживетъ. Спрячь ножку, а то простудишься.

Она его оттолкнула. Плачъ усилился. Онъ ее уложилъ насильно, укуталъ и сталъ цѣловать въ шейку, гдѣ вились мелкіе волосики.

«Ахъ, какъ онъ любитъ свою кисыньку! Не столько страстно, сколько преданно, нѣжно. Это какая-то идеальная любовь, рѣдкая…»

Но рюмка водки, выпитая имъ въ клубѣ, во время игры, передъ пирожкомъ, да рюмки двѣ мадеры за ужиномъ сдѣлали то, что въ эту минуту онъ позабылъ объ идеализмѣ и, увидавъ ея ножку, выглядывавшую изъ одѣяла, поцѣловалъ ее. Ножка дрогнула, спряталась. Ему показалось, будто Маня фыркнула. Онъ самъ собирался засмѣяться, какъ она подняла голову и, сдвинувъ брови, проговорила:

— Что вамъ нужно отъ меня?

Онъ даже не нашелся, что отвѣтить сразу.

— Чтобъ ты меня поцѣловала! — сказалъ онъ, обхватывая ее за плечи.

Она уперлась руками въ его грудь и откинула голову.

— Подальше, прошу, — я не намѣрена шутить.

Лицо ея было трагично. Онъ захохоталъ, какъ смѣются надъ дѣтьми, напустившими на себя важность.

— Слышите? — заскрежетала она зубами, — вы меня оскорбляете при всѣхъ, чтобъ всѣ видѣли и сказали, что я — боюсь, овца глупая.

— Никто этого не скажетъ, — спокойно возразилъ онъ.

— Нѣтъ, скажутъ, скажутъ! Первый Ѳедоръ Алексѣичъ…

— Ну, и пусть. Тебѣ-то что?

Но она продолжала, захлебываясь и обрывая слова:

— Если еще разъ осмѣлитесь, я нарочно останусь на чужой счетъ ужинать, — я не хочу униженья.

— Какого униженья?

— Чтобъ всѣ видѣли, что помыкаете, на помочахъ меня водите.

— А кто говорилъ, что для того, кто любитъ, нѣтъ униженья ни въ чемъ?

— Никогда я не говорила.

— Такъ я буду записывать и обличать тебя.

— Кто любитъ… А я васъ терпѣть не могу.

— Съ какихъ поръ?

Ей хотѣлось ему вцѣпиться въ волосы, въ глаза, за его равнодушный тонъ. Онъ ее лишалъ самообладанія. Она голову теряла.

— Давно… Одинъ вы не видите. Вамъ мое удовольствіе гроша мѣднаго не стоитъ… Эгоистъ, притворщикъ, обманщикъ!… Не смѣйте трогать!

Она яростно отбивалась чуть не кулаками, морщась отъ боли, когда ея кости стукались объ его кости.

— Покорно благодарю. Кого же вы любите?

— Прокурора.

Она тяжело дышала. Мужу было смѣшно.

«Одною рукой могу сдавить и ничего не останется, а туда же, кошечка, бархатныя лапки», — подумалъ онъ.

— Ступайте, я хочу спать! — вымолвила она отрывисто, зажмуриваясь.

— Не уйду! — шепотомъ отвѣчалъ онъ. — Ну, кошечка, дѣточка, прости меня, если я обидѣлъ тебя; ты знаешь, какъ я тебя люблю. Ты — моя честь, и я не позволю, чтобъ мое, твое имя… Ты сердце мое, — одно мое на свѣтѣ, — понимаешь ты?

«Ахъ, блаженство! — она упивалась этими словами. — Онъ, передъ ней, святой, а она вѣдьма.»

— Серьезный человѣкъ не говоритъ о сердцѣ. Это унижаетъ его достоинство мужчины, дѣльца, — буркнула она, отстраняя его слабо.

Что бы она дала, чтобъ обвить его шею руками и прижаться къ нему поцѣлуемъ и замереть такъ. Но руки лежали, какъ плети, вдоль одѣяла, губы сжались и были сухи, глаза сомкнуты.

— Мосинька, умилостиви хоть ты барыню, — продолжалъ онъ, взявъ моську, удобно примостившуюся у подушки клубкомъ и вилявшую во снѣ хвостикомъ, и пихнулъ ее къ лицу жены. Моська съ просонокъ залаяла и полѣзла къ ней на голову, но тотчасъ начала лизать у нея за ухомъ. У нея ни одинъ мускулъ не дрогнулъ; лицо ея было каменное, безжизненное, и еслибъ не сердце, бившееся, какъ голубь, можно бы было подумать, что она умерла. Она сама удивлялась въ себѣ этой стойкости, твердости характера. Мужъ взялъ ее за голову и сталъ цѣловать въ губы, медленно, горячо, долго, твердо вѣря, что уже это должно растопить «чудную льдинку». Но губы ея не шевельнулись и отвѣтнаго поцѣлуя не послѣдовало.

Онъ всталъ, вздохнулъ и отошелъ. У него что-то повернулось въ груди. Она никогда не бывала такою. Что означало это?

У нея даже передернуло внутри. Она глянула на него въ полглаза.

«Сейчасъ, сейчасъ кинется къ нему, — не выдержитъ. Ахъ, дрянь она! Чего она добивается, чего?!»

Но другой голосъ, не менѣе сильный и убѣдительный, шепталъ съ другой стороны:

«Если теперь, безъ причины, такъ ласкаетъ, то что же будетъ, когда ты затронешь его, дѣйствительно, за живое?»

Картины, одна другой плѣнительнѣе, заиграли передъ ея глазами. Вотъ она видитъ его на колѣняхъ, рыдающаго; онъ клянется въ вѣчной любви, умоляетъ не покидать его, — говоритъ, что умретъ, потерявъ ее… «Господи, ну, хоть бы на мигъ испытать подобное что-нибудь. Зачѣмъ она не встрѣтилась съ нимъ раньше, въ его молодости? Но тогда вѣдь ей было десять лѣтъ всего, не больше, и любовь на умъ не шла… Впрочемъ, нѣтъ — шла: она была влюблена даже семи лѣтъ въ своего учителя танцевъ, а потомъ въ учителя музыки. Тринадцати лѣтъ она даже мечтала совсѣмъ не по-дѣтски. Она не виновата, что развилась рано. Ей съ малолѣтства не запрещали ничего читать, а какъ кончила курсъ, на французскіе романы набросилась, глотала ихъ съ жадностью… А теперь ужь и исправиться не легко, переродиться, — корни пущены черезчуръ глубоко. Вѣдь она убѣждена, что умри Вася, — ахъ, сохрани Богъ!… (она даже перекрестилась подъ одѣяломъ, взглянувъ набожно на образъ), — она бы, навѣрное, не вышла больше замужъ и не полюбила. Даже еслибъ былъ боленъ, калѣка, съ нея бы довольно было его присутствія, голоса, взгляда, пожатія руки. Вѣдь истинное ея чувство къ нему такое тихое: довѣріе, дружба, уваженіе, нѣжность, — совсѣмъ платонизмъ. Да вѣдь нельзя же прожить однимъ этимъ всю жизнь. Вѣдь они — мужъ и жена, и самъ Богъ…» Она начала припоминать обрядъ вѣнчанія, слова, которыя говорилъ и читалъ священникъ. «Жена да боится мужа, а мужъ да любитъ жену». Кажется, что-то въ родѣ этого… Ей стало смѣшно. «Она боится — вотъ смѣхъ. Онъ скорѣе трепещетъ. Вѣдь, ей-богу, боится, что она разлюбитъ его когда-нибудь. Разъ какъ-то проговорился, и она ему за это дала щелчокъ въ носъ и проревѣла потомъ цѣлый часъ. Онъ не смѣетъ не вѣрить въ нее. Это — кощунство. Нуженъ ей кто!… Лучше его никого нѣтъ нигдѣ. Да еслибъ и были, — она на нихъ и смотрѣть не захочетъ. Еслибы можно было взять вѣсы и взвѣсить ихъ чувства другъ къ другу, то ея бы перетянули, навѣрное. А какъ хорошо было вѣнчаться! Она струсила, какъ вошла въ церковь… Вѣдь она была красоточка подъ бѣлою вуалью, какъ въ туманѣ. Батюшка подвелъ его; она чуть не кинулась къ нему на шею, — до того обрадовалась. Стыдно ничего не было, — они были ужь такъ близки душою. А жутко какъ-то… Не то, что обрядъ, важность его, — по правдѣ, ее больше всего занимало платье и вуаль, розовый платокъ, торжество дня, ужинъ съ поздравленіями, балъ, — а оттого было жутко, что всѣ глядѣли, церковь была биткомъ набита. Все время она улыбалась, глядя на него сбоку, и думала о томъ, какъ это они останутся en deux, tête-à-tête?… А какъ стали водить кругомъ, она ему руку стала жать. О томъ, что она несчастна можетъ быть, она не думала, потому что это несообразно было бы съ ея настроеніемъ; такъ оно и вышло. Впрочемъ, нѣтъ, при всемъ счастьи, она бываетъ иногда такъ, такъ несчастна, что не задумалась бы умереть. Напримѣръ, теперь: вотъ она мучается, а онъ и ухомъ не ведетъ, дрыхнетъ… Какой-то чурбанъ!» Василій Николаевичъ зашевелился и, поднявшись, выпилъ изъ графина. «Не спитъ. Значитъ — взволнованъ, если пьетъ. Она — причина… Ему больно, тяжело, — она его обидѣла, огорчила, оскорбила. Да, небось нехорошо, а когда мнѣ… Можетъ-быть онъ оттого пьетъ, что соленаго объѣлся!»

Она припомнила обѣдъ. Соленаго ничего не было.

«А котлета, а тарелка хорошая?… Даромъ разбила. Ну, не вѣдьма ли?… Да еще кіевская, змѣя подколодная. Она ноги его должна цѣловать — вотъ что».

Слезы затуманили ея взглядъ, губы задрожали, искривились.

«А что еслибъ онъ измѣнилъ ей, — простила бы она, или нѣтъ?»

Глаза ея устремились на лампадку, съ изображеніемъ какой-то святой. Сердце расширилось, наполнилось умиленьемъ.

«Да, все бы простила. Она бы пожертвовала собой… его счастью. Вотъ эти мучились, а она, любя, сама мучитъ. Господи, прости ее, окаянную грѣшницу, — никогда больше не будетъ. Голоса не возвыситъ и будетъ его обезоруживать кротостью агнца. Вѣдь, въ сущности, она его ребро, ничто другое… Впрочемъ, нѣтъ, Адамово ребро…»

Она набожно перекрестилась и тихонько дернула за одѣяло мужа.

Тотъ не двинулся.

Она встала, неслышно наклонилась надъ нимъ, слушая его дыханье.

«Неужели ужь заснулъ? Ну, кабанъ, — никакого чувства жалости нѣтъ и человѣчности. И ничего ему не подсказываетъ, что я мучусь, каюсь?»

Мужъ мѣрно, спокойно дышалъ. Моська покоилась на его рукѣ.

«Милая собачка, бархатная головка, отласныя ушки». Она поцѣловала моськино ухо и перевела губы на волосы мужа.

«Ухъ, сколько сѣдыхъ волосъ!… А все черезъ меня».

И, убаюкивая себя этою надеждой, она отвела одѣяло отъ его лица и заглянула черезъ его плечо. Моська подняла морду и уставилась на нее заспанными, слипавшимися глазами, потомъ протяжно зѣвнула.

Василій Николаевичъ, почувствовавъ на себѣ ея взглядъ, раскрылъ глаза и обернулся. На него смотрѣло покорное, виноватое лицо, съ блестящими отъ слезъ глазами.

— Попочка, прости, я — гадкая… И тебя люблю ужасно! — дрогнувшими губами выговорила она, припадая къ его рукѣ.

Онъ вздрогнулъ, закрылъ глаза и привлекъ ее къ себѣ.

— Ахъ ты, прелесть моя! — нѣжно прошепталъ онъ, цѣлуя ее въ голову.

Она спрятала лицо на его плечѣ и крѣпко прижалась къ нему.

VII.

Марья Алексѣевна, заснувшая съ отраднымъ чувствомъ на рукѣ мужа, проснулась съ головною болью. Мужа уже не было. Отдернувъ занавѣсъ, она увидѣла пасмурное сѣрое небо, туманъ вдали, мелкій, мокрый снѣгъ, падающій и липнущій къ стекламъ, и на душѣ у нея стало тоже кисло и пасмурно. На природѣ былъ больной, плачевный видъ. Лицо Марьи Алексѣевны было тоже блѣдно, желто, подъ глазами темно. Она даже руками всплеснула. «Что такое?» Вдругъ она покачнулась и чуть не упала, но схватилась за столъ. «Голова кружится, тошнитъ, бьется сердце… Неужели?…»

Марья Алексѣевна кликнула Дуняшу, лѣниво приказала себя одѣть, надѣла изящный капотъ, чепчикъ и улеглась въ граціозной позѣ, нюхая одеколонъ. Она и припудриться не забыла. На губахъ ея блуждала томная улыбка, глаза подернулись влагой мечтательности.

— Вася! — кликнула она растянутымъ голосомъ.

Тотъ вошелъ, тоже хмурый, кислый, съ гримасою на лицѣ.

— Что тебѣ, Маня?

Она съ тихою улыбкой протянула ему руку.

— Сядь, милый. Ты боленъ?

— Нездоровъ, — голова болитъ.

— Какое у насъ сочувствіе. Знаешь, что я тебѣ скажу? Ты радъ будешь, скажи?

Въ голосѣ ея звучала драматическая нотка.

— Ахъ, жизнь моя, насилу-то!

Онъ глядѣлъ на нее съ такимъ видомъ, будто хотѣлъ сказать:

«Ты не рехнулась ли, Маничка?»

Она приподнялась, уцѣпившись за его рукавъ, и дотронулась до его уха.

— Я, кажется, «того»… — прошептала она смущенно, опуская глаза.

— Что «того?» — недоумѣло спросилъ онъ.

Она дернула бровками и плечиками.

— Ахъ, какой!… Все надо разжевать и въ ротъ положить. Никогда самъ не пойметъ. Пискунъ будетъ — вотъ что.

Онъ наморщилъ лобъ.

— Пискунъ?

— Ахъ, милый, ну, что это за наказаніе! — раздосадованно вскричала она, ударяя его по рукѣ. — Видишь, я какая. Хороша? Это чего признаки, чего? Ну, понялъ теперь?…

Василій Николаевичъ засмѣялся и погладилъ ее по щекѣ.

— Ахъ ты, моя фантазёрка! Успокойся, милая, это просто угаръ. У меня тоже тѣ же признаки. Вчера Дуняша, отъ усердія, рано закрыла печку и рано отдушники открыла. Одѣнься и погуляй, — пройдетъ.

Онъ собирался уйти. Она разочарованно глядѣла передъ собой. «Вотъ тебѣ и мечты, и надежды, и преждевременная радость! А все-таки онъ — безсовѣстный: развѣ можно такъ рѣзко, точно обухомъ по головѣ? Пискунъ и… угаръ, — похоже!… Всѣ они — грубые матеріалисты, циники».

Но на воздухъ надо было непремѣнно. Въ головѣ ея тотчасъ созрѣлъ планъ. Она надѣла изящную шляпку, блестящую, какъ игрушка, шубку, бѣлый шелковый платокъ на шею и вышла въ кабинетъ.

— Я ѣду съ тобой! — объявила она безапелляціонно.

Василій Николаевичъ, съ моською на колѣняхъ, заслоненный газетой, не шевельнулся.

— Нельзя, — отвѣтилъ онъ.

— Это почему еще?

— Потому, что нельзя. Я долго буду въ думѣ.

— Я тебя подожду, посижу, а тамъ поѣдемъ кататься.

— Ахъ, Боже мой, да нельзя же! Не приставай лучше.

Онъ началъ одѣваться.

— Спрячь моську, а то уйдетъ, — приказалъ онъ.

Она молчала, сдвинувъ брови и обрывая концы платка.

— Такъ рѣшительно не хочешь брать съ собой? — задорно спросила она, когда онъ надѣвалъ калоши.

— Не не-хочу, а не могу. Ступай, гуляй.

— Не хочу я гулять, — я ѣхать хочу!

— Поѣзжай, а я пѣшкомъ пойду.

— Ты знаешь, я не выношу противорѣчій? Ты меня хочешь сдѣлать желчной, какъ шафранъ?

— Прощай. Такъ не нужна лошадь?

— Убирайтесь вы съ вашей лошадью!

Она сѣла; глаза ея потемнѣли. Перчатка треснула и полетѣла на полъ; изящная шляпка была сорвана съ головы и брошена на диванъ. Она топнула и закрылась руками, собираясь разлиться слезами негодованія. Но вдругъ вспрыгнула, кинулась въ корридоръ. Мужъ садился, кутаясь въ шубу.

— Такъ не возьмете? — выпалила она изъ окна.

Отвѣта не послѣдовало. Сани тронулись, скрипя полозьями.

— Вы меня больше не увидите. Слышите? — закричала она благимъ матомъ.

Сани завернули за уголъ дома и скрылись.

— Да что же я за несчастная? — вскричала она, взмахнувъ руками, и начала оправлять завернувшееся платье. Она вернулась въ домъ и сѣла въ раздумья.

«Куда онъ могъ поѣхать, если нельзя ее взять? Въ думу? — Тамъ она сколько разъ его ждала на лошади. Почему же сегодня нельзя? Что за особенная причина? — Придирка просто. А если у него свиданіе? Пройдетъ въ думу, а оттуда, задними воротами, въ городъ и… У-у, измѣнникъ! Она убьетъ его тогда, застрѣлитъ. Нѣтъ, его жалко, не хватитъ духу, — а ту, подлую, соперницу… и его вмѣстѣ, обоихъ». Она кинулась къ ящику, вытащила револьверъ въ чехлѣ, оглядѣла…

— Ай, заряженъ!

Она бросила его испуганно на столъ и отскочила. Ей всегда казалось, что онъ можетъ самъ выпалить. «Себя хватить развѣ? Фу, стоитъ того! Плевать ей на все! Пусть измѣняетъ, — она ему этимъ же отплатитъ. Только кивнуть первому встрѣчному… прокурору… Фу, гадость!»

Она съ ожесточеніемъ плюнула.

«Нѣтъ, зачѣмъ такъ круто? Она лучше придумаетъ».

Она обернулась къ дивану за шляпкой. «Гдѣ-жь она?» Моська рычала подъ столомъ и злилась; вотъ показался ея хвостикъ, спинка дымчатая съ полоской, голова съ курносымъ носомъ и хлопавшими ушами, и — о, ужасъ! — обомлѣвшимъ очамъ хозяйки представилась шикарная шляпка въ зубахъ моськи. Одно изъ кудрявыхъ страусовыхъ перьевъ было оторвано, изуродовано и наполовину съѣдено. Моська торжественно тащила бренные останки «игрушки» въ гостиную, подъ диванъ, «доѣдать».

Марья Алексѣевна взвизгнула и кинулась за ней. Моська улепетывала во всѣ лопатки, выронивъ въ залѣ недоѣденное изящество, и спряталась подъ диванъ. Но раздраженная барыня вытащила ее за хвостъ и, несмотря на ея вопль, подняла надъ землей за уши, потрясла и выкинула за дверь, приправивъ наказаніе здоровеннымъ пинкомъ ногой. Подвергнутая остракизму, моська спаслась бѣгствомъ на дворъ, гдѣ стала лаять, гоняясь за курами. Поднялся пискъ, визгъ, клохтанье, — словомъ, концертъ невообразимый.

Но Марья Алексѣевна не слышала и не видѣла ничего. Въ другое время она^; бы отхлестала моську, но въ эту минуту отчаянія она помнила одну шляпку съ отгрызаннымъ перомъ… Она замерла надъ ней: Озлобленіе противъ мужа усилилось. «Это все онъ виноватъ, одинъ онъ! Еслибы взялъ съ собой, она бы не бросила ее; а не скатись она, собака бы не сгрызла. Какъ теперь поправить?»

О вчерашнемъ смиреніи не было и рѣчи. Кое-какъ, дрожащими руками, поправила она изъянъ и ушла, не предупредивъ никого.

VIII.

Вернувшись домой поздно, Василій Николаевичъ не нашелъ жены и обрадовался, надѣясь, что воздухъ разсѣетъ ея дурное настроеніе. Но пришло время обѣда и онъ спросилъ у горничной, гдѣ барыня. Та отвѣчала съ удивленіемъ, что не знаетъ.

Василій Николаевичъ заглянулъ въ картонку, въ шкапъ: ни шубы, ни шляпы, — ушла. Онъ пообѣдалъ одинъ и легъ спать въ полной увѣренности, что жена зашла къ знакомымъ, какъ и бывало часто, и осталась обѣдать, но что не замедлитъ вернуться къ чаю и разбудитъ его поцѣлуемъ. Онъ очень любилъ покой и семейную жизнь, уютную комнату съ лампочкою подъ розовымъ абажуромъ, самоваръ и ручки Манички въ колечкахъ и браслетахъ, копошащіяся на столѣ у чашекъ. Обѣдать безъ нея ему было чистымъ горемъ. Онъ такъ привыкъ къ ея голосу, смѣху или ругатнѣ, надутости, которая шла къ ней какъ нельзя лучше. А чай, налитый не ея ручками, казался и не такимъ сладкимъ, и не такимъ вкуснымъ.

Но Маничка и къ чаю не вернулась. Василью Николаевичу досадно стало. «И гдѣ она можетъ пропадать? Она никогда такъ долго не бывала въ отлучкѣ. Ужь не случилось ли чего? Не заболѣла ли и не можетъ дойти?… Тогда бы прислали сказать».

Онъ послалъ Дуняшу къ однимъ знакомымъ узнать, тамъ ли барыня, и просить скорѣе домой, а самъ сталъ ходить по комнатамъ, размышляя объ ея странномъ характерѣ. «Право, онъ не могъ сказать навѣрное, что она сдѣлаетъ черезъ полчаса. Во всемъ порывъ, и всѣмъ занимается порывами: накинется на что и днями не разстается съ своею фантазіей; а то броситъ сразу и ужь ничѣмъ не заставишь взяться опять. Напримѣръ, въ первый годъ женитьбы что пришлось вынесть? Вдругъ задалась идеей на сцену поступить, перестала ѣсть, пить, бредила и днемъ и ночью, похудѣла, какъ тѣнь стала. Такъ прошло съ мѣсяцъ, а. тамъ себя назвала дурой, и вѣдь искренно, съ убѣжденіемъ, и всѣмъ кричала о томъ, что съ ума сошла, съ жиру взбѣсилась. Потомъ пѣніемъ занялась съ жаромъ, музыкою; а теперь бросила и не заманишь къ роялю, — вдругъ нашла клавиши тугими. Чего-чего не придумывала! А вотъ не будь ея, и жизнь бы опустѣла, потемнѣла. Въ комнатѣ и то пусто безъ нея, неприглядно, не хватаетъ чего-то. Онъ привыкъ во всемъ видѣть ея руку, ея глазъ, ея вкусъ. И все то, что бы она ни творила, ему кажется верхомъ совершенства, идеальнымъ. А что если онъ не всегда потакаетъ, то желая ей же пользы. На такіе характеры непремѣнно маленькая узда нужна, иначе они погибнутъ. Погибнуть… Примѣнимо это и къ ней развѣ? Могла ли бы и она погибнуть? — Конечно, больше, чѣмъ кто другой. Какъ-то она сказала, что, разлюби онъ ее, она бы сгоряча на всякую гадость могла рѣшиться, даже пасть, кокоткой сдѣлаться. Такъ вотъ и сказала прямо. Не думалъ совсѣмъ жениться, а увидѣлъ ее… Что значитъ судьба!»

Вернувшаяся Дуняша объявила, что барыни тамъ нѣтъ и не была.

«Значитъ, у другихъ. У кого? Не посылать же ко всѣмъ… Смѣшно: жена сбѣжала, мужъ ищетъ; скажутъ, боится, что рога наставитъ… Ничего я не боюсь и не ревную, а просто зла беретъ отъ ея глупостей. Что за шалости, что за шутки неумѣстныя? Шутила бы дома, а не дѣлала бы на-показъ всѣмъ».

Но за сердце скребло и грызло. Клубъ былъ забытъ, карты потеряли прелесть и не тянуло къ нимъ.

Стемнѣло; загорѣлись фонари, огни въ домахъ.

«Это чортъ знаетъ, что такое!»

Онъ пошелъ въ клубъ, но сыгралъ всего три робера, проигралъ, къ великому изумленію всѣхъ, не простился ни съ кѣмъ, и ушелъ.

— Барыня дома? — хотѣлъ онъ спросить у кучера, но устыдился и промолчалъ.

Отворила Дуняша. Ужь это одно обстоятельство указало ему истину, но онъ подумалъ, что жена сердится еще, или полѣнилась встать, побоялась холода. ,

— Пришла барыня? — спросилъ онъ для очистки совѣсти больше.

Дуняша, съ просонокъ, не разобрала.

Онъ повторилъ съ сердцемъ вопросъ. Та отвѣтила отрицательно и подумала:

«Вотъ потѣха-то: барыня наша пропала. Чудны дѣла твои Господи!» (эту фразу она подхватила у барыни).

У Василья Николаевича заныло, защемило внутри еще сильнѣе.

«Ужь это, наконецъ, изъ рукъ вонъ!»

Онъ не дотронулся до ужина, состоявшаго изъ сыру и молока и стоявшаго на ея письменномъ столѣ, зажегъ свѣчку и машинально сталъ заглядывать подъ кровать, на шкафъ, за ку;шетку, гдѣ висѣли ея юпки, подъ простыню.

«Какъ онъ глупъ! Станетъ она прятаться теперь, какъ бывало… Нѣтъ, ужь это не шутка; это — скандалъ, безобразіе, а не игра, не комедія».

Ему вспомнилось, какъ часто, возвращаясь изъ клуба, онъ принужденъ былъ искать свою шалунью, и какъ она, открытая въ своей засадѣ, радовалась и прыгала ему на шею. Разъ за кроватью нашелъ; у нея даже ноги затекли, и она насилу выдержала, а потомъ охала. А то, за шкафомъ, на окнѣ за занавѣсью спряталась и выдала себя, фыркнувъ, такъ какъ онъ не могъ ее найти. А то забралась въ шкафъ съ платьемъ… Онъ ощупалъ, потомъ заперъ на ключъ шкафъ и она закричала, боясь задохнуться, и стала стучаться въ испугѣ.

Сердце его перевернулось при этихъ дорогихъ, счастливыхъ воспоминаніяхъ.

«Что ему дѣлать: ждать ее, или спать? Но развѣ сонъ пойдетъ на умъ?… Читать?»

Онъ взялъ газету, но строчки передъ его глазами и слова сливались, расплывались… Онъ бросилъ газету. Моська, чувствуя себя забытой, кусала его за ноги, въ порывѣ оскорбленнаго чувства.

Василій Николаевичъ подошелъ къ окну. Ночь была темна; не было слышно ни звука, только изрѣдка проѣзжалъ съ глухимъ гуломъ извощикъ, да раздавалось откуда-то трынканье гармоники и возгласъ запоздавшаго сапожника, распѣвающаго пѣсни и выводящаго ногами «мыслѣте» по упругому, подмерзшему снѣгу. Все тоскливѣе и тоскливѣе дѣлалось на душѣ Василья Николаевича. Онъ долго стоялъ, вперивъ глаза въ темноту ночи. Сердце его стучало какъ маятникъ въ часахъ, висѣвшихъ надъ дверью. Вотъ они зашипѣли и послышались удары.

«Двѣнадцать! — прошепталъ онъ. — Господи, что же это? Куда она ушла, зачѣмъ?»

Рука его невольно дегла на глаза, оттуда перешла на голову и замерла, вцѣпившись пальцами въ густые, волнистые волосы. Онъ не чувствовалъ ни гнѣва, ни злобы, но разбитость, усталость, доходящія до отчаянія.

«Наконецъ!»

Онъ бросился въ спальню, зажегъ другую свѣчу и выдвинулъ ихъ на край стола, чтобы лучше видѣть ея лицо при входѣ.

Лязгъ отворяемаго крючка и быстрый вопросъ: «баринъ дома?»

Отъ этого звука голоса у него забѣгали мурашки на темени, надъ волосами и холодно стало.

Шаги, шелестъ шелковаго платья, дерзкій топотъ каблучковъ… Она вошла, свѣжая, румяная, беззаботная, съ неопредѣленной улыбкой на губахъ — не то усталости, не то мечтательности…

Василій Николаевичъ ястребомъ глядѣлъ на нее, на ея лицо, стараясь въ немъ прочесть вопросъ, мучившій его, — на складки ея короткаго, на подъемѣ, платья, соболій воротникъ, чуть заиндевѣвшій на морозѣ.

Она кинула на него небрежный взглядъ насмѣшки, — такъ ему показалось, — и стала поднимать осторожно замерзшую вуалетку.. Онъ опустился въ кресло, — у него дрожали и подкашивались ноги, — и спросилъ твердо, рѣзко:

— Гдѣ была?

Послѣдовало молчаніе, потомъ она отвѣтила равнодушно:

— Гдѣ была, тамъ меня нѣтъ теперь.

Онъ сжалъ нервно ручку кресла. Ему захотѣлось скомкать ея шляпку, прическу, побить ее.

— Гдѣ ты была, спрашиваю я? — повторилъ онъ прерывающимся голосомъ.

— Вамъ-то какое дѣло?… Гдѣ хотѣла, тамъ и была.

Онъ поднялъ руку, готовясь ударить. Она взглянула на него и захохотала. Онъ уронилъ руку въ безсиліи, пошатнулся и пошелъ къ кровати.

— Что-жь, побейте… — донеслось до него. — Лишь этого недоставало для полноты нашего счастья.

«Какой голосъ… Онъ не узнавалъ его».

Она, посмѣиваясь, наблюдала за нимъ. Онъ раздѣвался молча.

— Руки коротки, — не доросли. Ваша теорія только на словахъ сильна, а на практикѣ…

Она прищелкнула языкомъ.

Разъ онъ ей сказалъ, что чѣмъ больше мужъ бьетъ жену, тѣмъ она вѣрнѣе и преданнѣе и привязывается сильнѣе — и она пристала къ нему, чтобы побилъ, чтобъ испытать на себѣ. «Конечно, если онъ бьетъ изъ любви, ревности, а не съ-пьяну, какъ мужики, — потому только, что руки расходились и хочется ихъ почесать».

Баба ей одна сказала, что несчастна тѣмъ, что мужъ ея «не жалѣетъ».

— Бьетъ? — спросила она.

— Нѣ: кабы билъ, значитъ бы жалѣлъ, а то — то и бѣда, что не бьетъ, значитъ — не любитъ, не жалѣетъ.

Ее это тогда привело въ ярость, и она битый часъ старалась вразумить эту дуру, но напрасно: та осталась при своемъ, нѣсколькими вѣками и поколѣніями усвоенномъ, убѣжденіи, выработанномъ крестьянскимъ опытомъ.

— Успокойтесь, я была у Котиковой, — промолвила она, уже ложась.

— Лжешь! — отвѣтилъ онъ отрывисто.

— Что такое?

— Лжешь. Я туда посылалъ, — тебя не было.

И онъ стукнулъ кулакомъ такъ, что стаканъ подпрыгнулъ.

Она презрительно усмѣхнулась.

— А уже вы шпіонили?… Дѣлаетъ вамъ честь. Слѣдовало ожидать.

«Опять она такъ? Зачѣмъ это она?… Ахъ, дрянь!»

— Гдѣ шлялась все время, отвѣчай?! — крикнулъ онъ.

Она его не узнавала. Куда дѣвалась мягкость его голоса? Онъ говорилъ деспотично, повелительно, почти грубо.

«Ревнуетъ… Ревнуетъ, навѣрное».

— Вы съ ума сошли! Я не намѣрена вамъ отдавать отчета въ своихъ поступкахъ.

Онъ отвернулся и легъ, тяжело дыша. Марья Алексѣевна ворочалась, взбивала подушку, металась и стонала. Она не могла спать. Она вспоминала сегоднешнее странствованіе по знакомымъ. У однихъ кофе пила, у другихъ обѣдала, у третьихъ чай, а у четвертыхъ играла въ ералашъ и продула два рубля. «Подѣломъ, — не убѣгай на цѣлый день». Ей самой было смѣшно. У четвертыхъ ей представили пріѣзжаго знакомаго, какого-то Чудова. «Ужь, дѣйствительно, чудо-юдо. Боже, такого урода она никогда не могла представить! Настоящій сатиръ, только рожекъ и хвостика не достаетъ». Она вдругъ расхохоталась раскатистымъ, громкимъ смѣхомъ и зарылась лицомъ въ подушку. Василій Николаевичъ судорожно надвинулъ на голову одѣяло. Онъ не спалъ и мучился, прислушиваясь къ движеніямъ жены. Ея безсонница, безпокойное метанье по постели, стоны — все это болѣе и болѣе утверждало его въ мысли, что она его разлюбила и увлеклась другимъ. «Кѣмъ? Прокуроромъ?… Какъ онъ не подумалъ объ этомъ раньше?» А когда она засмѣялась, — ему показалось, что это надъ нимъ смѣется. «Онъ смѣшонъ, жалокъ ей съ своими требованіями и самоувѣренностью». Онъ спихнулъ моську, кряхтѣвшую, какъ старуха на печи. Марья Алексѣевна уложила ее съ собою, гладила, цѣловала, приговаривая:

— Собаченька, мосинька, ненаглядная моя!

«Это всегда такъ… Отъ избытка счастья любовь переносятъ на животныхъ, если нельзя высказать», — подумалъ съ горечью Василій Николаевичъ.

Марья Алексѣевна уже сладко спала, когда онъ поднялся на локтѣ и сталъ глядѣть на нее, прислушиваясь къ ея храпу.

«Нѣтъ, это невозможно. Неспособна она измѣнить… Чтобъ такъ скоро увлечься, отдаться безъ любви, безъ борьбы, однимъ воображеньемъ увлекшись вчера же вѣдь еще… Опять — капризъ: мучитъ его, испытываетъ… Испытываетъ… Ха-ха-ха!…»

Онъ усмѣхнулся горько, криво, съ жгучею болью въ сердцѣ.

«Но гдѣ же она была? Что ее удерживало?… Зачѣмъ тогда эти ужасныя, разрывающія душу, муки? Эта тоска — предчувствіе чего-то страшнаго, рокового…»

Проснувшись часовъ въ пять, жена не нашла его въ комнатѣ и, подкравшись къ кабинету, заглянула въ щелку. Онъ сидѣлъ напротивъ двери, положивъ голову на руку и грустно глядя передъ собой. Ей стало до того жалко его, что она чуть не бросилась просить прощенія. Но тщеславіе, эгоизмъ и любопытство опять перевѣсили.

Пролежавъ до девяти часовъ съ открытыми глазами и мечтая о томъ, что будетъ съ Васей дальше, если она поведетъ дѣло съ тактомъ и обдуманною послѣдовательностью, она вышла въ столовую къ чаю. Дверь въ кабинетъ была чуть притворена; его кресло находилось рядомъ. Дуняша, перетиравшая чашки, струхнула, ожидая обѣщаннаго разсчета; но барыня, глянувъ на мужнину дверь, начала дружески-фамильярно:

— Знаешь, Дуняша, какого я вчера видѣла красавца у Котиковыхъ!

Дуняша осклабилась во весь ротъ. Василій Николаевичъ насторожилъ уши.

«А, вотъ она — разгадка!»

— Настоящій Мефистофель, — продолжала Марья Алексѣевна, косясь на дверь. — Ты знаешь, что такое Мефистофель? — Это соблазнитель-дьяволъ, который въ насъ влагаетъ грѣшные помыслы. Понимаешь?

Дуняша качала головой съ ужасомъ. Полотенце замерло въ поднятой рукѣ. Вдругъ она выронила чашку и разбила.

«Вотъ тебѣ и дьяволъ! — пронеслось въ ея головѣ. — Сейчасъ барыня прогонитъ».

Но барыня не прогнала. Сдѣлавъ жестъ рукой, означавшій: «ничего, брось», — она продолжала, понижая голосъ:

— Онъ въ меня влюбился. Мы сегодня опять увидимся въ концертѣ. Хочешь его посмотрѣть?

— Хочу, сударыня, — покажите! Я люблю хорошенькихъ. — Она захихикала.

«Господи, до чего забылась, — съ горничной пустилась въ откровенности!» — мелькало въ разгоряченномъ мозгу мужа.

— Отъ него барыни всѣ съ ума сходятъ, всѣ мужья перебѣсились. Чистый демонъ Лермонтова. Ты не читала «Демона?»

Она ужь не понимала сама смысла своихъ словъ, — у нея путалось въ головѣ.

Дверь распахнулась и на порогѣ кабинета показался халатъ и туфли мужа. Его лицо было блѣдно, искажено страданьемъ.

— Вели лошадь запрягать! — промолвилъ онъ коротко.

Онъ не думалъ сегодня ѣхать, но надо было ихъ разлучить — госпожу и служанку, а то бы онѣ договорились Богъ знаетъ до чего. Дуняша исчезла.

Марья Алексѣевна, спиною къ мужу, высунула языкъ. «Ахъ, какъ хорошо! Она растопила его. Онъ слышалъ. А еще то ли будетъ? Она продолжитъ это блаженство, эти сильныя ощущенія. Нужно насладиться ими надолго, на будущее время. Она его доведетъ до изступленія, и тогда уже признается. Еще. больше будетъ ее любить и ласкать».

IX.

Въ концертъ Марья Алексѣевна явилась, когда ужк вся зала была полна. Котикова съ мужемъ ждали ее и закивали ей. Мефистофель-демонъ (странное сочетаніе, могущее имѣть мѣсто лишь въ головкѣ Марьи Алексѣевы) осклабился тоже, увидя ее. Она сразу ему понравилась, какъ никто, и онъ мечталъ уже объ интрижкѣ. Его уродливый носъ, висѣвшій надо ртомъ и двигавшійся, точно на пружинѣ, при каждомъ словѣ, а при улыбкѣ кривившійся на бокъ, не внушалъ ему серьезныхъ опасеній. Онъ считалъ себя молодцомъ-мужчиною, способнымъ заполонить всѣ женскія сердца.

Концертъ начался. Пѣлъ Б. съ капеллою русскую, грустную пѣсню. Его разбитый уже, но мягкій, задушевный голосъ, которымъ онъ владѣлъ мастерски, растрогалъ молодую женщину. Она опустила голову и перебирала вѣеръ, въ душѣ подпѣвая мотиву. Но, почувствовавъ себя неловко, она инстинктивно подняла глаза и встрѣтилась съ глазами мужа. Онъ стоялъ въ дверяхъ гостиной, среди другихъ слушателей, выплывшихъ изъ игорной, и впился въ нее глазами, точно собирался заглянуть въ ея душу. Его щеки казались осунувшимися, глаза впалыми. Ей стало жутко, но она пересилила себя и, перегнувшись черезъ Котикову къ Мефистофелю-демону, заговорила съ нимъ кокетливо. Но вскорѣ, пошептавшись съ Котиковою, помѣнялась съ нею мѣстами и, склонивъ близко головку къ сосѣду, улыбаясь, стала слушать его нашептыванья. Но она ничего не слыхала: шумъ въ ушахъ и біеніе сердца мѣшали ей слышать и его слова, и слова пѣсни; звуки сами — и тѣ, сливаясь, болѣзненно отдавались въ ея душѣ. Она думала о томъ, прервать ли испытаніе, или продолжать.

Василій Николаевичъ чувствовалъ себя все хуже и хуже. Онъ боялся дурноты, обморока или удара. Кровь шумѣла у него въ ушахъ, приливала горячимъ потокомъ къ головѣ, затемняла глаза, заливала мозгъ, лишая его способности соображать, взвѣшивать.

«Нашла кѣмъ увлечься… Боже мой, да неужели я хуже этой рожи? Впрочемъ, чувство не разбираетъ, — это своего рода сумашествіе, болѣзнь. Можетъ-быть просто тянетъ страсть, — ну, онъ и кажется ей красавцемъ… Я не по ней, говоритъ она давно. Чѣмъ я лучше, что смѣю требовать ея любви? Не лучше, но мужъ, потому и имѣю право на нее, связанъ съ нею узами долга, клятвою… Ха-ха-ха! Точно онѣ понимаютъ значеніе, великую тайну обряда, — думалось ему. — Имъ платье подвѣнечное, бѣлые башмаки — вотъ для нихъ смыслъ вѣнчанья».

Когда первое отдѣленіе кончилось и она пошла съ уродомъ подъ руку по залѣ, нарочно проходя мимо мужа, онъ не выдержалъ и позвалъ ее, назвавъ «Марьей Алексѣевной».

Она извинилась и отошла къ нему въ уголъ.

— Поѣдемте, — промолвилъ онъ.

— Поѣзжайте, а я остаюсь. Я васъ не держу.

Она хотѣла отойти, но онъ схватилъ ее за руку, забывъ, что ихъ видятъ всѣ.

— Вы поѣдете, — я вамъ приказываю!

Ея пальцы хрустнули, она чуть не крикнула отъ боли, но любезно улыбалась, кланяясь кому-то.

— Оставьте меня, — вамъ до меня не должно быть дѣла. Я свободна, и вы свободны; я васъ не стѣсняю, не мѣшаю, — не мѣщайте и вы мнѣ, — съ улыбкою шептала она, будто любовно.

— Я вашъ мужъ, — я имѣю право… Вы поѣдете сейчасъ, — прошипѣлъ онъ, не сознавая сказаннаго.

— Вы забыли ваше благоразуміе, — на насъ глядятъ.

Она высвободила руку изъ его разомъ ослабѣвшихъ пальцевъ и отошла къ своему демону съ индюшечьимъ носомъ.

«Ни за что не уѣдетъ, — рѣшила она. — Именно теперь ни за что».

Всю вторую перемѣну она не спускала глазъ съ двери, но мужъ не показывался.

"Слѣдитъ откуда-нибудь, — подумала она и еще больше стала заигрывать съ индюкомъ и хохотать до того громко, что Коткова остановила ее:

— Да будетъ вамъ бѣсноватьси!

«Спится мнѣ младешенькѣ…» — пѣлъ пѣвецъ жалостливо, разставивъ руки и потрясая ими въ тактъ.

Марья Алексѣевна взглянула на его чисто-русскій овалъ лица, распущенные но плечамъ русые кудри, плохо гармонировавшіе съ бархатнымъ костюмомъ и брилліантовыми перстнями поверхъ перчатокъ, и вдругъ сдѣлала открытіе, поразившее ее. Пѣвецъ былъ похожъ на мужа. То же красивое лицо съ окладистою бородой, ростъ, сложеніе, — то же выраженіе самодовольства и увѣренности. Та разница только, что этотъ — блондинъ, а тотъ — брюнетъ. «А совсѣмъ бояринъ русскій, только кафтана не хватаетъ».

«Милый другъ по сѣничкамъ похаживаетъ, — выводилъ пѣвецъ. — Спи, они, моя милая…» — закрывалъ онъ глаза, спускай голосъ до самыхъ тихихъ нотъ.

«Ахъ, и мой Вася такъ говоритъ мнѣ, голубчикъ, миленькій!» — думала Марья Алексѣевна, умиляясь на воображаемую въ углу фигуру мужа.

«Загонена, забранена, рано выдадена…» — подхватилъ хоръ и замиралъ, постепенно растягивая послѣднія слова.

Громъ рукоплесканій отвѣтилъ ему. Затопали, застучали стульями.

Марья Алексѣевна успокоилась. Чувствовалась потребность примиренья, душевнаго согласія, тишины. Разумъ яснѣлъ все болѣе и болѣе, колебанія насчетъ примиренья овладѣвали ею все сильнѣе.

Пѣвецъ удалился въ отведенную ему комнату выпить воды.

Красавецъ-органистъ кокетничалъ и игралъ чудными глазами на дамъ перваго ряда, переговариваясь съ басомъ и рисуясь профилемъ и зубами.

— Что онъ гримасничаетъ? Противно! — громко вымолвила Марья Алексѣевна.

Котикова дернула ее за платье.

— Что вы кричите?

— А пусть слышитъ. Онъ — дуракъ, ничего больше.

Красавецъ плавно поворачивалъ голову, скользя бархатнымъ взглядомъ по ножкамъ дамъ перваго ряда, въ томъ числѣ и Марья Алексѣевны. Она спрятала ноги.

— Ахъ, онъ такъ хорошъ, что ему простительно, — пропѣла Котикова, гладя на него въ лорнетъ, и выставила ноги.

Красавецъ благодарно повелъ на нее глазами и нагнулся надъ нотами, щеголяя волнистою гривой.

— Я положительно въ него влюблюсь, — тянула Котикова, лукаво скосившись на своего мужа, вытиравшаго лобъ платкомъ. Онъ былъ красенъ, какъ его шелковый платокъ.

Марья Алексѣевна презрительно окинула ее глазами.

«Жалкая, пустая, глупая!… Тоже хочетъ мужа заставить ревновать. А она-то сама лучше?»

Появился пѣвецъ. Захлопали. Бойкій мальчикъ въ перчаткахъ, съ серебряною цѣпочкой на бархатной курткѣ, подалъ ему палочку. Роздалась прелюдія. Публика задвигалась, заволновалась, пронесся шепотъ…

— Ахъ, мое любимое, слушайте! Съ ума сойдете, — шепнулаКозочкиной Котикова.

Марья Алексѣевна отставила губку и поморщилась.

«Поскорѣй бы кончалось».

Хоръ какъ-то дрогнулъ и замеръ, уставившись на пѣвца. Б. строго, съ достоинствомъ, повелъ глазами направо, налѣво, взглянулъ на публику. Котикова встряхнулась и задвигалась безпокойно. Многіе переглянулись и воззрились въ пѣвца съ улыбкою пріятнаго ожиданія.

X.

— «А изъ рощи, рощи темной…» — съ аккомпаниментомъ органа и капеллы пѣлъ Б. Аккорды звучно разносились по залѣ; резонансъ былъ чудесный. На улицѣ, подъ окнами, толпились мѣщане, солдаты, кухарки; извощики — и тѣ слушали, поднявъ кверху замороженныя лица и тихо шлепая рукавицами.

«Не течетъ рѣка обратно…» — грустно-страстно, отчетливо звучало по комнатамъ.

Прислуга, поваръ въ бѣломъ колпакѣ и фартукѣ, ихъ жены — всѣ собралось слушать эту любимую пѣсню. Марья Алексѣевна, недовѣрчиво отнесшаяся къ словамъ Котиковой и начавшая слушать съ пренебреженіемъ и зѣвотою, затаила дыханіе. Она вспоминала, какъ мужъ говорилъ съ кѣмъ-то объ этой пѣснѣ и выразился такъ, что «эту глупую пѣсню пѣть только прачкамъ подъ стать, сидя у воротъ, щелкая сѣмечки въ сумеркахъ и и ожидая любезнаго съ гармоникою».

«Ну, да, конечно, отъ него и ждать другого нечего. Онъ и романовъ никогда не читаетъ, и не любитъ, когда она что-нибудь чувствительное играетъ, вродѣ: „La prière d’une vierge“. Ему все Бетховена подавай, да серьезныя статьи, вродѣ: „Наука и женщина“. Онъ и ее хотѣлъ пріучить читать серьезныя вещи — Дреппера, Дарвина, Бокля, Милля; но она отдѣлалась. Очень ей нужно знать, какъ тамъ другіе смотрятъ на все! У нея свой взглядъ. Авторъ книги: „Наука и женщины“ — женщина и городитъ такую чушь, что кухня, мытье, машина скоро затрутся скелетами, черепами, трупами, научными изслѣдованіями, разными должностями… Вздоръ! Это значитъ и любить нужно перестать, потому что любовь присуща, главнымъ образомъ, женщинѣ, неразрывна съ нею. Это ея жизнь, душа, все… Пусть кто хочетъ наряжается въ панталоны и идетъ рѣзать людей, копаться въ ихъ кишкахъ (ее повело), а она всегда останется вѣрна себѣ. Вася это называетъ отсталостью… Пусть. Еще успѣетъ и начитаться, и впередъ уйти, а пока для нея одно нужно: любовь и ласка. Да и онъ-то самъ: „Дума, городъ, отвѣтственность, представитель, вліяніе“ — вѣдь все это слова. А попробуй я серьезно охладѣть къ нему, — поглядѣла бы. Теперь-то и то ужь…»

«А изъ рощи, рощи…» — въ третій разъ, тихо, медленно, съ выраженіемъ серьезной строгости и вмѣстѣ таинственности, радостнаго забытья, неслось по залѣ.

Марья Алексѣевна точно на парусахъ плыла вслѣдъ за этими звуками. На душѣ ея совсѣмъ просвѣтлѣло, улеглось. Колебанія исчезли, сгладились, замѣнились твердою рѣшимостью. Внутри ея стало вдругъ тепло, тепло, словно туда проникли весенніе солнечные лучи. Воображеніе рисовало ей природу: птички щебечутъ въ зелени, соловей, лѣсъ, солнце, небо безпредѣльное, необозримыя пространства полей и луговъ… Весело, живо… И она съ Васею въ лодкѣ, поетъ: «А изъ рощи, рощи темной». Онъ слушаетъ, соглашается, что глубокій смыслъ скрытъ въ этой пѣснѣ, и гладитъ ее по головкѣ, называя ее «свѣтлою умницей». Щекамъ ея дѣлалось жарко, глаза неестественно щурились, мигали. Она забылась до того, что чуть не сложила на груди руки и не подняла глаза въ потолку.

Не успѣло это отдѣленіе окончиться, какъ она полетѣла въ игорную. «Гдѣ онъ? — Нѣтъ». Она въ буфетъ, въ столовую, — нигдѣ нѣтъ.

«Играетъ вѣрно на билліардѣ внизу».

— Вы кого ищете, мужа?… Ушелъ давно, — раздаюсь около нея.

Мировой, шутъ гороховый!

— Что вы сдѣлали съ нимъ? Онъ на себя не похожъ. Охъ, барыня, берегите его, — грѣхъ будетъ.

Ея сердце екнуло.

«Ушелъ, ушелъ… Поставилъ-таки на своемъ».

У нея ноздри заходили, поднялись.

«Хоть бы предупредилъ, — такая небрежность! Тѣмъ лучше, — есть къ чему придраться. Чего ей жалѣть его, когда онъ ее не жалѣетъ! А она, дура, расчувствовалась. Никогда больше не поддастся глупому сердцу; надо слушаться холоднаго разсудка».

Она вернулась въ залу. Тамъ двигали стульями, слышался смѣхъ, шутки, споръ. Ей противна стала суета, никому ненужная возня. Куда спѣшатъ, чему радуются? Все — мишура, фальшь, напускное. «Жить спѣшатъ».

Она злобно оглянулась на стоявшую рядомъ пару.

«Отъ нечего дѣлать… Ахъ, какъ всѣ они противны!»

У нея начинала дрожать грудь. Чудовъ ей сдѣлался отвратителенъ. Она готова была обругать его. «Все изъ-за него!» Она прикрыла ухо вѣеромъ, чтобы не слышать говора, смѣха окружающихъ, шарканья ногъ по полу, шуршанья шлейфовъ. «О, какъ она ненавидѣла все и всѣхъ!»

Третье отдѣленіе она просидѣла какъ во снѣ, не понимая ничего. Въ ушахъ бились слова: «ушелъ, ушелъ»; въ головѣ былъ хаосъ.

«А если онъ спитъ, забылъ думать о ней, дѣла до нея нѣтъ?»

Она поминутно открывала часы; руки и ноги у нея холодѣли, въ вискахъ бились жилы. Музыкантъ-красавецъ казался ей уродомъ; взглядъ мальчика, стоявшаго ближе всѣхъ къ ней, крошечнаго, худенькаго, блѣдненькаго, завитого, который возбуждалъ въ ней прежде жалость, теперь злилъ ее. Она насилу досидѣла до конца. Котикова пригласила ее ужинать, и она съ радостью согласилась.

XI.

Козочкинъ все время проходилъ по кабинету, то схватываясь за голову, то прикладывая руку къ сердцу, какъ-то странно замиравшему, такъ что по временамъ его совсѣмъ не слышно было. Жена его разлюбила, обманываетъ, для него не оставалось сомнѣнія. Онъ наблюдалъ ее нарочно, и убѣдился въ этомъ. Онъ — жалкій, несчастный человѣкъ; ему немыслима жизнь безъ нея. Сегодня, — нѣтъ, сегодня онъ не владѣетъ собою, а завтра онъ объяснится, и если… Въ первый разъ за два года въ немъ шевельнулось сожалѣніе и раскаяніе въ женитьбѣ, въ невозможности вернуть прошлое, поправить ошибку. «Да, это была ужасная ошибка. Онъ думалъ, что знаетъ ее, считая только избалованною, наивной дѣвушкою. Онъ не зналъ, что она — пустая, легкомысленная женщина, безъ принциповъ, воли, разсудка и сердца. Не чувство въ ней, а распущенность, разнузданность страстей. Много было дѣвушекъ, а ни одну онъ не выбралъ. Всѣ онѣ хорошія матери, жены, подруги мужьямъ, а эта только и думаетъ быть ему любовницею. Да, вотъ слово!… И вмѣстѣ съ тѣмъ, со всѣми этими порочными наклонностями, недостатками, онъ любитъ ее и разлюбить, забыть не сможетъ. Любитъ еще сильнѣе въ эти мучительные дни. Разойтись, дать ей свободу?…» Онъ хрустнулъ пальцами. Глаза его, потемнѣвъ, безъ блеска, остановились на одной точкѣ.

«Захочетъ уйти, и такъ уйдетъ, если полюбитъ не шутя. Для такихъ нѣтъ ни долга, ни чести, нѣтъ обязанностей и понятія о нихъ; не нужно для нея и развода. Замужъ если захочетъ выйти второй разъ, — не легче будетъ отъ того, что онъ ее свяжетъ, не давъ развода… настоящаго: она возненавидитъ его, оставитъ память дурную, — разбираетъ она развѣ, что я человѣкъ, не скотъ, не собака, по-человѣчески чувствую и живу? Ей люди не нужны, — ей нужна фантазія; она живетъ фантазіей, а не дѣйствительностью! Ну, и пусть… Чего бы ни стоило, все отдастъ, развяжетъ ей руки на всѣ четыре стороны. А онъ-то самъ что же?… Онъ? — Ну, онъ смотрѣть будетъ на нихъ и любоваться, радоваться… Женится опять? — Нѣтъ. Одна ошибка служитъ урокомъ на всю жизнь. Она все взяла отъ него, унесла съ собой — и душу его, и сердце, кровь, помыслы… Ничего не осталось!… Одинъ умъ, — сухой, холодный умъ. Да, онъ — эгоистъ, и самонадѣянный эгоистъ; но вѣдь онъ любитъ ее больше себя, больше жизни. И все-таки какъ же отказаться отъ нея, какъ жить? Гдѣ взять для этого силы?»

Онъ сѣлъ, уронилъ на столъ голову и остался недвижимъ. Онъ никогда не плакалъ. Но тутъ слезы прорвались наружу и катились по лицу, бородѣ, смачивая тонкое полотно рубашки. Онъ — сильный, крѣпкій мущина — плакалъ, какъ дитя, безсильно всхлипывая и глотая соленыя слезы. Это были первыя и послѣднія слезы, слезы прощанья съ нею, отрѣшенья отъ нея, отъ прошлаго, счастливаго, чѣмъ жилъ, дышалъ, мыслилъ… Это было прощанье съ жизнью, со всѣмъ, что дорого, свято, во что вѣрилъ, во имя чего трудился.

XII.

Часы равнодушно тюкали; свѣчка, не шевеля пламенемъ, отбрасывала отблескъ на полъ, оставляя въ полумракѣ углы и его склоненную надъ столомъ здоровую, плечистую фигуру; сверчокъ смѣло трещалъ въ щели у двери, одинъ, въ отвѣтъ часамъ, нарушая тишину спавшаго дома. Изъ-за притворенной двери доносился храпъ и сопѣнье сладко спавшей горничной.

Василій Николаевичъ поднялся. Лицо его было мокро, но глаза сухи, тверды, непреклонны. Онъ ровнымъ, быстрымъ шагомъ подошелъ въ двери, заперся и, вынувъ листъ почтовой бумаги, сталъ писать своимъ красивымъ, крупнымъ, отчетливо-твердымъ почеркомъ, не останавливаясь, не подбирая словъ. Потомъ вложилъ листъ въ конвертъ, написалъ адресъ, отложилъ письмо въ сторону, выдвинулъ ящикъ. Движенья его были спокойны, лицо холодное, застывшее. Онъ взялъ револьверъ, оглядѣлъ зарядъ. «Завтра онъ узнаетъ, объяснится и… Уѣхать, похоронить себя?… Бросить все — службу, пользу?… Онъ — честный, онъ стоитъ высоко, на него надѣются, отъ него ждутъ многаго. Начать и не кончить, изъ малодушія не довести мечту до осуществленія… „Мечту“… Одна была мечта, и нѣтъ ея, — разбита въ прахъ, и осколковъ не осталось, — не жаль… Ни на что онъ не годенъ теперь. Пуля — вотъ исходъ самый вѣрный, благодарный… Успокоить и ее, и себя однимъ ударомъ».

Онъ поднялъ руку, но вдругъ встрепенулся, — ему почудился звонокъ… «Не приливъ крови, нѣтъ».

Онъ мгновенно спряталъ револьверъ, накинулъ шубу, схватилъ шапку и, безъ калошъ, кинулся по лѣстницѣ на дворъ.

Звонокъ повторился. Кучеръ было выскочилъ, но онъ ему сказалъ, что самъ отворитъ. У калитки звучали голоса… мужской голосъ. У Василья Николаевича зашумѣло въ ушахъ. Онъ взялся за палку, придерживавшую калитку. Ему пришла мысль размозжить голову своему сопернику. «Засудятъ, сошлютъ, тамъ медленная смерть въ кандалахъ… А если оправдаютъ, все едино — одинъ смыслъ, одинъ конецъ».

Эти несвоевременныя мысли, какъ вихрь, крутились у него въ мозгу, пока онъ похолодѣвшими руками отодвигалъ запоръ.

Марья Алексѣевна, блѣднѣе обыкновеннаго при голубомъ свѣтѣ мѣсяца, выплывшаго изъ-за застилавшей его тучки, въ бѣломъ платкѣ, откинутомъ со лба, съ чуть колеблющимися завитушками, стояла лицомъ къ Чудову, провожавшему ее. Мефистофель-демонъ, низко наклонясь надъ нею и держась обѣими руками за борты шубы, горячо говорилъ что-то. У Василья Николаевича подкосились ноги отъ этихъ словъ. Но жена не слышала изліяній индюка. Она даже не могла на него сердиться, — до того ея дума и помыслы были полны другимъ. Она взглядывала вверхъ на окна, думая тамъ увидѣть свѣтъ, признакъ того, что мужъ ее ждетъ, но все было темно въ окнахъ, и домъ казался погруженнымъ въ спокойный сонъ.

— Ни одна женщина не производила на меня такого впечатлѣнія, — шипѣлъ индюкъ, поводя кончикомъ носа. — Я вамъ клянусь — на край вселенной убѣгу, если прикажете. Завтра вы будете на вечерѣ? Пріѣзжайте, ради Бога, я вамъ долженъ передать важное… Жизнь и смерть будетъ зависѣть отъ этого.

Марьѣ Алексѣевнѣ было ужасно смѣшно отъ этихъ напыщенныхъ признаній.

«Что еслибъ онъ сталъ еще на колѣни и Вася увидѣлъ! — подумала она. — Вотъ былъ бы эффектъ. Ужь тогда головой бы ручалась за драму».

Калитка съ шумомъ отворилась и передъ ними предсталъ Василій Николаевичъ, блѣдный, съ надвитою на глаза шапкой, съ трясущейся челюстью и распахнутою шубой на груди. Ноздри его были какъ-то втянуты внутрь. Онъ, казалось, не дышалъ и вотъ-вотъ кинется на нихъ. Ей даже показался въ рукавѣ шубы, въ сжатой рукѣ, револьверъ. Въ первую минуту она испугалась, но потомъ, совладѣвъ съ собой, юркнула въ калитку, шепнувъ уроду:

— Merci, à demain donc.

Мужъ и соперникъ стояли лицомъ къ лицу. Василій Николаевичъ чуть не кинулся душить этого наглеца. Чудовъ насмѣшливо приподнялъ шляпу-цилиндръ и откланялся съ ехидною улыбкой. Василій Николаевичъ обезумѣлъ отъ этой улыбки. Онъ, какъ звѣрь, кинулся на Чудова, схватилъ его за шиворотъ шубы. «Храбрый любовникъ» ужаснулся виду «ревниваго мужа», — онъ думалъ, что ему тутъ «капутъ» на мѣстѣ, и заоралъ благимъ матомъ:

— Сторожъ!

На углу улицы показался мужикъ въ овчинномъ тулупѣ, закутанный башлыкомъ. Брякнула колотушка разъ, другой и — пошла писать трещотка, разнося успокоивающіе свои звуки по городу и водворяя тишину и порядокъ.

Василій Николаевичъ опомнился, ужаснулся своего поступка и вдругъ этотъ ужасъ заставилъ его сдѣлать новый ужасъ: онъ толкнулъ соперника своего мощною рукой, и тщедушный, безсильный, изжившійся, бойкій на словахъ и храбрый лишь въ дѣлахъ любви, Донъ-Жуанъ полетѣлъ носомъ въ снѣгъ и уперся въ него руками въ элегантныхъ шведскихъ перчаткахъ отъ Бонне. Ни слова, ни звука не было сказано между ними, но они поняли другъ друга безъ этого и оцѣнили по достоинству одинъ другого.

Храбрецъ вскочилъ на ноги и, опасаясь новаго нападенія отъ стоявшаго неподвижно «атлета» (какъ онъ обозвалъ Василья Николаевича), подобралъ полы шубы и зашагалъ, чуть не забывъ поднять цилиндръ, откатившійся далеко подъ горку.

«Sacrebleu! Однако, это опасная штучка, — тутъ и обжечься легко, — разсуждалъ онъ, стаскивая никуда негодныя, мокрыя перчатки. — Хорошо, что никого не было… Придется поскорѣй уѣхать изъ этого нецивилизованнаго городишки, гдѣ не умѣютъ уважать чувства достоинства постороннихъ людей».

Василій Николаевичъ, не шевелясь, глядѣлъ ему вслѣдъ. Онъ былъ радъ этой минутной вспышкѣ. «Если узнаютъ, — разскажутъ… Пусть, — думалъ онъ, — ему все равно: онъ исчезнетъ съ лица земли и не услышитъ, какъ будутъ трепать его имя грубые, ничего непонимающіе, люди. А она… она скоро перемѣнитъ это имя на другое. Его никто понять не въ состояніи, тѣмъ болѣе она. Да и онъ не разскажетъ, коли есть частица самолюбія, — за себя стыдно станетъ. Неужели, будь онъ холостякомъ, онъ бы былъ такимъ же пошлякомъ, не задумался бы разрушить счастье семьи ради минутнаго развлеченія, удовлетворенія животнаго инстинкта? — Нѣтъ и нѣтъ!»

— Гдѣ ты пропадаешь?… Тутъ обкрадутъ и никто не увидитъ! — крикнулъ онъ на сторожа и пошелъ отъ дома. Ему было жарко, — нуженъ былъ моціонъ, воздухъ, чтобъ отрезвиться.

Сторожъ отошелъ и подумалъ, что «неужто-жь это былъ воръ, что баринъ поколотилъ сейчасъ? Въ енотовой шубѣ, — мудрено что-то…» Колотушка опять застучала и тяжелые шаги прозвучали у дома, гдѣ въ опьяненіи раздѣвалась Марья Алексѣевна, ожидая съ стѣсненнымъ сердцемъ результата встрѣчи.

«La donna е mobile…» — мурлыкалъ Чудовъ, уже оправившійся отъ смущенія, всходя на ступени своей гостиницы и чувствуя себя опять героемъ, побѣдителемъ прекраснаго пола.

XIII.

Козочкинъ подозвалъ извощика, сѣлъ и тотчасъ почувствовалъ ужасную слабость во всемъ тѣлѣ.

— Куда-съ? — освѣдомился извощикъ.

— Все равно, прямо, — буркнулъ онъ и сдѣлалъ неопредѣленный жестъ рукою.

Извощикъ покатилъ по шоссе, къ вокзалу. Сани раскатывались, ныряя въ ухабахъ. Козочкинъ тупо глядѣлъ на спину возницы, на ходъ пристяжной, съ коротко-подвязаннымъ хвостомъ, и толстыя, шершавыя ноги. Мѣсяцъ ясно выдѣлялся на темно-синемъ фонѣ морознаго неба и лучи его разсыпались милліонами жемчужинъ и брилліантовъ по снѣжной равнинѣ. Звѣзды водили хороводы, весело мигая на ѣхавшихъ. Извощикъ что-то заговорилъ, повернувъ лицо съ замерзшею бородой и краснымъ носомъ. На Козочкина пахнуло водкой и онъ уткнулся носомъ въ воротникъ.

«Вотъ направо кладбище. Завтра и его повезутъ сюда… Нѣтъ, послѣ-завтра, черезъ три дня. Счастливый извощикъ! у него жена-дура, семья, — онъ покоенъ; у бѣдняги все сгорѣло на дняхъ, и все-таки онъ — счастливый. Пьяница, цѣлый день на морозѣ, пріѣдетъ измерзшій, завалится спать съ трубкой и — счастливъ, не задается вопросами, сомнѣніями. А отъ трубки сѣно, на которомъ спитъ, вспыхнетъ и — пожаръ. До тла сгоритъ опять, поставитъ новый срубъ и — опять счастливъ. А онъ… У него всего вдоволь и… умереть тянетъ. Странно; все — чушь, шиворотъ навыворотъ. Старуха слѣпая, что ходитъ къ нимъ на дворъ за хлѣбомъ, и та боится… А онъ радъ, ему не жалко жизни, ничего не жаль».

«А вѣдь жена будетъ плакать. Ей черное къ лицу… вуаль креповый; нищимъ милостыню будетъ раздавать, приговаривая: „помяните раба Божія Василія…“

Онъ усмѣхнулся и, захвативъ въ зубы кусокъ мѣха, рванулъ нѣсколько волосъ и плюнулъ.

— Эй, милые! — словно въ отвѣтъ на его размышленіе раздался счастливый голосъ возницы и онъ хлестнулъ залѣнившуюся пристяжную. — Сказываютъ, намеднись, тутъ волка видѣли, — продолжалъ онъ, неловко выговаривая захолодѣвшими губами.

Василій Николаевичъ промолчалъ и еще плотнѣе запахнулся въ шубу.

„Что ему волки?… Кабы стая цѣлая накинулась сейчасъ, только бы перекрестился, — не все ли одно, какой конецъ… А извощику страшно, — дѣти, жена-дура останется, сироты безъ поддержки…“

Ему припомнилось, какъ они съ женою разъ катались послѣ ссоры. Онъ ее обнялъ, а она спрятала личико въ его шубу. Она сказала тогда, что если они разойдутся, то имъ обоимъ не жить… Какъ скоро проходитъ все!… Все — ложь, слова, самообманъ, игра того же воображенія».

Вдали свистнулъ локомотивъ.

«Какой поѣздъ? — Да, почтовый… Вотъ исходъ, — чего же искать? Цѣль одна, а какъ и гдѣ — разницы нѣтъ. Обезобразитъ его, и не узнаетъ никто… Мигъ одинъ. А дѣла? — Не сданы, не въ порядкѣ, на немъ отвѣтственность. Что это ноги какъ щипетъ! Ахъ, да онъ безъ калошъ… И это хорошо, — простудится».

Онъ сталъ перебирать пальцами, чтобъ отогрѣться, но тотчасъ пересталъ опять и выставилъ ихъ изъ-подъ шубы.

«Что за вздоръ? На что нужно? Все равно, сейчасъ конецъ. Только доѣхать».

Окна вокзала, блестя издали, манили въ себѣ. Въ эту минуту тамъ зажигаютъ лампы, суетятся, вносятъ самоваръ, гремятъ чашками; на столѣ булки горячія. Тѣ же лица, тѣ же движенія, рѣчи, тотъ же скрипъ двери на платформу, мельканіе фигуръ съ фонарями, ключами…

"А жизнь-то самая — не то же ли однообразіе? Не тотъ же ли хаосъ — душевный міръ каждаго человѣка? У кого тамъ гладко, установлено разъ и не измѣняется ни при какихъ условіяхъ? У него перваго было гладко, вложено въ извѣстныя рамки, — гладко до этой минуты, и только эти два дня все перевернули на изнанку, спутали и разобраться нельзя, да и не нужно. къ чему? Кому отъ того польза?

«Гдѣ это собака воетъ? Это меня она хоронитъ… Къ низу мордою — мертвецъ, къ верху — пожаръ. Сейчасъ, близко уже, два шага. Десятки жизней несутся сюда въ этихъ вагонахъ и унесутъ, раздавятъ своею тяжестью одну жизнь». Онъ вздрагивалъ. Голова была тяжела и вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней ощущалась какая-то странная пустота.

«Долговъ нѣтъ у него, жена — одна наслѣдница; онъ, какъ перстъ, одинъ, — она обезпечена. Судить станутъ и пусть, — они всѣ ему мелки, жалки съ своимъ счастьемъ, беззаботностью, мелкими будничными интересами. Онъ счастливъ, что развяжется съ ними, перестанетъ имѣть дѣло, не увидитъ ихъ больше, — ни удивленья ихъ, ни сожалѣнія, ни насмѣшекъ, ни холоднаго соболѣзнованія». Въ душѣ его было покойно и тихо, страшно тихо. Онъ взглянулъ на небо.

"Что тамъ ожидаетъ? Лучшее средство заставить себя вѣрить — рѣшиться умереть. Послѣднія минуты, сознаніе неизбѣжности столкновенія съ «этимъ» — приносятъ вѣру въ то, надъ чѣмъ тѣшился раньше въ другихъ.

«Трусливое, неблагодарное созданіе — человѣкъ! Гдѣ это они ѣдутъ? Сани стучатъ… Да, по мостику. Какъ хорошо, что у нихъ дѣтей нѣтъ. Никакихъ обязательствъ, — ничто не удерживаетъ. А обязательства службы?»

Онъ махнулъ рукой.

"Да, онъ еще по картамъ долженъ… Карточный долгъ — долгъ чести. Два рубля шестьдесятъ три копѣйки. Все пятно… Ахъ, вздоръ, все вздоръ! Одно не вздоръ — это «то» и «тамъ».

Онъ въ изнеможеніи откинулся на спинку саней и закрылъ глаза.

— Пріѣхали! — послышалось надъ нимъ.

Онъ очнулся. Они стояли у вокзала. Направо — стѣна извощичьихъ парныхъ саней, съ сидѣньемъ изъ сѣна въ мѣшкахъ толстаго холста; налѣво — крыльцо съ кишащими на немъ солдатами, служителями, извощиками. Въ дверяхъ застрялъ толстякъ-помѣщикъ съ чемоданомъ и подушкою, перетянутой ремнемъ. За нимъ, въ распахнутую дверь, видны прилавки, ящики, тюки… Несетъ махоркою, дегтемъ, сивухою, лукомъ.

— Василій Николаевичъ!… Сколько лѣтъ, батюшка? — захрипѣлъ толстякъ.

«Сейчасъ подойдетъ, ухватятся за край шубы и… конца не будетъ».

— Назадъ!… Скорѣе! — промолвилъ Козочиннъ.

Возница подобралъ возжи, стегнулъ лошадей. Они помчались. Василій Николаевичъ глубже опустился въ сани и свѣсилъ голову на грудь.

Толстякъ спасъ его отъ смерти подъ вагонами. Надолго ли? Зачѣмъ? «Чтобъ умереть подъ пулей?… Не смѣшно ли?»

XIV.

«Куда же это онъ дѣвался? — думала Марья Алексѣевна, сидя на постели, обхвативъ руками колѣна и положивъ на нихъ подбородокъ. — Опять въ клубъ доигрывать, въ отместку мнѣ?»

Она приказала Дуняшѣ разбудить кучера и узнать, въ клубѣ ли баринъ? Пока Дуняша исполняла приказаніе, барыня ходила въ волненіи по комнатѣ, — ей время это казалось вѣчностью, — и успокоилась лишь тогда, когда хлопнула калитка.

Оказалось, что барина въ клубѣ нѣтъ. Марья Алексѣевна испугалась.

— Такъ гдѣ же онъ? — спросила она Дуняшу.

— Незнаю-съ, — отвѣтила та.

«Вотъ смѣхъ-то: то баринъ барыню ищетъ, то она его», — подумала Дуняша, съ слипавшимися глазами, и, завалившись, захрапѣла, какъ убитая.

Марья Алексѣевна провела мучительную ночь. Воображеніе ея разыгралось до-нельзя и рисовало ей мужа уже разбитымъ, искалѣченнымъ, съ оторванными ногами, руками, головою, перерѣзаннымъ туловищемъ. Она рвала на себѣ волосы, кляла себя, Чудова, Котикову, — «они были главною причиной несчастія», — со слезами кидалась передъ образами, прося небо возвратить ей Васю цѣлымъ, давала обѣты, клятвы исправиться, наложить на себя епитимію и говѣть два раза въ годъ, чтобы снять съ себя грѣхъ, наставить свѣчей на три рубля и т. д. И въ то же время обдумывала, какого повара позвать готовить, въ случаѣ чего, успѣютъ ли ей сшить въ два дня траурное платье, чепчикъ вдовій, кого позвать. «Молодая, интересная вдовушка», — она себѣ не могла вообразить этого, — и тутъ же называла себя «подлою» за то, что такія мысли ей приходятъ въ голову въ такія минуты. Всю ночь она не сомкнула глазъ. Во всю жизнь не мучилась она такъ. Она то и дѣло взглядывала на часы. Пробило пять, шесть, начинало свѣтать. Марья Алексѣевна, разбитая безсонницей и волненіемъ, физически и нравственно, упала лицомъ въ подушки и замерла. Слезы обильно текли, смачивая подушку. Въ семь часовъ, когда уже встала Дуняша и убирала комнаты, раздался слабый звонокъ на дворѣ. Марья Алексѣевна вскочила; кровь отлила отъ ея сердца къ головѣ. Она затаила дыханіе и, рискуя простудиться, высунулась въ форточку. Ей почудилось, что мужа привезли съ вокзала мертваго, изуродованнаго.

«Слава тебѣ, Господи, живъ, цѣлехонекъ! — перекрестилась она, узнавъ его шаги. — Но гдѣ же онъ могъ пропадать?» Опять враждебное чувство шевельнулось, дрогнули губки, надулись, въ глазахъ легло задорное выраженіе.

Она юркнула подъ одѣяло и притворилась спящей. Тяжелые шаги подвигались къ двери. Онъ вошелъ въ шубѣ, шапкѣ, медленно сбросилъ шубу на кушетку, шапку на полъ, покачиваясь, подошелъ къ постели, взялъ графинъ и съ жадностью сталъ пить.

«Боже мой, да онъ пьянъ!»

Ужасная мысль прорѣзала ей мозгъ.

«Онъ былъ… Онъ былъ… Боже мой, Боже!» — чуть не закричала она, схватываясь руками за грудь и надавливая ее до боли. Василій Николаевичъ раздѣвался, съ трудомъ ворочая руками и сбрасывая на полъ вещи; потомъ грузно упалъ на постель, тяжело дыша. Отъ него сильно пахло виномъ. Глаза его отяжелѣли, покраснѣли, потускнѣли какъ-то, щеки втянулись внутрь; волосы въ безпорядкѣ падали на лицо; борода была всклокочена.

Марья Алексѣевна почувствовала отвращеніе, ужасъ, отчаяніе. Она долго пролежала, широко раскрывъ глаза и испуганно, безсмысленно глядя передъ собою на печку.

«Я убью себя, я убью себя, не переживу», — твердила она мысленно.

— Гдѣ вы были, негодный человѣкъ? — вдругъ крикнула она и вскочила на постели.

— Отвѣчайте, — продолжала она, стиснувъ зубы, но, вспомнивъ, что Дуняша можетъ слышать, шепотомъ добавила:

— Мы — чужіе, я вамъ не жена… Я васъ не люблю, презираю!

Она остановилась, ожидая отвѣта; но онъ лежалъ, какъ пластъ, закинувъ одну руку подъ голову и свѣсивъ другую съ кровати. Лицо его было красно.

«О, эти руки, — какъ она любила ихъ цѣловать…»

— Боже мой, Боже мой, я съума сойду!

Она схватилась за голову, сжала виски.

— Я другого люблю, знайте это, а васъ ненавижу! — громкимъ, трагическимъ шепотомъ промолвила она и, упавъ лицомъ на одѣяло, въ ноги постели, зарыдала.

«Все для нея кончено, — у нея нѣтъ больше мужа. Умереть осталось, умереть».

Василій Николаевичъ не двигался.

«Комедіантка, актриса!» — вертѣлось у него на языкѣ, но онъ не могъ имъ шевельнуть, — онъ прилипъ къ гортани. Въ головѣ путались, сплетались обрывки мыслей, воспоминаній, безъ конца, безъ начала… Мучительныя картины проносились… Въ ушахъ звучали слова:

«Король… уголъ… не любитъ… коньякъ… не-не… измѣнила… тройка… умереть… транспортъ… разлюбила…»

Въ груди тѣсно, давило что-то и грудь, и голову, и глаза, душило за горло.

Онъ заснулъ, громко храпя и открывъ ротъ.

Марья Алексѣевна вскочила и убѣжала въ кабинетъ. Онъ былъ ей противенъ. Тамъ она, какъ тигрица въ клѣткѣ, начала бѣгать изъ угла въ уголъ. То хваталась за голову и стонала: «Боже мой, Господи, Господи», — то останавливалась и, вперивъ глаза на образъ, шептала: «Пошли мнѣ смерть, дай умереть, возьми меня!»

Она быстро выхватила ящикъ; глаза упали на револьверъ.

«Нѣтъ, ни за что. Можетъ есть надежда, — не все потеряно. Не можетъ быть, чтобъ онъ „тамъ“ былъ. Вѣдь это она его завела, одна она, и все-таки… нѣтъ, она не проститъ… У нея не было дурныхъ намѣреній, она изъ любви, и такъ отплатить… О, Господи!»

Прежній, честный, высоко стоящій идеалъ, Вася, окруженный ореоломъ добродѣтели, исчезалъ въ туманѣ. Горечь, отчаяніе все ближе подступали къ горлу, просясь наружу слезами. Но слезъ не было больше и выдавить ихъ насильно она не могла.

«Господи, а давно-ль они были такъ счастливы? Завидовали имъ, ставили въ примѣръ…»

Она открыла средній ящикъ.

«Что это? — Письмо… его рука… на ея имя…»

Она рванула конвертъ.

«Маня, прощай, не поминай лихомъ. Я не хочу мѣшать тебѣ, я любилъ тебя больше жизни. Будь свободна, счастлива! В. К.».

Она выронила листокъ, схватилась за сердце.

«Отравился… Онъ былъ въ аптекѣ, за ядомъ…»

Она открыла ротъ, чтобы крикнуть, но опомнилась и стала размышлять.

«Давно бы умеръ тогда. Можетъ ядъ медленный, опіумъ, хлороформъ, — уснетъ и не проснется… Можетъ теперь ужь я его убила, я, я!»

Она кинулась въ спальню, боясь подойти къ постели. Она думала тамъ найти одинъ холодный трупъ, а она мертвецовъ боялась до смерти.

«Дышетъ, какъ всегда. Что мнѣ въ голову пришло. Такъ гдѣ же онъ былъ? Письмо ничего не значитъ, — могъ раздумать. Да вокзалѣ пили, а тамъ цѣлымъ обществомъ… Съ пьяныхъ глазъ все на умъ пойдетъ. Онъ рѣдко пьянѣетъ. Что онъ долженъ выпить, чтобы дойти до такого состоянія?…»

Она одѣлась и, убаюкивая себя разными соображеніями и догадками, стала ждать, пока онъ встанетъ. Болѣе всего ее утѣшала твердость Васиныхъ убѣжденій и взглядовъ.

XV.

Козочкинъ проснулся часовъ въ 12 съ ужасною головною болью. Виски точно клещами давило, на головѣ точно лежали пудовики; онъ едва волочилъ ноги отъ слабости и боли во всемъ тѣлѣ, говорилъ хрипло. Пришли изъ думы съ бумагами, но онъ отослалъ назадъ и, пославъ за сельтерскою водой, заперся въ кабинетѣ.

Марья Алексѣевна притихла и слушала у двери, но ничего не могла услыхать, и пугалась не на шутку, отходя съ сжижающимся сердцемъ.

Въ два часа пріѣхалъ старичокъ знакомый. Козочкинъ его не принялъ, но жена приняла, въ надеждѣ узнать что-нибудь о мужѣ. Дѣйствительно, съ первыхъ словъ, болтунъ заговорилъ о томъ, что былъ чрезвычайно удивленъ и озадаченъ вчера поведеніемъ уважаемаго Василья Николаевича: онъ явился поздно въ клубъ, часа въ 3—4, не раньше…

— Такъ онъ тамъ былъ? — крикнула она невольно съ заблиставшими отъ радости глазами.

— Да-съ, и надо того — усѣлся играть въ штоссъ съ извѣстнымъ шулеромъ Давыдовымъ…

«Такъ онъ шулеръ? — подумала она. — Скажите…»

— И проигралъ восемьсотъ рублей, — протянулъ съ ужасомъ болтунъ, прикладывая палецъ къ носу для усиленія впечатлѣнія. — Мало того-съ, выпилъ цѣлую бутылку коньяку, одинъ-съ… Вѣдь это что-съ?… Хоть бы вы наложили свое veto. Этакъ голова треснетъ. Немудрено, что онъ боленъ. Лучше бы вамъ денежки на наряды пригодились.

— Ахъ, Богъ съ ними, съ этими нарядами! — промолвила она томно и подумала:

«Ахъ, бѣдный попочка! Все изъ-за меня. Такъ вотъ онъ гдѣ былъ! Какъ же онъ меня любитъ послѣ этого!… Надо пожалѣть. Сегодня же вечеромъ объяснюсь, скажу Котиковой, что не поѣду въ клубъ».

Почему вечеромъ, а не утромъ, рѣшить не трудно: вечеромъ обстановка болѣе подходящая, — сумракъ располагаетъ къ объясненіямъ всякаго рода. Тогда сердце бываетъ мягче; дневной, холодный свѣтъ убиваетъ чувства и заставляетъ дѣйствовать разсудокъ. Вечерній полумракъ, напротивъ, волнуетъ воображеніе, поднимаетъ чувства. Тогда все кажется возможнѣе, розовѣе, достижимѣе.

Болтунъ выболтался и исчезъ, точно дѣло сдѣлалъ; но молодая женщина готова была его расцѣловать: онъ снялъ такую тяжесть съ ея души. «Но неужели это все отъ ревности? Такъ что же онъ молчитъ? Даже теперь сцены не сдѣлалъ никакой. Ужъ тогда она просто не знаетъ, что и придумать, просто выбилась изъ силъ. А покориться участи, жить какъ кисель, тянуть день за днемъ — развѣ есть какая возможность? Умрешь со скуки».

Она стала надѣвать шляпу, напѣвая.

«А если онъ безъ нея тутъ?… Вздоръ, не станетъ, не объяснившись. Еслибъ задумалъ серьезно, то положилъ бы на столъ письмо. Да, вѣдь, она изорвала его». Она приблизилась къ двери. Мужъ ходилъ, шурша туфлями, по комнатѣ… Вотъ подошелъ къ двери, щелкнулъ ключомъ.

Марья Алексѣевна спряталась за другую дверь. Онъ прошелъ въ спальню, тяжело ступая и возя подошвами.

«За объясненіемъ, вѣрно. Ничего, пусть помучается еще немного».

Оіа вбѣжала въ кабинетъ, схватила револьверъ и, нарочно стукнувъ входною дверью, будто вошла только, отправилась въ спальню.

Увидя ее, мужъ хотѣлъ спросить, куда она идетъ, но сдержался и вышелъ. Она сунула револьверъ подъ матрацъ и перекрестилась.

— Спасенъ теперь… Пусть ищетъ.

Она, стуча каблукани, вышла изъ дому, напѣвая: «А изъ рощи, рощи томной…»

— Дуняша, я не приду до вечера! — крикнула она, хотя никакой Дуняши не было въ корридорѣ.

Мужъ бросился къ шубѣ и, натянувъ ее кое-какъ, просунулъ ноги въ туфляхъ въ калоши, нахлобучилъ шапку. Онъ рѣшился прослѣдить за нею и тогда уже рѣшиться на что-нибудь. Марья Алексѣевна чуть не бѣжала. Онъ слѣдовалъ въ отдаленьи. У него было отличное зрѣніе. Онъ видѣлъ, какъ она вошла въ гостиницу и исчезла.

Онъ схватился рукой за уголъ стѣны.

«Въ нему! — простоналъ онъ и поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ. — Проклятый!… Убить… Кого убить: его, ее? — Нѣтъ, себя».

Онъ дотащился до гостиницы. У него оставался еще лучъ надежды.

— Здѣсь Пузановъ остановился? — спросилъ онъ, разумѣя толстяка.

Онъ зналъ, что не здѣсь, — это былъ предлогъ.

— Никакъ нѣтъ-съ.

— А кто же стоитъ въ первомъ?

— Господинъ Чудовъ.

— А…

Онъ повернулся и сталъ спускаться съ лѣстницы.

— Ваша супруга здѣсь! — послышалось вслѣдъ.

Онъ чуть не ударилъ нахала, но отвѣтилъ:

— Знаю.

«Господи, лакеи — и тѣ знаютъ! — подумалъ онъ съ горечью и тоскою. — Маня, Маня, что ты сдѣлала съ собою, со иной? Позоръ! Чѣмъ смыть это пятно? — Смертью… До чего дожилъ. А все любовь».

Онъ засмѣялся. Нищій, проходившій мимо, посмотрѣлъ на него и, снявъ шапку, поклонился низко.

«Насмѣшникъ… Кому онъ кланяется, передъ кѣмъ шапку снялъ? — Передъ моимъ горемъ и… моими рогами…»

Злость душила его. Онъ бы съ радостью разорвалъ на части сердце.

«Истуканъ, — говорила она, — безчувственный, ничѣмъ не проймешь… Да, истуканъ, но только съ сердцемъ дурака, сумашедшею головой».

Онъ изумился, не найдя револьвера.

«Не запряталъ ли куда въ пьяномъ видѣ? Ну, да все равно послѣ, — не уйдетъ».

Онъ, какъ безжизненный, опустился бокомъ на диванъ и положилъ голову на его спинку. Все было откинуто въ сторону, все взвѣшено, обдумано и слово «смерть» кровавыми, роковыми буквами стояло вмѣсто надписи. Вопросъ заключался лишь въ томъ, насколько еще продолжить испытаніе, отложить конецъ. Онъ до того уже свыкся съ этою мыслью, что она ему удовольствіе доставляла, успокоивала его какъ-то, придавала бодрость. Ею все темное назади стиралось, сглаживалось, ею освѣщалось все впереди. «Гдѣ впереди? — Тамъ… Онъ знаетъ, гдѣ».

«Жизнь красна любовью; теперь онъ сознаетъ это, а прежде смѣялся. Это всегда такъ… до поры, до времени. Безъ нея и дѣло теряетъ цѣну. Безъ нея ни уваженія не нужно, ни пользы, ни значенія. Собственно она придаетъ всему силу и смыслъ. Ахъ, какъ поздно онъ понялъ это! Отчего не зналъ раньше? Умираютъ же другіе отъ любви… Да, но тѣ молодые, а онъ… „отжилъ“, сказала она какъ-то. Да, отжилъ, доживаетъ, а она пусть начинаетъ съизнова».

Хлопнула дверь. Она! Вотъ она роковая минута крови, смерти, минута расплаты, разсчета за необдуманное прошлое.

Онъ собралъ послѣднія силы и потащился въ «ея» комнату. «Что-то тутъ будетъ послѣ его смерти?»

Марья Алексѣевна оглянулась и покраснѣла.

«Начинается».

— Куда вы ходили? — проронилъ онъ блѣдными, сухими губами, ясно и отчетливо,

— По дѣлу, — отвѣтила она, приглаживая волосы и слѣдя за нимъ въ зеркало.

Онъ глядѣлъ на нее съ злобной страстью.

— Знаю ваши дѣла, — знаю, гдѣ вы были… Въ гостиницѣ, въ номерѣ.

Онъ весь дрожалъ и держался за столъ, боясь упасть.

Она глянула на него прямо, съ вызывающимъ выраженіемъ.

— Да, въ номерѣ.

Эта откровенность поразила его. Онъ ожидалъ смущенія, испуга, виноватаго вида.

— Въ какомъ номерѣ знаю… Въ первомъ.

— Можетъ быть. Это васъ не касается.

Онъ схватилъ ея руку, сжалъ и, потомъ рванувъ, отбросилъ отъ себя.

— Будешь ты отвѣчать, негодная?

Онъ былъ страшенъ. Глаза налились кровью, дыханье со свистомъ вырывалось изъ груди. Она наслаждалась и въ то же время ей было жутко.

«Вотъ она трагедія!»

— Пожалуйста, не такъ страшно, — я не изъ пугливыхъ, — покривила она губами, стараясь выразить презрѣніе, хотя, на самомъ дѣлѣ, готова была разрыдаться отъ жалости къ нему.

«Ну, чего она не скажетъ прямо, что была у Котиковой?… Нѣтъ, подождетъ немножко».

— И потомъ… что это за допросы? Вы не инквизиторъ, кажется.

Она отвернулась, чтобы не видѣть этихъ, полныхъ муки, глазъ, изможденнаго лица. Сердце ей твердило, что пора кончить, но любопытство удерживало.

— У кого ты была, у кого? — прохрипѣлъ онъ, дѣлая къ ней шагъ. Ему становилось страшно за себя.

Она окинула его гордымъ, величественнымъ взглядомъ, но сама отодвинулась отъ него къ кровати. Ее пугало его выраженіе свирѣпости, жестокости.

«А все-таки кончитъ тѣмъ, что свалится на колѣни и стянетъ ноги цѣловать, какъ тогда».

— У любовника была, вотъ у кого! — прошипѣлъ онъ, поднимая кулаки.

— Вы съ ума сошли… Какъ вы смѣете меня оскорблять безъ повода? Вы видѣли, что ли?

Онъ захохоталъ дико, отрывисто, громко, закинувъ голову и схватившись за волосы. У нея холодъ побѣжалъ по спинѣ.

«Что съ нимъ?… Чего онъ смѣется?»

— Оскорбилъ… Примѣрная… Ха-ха-ха… Сама къ любови… Ха-ха-ха… Коли не на глазахъ… Не видѣлъ, — сердце видѣло… Ха-ха-ха!… Оскорбилъ… Оно кровью истекло… по каплѣ…

Въ голосѣ его слышалось рыданье муки.

— А она утѣшаетъ… Добрая, милая, прелесть моя!… Ха-ха-ха… Я убью тебя! — вдругъ прохрипѣлъ онъ, кидаясь на нее. Его глаза точно выскочить собирались изъ орбитъ.

Марья Алексѣевна взвизгнула. Она не ожидала такого перехода. Этотъ крикъ отнялъ у него послѣдній разумъ. Онъ вдругъ почувствовалъ себя не человѣкомъ, а звѣремъ, со всѣми его кровожадными инстинктами. Марья Алексѣевна отскочила, приложивъ руки къ щекамъ. Но онъ кинулся на нее и принялся ее душить за горло, хрипя, задыхаясь и хохоча какъ безумный. Минута — и она была бы задушена… Выраженіе мольбы въ ея глазахъ спасло ее, вернуло ему разсудокъ. Онъ отскочилъ отъ нея, съ безумнымъ испугомъ въ глазахъ, и вдругъ, упавъ на колѣни, страшно зарыдалъ, сжимая ее руками и пряча лицо въ складкахъ ея платья.

Марья Алексѣевна, не помня себя, упала на кровать и недвижно глядѣла на него, на его трясущуюся спину, голову, ноги… нея волосы становились дыбомъ, сердце перестало биться… Онъ былъ страшный, чужой для нея, новый, не прежній Вася, съ мягкимъ взглядомъ, ласковымъ голосомъ. Только теперь поняла она, что съ этимъ человѣкомъ нельзя шутить, играть комедію. Она чувствовала себя такою мелкою, ничтожною передъ нимъ, — виноватою, презрѣнною… Въ эту минуту только поняла она и оцѣнила всю силу его любви — и всю мелочность, эгоизмъ, безсердечность своей душонки. Она была гадка себѣ, не смѣла къ нему прикоснуться, и въ то же время чувствовала, что она уже не та, что между ними порвано что-то и что онъ дальше для нея, чѣмъ былъ прежде. Она его боялась, боялась этой любви, которой жаждала раньше. Но вѣдь она не желала «такого» проявленія этой страсти, — она ждала другого.

Въ ней точно оборвалось что и упало. «Что имъ говорить, о чемъ?… Они не поймутъ теперь одинъ другого».

Ей стало больно, тяжело, тоскливо. Она тихо высвободилась изъ его рукъ и промолвила:

— Пусти.

Онъ поднялъ голову. Въ глазахъ стояли слезы.

— Куда?

Голосъ опять тихій, мягкій, почти молящій.

Она отстранила его, отошла.

— Я тебѣ прощаю твое оскорбленье и твой порывъ, потому что ты не помнилъ. Я не заводила любовниковъ, — я чиста передъ тобою, какъ была, но…

— Ты разлюбила меня, ты его любишь? — простоналъ онъ.

— Я… я никого не люблю… Я была у Котиковой: она въ гостиницѣ у своей пріѣзжей знакомой; мы сговорились на вечеръ сегодня, и я раздумала, ходила сказать, но… Но и ты… оставь меня.

Она повернулась и пошла.

— Маня! — раздалось за ней.

Ея сердце дрогнуло, но она не оглянулась и заперлась въ угловой. Тамъ она сѣла на диванъ, закрылась руками и, прислонившись щекою къ спинкѣ, замерла такъ.

«Удушить, убить» — вертѣлось у нея въ мозгу, въ ушахъ, въ сердцѣ, которое своимъ учащеннымъ біеніемъ, казалось, тоже повторяло эти слова.

XVI.

— Барыня, вы тутъ? — окликнула ее Дуняша часа черезъ два, удивившись, что въ домѣ тишина и никто не спрашиваетъ обѣдать.

— Что тебѣ?… Оставь меня въ покоѣ. Я занята, — отозвалась Мары Алексѣевна.

— Барыня, пожалуйте сюда. Съ бариномъ что-то…

Марья Алексѣевна выскочила.

— Что, гдѣ?

— Я сейчасъ зашла въ спальню, — думала, вы тамъ, — спросить насчетъ обѣда. А баринъ тамъ на постели стонетъ и говоритъ что-то вслухъ. Я испугалась.

Марья Алексѣевна бросилась въ спальню. Мужъ лежалъ на постели ничкомъ, свѣсивъ ноги, и бредилъ отрывочно, неразборчиво. Онъ метался и горѣлъ. Испуганная Марья Алексѣевна послала за докторомъ, съ помощью Дуняши раздѣла мужа, не приходившаго въ себя, и уложила, накрывъ потеплѣе холодныя, какъ ледъ, ноги. Онъ все раскрывался и отбивался, когда она старалась спрятать подъ одѣяло его руки.

Пріѣхавшій докторъ нашелъ горячку и выразилъ опасеніе.

— Спасите его, спасите, я на васъ молиться буду! — вскричала въ отчаяньи Марья Алексѣевна, схватывая его руки и цѣлуя ихъ, не помня себя.

«Она была виновата. Умри онъ, это падетъ на ея совѣсть. Но если даже не это, — развѣ она въ силахъ потерять его, разстаться? Она живетъ имъ, въ немъ все ея счастье».

Разладъ, пропасть, отчужденность отодвинулись на задній планъ. «Теперь онъ ближе ей, дороже, чѣмъ когда-либо».

На другой день собрали консиліумъ, нашли сильнѣйшее разстройство всей нервной системы и подрывъ физическихъ силъ. Марья Алексѣевна чуть съ ума не сошла и, при всѣхъ, разразилась истерикою, начавъ биться головой объ стѣну. Насилу удалось ее успокоить. Но она была неутѣшна и кричала, что умретъ съ нимъ вмѣстѣ, проклянетъ ихъ, если они не спасутъ его. Тѣ, конечно, не обидѣлись, потому что нашли ее въ невмѣняемомъ состояніи.

Много дней и ночей провела она у постели мужа безъ сна, безъ пищи. Она осунулась, поблѣднѣла и, какъ тѣнь, неслышно, бродила по комнатѣ, то приготовляя ему питье, то поправляя подушку, то давая лѣкарство.

Василій Николаевичъ не приходилъ въ сознаніе и все бормоталъ непонятное. Но она одна понимала: онъ бредилъ ея измѣною, тѣмъ, что она разлюбила его, и все въ этомъ родѣ. За эти дни она сдѣлалась еще краше, женственнѣе. Глубокая, серьезная морщина появилась между бровями, глаза глядѣли строго и грустно. Она рѣшила умереть въ одинъ день съ нимъ и даже приготовила стаканъ съ мышьякомъ, что купила для отравы мышей. Но она надѣялась, что онъ выживетъ, потому что твердо вѣрила и горячо молилась. То прежнее все была комедія, игрушка; дѣйствительность, жизнь дала себя знать лишь въ эти нѣсколько дней убійственнаго, тревожнаго ожиданія участи.

Докторъ, два раза въ день навѣщавшій больного, удивлялся ея энергіи, неутомимости и совѣтовалъ беречься, но она только усмѣхалась иронически и горько.

«Глупый! Беречься… къ чему, для кого, для чего? Впрочемъ, вѣдь онъ не знаетъ, что они связаны на жизнь и на смерть. Ему потому и въ диковинку».

Она по цѣлымъ часамъ сидѣла у постели, подложивъ руку подъ голову мужа, не дыша и не спуская глазъ съ его исхудалаго, измѣненнаго болѣзнью, лица. «Дорогія черты!» Она не уставала любоваться ими, точно вдоволь хотѣла наглядѣться, изучить на память каждый изгибъ, каждую черту. «Она его погубила, она его убила, она полжизни, быть-можетъ, отняла, хотя и выздоровѣетъ онъ. Быть-можетъ, она душу его убила, все свѣтлое души. Чѣмъ исправить, пополнить, какъ вернуть, какъ сдѣлать, чтобы забылось?» Она мысленно, въ сотый разъ, испрашивала у него прощенья, молила жить, точно онъ могъ слышать. «Лучше бы онъ и вправду задушилъ ее тогда. Она этого стоила. Чѣмъ вздумала шутить… безбожная! Видно, что она-то не понимаетъ, какъ любятъ истинные, высоконравственные люди. Гдѣ ей дорости до него? Какъ былинкѣ до солнца… Дай ему выжить только, Господи, и она всю жизнь положитъ на то, чтобы, кромѣ счастья и покоя, онъ ничего не зналъ. Она отъ всего отречется ради него, измѣнитъ образъ жизни, привычки, взгляды, — она станетъ его эхомъ».

И она думала искренно: болѣзнь мужа, какъ прямое слѣдствіе ея поступка, потрясла ее глубоко, заставивъ серьезно остановиться на тѣхъ вопросахъ, о которыхъ прежде судила поверхностно, легко, съ насмѣшкой и недовѣріемъ относясь къ нимъ.

«Но если онъ умретъ, если умретъ! Она молода еще, хочется ей жить еще, жить съ нимъ, его любовью, и доказать ему, что и она способна давать что-либо другое, кромѣ несчастья, горя и болѣзней».

Это былъ день, въ который ожидали кризиса.

Марья Алексѣевна склонилась головой на подушку, рядомъ съ головою мужа; рука ея держала его руку; вдругъ она ощутила слабое пожатіе. Сердце стукнуло и затихло. Она подняла голову и встрѣтила взглядъ мужа — кроткій, благодарный.

— Маня, любишь? — прошепталъ онъ, слабо улыбаясь.

Она обхватила его руками, прильнула къ нему.

— Люблю, живу тобою, умру съ тобою, — прошептала она въ отвѣтъ. — Прости меня… Я хотѣла испытать…

— Ахъ, Маня, я думалъ, что умру, — такъ ты меня подкосила сразу. Милая, дорогая, ненаглядная моя кошечка!

Онъ хотѣлъ ее обнять, но она выскользнула, припала лицомъ къ его ногамъ, поцѣловала и закричала въ истеричномъ припадкѣ, свалившись на бокъ и держась за горло руками. Не душили спазмы, — дышать было нечѣмъ. Испуганный, слабый, онъ приподнялъ ее, привлекъ на грудь и старался влить воды въ ея стиснутые зубы.

Она билась, колотилась головой о стаканъ. Острая, щемящая боль сосала ей сердце, сжимало его тисками.

— Что ты, Богъ съ тобой! — твердилъ онъ, стараясь поцѣлуемъ заглушить ея крики.

— Я — гадкая. Ты не вѣришь мнѣ, презираешь! — твердила она сквозь рыданья. — Я наложу на себя руки.

— Вѣрю, люблю, еще больше люблю, обожаю! — лепеталъ онъ, насилу удерживая ее слабыми руками и покрывая жгучими поцѣлуями ея волосы, глаза, руки, шею.

Долго, долго не могъ онъ успокоить ее. Наконецъ, она стихла, взглянула на него… Ихъ губы слились… Они объяснились, кризисъ миновалъ благополучно, и давно не были они такъ счастливы, какъ въ этотъ вечеръ.

Онъ не скрылъ отъ нея объ эпизодѣ съ Чудовымъ, она нервно хохотала и дала ему клятву больше не шутить и не испытывать его страсть, подвергая его пыткамъ, доводящимъ до сумашедшаго дома, до больницы, до могилы. Прошлое вернулось во всей своей прелести и красотѣ, жизнь ихъ потекла прежнимъ мирнымъ, счастливымъ теченіемъ, и онъ удивлялся только, какъ у него хватило духу запятнать подобными грязными подозрѣніями свою чистую, безцѣнную жену, сокровище его души и сердца, звѣзду, освѣщавшую кроткимъ, яснымъ сіяніемъ его жизненный путь. Что же касается Мани, то любопытство, тщеславіе и жажда сильныхъ ощущеній были удовлетворены черезъ край.

XVII.

Прошло полгода. Зазеленѣла весна. Природа встрепенулась и весело набиралась свѣжихъ силъ. Наша героиня также пополнѣла, похорошѣла, посвѣжѣла и съ радостью встрѣчала лѣто. Ей надоѣлъ холодъ, захотѣлось лѣса съ самоваромъ, уединенныхъ прогулокъ съ мужемъ, поѣздокъ въ шарабанѣ за городъ. Она всю зиму выѣзжала, кружилась, но и это уже наскучило, — понадобилось разнообразіе, перемѣна впечатлѣній, удовольствій. Она давно уже забыла о катастрофѣ. Они жили дружно, не ссорясь, и молодая супруга уже начинала уставать тишиною, безъ бурь и грозъ, и придиралась то къ тому, то къ другому. Василій Николаевичъ снова сдѣлался прежнимъ невозмутимымъ, покойнымъ, серьезно-дѣловымъ человѣкомъ. Исчезли порывы и слѣды кровавой ссоры. Опять появились газета и моська, клубъ, карты и сигара.

Жену тяготило это и, чтобъ разогнать скуку, начинавшую овладѣвать ею, она придумывала всевозможныя занятія и увеселенія: наряжалась въ маски и пугала бабъ, копавшихъ гряды, сама копалась въ огородѣ, не разгибаясь, возилась съ курами, утками, поросятами; бѣгала на рынокъ съ корзинкою, въ платочкѣ, рисуясь этимъ передъ другими хозяйками въ шляпкахъ, съ кухарками по пятамъ. Мѣсила пироги, выучилась доить, съ недѣлю одна готовила въ кухнѣ и даже мыла полъ, ползая на колѣняхъ. Это ей доставляло удовольствіе, она гордилась собою. То вдругъ все бросала, хныкала, ругалась съ прислугою, приставала къ мужу; или, забравшись съ ногами на кушетку, углублялась въ книгу, махнувъ рукой на цыплятъ, кухню, огородъ, на все.

Настало лѣто. Запѣли соловьи, рожь наливалась, колосилась, волновалась, какъ море. Въ лугахъ косили сѣно, и запахъ его носился въ воздухѣ, вмѣстѣ съ запахомъ розъ и жасмина. Огородъ процвѣталъ, радуя сердце хозяйки. Въ парникахъ поспѣвали дыни, арбузы; въ саду наливались яблоки, вишни; кусты украшались вѣтками ягодъ. Всего было вдоволь въ саду Козочкиныхъ. Марья Алексѣевна вставала съ солнцемъ, полола, собирала, поливала, варила, солила, ворошила сѣно. А по вечерамъ бѣгала взапуски съ моською, или тормошила мужа и тащила его въ бесѣдку изъ акацій. Тамъ было такъ хорошо цѣловаться, — даже кучеръ, работавшій подъ бокомъ, не могъ видѣть. Она страстно любила таинственность. Но Василій Николаевичъ мало сочувствовалъ ея восторгамъ. Онъ возился съ клумбами, цвѣтами, горшками, лейками и мочалками, пересаживая, высаживая, подвязывая, курилъ папиросу за папиросою; въ клубъ онъ не ходилъ, но зато ложился спать съ курами.

«А тутъ только-что мечтать время».

Словомъ, молодая женщина опять начинала находить, что жизнь ея неполна, и искала, чѣмъ бы ее наполнить.

XVIII.

Былъ чудный вечеръ — теплый, тихій. Солнце садилось, золотя небосклонъ. Миріады мошекъ кружились въ воздухѣ, предвѣщая хорошую погоду. Козочкины только отпили чай въ бесѣдкѣ, обтянутой холстомъ съ кумачевыми полосами. Въ бесѣдкѣ стояли корзинки съ растеніями, гнутый стальной диванчикъ. Дикій виноградъ обвивалъ столбы у входа, заслоняя растенія отъ припека. Изъ саду неслось благоуханіе. Соловей щелкалъ въ сосѣднемъ саду, на липѣ.

Марья Алексѣевна, въ бѣломъ капотѣ, съ подвитыми волосами, полулежала на диванчикѣ съ книгою. Послѣ жаркаго дня она чувствовала истому, лѣнь, слабость въ тѣлѣ. Она млѣла. Глаза, полузакрывшись, были устремлены на согнутую спину мужа, рѣзавшаго траву ножницами.

Она только-что прочла такую огненную сцену, такую сцену, что у нея самой кровь ключомъ закипѣла.

«Какъ онъ можетъ заниматься подобнымъ вздоромъ? — думалось ей о мужѣ. — Такой вечеръ, воздухъ нѣгою дышетъ, а тутъ… трава и ножницы».

Она подкралась къ нему и, навалившись на него сзади, запрокинула его голову и стала цѣловать. Отъ сильнаго движенія онъ упалъ и выронилъ ножницы.

— Ахъ, ну, что это? — съ сердцемъ выговорилъ онъ. — Не мѣшай, пожалуйста. Никогда не дастъ дѣломъ заняться.

Марья Алексѣевна покраснѣла.

— Тютичка, да вѣдь какую сцену я сейчасъ прочла, еслибы ты зналъ!

— Тебѣ бы только сцены… Налей-ка мнѣ лучше чаю, если не остылъ.

— Ну, да… А тебѣ цвѣты и ножницы, — надулась она и подумала:

«Не стоило и подходить, — избаловала ласкою. Ему цвѣты гораздо дороже меня».

Василій Николаевичъ кончилъ и принялся мести.

«Ну вотъ, такъ и знала… Ахъ, тоска!»

Она закрылась книгою, чтобы не видѣть. Черезъ четверть часа онъ вошелъ въ бесѣдку и, отдуваясь, сталъ отирать вспотѣвшій лобъ. Рукава его были запачканы землей и зеленью.

— Что же чай? Я просилъ налить.

— Ахъ, тютичка, виновата, забыла.

— Ахъ, какая ты! Ужь пора бы забыть романъ, помнить о болѣе существенномъ. До старости будешь въ облакахъ летать.

Онъ протянулъ руку къ чайнику, но она ударила его по рукѣ и налила сама.

«До старости, скажите!… Что-жь, я ужь начинаю старѣться, что ли?»

— Ты самъ знаешь, что и хорошая хозяйка и помню обо всемъ, — обидчиво вымолвила она.

— Ну, да, конечно. А все романъ прежде хлѣба и щей. Какъ бишь его… аббатъ-то этотъ — Баррей, Паррей — что Золя-то написалъ?

— Селдерей, — передразнила она. — Если я помѣшалась на романѣ, то ты на цвѣточныхъ и огородныхъ сѣменахъ.

— Я и говорю, — шутливо добавилъ онъ и хотѣлъ погладить ее. — Ахъ ты, смѣшная!

«Опять! Надо его заставить забыть это слово».

— Пожалуйста оставьте. Сами говорите, не любите нѣжностей, — отстранилась она. — Вотъ рубашку лучше ежедневно пачкать, — это показываетъ высшія стремленія… Для васъ жизнь въ птицахъ и цвѣтахъ заключается, а для меня — въ романѣ. Ну, и нечего, значитъ, говорить, — давно извѣстно и переизвѣстно.

— Ты бы лучше парникъ сходила полила, — перебилъ онъ, сморкаясь. — Засохло все.

Марья Алексѣевна вскочила и, бросивъ книгу на полъ, убѣжала въ садъ, въ свою бесѣдку. Она была раздражена, взбѣшена, уязвлена до глубины души.

«Она ли не примѣрная хозяйка — и ей напоминаютъ, надъ ней смѣются. Любятъ вязаться съ этимъ, — ну, и поливай самъ. Опять такой сталъ, какъ былъ. Ничего не помогло тогда. Видно ужь, горбатаго исправитъ одна могила. Вотъ возьметъ и утопится завтра, какъ купаться пойдетъ».

Стемнѣло. Въ кухнѣ зажегся огонь, мѣсяцъ всплылъ и озарилъ блестящимъ, серебристымъ сіяніемъ весь садъ, съ трепещущими тополями, усыпанными кирпичомъ дорожками, прудомъ; роса заиграла алмазами. Деревья, кусты принимали фантастичныя формы и обманывали зрѣніе. Пугало, стоявшее на огородѣ съ распростертыми руками, облаченное въ старый сюртукъ барина и старую лѣтнюю шляпу съ широкими полями, казалось великаномъ-чудищемъ. При сильномъ вѣтрѣ, рукава махали, какъ крылья, пугая воронъ и воробьевъ, собиравшихся на грядахъ съ горохомъ. Большой стогъ сѣна, стоявшій на углу, въ лощинкѣ, подъ которою проходила труба, для стока воды, казался скалою, или вулканомъ. Вдали палъ туманъ и заволокъ окрестность для глазъ. Въ полѣ гдѣ-то трещалъ коростель; отъ деревянной пристройки дома падала широкая тѣнь. Собака гремѣла цѣпью и кольцомъ по веревкѣ и жалобно визжала, просясь на волю.

Мары Алексѣевна, какъ привидѣніе, шагала по дорожкѣ, заложивъ руку за спину и приподнявъ платье. Ея серги сіяли при свѣтѣ мѣсяца, волосы казались золотыми. Она слушала, какъ пѣлъ соловей въ окнѣ сосѣдняго дома, и ждала, что мужъ придетъ къ ней погулять. Вотъ раздался скрипъ калошъ, лай моськи, — это онъ шелъ. Она вихремъ понеслась къ нему, деспотично обвила его рукою свою шею, сама обняла за талію и прижалась головой къ его плечу, поглядывая на свои ноги въ яловыхъ башмачкахъ съ бѣленькими пуговками. Она хотѣла, чтобъ онъ ихъ замѣтилъ.

Но мужъ не замѣчалъ и говорилъ объ огородѣ, коровѣ, сѣнѣ, дровахъ.

Она не слушала и улыбалась чему-то въ себѣ.

— Пойдемъ, — шепнула она, увлекая его.

— Куда?

— Туда.

Она указала на темную бесѣдку.

— Да нѣтъ же. Опять глупости?… — сгримасничалъ онъ.

— Опять кривляться? — крикнула она.

— Да вѣдь прискучитъ одно и то же. Все одна пѣсня.

— Какая еще пѣсня?

— Какая? — «А изъ рощи, рощи…»

— Пѣснь любви — и несется… пѣсня нѣги, пѣсня страсти, — затянула она, откинувъ голову, и ущипнула его.

— Ахъ, да будетъ же! Я уйду. Ну, попробовали бы тебя пичкать однимъ сладкимъ, такъ навѣрное бы горькаго захотѣла. Какъ ты этого не возьмешь въ толкъ?

Она ничего не хотѣла брать въ толкъ.

— Ну, такъ завтра я отравлюсь, — буркнула она рѣшительно, обрывая цвѣтокъ шиповника и жуя его.

— И отлично сдѣлаешь… Пожалуйста!

— Ты думаешь, я шучу?

— О…

Этотъ тонъ снисходительной усмѣшки кололъ ее, какъ цѣлая коробка булавокъ. Она отошла, но тотчасъ, подпрыгнувъ, обняла его за шею и пригнула къ себѣ.

— Нѣтъ, попочка, я все шучу.

Она стаіа его цѣловать въ щеку, кусая ее. Онъ стоялъ съ видомъ жертвы и морщился.

— Что-жь ты меня не цѣлуешь? Цѣлуй, противный!…

Она подставила губки и вытянула ихъ. Онъ поцѣловалъ.

— Развѣ такъ?… Ишь, на воздухъ какъ-то.

Ему вдругъ пришло въ голову, какъ она его разъ спросила серьезно: что это значитъ: «онъ держалъ ее въ объятіяхъ» — и какъ онъ хохоталъ тогда до коликъ надъ ея наивностью.

Говоря все это, она вертѣла его голову, закрывъ руками уши, такъ что онъ пересталъ окончательно слышать.

— Да ты уши-то пусти. Ахъ, Боже мой, схватитъ за уши и держитъ! Думаетъ, очень пріятно; вѣдь я — не моська. Да и больно, — попробуй сама.

Онъ повторилъ эту операцію надъ нею.

— Ай! — пискнула она. — Съ ума сошелъ?… Сравнилъ меня съ собою. Никогда больше не подойду, слышите?

— Когда ты угомонишься, скажи пожалуйста, и человѣкомъ сдѣлаешься?

— А теперь я кто по-вашему?

— Теперь?… Теперь ты — фантазія ходячая.

Она улыбнулась. Это «поэтичное сравненіе» ей было лестно. Она опять уцѣпилась за него и склонила голову на его плечо. Чудная ночь располагала не въ ссорѣ, а къ миру, изліяніямъ.

— Милый, посмотри на меня! — томно промолвила она, спустя минуту, останавливая его.

— Смотрю.

— Хорошенькая я при мѣсяцѣ? Лучше, чѣмъ такъ?

— Ахъ, да перестань! Сама знаешь вѣдь, — что жь спрашивать?

— Что знаешь? Я знаю, что ты охладѣлъ ко мнѣ.

— Ну, опять повтореніе стараго! — махнулъ онъ рукой. — Съ тобой и говорить нельзя.

— И не говори… А о коровахъ я не хочу говорить. Хочешь знать содержаніе «Аббата Мурэ?»

— Ну его къ Богу!

— Фу, чурбанъ, въ тебѣ и искры поэзіи нѣтъ. Убирайся!

— Сумашедшая, — промолвилъ онъ. — Ноги промочишь.

А Марья Алексѣевна гикала, скакала, чуть не кувыркалась по сѣну, прячась отъ моськи, и потомъ выскакивала, летѣла за ней по лугу, забывъ о лиловыхъ башмачкахъ. Ей необходимо было излить свое возбужденіе, найти исходъ «жизни», бившей въ ней ключомъ. Моська въ каррьеръ носилась по мокрой травѣ, поджавъ хвостъ, и, высунувъ языкъ, лаяла особеннымъ, тонкимъ голоскомъ. Этимъ она выражала свой восторгъ. Запыхавшись, задохнувшись, молодая женщина подбѣжала къ мужу и, обхвативъ его сзади за талію, стала кружиться съ нимъ.

— Ахъ, Боже мой! — отбивался онъ съ отчаяніемъ и, оторвавъ ее отъ себя, оттолкнулъ такъ, что она чуть на ногахъ удержалась.

Она вспыхнула.

— Тебѣ бы Лукерью-кухарку въ жены надо, вотъ кого! — выпалила она со злости. — Такая же мямля, размазня…

Онъ зѣвнулъ.

— Спать пора, — вели давать кушать.

— Да нѣтъ же, погоди. Посмотри, какая ночь. «Что за ночь, за луна…» — запѣла она, страстно сжимая его руки.

— Вотъ я тебѣ моську оставлю, ты ей и распѣвай.

— Вася, я тебя безумно люблю, — безумно, безумно!

— Кушать, кушать… Послѣ разскажешь.

Она сверкнула глазами.

— Никогда больше не подойду! — топнула она. — Не стану я спать, нарочно пойду босикомъ по росѣ, простужусь и умру. Вотъ и знайте тогда.

Онъ скрылся за калиткой, и шаги его скоро раздались на лѣстницѣ.

Она сѣла у дерева, на скамью, и прислонилась къ нему затылкомъ. «Ни за что она не пойдетъ спать… вотъ на зло ему…»

«Аббатъ Мурэ… Альбина — какъ они наслаждались!… И она бы согласилась… Мигъ — и тамъ умереть… среди цвѣтовъ. Вотъ она — поэтическая смерть… Ахъ, какъ скучно имѣть такого мужа!… Что, еслибъ у нея былъ мужъ чеченецъ? Поцѣловалъ бы и потомъ въ грудь… кинжаломъ… Брр!… А прохладно становится…»

Она повела плечами.

«Ахъ, еслибъ опять повторить эту сцену!»

Она вспомнила его рыданія, страшное лицо, когда онъ кинулся на нее.

«Уфъ!…»

Она озябла и тихо пошла домой, размышляя.

Мужъ уже былъ въ постели и засыпалъ, но, при входѣ ея, открылъ глаза.

— Нагулялась?

— Нагулялась! — отрывисто отвѣтила она.

«Капризница, — подумалъ онъ, — опять надулась. Пусть, — не буду обращать вниманія. Пройдетъ».

— Куда ты? — спросилъ онъ, видя, что она, раздѣвшись и распустивъ носу, уходила.

— Упиваться «Аббатомъ Мурэ!» — отчеканила она.

Василій Николаевичъ пожалъ плечами.

«Ахъ, несчастная, несчастная!… Нѣтъ, ужъ ея теперь не передѣлаешь. Что-жь, пусть упивается. Только бы людьми не упивалась, а романами…»

Онъ обнялъ моську подъ одѣяломъ и заснулъ.

XIX.

Черезъ часъ, когда уже онъ спалъ сномъ праведныхъ и видѣлъ во снѣ клумбы и ножницы, онъ былъ внезапно разбуженъ. Въ ногахъ его стояла блѣдная Дуняша и дергала его за одѣяло. Постель жены была пуста.

— Что тебѣ? — спросилъ онъ, и сердце его упало.

Предчувствіе подсказало недоброе.

— Барыня что-то кричитъ, не знаю… — пролепетала она.

Онъ накинулъ халатъ и бросился въ комнаты, забывъ о неприличіи костюма. Сонъ соскочилъ съ него сразу.

— Что ты, Маня?

Она лежала въ креслѣ, въ кабинетѣ, откинувъ голову, и то извивалась, то вытягивалась, сжимая судорожно кулаки. Мертвенная блѣдность осунувшагося лица, закатившіеся бѣлки глазъ, стаканъ съ осадкомъ чего-то бѣлаго на днѣ — все не оставляло сомнѣнія…

Василій Николаевичъ помертвѣлъ самъ и, приблизивъ къ себѣ ея лицо, прошепталъ:

— Что ты сдѣлала, говори…

Онъ схватилъ ея руку, холодную и блѣдную, сжималъ ее и глядѣлъ на нее полными ужаса зрачками.

— Прости… Не любишь… Умираю я… я… Ахъ, Боже!… — застонала она, корчаясь въ судорогахъ.

— Чѣмъ? — глухо простоналъ онъ и понюхалъ стаканъ.

— Мышьякомъ… Прости…

— Господи!

Онъ заломилъ руки, кинулся въ переднюю, гдѣ за дверью стояла Дуняша съ колотившимися отъ страха зубами.

— Доктора, доктора!… Извощика! — крикнулъ онъ.

Та опрометью кинулась внизъ, воя и причитая.

Онъ вернулся въ женѣ и схватилъ ее на руки, глядя на нее помутившимися глазами.

— Зачѣмъ?… И я съ тобою, и я, — вѣдь я люблю тебя… больше всего въ свѣтѣ… — лепеталъ онъ, прижимая ее къ себѣ.

Онъ былъ близокъ къ помѣшательству.

«Съ чего, какая причина?» — вертѣлось у него въ головѣ. Онъ, казалось, думалъ оживить ее объятіями, согрѣть дыханіемъ, вложить въ нее жизнь силою своего чувства, вдохнуть силы поцѣлуемъ.

Онъ ее зналъ всегда за отчаянную, но этого не могъ допустить. Она его съ перваго года всегда пугала, и онъ привыкъ на это смотрѣть какъ на шутку, глупость, капризъ. Онъ впился холодными губами въ ея губки и замеръ. «Что это? — она укусила?… Бредъ, галлюцинація?… Начало сумашествія?»

— А не больше цвѣтовъ и ножницъ? — вдругъ прозвучало у него надъ ухомъ, и ему стало горячо у щеки.

На него глядѣло смѣющееся личико съ коралловыми губками. Лукаво щурились глазки…

— Я шутила, попочка, — засмѣялась она: — это сахаръ (она указала на стаканъ), а это пудра. Какъ ты не замѣтилъ? А очень испугался?… Ха-ха-ха!…

Она тряхнула головкой, и пудра посыпалась съ ея лица на его халатъ.

«Вотъ будетъ ласкать теперь, зацѣлуетъ», подумала она.

Онъ выпустилъ ее и сѣлъ на диванъ, закрывъ глаза рукою.

Она прыгнула къ нему на колѣни.

— Ты не сердишься?

Онъ всталъ, остранилъ ее и холодно проронилъ:

— Такъ не шутятъ… Такъ убиваютъ на смерть.

Она хотѣла засмѣяться, глядя на его мелькавшія изъ подъ халата ноги, но сдержалась и опустила голову.

«Вотъ и пошутила. Ахъ, дура!»

Пріѣхалъ докторъ. Василій Николаевичъ сказалъ, что у него лихорадка.

Докторъ прописалъ 20 гранъ хины и уѣхалъ съ пятирублевкою въ рукѣ. А Марья Алексѣевна лежала на диванѣ въ кабинетѣ и… плакала, ругая себя.

Мужъ три дня не говорилъ съ нею, но на третій, когда она увидѣла во снѣ что-то страшное и расплакалась, онъ сталъ ее успокоивать, и примиреніе состоялось.

XX.

Прошелъ еще мѣсяцъ. Козочкины, Котиковы и нѣсколько человѣкъ близкихъ знакомыхъ собрались въ лѣсъ прощаться съ лѣтомъ. Корзины, наполненныя яйцами, сыромъ, молокомъ, жареною говядиною съ огурцами, бутылками съ виномъ и чайными припасами, были разложены на коврѣ, на ровной полянкѣ, окруженной деревьями; разведенъ костеръ и поставленъ самоваръ. Пока все приводили въ порядокъ, общество разбрелось по лѣсу — кто за грибами, кто за ягодами. Козочкины собирали хворостъ и елки для костра. Елки трещали, вспыхивали краснымъ и синимъ пламенемъ, разбрасывали огненныя брызги. Марью Алексѣевну это ужасно занимало. Дымъ отгонялъ комаровъ и прямымъ столбомъ поднимался къ небу поверхъ деревьевъ, не разстилаясь по сторонамъ, такъ какъ было очень тихо. Солнце красноватымъ заревомъ освѣщало верхушки деревьевъ; начинало попахивать сыростью и свѣжестью ночи. Вдали слышались мычаніе коровъ, блеяніе козъ и овецъ, — гнали домой стадо. Бичъ пастуха и рожокъ подпаска гулко разносились по лѣсу и повторялись эхомъ… На противоположной сторонѣ лѣса начиналъ обрисовываться блѣдный ликъ мѣсяца. Всѣмъ было весело, болтали, смѣялись, пѣли пѣсни хоромъ. Голосокъ Марьи Алексѣевны, какъ серебро, выдѣлялся изъ хора и велъ его за собою. Она сидѣла противъ мужа и встрѣчалась съ нимъ глазами поминутно. Оба были счастливы.

Когда все было съѣдено, выпито, подгулявшая компанія стала собираться домой. Бутылки, въ знакъ памяти, были оставлены на деревьяхъ. Мѣсяцъ уже взошелъ и ярко свѣтилъ, падая на веселыя, румяныя лица, озаренныя широкою улыбкой счастья и беззаботности; поднявшійся вѣтерокъ развѣвалъ волосы, ленты шляпъ, мантильи. Всѣ высыпали на дорогу и рѣшили еще пройтись. Экипажи были отосланы на опушку, а сами господа, попарно, пошли въ глубь лѣса. Имъ не было ничего страшно. У всѣхъ были здоровыя палки, кулаки; вино имъ придало бодрость, энергію и увѣренность. Платья и башмаки были мокры, мантильи и пальто пропитались влагой, но они не помышляли о простудѣ. Теперь разговоръ былъ уже не общій, и шли всѣ не гурьбою, а отдѣльно, парами, подъ ручку, именно съ тѣмъ, съ кѣмъ хотѣлось быть въ эту минуту; разговоръ велся тихо. Котикова шла съ Петровыхъ, ея мужъ велъ какую-то перезрѣлую дѣвицу, а Марья Алексѣевна прицѣпилась къ своему обожаемому кумиру, Васѣ. Повиснувъ на его рукѣ, она молчала и, изрѣдка взглядывая на него, глубоко вздыхала отъ полноты счастья. Ей хотѣлось жить, упиваться этими ночными звуками, пахучимъ лѣснымъ воздухомъ. Моську баринъ несъ подъ мышкой, и собачонка тоже, казалось, раздѣляла ихъ восхищеніе: томно жмурилась и зѣвала, поднимая языкъ къ нёбу. Марьѣ Алексѣевна пришла въ голову пьеса: «Бѣдовая бабушка» и куплетъ: «а коль дѣтей у насъ не будетъ, такъ мы собачекъ заведемъ». И она залилась веселымъ смѣхомъ. Она замедлила шагъ и отстала далеко отъ компаніи.

«Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, она, Вася и моська — это нераздѣльное тріо. Больше имъ никого не надо. И еслибъ они были втроемъ въ лѣсу, было бы еще лучше. Вотъ бы построить на этой полянкѣ избушку и жить. Она бы надѣла сарафанъ, доила коровъ, а онъ бы — рубашку кумачную и косилъ сѣно. Моська бы за лягушками гонялась. Чудо! А зимой занесетъ сугробами, волки воютъ, а они сидятъ на лежанкѣ, обнявшись, и моська посреди. Ахъ, блаженство!»

— Поцѣлуй меня, — протянула она, поднимаясь на цыпочки.

— Нельзя, — увидятъ.

— А, ну ихъ совсѣмъ. Пусть видятъ. Мы — мужъ и жена, имѣемъ законное право. Вѣдь я — твоя жена, понимаешь?… жена, жена! — трясла она его за плечи обѣими руками.

— Неприлично, — нѣтъ.

— Ну, такъ за кустъ пойдемъ, — тамъ не видно.

— Перестань, пожалуйста!

Онъ удвоилъ шагъ, поспѣвая за компаніей.

Она смолкла и больше ни слова не проронила. Стали разсаживаться.

— Я съ вами! — промолвила Марья Алексѣевна и вскочила въ экипажъ мирового, шутника.

Она хотѣла сперва съ Петровымъ сѣсть, но вспомнила о «катастрофѣ!»

— Ну, такъ вы, Василій Николаевичъ, ступайте ко мнѣ! — позвала ея мужа Котикова. Они исчезли подъ верхомъ пролетки.

Марья Алексѣевна закусила губу.

«Съ женою не прилично цѣловаться, а это прилично?… Хорошо, будемъ знать».

Она легла спать молча, не простившись, и весь другой день проходила съ сжатыми губами и опущенными глазами.

XXI.

Собравшись вечеромъ въ клубъ, Василій Николаевичъ хватился плаща и не нашелъ его. Марья Алексѣевна вошла въ кабинетъ и остановилась въ дверяхъ.

— Гдѣ мой плащъ, Маня?

— Не знаю, — пропустила она сквозь стиснутые зубы, а сама подумала: «поищи, поищи».

Кликнули Дуняшу.

— Гдѣ плащъ?

— Я не знаю-съ.

— Что-жь, его украли, что ли?

— Не знаю-съ… Онъ тутъ висѣлъ.

— Да самъ знаю, что тутъ висѣлъ… Найди!

Поиски остались тщетными. Василій Николаевичъ надѣлъ пальто и двинулся къ двери.

— Ну, прощай, — нагнулся онъ къ женѣ, — прикладывайся.

«Слишкомъ самонадѣянно», подумала она и не двинулась, заслоняя дверь руками.

— Вы не пойдете, — я васъ не пущу.

Онъ изумился.

— Это что значитъ?

— Я не хочу, чтобы вы шли. Сидите дома, — я же сижу.

— Тебѣ тоже никто не мѣшаетъ идти въ гости.

— Не хочу и… васъ не пущу.

— Да что за глупости?… Пусти, говорю.

Онъ старался отцѣнить ея руки отъ двери, но ея пальцы точно прилипли.

Онъ крякнулъ и, постоявъ надъ нею, пошелъ къ другой двери. Она однимъ прыжкомъ кинулась за нимъ и затворила дверь на ключъ, спрятавъ его въ карманъ.

Онъ пожалъ плечами.

— Что, вотъ и безсиленъ передъ мною, — дразнила она, щелкая языкомъ и дѣлая злую гримасу.

— Да съ чего ты?

— Съ того…

Онъ поглядѣлъ на нее и усмѣхнулся.

— Твои прихоти мнѣ ужъ начинаютъ надоѣдать.

Онъ положилъ шапку, раздѣлся и усѣлся набивать папиросы.

— Съ носомъ! — дразнила она, стоя опять у первой двери и злыми глазами слѣдя за нимъ.

— Успокойтесь, — скоро перестанете мною тяготиться! — продолжала она, раздражаясь его молчаніемъ и шуршаньемъ табаку по гильзамъ.

Она скрылась и, черезъ секунду, явилась съ его портретомъ въ рукѣ.

— Получите назадъ!… Отдавайте мой.

Она кинула его на столъ, такъ что стекло треснуло пополамъ, и сорвала свой со стѣны.

Онъ нисколько не удивлялся. Сцена съ портретомъ повторялась еженедѣльно, да и вспышки подобнаго рода были ему не вновѣ.

— Снимайте кольцо обручальное, отдавайте, — я вамъ не жена больше, знать васъ не хочу… Отдавайте! — стукнула она рукой по столу. Ей стало больно, и она обозлилась еще больше.

Василій Николаевичъ поблѣднѣлъ. Ему становилось не въ мочь. «Въ клубѣ всѣ ждутъ для партіи, а онъ — на-те! — шагу не смѣетъ сдѣлать, потому что супруга изволитъ капризничать и дурить надъ нимъ, вертѣть имъ какъ мальчишкой».

Марья Алексѣевна смолкла, но вдругъ коробка съ табакомъ и ватой полетѣла на полъ. Моська, спавшая на коврѣ, у кресла, взвизгнула и стала встряхиваться, облизываться, морщась отъ табаку. Василій Николаевичъ разсердился.

«Нѣтъ, ужь это выходитъ за предѣлы всякаго брагоразумія».

— Уйди, оставь меня въ покоѣ! — крикнулъ онъ. — Это глупо,

Марья Алексѣевна захихикала, тихонько, ехидно.

— Тебѣ нравится бѣситься, — ну, и бѣсись въ спальнѣ, а сюда не показывайся, не трогай меня.

Ея губы передернулись.

— И уйду, не стану жить съ вами! А вы оставайтесь съ Котиковой, цѣлуйтесь…

Онъ обомлѣлъ.

— Отдавайте кольцо, — мы въ послѣдній разъ видимся.

— И убирайся, коли ты такая глупая. Чѣмъ вѣчно ссориться, лучше совсѣмъ не видѣться. Не умру безъ тебя.

— Ха-ха-ха!… Еще бы. А кто ревновалъ, ревѣлъ, какъ дуракъ? Не пожалѣйте своихъ словъ, — поздно будетъ.

«О, какъ она любила его, какъ хотѣлось кинуться цѣловать его руки, ноги!» Но она знала, что мучитъ его, сама мучилась, и это ей доставляло какое-то жгучее наслажденіе боли.

Онъ дрожащими руками отряхалъ съ сюртука табакъ, взялся за шапку, надѣлъ ее.

— Такъ вы уходите? Вамъ все равно?… Не увидите меня, предупреждаю. Уходите?… Вы меня не любите, значитъ?

Онъ поспѣшно повязывалъ шарфъ.

— Злодѣй, безсердечный! — глухо вымолвила она, хотя душа ея рвалась къ нему и твердила самыя нѣжныя слова любви. — Постылый!

— Знаю… Нечего повторять, — отвѣтилъ онъ, кладя папиросы въ портсигаръ.

— Ничего вы не знаете. Узнайте теперь, безъ шутокъ, — довольно шутить. Ненавистный, слышите?… Не-на-вистный!

— Ну, такъ убирайтесь отъ меня вонъ, къ тому, кто милъ! — крикнулъ онъ, обозлившись не на шутку.

Онъ схватилъ пальто и пошелъ къ двери.

Она сдѣлала движенье кинуться за нимъ.

— Вася!

Онъ не обернулся.

— Вася! — отчаянно-тоскливо повторила она съ рыданьемъ въ голосѣ.

Она обезумѣла. Въ глазахъ ея запрыгали круги, комната пошла кругомъ… Молоты били въ вискахъ, въ темени… Руки сжались, протянулись къ нему. «Сейчасъ, сейчасъ она упадетъ въ обморокъ».

— Вернись, вернись… Ну, такъ, прощай! Прощай! — протянула она съ какимъ-то изступленнымъ, дикимъ выраженіемъ.

Она дернула ящикъ стола. Василій Николаевичъ оглянулся. Что-то щелкнуло, блеснуло, раздался пронзительный, двойный крикъ, раздирающій душу.

Паденье чего-то… Глухой стукъ чего-то по ковру.

Онъ не успѣлъ добѣжать до нея, какъ она уже лежала на коврѣ, съ безсмысленно открытыми глазами. Страхъ, отчаяніе, ужасъ, недоумѣніе и раскаяніе отражались въ этихъ чудныхъ, синихъ глазахъ, уже подернувшихся завѣсою смерти и могильнаго мрака.

Казалось, они спрашивали: «зачѣмъ, отчего, съ навою цѣлью?»

Струйка свѣжей, горячей крови бѣжала по виску, окрашивая золотистые, мягкіе волосики. Изъ поблѣднѣвшихъ, полуоткрытыхъ губъ вылетѣли чуть слышныя слова:

— Вася… Господи… Богъ наказалъ… Это была… шут…ка.

Она теряла сознаніе.

Съ глухимъ стономъ проклятья себѣ, всему свѣту, всей жизни, бросился къ ней несчастный мужъ и обхватилъ ее руками…

Вотъ и жажда драмы, жажда сильныхъ ощущеній.

Нервная, страстная, впечатлительная фантазёрка, жаждущая жизни, стала невольною самоубійцей. Не помышляя о смерти, она думала лишь возобновить интересную, разжигающую сцену прошлаго. Но, конечно, не думала о томъ, что револьверъ, разряженный наканунѣ, можетъ быть опять заряженъ, что этою новою шуткой она разобьетъ жизнь мужа, какъ разбила свою безпокойную, хорошенькую головку, свое мягкое, воспріимчивое, любящее, но больное, изуродованное ложнымъ направленіемъ, сердце.

Василій Николаевичъ остался живъ, но потерялъ разсудокъ. Знакомые жалѣютъ его, навѣщаютъ изрѣдка въ больницѣ душевно-больныхъ и, съ прискорбнымъ терпѣніемъ, выслушиваютъ въ сотый разъ исторію, давно извѣстную, возбудившую толки и волненіе, давно уже надоѣвшую всѣмъ и позабытую, сданную въ архивъ.

— Не вините, не судите ее строго, — обыкновенно оканчиваетъ онъ: — она не хотѣла вѣдь огорчить меня; она только шутила, моя милая шалунья-дѣвочка…

И страшно звучатъ эти слова сумашедшаго. И невольно прошибаетъ слеза, при видѣ этого изможденнаго душевною мукой, сѣдого, чуть живого человѣка; и невольно вспоминается всѣмъ здоровый, краснощекій, кудрявый красавецъ-брюнетъ, всѣми уважаемый и дѣльный работникъ на пользу общества.

А. Алексѣева.