«На старую тему» (Хин)/ДО

"На старую тему"
авторъ Рашель Мироновна Хин

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

«НА СТАРУЮ ТЕМУ».

Повѣсть.

I.

Надъ селомъ Покровскимъ стояло раннее майское утро. Собственно «селомъ» Покровское величалось только по старой памяти.

Лѣтъ тридцать тому назадъ это была богатая вотчина, въ которой съ деревнями насчитывали до десяти тысячъ душъ. Владѣльцы Покровскаго, господа Обуховы, производившіе свой родъ чуть не отъ Рюрика, славились на всю X—скую губернію своей широкой, не знавшей удержу, барской жизнью. Теперь отъ прежняго великолѣпія осталась лишь усадьба. Распростертые на осыпающихся колоннахъ мраморные львы меланхолически сторожили въѣздъ въ господскій домъ, длинное, двухэтажное, неуклюжее строеніе съ флигелями по бокамъ, бельведеромъ, въ которомъ не было ни одного цѣлаго стекла, и вычурнымъ балкономъ, безпомощно опустившимся на головы трехъ улыбающихся полногрудыхъ, но безносыхъ и безрукихъ нимфъ. Къ дому примыкалъ запущенный, заросшій паркъ съ павильономъ въ мавританскомъ вкусѣ. Когда-то въ немъ помѣщали излишекъ гостей съѣзжавшихся на празднества и тезоименитства къ радушнымъ хозяевамъ; теперь его на лѣто сдавали подъ дачу. Возлѣ самой ограды парка скромно приткнулась старая бѣлая церковь съ фамильнымъ склепомъ дворянъ Обуховыхъ.

Въ извѣстные дни, когда роковыя слова «вторая закладная», «банковскій долгъ», «съ молотка», особенно назойливо жужжали въ ушахъ и головѣ, этотъ склепъ становился чистымъ мученьемъ для настоящаго владѣльца Покровскаго, Дмитрія Гавриловича Обухова.

— Съ молотка… les cendres de mes pères… твердилъ онъ въ отчаяніи и отправлялся взывать по русски и по французски къ благороднымъ сердцамъ и фамильнымъ чувствамъ разныхъ кузинъ, двоюродныхъ тетупіекъ и внучатныхъ племянницъ.

Невдалекѣ отъ церкви виднѣлся изъ-за палисадника крѣпкій бревенчатый домикъ священника подъ красной крышей, а черезъ дорогу, уходя въ оврагъ, торчало десятка полтора ободранныхъ почернѣлыхъ избъ. Это-то и было село.

Въ описываемое утро Дмитрій Гаврилычъ сидѣлъ въ своей огромной, почти пустой залѣ за чайнымъ столомъ и нервно перебиралъ засаленныя страницы толстой книги. Дмитрій Гаврилычъ былъ замѣчательно красивъ. Его стройная худощавая фигура и особенно сѣдая голова съ тонкими, изысканно правильными чертами лицами, напоминали маркизовъ на старинныхъ бронзовыхъ часахъ.

Жена его — ее звали Катерина Андреевна, была маленькая, толстая женщина, съ руками, какъ у карлицы и краснымъ обрюзглымъ лицомъ, на которомъ удивительно странно блестѣли большіе, прелестные, черные глаза съ такимъ наивнымъ безпомощнымъ выраженіемъ, какое бываетъ у испуганныхъ дѣтей. Черное платье съ длиннѣйшимъ шлейфомъ облекало мѣшкомъ ея грузное тѣло. На жидкихъ бѣлыхъ волосахъ, завернутыхъ на макушкѣ въ маленькую косичку, красовалась кружевная тряпочка.

Супруги молча пили чай, видимо избѣгая глядѣть другъ на друга.

Дверь распахнулась и въ залу вошла дѣвушка лѣтъ восемнадцати, въ ситцевомъ голубомъ платьѣ, младшая дочь Обуховыхъ, Маруся. По тому, какъ отецъ держалъ въ рукахъ книгу, а мать крошила хлѣбъ на скатерть, она сейчасъ-же догадалась, что между ними была сцена. «Должно быть опять изъ-за денегъ» — подумала она и обратилась сначала къ матери.

— Здравствуй, мамочка, я думаю, сегодня Таня ужъ навѣрно пріѣдетъ.

Катерина Андреевна пожевала беззубымъ ртомъ и ничего не сказала.

— Bonjour, papa, ты здоровъ? (она поцѣловала его руку).

Дмитрій Гаврилычъ отложилъ книгу.

— Пріѣдетъ… на радость, пробормоталъ онъ, не отвѣчая на вопросъ Маруси, — не на что обѣда сварить. Говорю, чтобъ у дачниковъ взяли денегъ, такъ нѣтъ!.. какъ можно! Мы слишкомъ горды!..

— Но, папа, вѣдь они ужъ заплатили за дачу.

— За дачу… за дачу!.. можно попросить впередъ за молочные продукты.

— Что ты, папа! какіе-же молочные продукты, когда у насъ нѣтъ ни масла, ни сыра, ни сметаны. Они набрали на какихъ-нибудь два рубля молока.

— Прекрасно, продолжайте, произнесъ Дмитрій Гаврилычъ, задыхаясь, до чего я дожилъ! родная дочь упрекаетъ меня въ нищенствѣ…

— Папочка, да когда-же я… начала дѣвушка.

— Всѣ, всѣ на меня, произнесъ Дмитрій Гаврилычъ, размахивая руками.

Въ эту минуту на порогѣ показался человѣкъ небольшаго роста, худой, черноволосый, смуглый, съ острымъ и подвижнымъ, какъ у обезьяны, лицомъ. Одѣтъ онъ былъ въ какое-то отрепанное коротенькое пальто, изъ подъ котораго сверху торчалъ измятый воротникъ ночной сорочки, снизу высовывались заткнутыя въ сапоги брюки.

Это былъ единственный сынъ и наслѣдникъ имени Обуховыхъ — Андрей Дмитріевичъ, или André, какъ его обыкновенно звали въ семьѣ. Возрастъ его по наружности было опредѣлить довольно мудрено. Ему могло быть 40, могло быть и 20; на самомъ дѣлѣ было 25 лѣтъ.

Увидавъ отца въ патетической позѣ, онъ остановился и, прищуривъ свои колючіе черные глазки, проговорилъ съ ехидной усмѣшкой на тонкихъ губахъ:

— Что это вы сегодня такъ рано вдохновились, mon père?

Дмитрій Гаврилычъ моментально опустилъ руки, схватилъ книгу и вышелъ изъ комнаты, сильно хлопнувъ дверью.

— André, какъ тебѣ не совѣстно! воскликнула Маруся.

Она была сильно взволнована и, казалось, вотъ-вотъ расплачется.

— Ты чего вмѣшиваешься! твое дѣло молчать, отвѣтилъ онъ.

— Mon Dieu, застонала Катерина Андреевна, хоть вы то не ссорьтесь. Господи, взмолилась она по русски, прибери ты меня поскорѣй.

Маруся подбѣжала къ ней, обвила ее руками и стала цѣловать.

— Не огорчайся, уговаривала она старуху, ужъ я какъ-нибудь достану денегъ, папа успокоится, Таня пріѣдетъ съ дѣтьми…

— Ахъ, Маруся, гдѣ ты достанешь! ты добрая дочь, ты хочешь меня утѣшить… et moi je suis une faible creature…

— Сударыня, плотникъ Ефремъ пришелъ, доложилъ Никита, старикъ лѣтъ шестидесяти, исполнявшій въ домѣ самыя разнообразныя обязанности. André называлъ его «вѣрный Личарда».

— Что ему? проговорила Катерина Андреевна. Скажи, Никитушка, чтобы въ другое время зашелъ, мнѣ теперь некогда.

— Говорилъ, матушка, да онъ ждать не согласенъ, безпремѣнно, говоритъ, нужно мнѣ съ барыней перетолковать.

Катерина Андреевна покорно вздохнула.

— Ну, зови его.

Явился бѣлобрысый мужикъ и, поклонившись господамъ, сталъ у косяка, зажавши въ рукахъ шапку.

— Чего тебѣ, Ефремъ, спросила барыня.

— Да деньжонокъ, сударыня, домой надо уходить, старикъ у меня померъ.

— Отецъ твой? какъ жаль! Сколько-же тебѣ?

— Сами изволите знать, матушка, сорокъ пять рублевъ.

— У меня теперь нѣтъ денегъ, Ефремъ, подожди.

— Ужъ годъ ждемъ вашу милость. Оченно нужно…

Катерина Андреевна бросила взглядъ на сына, какъ-бы ища въ немъ поддержки, но тотъ пилъ чай съ такимъ невозмутимымъ видомъ, точно онъ былъ глухъ и слѣпъ.

— Такъ какъ-же, сударыня, началъ Ефремъ послѣ небольшаго молчанія.

— Столько я не могу, Ефремъ.

— Ну, сколько можете.

Она покусала губы.

— Я тебѣ дамъ… рубль, Ефремъ, а остальное ты подожди.

Мужикъ вытаращилъ глаза.

— Чтой-то, сударыня, посмѣяться надъ нами задумала, сказалъ онъ, такъ нѣтъ, шалишь! Не на таковскаго попала! Рупь! рупь-то я самъ тебѣ на гробъ пожертвую, бѣдность твою жалѣючи. А ты мои заработанныя денежки подай, вотъ что! Даромъ на васъ тоже работать не приходится.

Онъ подошелъ близко къ столу и тяжело дыша, послѣ каждой фразы, тыкалъ пальцемъ въ воздухѣ.

— Ступай вонъ, грубіянъ, крикнула Катерина Андреевна.

— А ты погоди гонять, возразилъ плотникъ, отдай деньги, сами уйдемъ. Невидаль какая! думаетъ барыня, такъ кочергой до носу не достанешь! Такихъ-то барынь!..

— André, ce paysan ose m’insulter, dis lui…

— Я въ ваши дѣла не мѣшаюсь, le mélodrame n’est pas mon fort, отозвался сынъ.

— Oh, le lâche, процѣдила Маруся сквозь зубы и подошла къ мужику.

— Сегодня пріѣдетъ моя старшая сестра, сказала она, и вечеромъ ты получишь всѣ деньги. А теперь сейчасъ-же уходи отсюда, — маменькѣ дурно.

Мужикъ помялся немножко, вздохнулъ, потомъ повернулся и молча удалился.

Катерина Андреевна, опустивъ голову на руки, всхлипывала. André барабанилъ пальцами по столу и съ злобной насмѣшкой глядѣлъ на Марусю.

Она поймала этотъ взглядъ.

— Бабушкинъ воспитанникъ, промолвила она, дрожа всѣмъ тѣломъ, je te repète que tu es un lâche!

— А ты дура, отвѣтилъ братъ.

II.

Бабушка, о которой съ такой горечью упомянула Маруся, уже больше двухъ лѣтъ покоилась въ могилѣ, но память о ней была жива въ семьѣ Обуховыхъ. Про нее разсказывали самые невѣроятные анекдоты, ей приписывались всѣ бѣды, неудачи и напасти.

Дарья Борисовна Обухова приходилась Дмитрію Гаврилычу теткой; она была богатая старая дѣва, взбалмошная, хитрая и властолюбивая до жестокости. Воспитанная отцомъ-эпикурейцемъ и матерью-ханжей и лицемѣркой, не стѣснявшейся, впрочемъ, собственноручно бить по щекамъ горничныхъ — Дарья Борисовна представляла удивительную смѣсь суевѣрія и какого-то закоренѣлаго безбожія. Она боялась тринадцати за столомъ, боялась трехъ свѣчей въ комнатѣ, боялась покойниковъ до того, что разъ купивъ шляпку и встрѣтивъ по дорогѣ похороны, она тутъ-же на улицѣ изорвала въ клочья свою покупку. Поповъ, монаховъ и всякихъ божьихъ людей она презирала отъ всего сердца, а между тѣмъ въ положенные дни ѣздила въ церковь, постилась, говѣла, хвастаясь въ то же время, что на исповѣди она однажды отрѣзала священнику на какой-то вопросъ: «это, батюшка, не твоего ума дѣло». Приживалокъ и воспитанницъ, которыя у ней не переводились, она тиранила безъ мѣры и корила каждымъ кускомъ. Но стоило какой-нибудь изъ нихъ сбѣжать отъ ея благодѣяній, какъ она немедленно отправляла за ней въ погоню. Въ случаѣ поимки, Дарья Борисовна осыпала несчастную цѣлымъ градомъ обвиненій въ черной неблагодарности, низости, развращенности и т. д. Облегчивъ такимъ образомъ душу, она вручала бѣглянкѣ черезъ дворецкаго Филипыча двадцать пять цѣлковыхъ, приговаривая: «пускай убирается на всѣ четыре стороны, по крайней мѣрѣ, не она отъ меня ушла, а я ее прогнала.»

Заѣхавъ какъ-то по дорогѣ въ X*** къ Обуховымъ, она, какъ говорится, ни съ того, ни съ сего, страстно привязалась къ André, тогда девятилѣтнему мальчику, и недолго думая, порѣшила пріобрѣсти его въ собственность. Дмитрій Гаврилычъ, находившійся тогда въ припадкѣ мрачнаго отчаянія по случаю опасности, періодически угрожавшей фамильному склепу обратиться въ хранилище купеческихъ костей — очень обрадовался пріѣзду тетушки. Она заплатила за него долги и немедленно перевезла всю семью на жительство къ себѣ въ имѣніе въ Н скую губернію, и обѣщавъ назначить Дмитрія Гаврилыча единственнымъ наслѣдникомъ — подъ условіемъ, однако, что ни онъ, ни мать не станутъ вмѣшиваться въ воспитаніе André. Въ домѣ, конечно, не преминулъ водвориться адъ. Дарья Борисовна, желавшая привязать мальчика исключительно къ себѣ, всѣми силами стремилась отдалить его отъ семьи, бранила при немъ родителей, не позволяла ему играть съ сестрами, выгоняя ихъ, когда онѣ приходили къ нему, и только, въ видѣ особаго снисхожденія, допускала старшую, Таню, присутствовать при его урокахъ. Бѣдныя дѣвочки, которыхъ бабушка тѣмъ больше ненавидѣла, чѣмъ больше любила André, ютились съ матерью, нянькой и отцомъ въ крошечныхъ комнатахъ, въ мезонинѣ. André съ гувернанткой и учителемъ жилъ на половинѣ бабушки. Катерина Андреевна, по своей робости, скоро совсѣмъ стушевалась. Она боялась Дарьи Борисовны, какъ огня, и только украдкой, у себя въ комнатѣ, плакала, молилась, писала стихи и мечтала, какъ было-бы хорошо, еслибы неизвѣстный родственникъ вдругъ оставилъ ей громадное-громадное наслѣдство, милліоновъ двадцать, напримѣръ. Она бы предстала тогда передъ Дарьей Борисовной, и сказала: «ma tante, rendez moi mon fils je vous pardonne tout le mal que vous m’avez fait», и Дарья Борисовна увидѣла бы, что она, Катерина Андреевна, вовсе не мокрая курица, что у ней тоже есть самолюбіе и т. п.

Дмитрій Гаврилычъ былъ построптивѣе жены и доходилъ даже до открытыхъ возмущеній противъ тетки. Это случалось, когда его сильно одолѣвала тоска. Тогда между нимъ и Дарьей Борисовной происходили, въ присутствіи дѣтей, сцены въ родѣ слѣдующей.

— Ma tante, я получилъ письмо отъ Павла Григорьева, заявлялъ Дмитрій Гаврилычъ.

— Что онъ тебѣ пишетъ, батюшка? спрашивала тетка.

— Пишетъ, что хозяйство плохо, денегъ не посылаемъ. Я думаю съѣздить туда.

— Поѣзжай, батюшка.

— И для дѣтей лучше; я ихъ въ X*** буду воспитывать. Танѣ ужъ четырнадцать лѣтъ, André одиннадцать! пора о нихъ подумать… и къ имѣнію ближе.

— Объ André не безпокойся, безъ тебя воспитаютъ.

— Но я несогласенъ, чтобы посторонніе разлучали отца съ сыномъ и желаю это прекратить.

— Какихъ ты тутъ нашелъ постороннихъ! Это я что-ли? дуракъ ты, что и говоришь это.

— Я хоть и дуракъ, а желаю самъ воспитывать своихъ дѣтей! Будетъ! благодарю васъ! не нужны мнѣ ваши милости…

Начиналась комедія укладыванья сундуковъ. Иногда доходило до отъѣзда. Тогда Дарья Борисовна, въ видѣ raison majeure объявляла, что, если кто тронется изъ дому, она откажетъ имѣніе и все состояніе монастырю. Поднимался крикъ, слезы, вопли… Дѣло обыкновенно кончалось тѣмъ, что Дарья Борисовна обращалась за совѣтомъ къ старику Филипычу.

— Какъ ты думаешь, Филипычъ, сколько ему дать?

— Ничего вы ему не давайте, балуете только.

Послѣ долгихъ совѣщаній и торговли, Дмитрію Гаврилычу давали отступного и онъ отправлялся въ X***, откуда возвращался мѣсяца черезъ два-три желтый, какъ лимонъ, съ мутнымъ взоромъ и укрощеннымъ духомъ; при Дарьѣ Борисовнѣ говорилъ не иначе, какъ шепотомъ, и вообще велъ себя тише воды, ниже травы, пока, по его собственнымъ словамъ, ему не становилось тошно отъ одного ея вида.

Время шло. При André состояли учителя и гувернантки, но, такъ какъ они мѣнялись чуть не каждый мѣсяцъ, то Дарья Борисовна задумала везти своего питомца въ городъ. Ее сильно тянуло въ Петербургъ или, по крайней мѣрѣ, въ Москву, но тащить съ собой всю «ораву»' (этотъ деликатный эпитетъ относился къ остальнымъ членамъ семейства) она считала невозможнымъ и волей-неволей остановилась на X***: — все-же тамъ университетъ, почему-то утѣшала она себя. Устроившись въ X***, Дарья Борисовна бросила жребій — куда отдать André, — въ гимназію или аристократическій пансіонъ. Жребій палъ на пансіонъ. Вскорѣ André на столько эмансипировался, что весь домъ, начиная съ самой бабушки, ходилъ передъ нимъ по стрункѣ. Бабушка срывала сердце на Катеринѣ Андреевнѣ и дѣвочкахъ (Дмитрій Гаврилычъ почти всегда находился въ бѣгахъ). Въ домѣ постоянно кипѣла глухая ожесточенная борьба. Старшая дочь Обуховыхъ, Татьяна, горячая, умная, два раза бѣгала топиться отъ бабушки. Послѣ втораго «спасенія», Таня долго хворала. Оправившись, она повидимому смирилась, но въ одинъ прекрасный день тайкомъ обвѣнчалась съ смертельнымъ врагомъ бабушки, Александромъ Алексѣевичемъ Ширяевымъ. Это былъ вдовецъ лѣтъ сорока, рѣчистый и ловкій господинъ. Онъ приходился Дарьѣ Борисовнѣ кузеномъ, но она это упорно отрицала, называя его разбойникомъ и продажной душой. И вдругъ! такой пассажъ!.. Дарья Борисовна металась по комнатѣ, какъ ураганъ, сжимая кулаки въ безсильной злобѣ. Въ поступкѣ внучки она видѣла только личное оскорбленіе себѣ и не могла постигнуть, чтобъ ее… ее! такъ провели. Ей необходимо было найти виноватаго, наказать его, раздавить, уничтожить. Но главная виновница ускользнула изъ рукъ и гнѣвъ ея, какъ бѣшеная лава, обрушился на головы Дмитрія Гаврилыча и Катерины Андреевны. Она обвиняла ихъ въ мошенничествѣ, дармоѣдствѣ, покушеніи на ея жизнь, соучастіи и потакательствѣ «безстыдной Танькѣ» — и кончила повелѣніемъ сію секунду убираться вонъ изъ ея дому. Обуховы хоть и не «сію секунду», но все-же довольно скоро послѣ знаменательнаго событія переселились въ Покровское, оставивъ Марусю у сестры. Дарья Борисовна и André уѣхали въ Петербургъ. Въ Петербургѣ Дарья Борисовна зажила открыто. André вступилъ въ одно изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній и въ два года надѣлалъ тысячъ на сорокъ долговъ. Бабушка заплатила, но затѣмъ въ свою очередь приподнесла внуку сюрпризъ, увлекшись финансовымъ предпріятіемъ какого-то заѣзжаго итальянскаго графа. Графъ основалъ акціонерное общество, долженствовавшее въ самое короткое время обратить всѣхъ пайщиковъ въ милліонеровъ. Дарья Борисовна вложила въ это дѣло все, что оставалось отъ ея разстроеннаго состоянія. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ графъ внезапно скрылся, обобравъ своихъ довѣрчивыхъ компаніоновъ, въ томъ числѣ и ее. Ходившіе еще до того слухи о сомнительности его графства подтвердились. Дарья Борисовна не выдержала. Какъ на грѣхъ въ это-же время кто-то умеръ въ домѣ, гдѣ она жила. Она слегла и черезъ недѣлю скончалась, окруженная попами, монахами и монашенками, которыхъ, по настоятельному ея требованію, доставила ей еще привезенная изъ X*** приживалка. Умирая, она не сводила глазъ съ лица André, лепеча коснѣющимъ языкомъ — «прости меня, Андрюша».

Имѣнія Дарьи Борисовны не хватило на покрытіе ея долговъ. André послѣ ея смерти еще нѣкоторое время мелькалъ въ Петербургѣ, но, попавшись въ неблаговидной исторіи съ подложнымъ векселемъ, вернулся къ роднымъ пенатамъ, въ Покровское. Больше всего, конечно, досталось отъ него родителямъ. На первыхъ порахъ, онъ просто навелъ на нихъ паническій ужасъ. Они трепетали при одномъ его появленіи. Съ пріѣздомъ Маруси, окончившей гимназію, положеніе дѣлъ нѣсколько измѣнилось. Ея появленіе всѣхъ оживило, точно солнечный лучъ проскользнулъ въ щель темнаго заплесновѣлаго подвала. Маруся была очень хороша собой. Золотистые волосы, падавшіе мягкими прядями на чистый высокій лобъ, оттѣненный бархатными, словно кистью проведенными, бровями и темные задумчивые глаза придавали ея лицу сходство съ кроткой мадонной Карло Дольче. Эта стройная, цвѣтущая дѣвушка, казалось, говорила окружающимъ: «пожалуйста, берите мои силы, у меня ихъ такъ много, такъ много, вѣдь мнѣ только семнадцать лѣтъ».

И окружающіе не заставили себя просить. Все, впрочемъ, совершилось какъ-то само собой. Маруся незамѣтно сдѣлалась хозяйкой, отвѣтственнымъ лицомъ. Мать донимала ее слезами, отецъ грандіозными проектами, которые лопались одинъ за другимъ, послѣ чего слѣдовало негодованіе на судьбу, коварство людей и попытки на самоубійство. Но больше всего страдала Маруся отъ André. Ея молодую, честную душу возмущало полное бездѣйствіе брата, его цинизмъ и холодная злоба ко всему и ко всѣмъ.

III.

Маруся забраласъ въ густую сиреневую бесѣдку и приладивъ пяльцы къ старому, размытому дождями, столу, усѣлась вышивать. Но работа шла вяло. Дѣвушка поминутно задумывалась и глубоко вздыхала. Она перебирала въ умѣ сегодняшнее утро, и много такихъ дней, вечеровъ и утръ воскресало въ ея памяти. Съ тѣхъ поръ, какъ она начала себя сознавать, она только и видѣла вокругъ, что безалаберную суету, безпомощность матери, фанфаронство отца. И всѣ-то у нихъ всегда злятся. Папа на маму, мама на покойную бабушку, André на всѣхъ. Только Таня одна не такая. Она какая-то особенная, тоже печальная, но не злая…

На террасу павильона, который занимали дачники, вышелъ молодой человѣкъ въ легкой шелковой парѣ, улегся на кушетку и сталъ читать. Маруся посмотрѣла на него изъ-за пышныхъ вѣтокъ сирени, почти закрывавшихъ входъ въ бесѣдку. Онъ былъ ни красивъ, ни дуренъ — спокойное лицо, русые волосы надъ широкимъ бѣлымъ лбомъ, темная бородка… «Небось, ему не такъ живется, какъ намъ», замѣтила про себя дѣвушка… Пожилая, полная дама тоже вышла на террасу.

— Гриша, сказала она, слегка шепелявя, надѣнь шляпу, у тебя голова заболитъ, и она подала ему соломенную шляпу.

— Какъ она о немъ заботится, подумала Маруся. André бы сейчасъ сказалъ — grande dame изъ дьяконскихъ дочерей, мѣщанскія нѣжности… точно дворянская грубость лучше… И Марусѣ невольно вспомнились такъ надоѣдавшія ей въ дѣтствѣ разсужденія о знатности и древности рода Обуховыхъ, о томъ, что благородство, храбрость, великодушіе составляютъ неотъемлемую привилегію «чистой крови», и если встрѣчаются иногда у людей обыкновенной породы, то лишь въ видѣ исключенія, принося этимъ «braves gens» гораздо больше вреда, чѣмъ пользы. Отецъ ея, впрочемъ, называлъ этихъ «braves gens» въ минуты откровенности «cette canaille», хотя не брезгалъ занимать у нихъ деньги. Вся эта путаница по неволѣ отражалась на дѣтяхъ.

Таня, изъ ненависти къ Дарьѣ Борисовнѣ, по цѣлымъ часамъ не устававшей перечислять генеалогическія и геральдическія подробности. соединяющія Обуховыхъ съ разными знатными фамиліями, — еще ребенкомъ рѣшила, что все это «бабушкины глупости». Чуткая, способная и — какъ это иногда бываетъ съ заброшенными дѣтьми — очень рано развившаяся, Таня имѣла большое вліяніе на младшую сестру, которая любила ее до обожанія. Въ глазахъ Маруси не было существа выше, прекраснѣе Тани. Разставшись съ ней, по окончаніи гимназіи, она сильно тосковала. Особенно томило ее одиночество, когда въ домѣ приключилась «экстраординарная исторія». Хоть бы Таня была тутъ — думала она грустно.

И теперь, глядя на «дачниковъ», мирно сидѣвшихъ другъ подлѣ друга, Маруся готова была заплакать, отчего сестра такъ долго не ѣдетъ. «Ужъ поскорѣй-бы», твердила она, и какъ-бы въ отвѣтъ на ея призывъ за мостикомъ вдругъ послышались звуки колокольчиковъ. Маруся вскочила и со всѣхъ ногъ бросилась бѣжать. Звуки разомъ стихли, точно дразня дѣвушку, и сейчасъ-же опять торопливо задребезжали въ чистомъ воздухѣ. Маруся, не переводя духу, неслась черезъ пни и муравьиныя кочки и радостно вскрикнула, завидѣвъ въ облакѣ пыли тарантасъ, который тащили долгогривыя, долгохвостыя, почтенныя клячи, ѣхавшіе узнали Марусю, закричали что-то невнятное замахали платками. Ямщикъ подобралъ возжи, стегнулъ клячъ и поровнялся съ Марусей. Изъ тарантаса выпрыгнула дама, вылѣзъ солидный господинъ и высадилъ хорошенькую дѣвочку лѣтъ четырехъ; бѣлокуренькій блѣдный гимназистикъ въ сѣрой курткѣ и кепи соскочилъ самъ. Посыпался цѣлый градъ поцѣлуевъ. Маруся поочереди тискала въ своихъ объятіяхъ то сестру, то дѣтей, — beau frère’у она наскоро подставила щеку, — повторяя: умницы, милые, дорогіе, вотъ умницы! Всѣ направились пѣшкомъ къ дому. Александръ Алексѣевичъ съ дѣтьми побѣжалъ впередъ: сестры остались позади. Онѣ были похожи другъ на друга, хотя черты старшей не отличались такой спокойной правильностью, какъ у Маруси. Она была выше ростомъ, тоньше, черноволосая, блѣдная… Что-то особенное, свое, сказывалось въ изящномъ, нѣсколько высокомѣрномъ складѣ ея рта, въ озабоченномъ, то загорающемся, то меркнущемъ взглядѣ. Она была хороша той особенной духовной красотой, которую придаетъ лицу долгое, затаенное страданіе.

— Ну, что тутъ у васъ, по прежнему? спросила она.

— Хуже прежняго гораздо, со вздохомъ промолвила Маруся. Что у насъ сегодня было! Ужъ я тебя ждала, ждала. Есть у тебя деньги, Таня?

— Есть.

— Слава Богу! потому что… и она передала исторію съ плотникомъ.

Татьяна выслушала исторію.

— Плотнику мы отдадимъ сегодня-же, сказала она, но вотъ что Маруся, я привезла съ собой триста рублей, которые еле-еле накопила за зиму переводами. Если папа узнаетъ, что у меня столько денегъ — ихъ въ недѣлю не станетъ. Пойдутъ всякія затѣи, гости (Маруся одобрительно кивнула головой), а когда понадобится на дѣло, негдѣ будетъ взять. Самое лучшее не говорить, что у меня есть свои деньги. Скажи, что для плотника я взяла у Александра Алексѣевича. Хоть лѣто проживемъ спокойно. Да?

— Конечно! только знаешь, Таня, мнѣ какъ-то жалко обманывать папу. Онъ такой несчастный! всякій пустякъ его тѣшитъ.

Татьяна пожала плечами.

— Развѣ я это для себя! для него же. Вспомни, что было прошлую осень. Бѣдная мама всѣ глаза выплакала. Ну, а братъ какъ? прибавила она, помолчавъ.

Маруся махнула рукой.

— Лучше не спрашивай. Пьетъ, злится, ругается, а то вдругъ замолчитъ — слова отъ него не добьешься, только глядитъ изъ-подлобья, точно собирается кого зарѣзать.

Сестры подошли къ дому.

Мать выбѣжала имъ на встрѣчу, спотыкаясь и путаясь въ своемъ длинномъ шлейфѣ. Явились Дмитрій Гавриловичъ и André. Опять раздались поцѣлуи. Татьяна, пожелавшая отдохнуть съ дороги ушла на верхъ, Маруся завладѣла дѣтьми, а Александръ Алексѣевичъ усѣлся на широкія ступеньки крыльца и снисходительно вступилъ въ бесѣду съ тестемъ и тещей.

IV.

Всѣ, кромѣ дѣтей, убѣжавшихъ въ паркъ, сошлись опять на балконѣ за чаемъ. Дмитрій Гаврилычъ нѣсколько разъ поцѣловалъ Татьяну въ лобъ и подобострастно пододвинулъ зятю свое глубокое, мягкое кресло.

Александръ Алексѣевичъ Ширяевъ былъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, небольшаго роста, широкоплечій, съ откинутой назадъ, лысѣющей головой и умнымъ, смѣлымъ, почти нахальнымъ лицомъ. Онъ глубоко презиралъ родныхъ жены и обращался съ ними свысока, что ему не мѣшало, въ видахъ экономіи, каждое лѣто отправлять семейство въ Покровское. Въ юности онъ нѣсколько будировалъ и фрондировалъ, но, поступивъ на службу по учебному вѣдомству, обнаружилъ удивительно тонкую способность примѣняться ко всякаго рода вѣяніямъ: бывалъ, по обстоятельствамъ, и либераломъ, всегда, впрочемъ, умѣреннымъ, и народникомъ, и славянофиломъ, и охранителемъ. Въ настоящее время, Александръ Алексѣевичъ служилъ въ какомъ-то крупномъ акціонерномъ обществѣ, состоялъ кромѣ того усерднымъ сотрудникомъ одной большой X—ской газеты неуловимаго направленія.

Старики Обуховы его замѣтно побаивались. André терпѣть его не могъ и не упускалъ случая вонзить въ него свое жало.

— А хорошо у васъ тутъ на чистомъ воздухѣ, еслибы не страхъ, что ваши хоромы обрушатся и погребутъ подъ своими развалинами недостойныхъ потомковъ знаменитыхъ предковъ, произнесъ Александръ Алексѣичъ, намазывая на хлѣбъ желтое масло.

— Поэтому, вѣроятно, вы оставляете здѣсь только жену и дѣтей, выбирая для собственной особы болѣе безопасное мѣстопребываніе, замѣтилъ André, котораго бѣсилъ равнодушный видъ dean frere’а.

— Не считаю возможнымъ состязаться съ вами въ остроуміи, отвѣтилъ Александръ Алексѣевичъ.

— Ну-съ, какъ вы тутъ живете-можете? Дачи сдали? обратился онъ къ Катеринѣ Андреевнѣ.

Она вздохнула. — Только павильонъ; флигель наняла было какая-то дама и задатокъ дала, да вотъ до сихъ поръ не переѣзжаетъ.

— Такъ! кто-же у васъ въ павильонѣ?

— Мартынова какая-то, вдова съ сыномъ. Кажется, со средствами люди, только дикари страшные, отрапортовала Катерина Андреевна.

— Мартынова… Софья Петровна, произнесъ, какъ бы припоминая, Александръ Алексѣичъ, слышалъ… Старика я даже знавалъ, — очень умный человѣкъ былъ. Она съ придурью, но сыну, говорятъ, дала хорошее воспитаніе. Совсѣмъ молодой человѣкъ, а ужъ магистръ. Книга его въ прошломъ году надѣлала шуму. Да ты вѣдь ихъ знаешь, спросилъ онъ жену.

— Очень мало, отозвалась Татьяна. Я ихъ встрѣчала прежде у Вальховскихъ — они родственники. Сынъ какой-то нелюдимъ… а мать! только и слышно: мой Гриша, ахъ мой Гриша!..

— Посмотрите, какъ Маруся слушаетъ, прервалъ André, пари держу, что она ужъ влюбилась въ интереснаго дачника.

Всѣ засмѣялись. Маруся вспыхнула.

— Вотъ и неправда, сказала она, совсѣмъ не влюбилась. Это только твои петербургскія барышни влюблялись въ тебя съ перваго взгляда.

— А скажите, пожалуйста, что это у васъ за судьбище съ любимовскимъ арендаторомъ, перебилъ Марусю Александръ Алексѣевичъ и строго посмотрѣлъ на тестя.

Маруся и мать опустили глаза, а Дмитрій Гаврилычъ какъ-то неловко заерзалъ на стулѣ.

— Вамъ кто-же сказалъ? спросилъ онъ вмѣсто отвѣта.

— Да всѣ объ этомъ говорятъ, никуда показаться нельзя — тетки, кузины, oncle Ширяевъ.

André вдругъ ударилъ ложкой по столу.

— Oncle Ширяевъ, воскликнулъ онъ, нашли кѣмъ стращать! Ну я, я виноватъ! прогулялся съ пьяну въ одномъ бѣльѣ передъ арендаторшей и обругалъ ее, когда она завизжала — mein Karl. Нѣмцы вломились въ амбицію и, чортъ ихъ знаетъ, можетъ они правы, — но ужъ во всякомъ случаѣ не oncele’ю Ширяеву меня стыдить. Добродѣтель какая выискалась, подумаешь! Чужія имѣнья закладывалъ, якобы свои собственныя, изъ полка выгнали par ce qu’il aidait la fortune dans les cartes! вотъ онъ съ горя принялся за добродѣтель, да за халдейскіе языки! Всю жизнь былъ благороднымъ россійскимъ дворяниномъ, собаку черезъ «ять» писалъ и вдругъ, не угодно-ли, клинообразныя надписи сталъ разбирать!.. А вы, небось, гордитесь такимъ родствомъ? шутка-ли — его пре-вос-хо-ди-тель-ство, oncle Ширяевъ!.. передразнилъ André. Такъ вотъ что я вамъ доложу! ужъ лучше бы вы гордились родствомъ со мной. Я пьяница, дрянь, отпѣтый человѣкъ, а все же не такой бездушный развратникъ, какъ вашъ oncle…

— André, перестань, ну чего ты, останавливала его старшая сестра.

— Нѣтъ, постой, возразилъ онъ, все болѣе раздражаясь, у меня противъ твоего супруга давно накипѣло. Онъ вѣдь меня презираетъ, а передъ oncle’мъ и его дражайшей половиной мелкимъ бѣсомъ разсыпается. Такъ плевать мнѣ на его презрѣніе. Каковъ я ни на есть, а вотъ не стану лизать ручекъ у ma tante Ширяевъ, этой старой ханжи. Благотворительница! подъ свѣтлый праздникъ размѣняетъ три рубля на мѣдные гроши и раздаетъ нищимъ, а у родной дочери жениха себѣ въ любовники отбила… André разсмѣялся сухимъ, желчнымъ смѣхомъ.

— Позвольте вамъ замѣтить, Андрей Дмитріевичъ, что я съ вами разговаривать не желаю, такъ какъ вашимъ языкомъ не владѣю, а иного вы не понимаете! произнесъ весь блѣдный Александръ Алексѣевичъ. Прекрасная семейка, добавилъ онъ, ни къ кому въ частности не обращаясь, и ушелъ въ паркъ къ дѣтямъ.

Всѣ сидѣли, понуривъ головы, André пронзительно насвистывалъ и барабанилъ пальцами по столу. У Маруси текли по щекамъ слезы.

— Хорошій мы пріемъ тебѣ, устроили, Таня, прошептала она, обнимая сестру.

Татьяна, смотрѣвшая до тѣхъ поръ куда-то въ сторону, перевела свой усталый взглядъ на заплаканное личико Маруси, — и сколько грусти было въ ея красивыхъ темныхъ глазахъ, когда, не находя словъ, — она прижала къ себѣ головку дѣвушки и стала ее гладить своей тонкой, нѣжной рукой.

— Les soenrs modèles, воскликнулъ André. Сознаюсь, что недостоинъ созерцать такую умилительную картину и потому удаляюсь въ болѣе для меня подходящее мѣсто, сирѣчь — въ кабакъ. Votre valet! и, повернувшись на каблукахъ, онъ убѣжалъ.

V.

Было ужъ довольно поздно. Жара начинала спадать. Татьяна сидѣла наверху, въ библіотекѣ — большой комнатѣ, уставленной шкафами съ разбитыми стеклами. Шкафы были на половину пусты, но судя по остававшимся тамъ книгамъ, они когда-то заключали богатую и разнообразную библіотеку. Теперь здѣсь царило то же запустѣніе, что во всемъ домѣ. Дорогія гравюры, засиженныя мухами, занесенныя слоемъ пыли, валялись въ безпорядкѣ, и широкія, тонкія паутины, освѣщенныя солнцемъ, тихо покачивались надъ ними, точно золотое кружево. Татьяна сѣла на подоконникъ и распахнула окно. Струя теплаго ароматнаго воздуха ворвалась въ унылую комнату, сладкій запахъ сирени и ландышей захватилъ грудь молодой женщины.

«Какъ запущенъ паркъ, подумала она, и церковь какая старая, точно она вросла въ землю. А тамъ… цѣлое поле голыхъ пней — это березовую рощу снесли… прошлое лѣто она еще стояла»…

— Таня, ты здѣсь, послышался голосъ Александра Алексѣевича.

— Здѣсь.

Онъ вошелъ, поискалъ глазами стула, и не найдя его, сѣлъ на подоконникъ рядомъ съ женой. Та отодвинулась. Александръ Алексѣевичъ замѣтилъ это движеніе и сдѣлалъ неопредѣленную гримасу губами и носомъ.

— Я боюсь, началъ онъ, что тебѣ невозможно будетъ тутъ остаться послѣ сегодняшней выходки твоего милаго братца. По крайней мѣрѣ, я бы не желалъ оставлять васъ въ этомъ сумашедшемъ домѣ.

Татьяна отлично знала, что Александръ Алексѣевичъ не думаетъ того, что говоритъ, а говоритъ такъ для самоуслажденія. И Александръ Алексѣевичъ зналъ, что жена его понимаетъ, и это его особенно злило и особенно подмывало сказать ей что-нибудь непріятное.

— Что-жъ ты молчишь? вѣдь это прежде всего касается тебя, произнесъ онъ уже съ нѣкоторой досадой.

— Мнѣ все равно, отвѣтила она, могу тутъ остаться, могу въ городъ вернуться… какъ хочешь.

— Какая ангельская кротость, возразилъ мужъ.

Жена промолчала.

— Въ такомъ случаѣ собирайся, мы сегодня ѣдемъ назадъ, сказалъ онъ.

— Хорошо.

Александръ Алексѣевичъ струсилъ.

— Но ты должна знать, что эта проклятая поѣздка стоила пропасть денегъ, замѣтилъ онъ, это разстраиваетъ всѣ мои планы. Нанять кое-какую дачу я не могу. Это меня сейчасъ же уропитъ въ просвѣщенныхъ глазахъ нашихъ коммерціи совѣтниковъ. Придется прожить лѣто въ городѣ.

— Ну что-жъ?

— Ничего, только дѣтей жалко. Коля ужасно блѣденъ; эта гимназія его въ одинъ годъ свернула.

Александръ Алексѣевичъ попалъ мѣтко. Коля былъ его сынъ отъ перваго брака. Когда онъ женился на Татьянѣ, мальчику было ужъ пять лѣтъ. Это былъ хилый, слабый, нервный ребенокъ. Она страстно къ нему привязалась, и мальчикъ платилъ ей тѣмъ-же.

— О чемъ-же тогда разговаривать, промолвила она, мы останемся здѣсь.

Александръ Алексѣевичъ вздохнулъ съ видимымъ облгченіемъ и перешелъ въ нѣжный тонъ.

— Пожалуй, это будетъ благоразумнѣе, согласился онъ. Только ты, ради Бога, Таня, не волнуйся и не принимай къ сердцу здѣшнихъ безобразій. Ихъ вѣдь не исправишь. Держись въ сторонѣ, благо мѣста много. Постарайся отдохнуть и вернуться ко мнѣ здоровой, славной женкой. Хорошенькая ты и теперь, только злая, какъ оса. Ты вѣдь подобрѣешь, а?

Онъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ шею. Она приняла ласку мужа совершенно равнодушно, какъ нѣчто неизбѣжное.

— Осенью, если мои разсчеты оправдаются, — а они должны оправдаться — меня выберутъ въ директоры и тогда, братъ, мы съ тобой не такъ заживемъ, заключилъ Александръ Алексѣевичъ.

Татьяна и эту вѣсть приняла равнодушно. Ей въ сущности хотѣлось только одного, — чтобы мужъ поскорѣй уѣхалъ.

Онъ словно угадалъ ея желаніе.

— Пойдемъ къ дѣтямъ, предложилъ онъ. Я думаю еще сегодня вечеромъ убраться отсюда.

VI.

Дѣти сидѣли съ Марусей на круглой лужайкѣ въ концѣ липовой аллеи. Маруся плела вѣнокъ изъ колокольчиковъ и розовой кашки, а дѣти подавали ей цвѣты, цѣлымъ ворохомъ разсыпанные на ея колѣняхъ. Дѣвочка, черноглазая, румяная говорунья, подбѣжала къ отцу и повисла у него на шеѣ. Она была похожа на него и онъ ее очень любилъ.

— Что, Катя, напрыгалась? спросилъ онъ, сажая ее къ себѣ на плечо.

— Папочка, меня комары закусали, пожаловалась дѣвчурка.

— Ахъ, они разбойники! вотъ мы ихъ сейчасъ дымомъ прогонимъ, костеръ разведемъ. Коля, набери-ка хворосту, да сухихъ листьевъ.

Коля нехотя поднялся. Онъ замѣтилъ, что мать разстроена, но при отцѣ не хотѣлъ ее разспрашивать. Притащивъ сухихъ сучьевъ и листьевъ, онъ дальнѣйшаго участія въ разведеніи костра не принялъ, а подошелъ къ матери и шепнулъ — мама, ты плакала?

— Нѣтъ, съ чего ты это взялъ?

— Ужъ я по глазамъ вижу, что плакала.

— Право же нѣтъ, сказала она, просто у меня голова болитъ съ дороги. Не думай, пожалуйста, ни о чемъ непріятномъ. Бѣгай побольше, да отдыхай. Какой ты у меня худой, она погладила его по щекѣ. Нравится тебѣ здѣсь, Коля?

— Да, тутъ хорошо. И знаешь, мама, мы ужъ съ здѣшнимъ дачникомъ познакомились.

— Когда это вы успѣли?

— Да тетя Маруся зачѣмъ-то ушла въ домъ и велѣла мнѣ смотрѣть за Катей. Я сталъ съ ней бѣгать, а она шлепнулась и заревѣла. Дачникъ ее поднялъ, посадилъ къ себѣ на колѣни и сталъ уговаривать. Вотъ мы и познакомились. Его зовутъ Григорій Васильичъ. Онъ съ нами въ прятки игралъ и на лодкѣ обѣщался насъ покатать, если ты позволишь.

— Хорошо, только вы къ нему все-таки не очень приставайте.

Сучьки разгорѣлись и затрещали. Изъ кучки повалилъ дымъ бѣловатымъ длиннымъ столбомъ. Комары и мошки завились и закружились надъ нимъ съ сердитымъ жужжаньемъ. Катя была въ восторгѣ. «Еще, еще!» кричала она, хлопая въ ладоши.

— Посмотрѣлъ бы кто на насъ со стороны, навѣрно бы подумалъ какая идиллія, — а, Маруся? сказалъ Александръ Алексѣевичъ.

Маруся улыбнулась.

— И въ сущности, продолжалъ Александръ Алексѣевичъ, оно такъ и есть. Теперь идиллія, давеча была трагикомедія. Послѣ дождика — солнце, это законъ природы. Il faut prendre la vie comme elle est. У тебя я замѣчаю такую же склонность какъ у ней (онъ кивнулъ на жену) — toujours broyer du noir. Къ чему это? къ чему создавать себѣ какіе-то неосуществимые идеалы, ставить себя на ходули, съ которыхъ навѣрно не сегодня, завтра шлепнешься. Ходи по землѣ, гляди подъ ноги и не упадешь. Это старо да здорово. Посмотри на меня: у моего дѣда было двѣнадцать тысячъ душъ, а мнѣ отецъ не оставилъ ничего. Что же мнѣ? ныть о крѣпостномъ правѣ, какъ твой папа, или скрежетать зубами и безобразничать, какъ André? я человѣкъ практическій и за призраками не гонюсь. Понимаю, что другое время — другія и пѣсни. Теперь время желѣзныхъ дорогъ, телефоновъ, биржевыхъ спекуляцій, банковыхъ разсчетовъ (ты этого не понимаешь! — ну, все равно). Словомъ, прошла псовая охота, крѣпостной балетъ и прочія затѣи. Теперь царь — деньги! А всѣ эти приторныя слезы о меньшой братіи, о свободѣ, парламентскомъ режимѣ — или ребячество, или комедія. Я и самъ болталъ эти пустяки, и Таня — она вѣдь ухъ какая красная! — до сихъ поръ не можетъ мнѣ простить этой измѣны и презираетъ меня. Но когда я ей подарю виллу во Флоренціи, она, я думаю, помирится со мной… N’est ce pas ma belle?

— Конечно, отозвалась Татьяна, но пока я все-таки считаю для дѣтей подобныя бесѣды слишкомъ философскими.

— Нисколько, ma chère, возразилъ мужъ, пусть поучаются. А то я боюсь, что Коля выйдетъ у тебя какимъ-то средневѣковымъ рыцаремъ и будетъ разить деревяннымъ мечемъ вѣтреныя мельницы.

VII.

Ужъ совсѣмъ стемнѣло, когда Александръ Алексѣевичъ уѣхалъ. Дѣти, похлѣбавъ молока съ хлѣбомъ, улеглись спать. Остальная семья собралась въ залѣ. Дмитрій Гаврилычъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, упиваясь новымъ романомъ Зола, котораго онъ всегда порицалъ за черезъ-чуръ грубый реализмъ, потому что, après tout, l’homme n’est pas une brute, quoi!

Катерина Андреевна расположилась у круглаго стола съ цѣлой кипой тетрадей. То были — произведенія ея пера: романы, драмы, трагедіи, комедіи, водевили, стихотворенія. Все это перебывало въ разныхъ редакціяхъ и цензурныхъ комитетахъ и все возвращалось назадъ съ печальнымъ отзывомъ «не подходитъ». Но Катерина Андреевна не падала духомъ. Съ недоумѣніемъ, бывало, она получитъ свое дѣтище, съ недоумѣніемъ же прочтетъ роковое слово «не подходитъ» и безпомощно поглядитъ кругомъ своими дѣтскими глазами. Потомъ начнетъ перелистывать тщательно исписанныя красивымъ стариннымъ почеркомъ страницы, остановится на какой-нибудь патетической сценѣ и прочтетъ ее вслухъ.

— Маруся, отчего же это «не подходитъ», обращалась она къ дочери чуть не со слезами. И Марусѣ такъ станетъ жаль свою бѣдную мать и такъ ей захочется ее утѣшить.

— Ты не огорчайся, мамочка, говоритъ она, гладя ее по сѣдой головѣ, просто они (т. е. редакторы журналовъ) не понимаютъ тебя. Вотъ, погоди, мы съ Таней разбогатѣемъ и напечатаемъ всѣ твои сочиненія. А самое лучшее, не посылай ты больше никуда своихъ вещей. Видишь, мамочка, теперь такъ не пишутъ, какъ ты. Я не умѣю тебѣ этого хорошо объяснить, но мнѣ кажется, что твои герои черезъ-чуръ торжественны… теперь все обыкновенныхъ людей описываютъ, а настоящіе герои ont perdu leur prestige…

— C’est vrai, c’est vrai, печально промолвитъ Катерина Андреевна… и глядишь черезъ нѣсколько дней она ужъ снова сидитъ надъ тетрадью, и образы великодушныхъ рыцарей, безпорочныхъ красавицъ, коварныхъ злодѣевъ и демоническихъ женщинъ опять мелькаютъ волшебной чередой въ ея наивномъ воображеніи, волнуя ея наивное сердце. Было что-то глубоко-трогательное въ этихъ безсильныхъ порывахъ Катерины Андреевны къ творчеству, словно она искала въ немъ отвѣта на стремленіе въ вѣчному идеалу, заложенное природой въ ея кроткую, любящую, ограниченную душу.

— Что ты теперь пишешь, мама? спросила Татьяна. Катерина Андреевна встрепенулась. Она немножко стѣснялась старшей дочери и была польщена ея вниманіемъ.

— Это, Таня, «Дочь вельможи», драма въ 5-ти дѣйствіяхъ, 8 картинахъ, съ прологомъ и эпилогомъ. Марусѣ нравится. Хочешь, я тебѣ почитаю?

Дочь сдѣлала незамѣтную гримаску.

— Нѣтъ, я ужъ лучше сама, дай-ка посмотрѣть.

Она перевернула нѣсколько страницъ. — «Графъ даетъ лакею десять рублей на чай», прочла она. «Графъ бросаетъ извощику десять рублей», прочла она дальше и засмѣялась, говоря — экій счастливецъ этотъ графъ! онъ бы вмѣсто извощика намъ красненькую пожаловалъ. Не сердись, мама, я вѣдь шучу, прибавила она, увидавъ, что старуха огорчилась. Я увѣрена, что твоя драма — восторгъ, и завтра буду ее весь день читать. А теперь, Маруся, отыщи мнѣ какой-нибудь платокъ и пойдемъ въ липовую аллею. Я слышала тамъ соловей щелкнулъ.

— О, Таня, ихъ у насъ эту весну цѣлыхъ четыре прилетѣло, воскликнула Маруся.

Онѣ быстрыми шагами шли по дорожкамъ парка. Ночь была тихая, теплая, лунная. Въ воздухѣ чуялась точно сладкая тревожная истома. Роса дымчатымъ пологомъ подернула большой лугъ и, медленно клубясь, сползала къ рѣчкѣ. Старая аллея была полна таинственныхъ просвѣтовъ. Сестры сѣли на деревянную скамейку. Темная фигура, скрытая густымъ кустомъ орѣшника, обернулась въ ихъ сторону. Это былъ «дачникъ», котораго тоже притянула въ паркъ благоухающая ночь. Онѣ его не замѣтили. Прямо надъ ними щелкалъ и заливался страстными трелями соловей. Съ противоположнаго дерева трепетно и робко откликался другой.

— Какъ тутъ хорошо! прошептала Маруся.

— Да, тоже шепотомъ сказала Татьяна, и главное хорошо, потому что никого нѣтъ. (Эти слова заставили улыбнуться фигуру за кустомъ).

— Какая ты нелюдимка стала, замѣтила дѣвушка, можно подумать, что ты въ лѣсу живешь.

— Насмотрѣлась я, голубушка, до-сыта на разныхъ милыхъ человѣковъ. А ты развѣ очень соскучилась тутъ, Маруся!

— Какъ тебѣ сказать! скучать мнѣ въ сущности некогда… то папа сердится — надо маму утѣшать, то André бушуетъ, то кто-нибудь захвораетъ. Оглянуться не успѣешь, какъ ночь подойдетъ, а на утро опять то же самое. Вотъ, когда я подумаю, что, пожалуй, вся жизнь такъ пройдетъ — мнѣ и станетъ жутко. Сейчасъ бы, кажется, взяла да убѣжала. Только, вѣдь, вездѣ должно быть одно и то же… а, Таня?

Татьяна съ любопытствомъ посмотрѣла на сестру.

— Вотъ ты какая, произнесла она послѣ небольшого молчанія, тоже задумываться стала… Ты спрашиваешь, вездѣ-ли также? Если не такъ, то въ томъ же родѣ, Здѣсь, по моему, даже лучше, притворства меньше. А у насъ!.. Ничего нѣтъ, а дѣлаешь видъ, что есть. Зачѣмъ это, для кого, для чего! Пріѣзжаютъ гости. Изволь ихъ занимать, угощать… Языкъ болтаетъ всякіе пустяки, одинаково для всѣхъ безразличные, а въ головѣ бродятъ, положимъ, такія мысли — завтра придетъ прачка, которой должны за два мѣсяца, горничную нечѣмъ разсчитать, сегодня былъ срокъ квартирѣ. И ради чего только такъ мучить себя, къ чему эта вѣчная, безвыходная ложь, которою люди сами себя опутываютъ. Александръ Алексѣевичъ говоритъ, будто это необходимо для карьеры. Онъ увѣряетъ, что стоитъ человѣку прямо объявить — господа, я бѣденъ, но способенъ, образованъ, честенъ, дайте мнѣ работу, — ему дадутъ грошъ за каторжный трудъ и почтутъ еще это за благодѣяніе. Успѣхъ, по его мнѣнію, льнетъ къ тому, кто глядитъ побѣдителемъ. У меня, молъ, всего по горло, но отъ скуки я не прочь послужить обществу. Такому сейчасъ и книги въ руки и поклонъ въ поясъ… Можетъ быть, это и такъ. Но если бы ты знала, Маруся, до чего мнѣ противно это повальное шарлатанство! я готова вѣкъ ходить въ одномъ платьѣ, лишь бы не одѣваться въ долгъ, готова ѣсть сухой хлѣбъ, лишь бы не лгать мяснику, что меня дома нѣтъ, когда онъ приходитъ за деньгами. Вотъ почему мнѣ больше нравится здѣсь. Здѣсь тоже притворство, но въ меньшей степени, а я такъ утомлена, что не геройствую и изъ двухъ золъ предпочитаю меньшее.

— Неужели всѣ такъ живутъ?! воскликнула Маруся.

— Въ нашемъ кругу почти всѣ, потому что у насъ надо всѣмъ царитъ одинъ идеалъ — жить въ свое удовольствіе, а тамъ хоть трава не рости. Женщины и мужчины приносятъ въ жертву этому идеалу все — красоту, молодость, семью, любовь, убѣжденія, совѣсть, таланты… Все становится предметомъ купли-продажи. Кто больше дастъ, тотъ и господинъ. Есть, конечно, и у насъ другіе люди. Я сама знаю двухъ-трехъ и даже ѣзжу къ нимъ, когда мнѣ становится не въ моготу. Но въ обществѣ на нихъ глядятъ такъ: если это бѣднякъ-труженикъ, значитъ онъ идіотъ; если богатъ и ни въ комъ не нуждается, стало быть оригиналъ: отчего, дескать, ему не позволить себѣ и такой фантазіи…

«Дачникъ» осторожно раздвинулъ вѣтви орѣшника. Сестры сидѣли тѣсно прижавшись другъ въ другу. Луна мягко освѣщала ихъ лица. Обѣ были очень красивы въ ея серебряномъ сіяніи.

— Вотъ она какая, подумалъ молодой человѣкъ, эта холодная, чопорная дама, еле кивающая головой въ отвѣтъ на поклоны… Бѣдная, бѣдная женщина, бѣдная, милая…

Тихо ступая по травѣ, чтобы не спугнуть сестеръ, онъ добрался до своей террасы, а черезъ мгновеніе по парку неслась и звенѣла прекрасная мелодія Crucifix’а.

…"Vous qui pleurez, venez à ce Dieu, car il pleure", пѣлъ молодой, ласкающій голосъ,

«Vous qui soufrez, venez à lui, car il guérit,

Vous qui tremblez, venez à lui, car il sourit,

Vous qui passez, venez à lui, car il demeure».

— Какъ онъ славно поетъ, сказала Маруся, я люблю его слушать.

Татьяна слушала молча.

— Да, хорошо, промолвила она наконецъ, только странно, точно онъ намъ это въ утѣшеніе пропѣлъ.

VII.

Лѣто шло. Погода въ этотъ годъ стояла жаркая. Жизнь въ Покровскомъ текла довольно однообразно съ мелкими и крупными непріятностями и постоянными денежными недочетами, составлявшими въ семействѣ Обуховыхъ родъ хроническаго недуга. Татьяна слегка загорѣла, пополнѣла и вообще смотрѣла бодрѣе, чѣмъ въ началѣ своего пріѣзда. Она аккуратно занималась съ Колей, стараясь, чтобы изъ его головы не окончательно испарилась гимназическая премудрость. Занятія обыкновенно происходили недалеко отъ дома подъ огромнымъ серебристымъ тополемъ, гдѣ всегда была тѣнь. Коля, съ помощью Никиты и «дачника», приладилъ здѣсь скамейки и столъ. Тутъ же возилась Катя съ своими игрушками и Маруся съ шитьемъ или книгой. Съ «дачникомъ» (мать его показывалась рѣдко) всѣ сошлись очень скоро. Этотъ молодой человѣкъ съ добрымъ лицомъ, задумчивымъ взглядомъ и мягкимъ задушевнымъ голосомъ какъ-то само собой сдѣлался для всѣхъ старымъ знакомымъ. Дѣти и Маруся въ немъ души не чаяли. Дмитрій Гаврилычъ повѣрялъ ему свои проэкты, Катерина Андреевна свои страданія и сны. Татьяна говорила ему съ ласковой усмѣшкой:

— Григорій Васильичъ, пожалуйста, спойте что-нибудь, или — пожалуйста, Григорій Васильичъ, просмотрите Колино латинское упражненіе, и еще ласковѣе усмѣхалась, видя, съ какой готовностью онъ бросался исполнять ея желаніе.

Татьяна цѣнила въ Мартыновѣ образованнаго собесѣдника, который никого не подавляетъ и не отпугиваетъ своимъ знаніемъ. Въ ея воображеніи мелькали знакомые силуэты молодыхъ людей, подающихъ блестящія надежды, самоувѣренное критиканство, споры ради того только, чтобы перещеголять и унизить противника, самообожаніе и фразы, фразы, фразы… И вдругъ такая простота… Человѣкъ говоритъ и не экзаменуетъ…. не кичится количествомъ прочитанныхъ книгъ, не уничтожаетъ презрительнымъ сожалѣніемъ бѣднаго нрофана, не понимающаго такой-то знаменитой картины… «Ахъ, какъ жаль, думала иногда Татьяна, какъ жаль будетъ, если и онъ опошлится…

Даже André (онъ хотя и пилъ, но довольно умѣренно), даже André его жаловалъ. Правда, онъ называлъ его „кисейной барышней“, любилъ подразнить и привести въ смущеніе какимъ-нибудь пикантнымъ анекдотомъ, особенно въ присутствіи сестеръ, но со стороны André это было только выраженіемъ явной благосклонности.

Иногда, по вечерамъ, Татьяна читала вслухъ. У ней былъ звучный голосъ и она мастерски имъ владѣла — большая рѣдкость между русскими женщинами. Разъ, среди лѣта, вдругъ выпалъ совершенно осенній, холодный, дождливый вечеръ. Всѣ сидѣли пасмурные, хмурые. Маруся сводила какіе-то счеты. Татьяна развернула Мюссе и стала читать сначала про себя, а потомъ громко Nuit d’octobre:

C’est une dure loi, mais une loi suprême, читала она, будто разсказывая повѣсть собственнаго сердца —

Vieille comme le mcmde et la fatalité,

Qu’il nous faut du malheur reèevoir le bâpteme,

Et qu'à ce triste prix tout doit être acheté.

Она давно кончила, а Мартыновъ все не сводилъ съ нея глазъ. André поймалъ этотъ полный нѣмого обожанія, взглядъ и расхохотался.

— Чему ты? удивилась Маруся.

— Да вотъ поглядѣлъ на Григорія Васильевича и подумалъ: хорошо бы ему жениться.

— Почему это мнѣ, возразилъ Мартыновъ, я думаю скорѣе вамъ.

— Нѣтъ, батенька, сказалъ André, куда мнѣ! я вѣдь изъ тѣхъ, которые, сколько ихъ ни корми — все въ лѣсъ норовятъ. А на бракъ придерживаюсь воззрѣнія одной моей знакомой, говоривавшей, что это такой серьезный шагъ, о которомъ слѣдуетъ только думать, но никогда его не совершать. Будь женщина ангелъ во плоти, но одного сознанія, что я къ ней прикованъ, какъ Прометей къ скалѣ, довольно, чтобъ она мнѣ опротивѣла хуже вѣдьмы… А вы — другое дѣло. У васъ вся повадка такая — дескать, голубушка, запряги меня поскорѣй. Образцовымъ мужемъ будете.

— Весьма вѣроятно, отвѣтилъ нѣсколько сконфуженный Мартыновъ и сталъ прощаться.

Не смотря на свою видимую уступчивость, Мартыновъ былъ не безъ упорства. Застѣнчивость и молодое самолюбіе часто мѣшали ему высказываться. Но когда рѣчь заходила о предметѣ, особенно для него близкомъ, онъ отстаивалъ свои мнѣнія очень опредѣленно, и только краска, внезапно смѣнявшаяся на его щекахъ смертельной блѣдностью, указывала на степень его внутренняго волненія.

Однажды André, который ужъ нѣсколько дней на всѣхъ злился (его-таки приговорили къ недѣльному аресту по жалобѣ арендатора) — сталъ къ нему придираться. Мартыновъ сначала отшучивался, потомъ отмалчивался, но André не унимался. Добродушіе Мартынова точно подзадоривало его къ дальнѣйшимъ вылазкамъ. Между прочимъ, онъ самымъ серьезнымъ образомъ сталъ утверждать, что нѣтъ того человѣка, котораго бы нельзя было купить — разница только въ цѣнѣ — одинъ продаетъ себя за нятачевъ, другой за 25 цѣлковыхъ.

— Если это такъ, возразилъ Мартыновъ, то напрасно вы не заплатили арендатору вмѣсто того, чтобъ сидѣть въ кутузкѣ.

André свиснулъ. — Э, голубчикъ, пока меня посадятъ, я еще десять разъ успѣю ему насолить. А купить все-таки всѣхъ можно, даже васъ, мой благородный рыцарь, сказалъ онъ, посматривая на него съ какимъ-то злорадствомъ.

Мартыновъ принужденно улыбнулся.

— Что-жъ, попробуйте.

— Мнѣ-то изъ чего хлопотать, замѣтилъ André, какая мнѣ въ васъ корысть! Душевное удовлетвореніе я все равно отъ васъ получу, когда, лѣтъ эдакъ черезъ десять, прочту въ газетахъ, что почтенный земскій дѣятель, имя рекъ, внезапно скрылся заграницу, захвативъ по разсѣянности солидный кушъ изъ земскихъ суммъ.

— Вы сами не вѣрите тому, что говорите.

— Чему не вѣрю? отозвался André, — что въ земствѣ крадутъ, что въ печати лгутъ, что въ адвокатурѣ лгутъ и дерутъ съ живого и съ мертваго… Вѣрю, мой ангелъ, какъ этому не вѣрить!

— Я совсѣмъ не такъ наивенъ, какъ вы предполагаете, Андрей Дмитріевичъ, произнесъ Мартыновъ, и отлично знаю, что въ земствѣ есть воры, а между газетчиками и адвокатами не мало пройдохъ и негодяевъ, но я знаю также, что земство, печать, свободная адвокатура — великія силы, и не будь ихъ, тѣ же ядовитые гады, только подъ другими кличками, въ милліонъ разъ безнаказаннѣе обдѣлывали бы свои темныя дѣлишки. Что касается меня, то ни черезъ десять, ни черезъ двадцать лѣтъ, я не доставлю вамъ наслажденія услышать, что я проворовался. Я вѣдь буду учителемъ, а эта сфера, слава Богу, ничего общаго съ хищничествомъ не имѣетъ.

— Надоѣстъ вамъ, миленькій, донкихотствовать, охъ, какъ сейчасъ вижу, надоѣстъ.

— Нѣтъ, не надоѣстъ, съ спокойной увѣренностью промолвилъ Мартыновъ, не можетъ надоѣсть, повторилъ онъ настойчиво, школа — единственная область, которая всегда остается чистой. Какъ бы ни были суровы внѣшнія условія — на школу они почти не производятъ пагубнаго вліянія. Она сама себя охраняетъ. И если дѣйствительность уродуетъ ея питомцевъ, превращая ихъ въ хлыщей, афферистовъ, кулаковъ, — это все-таки не умаляетъ ея величія. Я твердо убѣжденъ, что какой бы прочной корой ни окутала пошлость преуспѣвающаго дѣльца, — онъ, встрѣтясь съ старымъ товарищемъ, вспомнитъ, что въ школѣ стоялъ за Чацкаго, а не за Молчалина, Фамусова и Чичикова.

— Непремѣнно вспомнитъ, согласился André, и при этомъ подумаетъ — какой-же я былъ шутъ гороховый.

— Одинъ подумаетъ, а другой нѣтъ и хоть на минуту устыдится своей духовной нищеты, отвѣтилъ Мартыновъ. Его спокойный тонъ окончательно разозлилъ André.

— Вы, душенька, какъ будто на манеръ Рудина валяете, проговорилъ онъ ехидно.

Мартыновъ покраснѣлъ; рѣзкій отвѣтъ чуть было не сорвался съ его губъ, но онъ сдержался. — Нѣтъ, промолвилъ онъ, Рудинъ — художникъ по натурѣ, онъ вѣруетъ въ прекрасное, но для вдохновенія ему нуженъ блескъ, нужны яркія краски. А такіе, какъ я — простые труженики, преданные своему дѣлу на столько, что оно само по себѣ заслоняетъ для нихъ самую неприглядную декорацію.

— Пай-мальчикъ, ухмыльнулся André, но пока ваша храбрость напоминаетъ мнѣ извѣстную пѣсню о лордѣ Пальмерстонѣ, поражающемъ „Русь на картѣ указательнымъ перстомъ“. Послушаемъ, что вы запоете, хлебнувъ горькой водицы. А впрочемъ мнѣ-то что, прибавилъ онъ: нравится человѣку изъ себя дурака ломать, ну и пусть себѣ ломаетъ… Онъ вышелъ, сердито хлопнувъ дверью.

Мартыновъ тоже поднялся, чтобъ уйти. Татьяна, молча присутствовавшая при ихъ разговорѣ, отодвинула въ сторону пяльцы, подошла къ нему и протянула ему руку. Ея выразительное, живое лицо безъ словъ говорило, что она понимаетъ его, что все, что онъ высказалъ, близко и ея душѣ.

— Вы удивительно искренни, произнесла она, подавляя свое волненіе, и этимъ вы меня привлекаете на свою сторону, даже когда я признаю, что другіе умнѣе васъ.

— Да? въ такомъ случаѣ я очень радъ своей глупости.

Татьяна взглянула на него и засмѣялась.

— Вотъ не ждала отъ васъ подобной любезности. Я принимаю это какъ дань моему почтенному возрасту. Avec les vieilles femmes èa ne tire pas à conséquence.

Григорій Васильичъ покусалъ свою бородку. — Для меня вы не vieille femme, промолвилъ онъ очень тихо, и я сказалъ вамъ правду, — для меня нѣтъ высшей отрады, какъ чувствовать, что вы со мною согласны.

Татьяна немного смутилась.

— Какой вы экзальтированный, замѣтила она, покачавъ головой, нельзя каждое слово принимать такъ… трагически. Ну, полно серьезничать. Позовите дѣтей и Марусю, и мы всѣ отправимся на мельницу.

Послѣ этого случая Татьяна нѣкоторое время ощущала какую-то неловкость, оставаясь съ Мартыновымъ, но онъ держался такъ просто, что это чувство неловкости скоро исчезло.

VIII.

По праздникамъ пріѣзжалъ изрѣдка Александръ Алексѣевичъ, всегда оживленный, умный, насмѣшливый. Татьяна какъ-то сразу опускалась съ его пріѣздомъ. Она дѣлала надъ собой самыя добросовѣстныя усилія, чтобы быть ласковой съ мужемъ, сама себѣ доказывала, что ни въ чемъ существенномъ не можетъ его упрекнуть, что онъ, по своему, все же любитъ и ее, и дѣтей, и если у нихъ обо всемъ почти разныя мысли, то это во всѣхъ семьяхъ такъ, а между тѣмъ тысячи женщинъ живутъ и мирятся съ этимъ. И какое, наконецъ, она имѣетъ право предъявлять какія-то особенныя требованія на идеальное счастье, на гармонію душъ. Да и существуетъ-ли такое счастье, такая гармонія. Не значитъ-ли это создавать себѣ фантастическія страданія, когда на каждомъ шагу не оберешься настоящаго горя…

Подъ вліяніемъ этихъ мыслей, Татьяна улыбалась мужу блѣдными губами и проводила холодной, какъ ледъ, рукой по его сѣдѣющимъ волосамъ. Но не было свѣту въ этой улыбкѣ, не было тепла въ этой ласкѣ…

А Александръ Алексѣевичъ былъ со всѣми милъ и любезенъ. Марусѣ и дѣтямъ привозилъ конфектъ, съ тестемъ игралъ въ шахматы, тещѣ совалъ тайкомъ нѣсколько рублей. Онъ познакомился съ Мартыновымъ и, казалось, рѣшилъ очаровать и его мимоходомъ. Онъ разсуждалъ съ нимъ о философскихъ и политическихъ вопросахъ, литературѣ, музыкѣ, университетской наукѣ и нашей общественной нескладицѣ, о земствѣ и рабскомъ положеніи печати. Когда, на вопросъ о карьерѣ, Мартыновъ сообщилъ, что желаетъ быть учителемъ, Александръ Алексѣевичъ выразилъ полный восторгъ и съ такимъ краснорѣчіемъ и горячностью распространился о „благородномъ призваніи учителя“, точно собирался посвятить этому призванію собственную особу.

André, молчаливо улыбавшійся ораторству beau-frère’а, не выдержалъ: — И какой же вы фигляръ, почтеннѣйшій Александръ Алексѣичъ, ввернулъ онъ свое любимое словечко.

Тотъ поглядѣлъ на него съ боку. — Что это въ вашихъ устахъ комплиментъ или порицаніе?

— Комплиментъ-съ, комплиментъ-съ… отвѣтилъ André, воодушевляясь. Я самъ такой-же. Глядя на васъ, я всегда вспоминаю, какъ меня еще въ лицеѣ мать одного моего товарища донимала. Важная была княгиня, набожная, мужа, чтобъ не сбѣгалъ, на замокъ запирала. Вотъ и говоритъ она мнѣ. Скажите, молодой человѣкъ, я слышала будто Дарвинъ утверждаетъ, что мы отъ обезьянъ произошли. Но развѣ это возможно! Вѣдь въ человѣкѣ есть искра. Не правда-ли? Конечно, говорю, княгиня, есть искра… (Мнѣ-то что, думаю, искра, такъ искра, не все-ли мнѣ равно). Вотъ и вы такъ съ Григоріемъ Васильичемъ. Будетъ онъ учителемъ, или частнымъ приставомъ, для васъ все единственно.

— Вашъ анекдотъ довольно подержанный, нетерпѣливо прервалъ Александръ Алексѣичъ.

— Что-жъ, я и самъ не съ иголочки, я самъ человѣкъ подержанный, заявилъ André, точно радуясь. Это даже любопытно. Со мной, кажется, ничего не случается въ первый разъ. Вотъ, говорятъ, первая любовь вдохновляетъ тамъ, что-ли. Не знаю, право, я въ первый разъ полюбилъ, точно прямо во второй…

— Ну, поѣхалъ, замѣтилъ Мартыновъ, просто удивительно, до чего Андрей Дмитріевичъ любитъ рисоваться цинизмомъ.

Татьяна, конечно, не раздѣляла мнѣнія брата, что Александръ Алексѣичъ „фигляръ“, но ей и самой было какъ будто стыдно при его бесѣдахъ съ Григоріемъ Васильевичемъ. „И къ чему онъ притворяется“, думала она, глядя на холодные глаза мужа, устремленные на открытое лицо Мартынова, довѣрчиво излагавшаго свои мечты о необычайномъ интересѣ, который представляетъ обязанность учителя. Ей было обидно за его наивность, хотѣлось подойти къ нему, сказать: перестаньте, онъ смѣется надъ вами. Она съ облегченіемъ вздыхала, когда Александръ Алексѣвичъ уѣзжалъ. Это чувство ее раздражало, точно ей было совѣстно самой себя. Нѣсколько дней она ходила блѣдная, капризная, на всѣхъ сердилась. Катерина Андреевна недоумѣвала, что такое съ ней и, съ свойственной ей догадливостью, дѣлала замѣчанія.

— Какая ты, Танюша всегда нервная послѣ отъѣзда Александра. Скучно безъ мужа, милочка?

Татьяна вспыхивала, какъ спичка. — Да, скучно, говорила она отрывисто, оставь меня въ покоѣ, мама. Коля, пойдемъ заниматься.

Мартыновъ никогда не навязывался ей въ такихъ случаяхъ ни съ сочувствіемъ, ни съ утѣшеніемъ, но лицо его дышало такой грустью, такимъ желаніемъ помочь ей, что это невольно трогало Татьяну. Онъ старался отвлечь отъ нея общее вниманіе, игралъ съ дѣтьми, пѣлъ ея любимыя вещи… и морщины мало-по-малу разглаживались на ея лбу. Она выходила на старый искривившійся балконъ и, облокотившись на перила, опускала голову на руки… Сѣренькія сумерки дождливаго дня спускаются на деревенскія крыши. Убогая нищета, скрадывающаяся при веселомъ солнечномъ сіяніи, печально глядитъ въ глаза, какъ безнадежно больная. Вотъ идетъ, согнувшись подъ коромысломъ, Анна, жена печника, беременная… (она всегда беременная). Мужъ ея самый отчаянный мужикъ въ околодкѣ, воръ, пьяница, бьетъ ее нещадно, и всегда билъ, и всегда будетъ бить, а она все также будетъ изнывать подъ ярмомъ, голодать, носить, рожать… И не жалуется, не ноетъ, не интересничаетъ… Слезы закапали изъ глазъ Татьяны. Она ихъ не удерживала.

— О чемъ вы плачете? спросилъ Мартыновъ, садясь подлѣ нея.

Она не отвѣчала, а слезы еще сильнѣе полились изъ глазъ.

— Татьяна Дмитріевна, не плачьте, вѣдь всѣмъ скверно.

— Я оттого и плачу, что всѣмъ скверно.

Онъ взялъ ея свѣсившуюся руку и осторожно погладилъ.

— Надо работать, надо нести въ сердцѣ своемъ тяжесть со всѣми, сказалъ онъ.

— Вы — ребенокъ. Что можетъ сдѣлать одинъ человѣкъ?

— Многое… гораздо больше, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Не нужно только приходить въ отчаяніе, что мы не увидимъ осуществленія конечной цѣли. Этого вѣдь никто никогда не увидитъ. Нужно отрѣшиться отъ чина героя, — это я себѣ уяснилъ, несмотря на свою молодость, — тогда, мнѣ кажется, и жить легче.

— Вы думаете, это такъ просто?

— Нѣтъ, я знаю, что это тяжело… тяжело, какъ всякая закулисная работа. Но вѣдь всѣ не могутъ дѣйствовать на сценѣ. Не умирать-же изъ-за этого. Возьмите вашего брата. Онъ вообразилъ, что рожденъ произносить монологи, а весь родъ человѣческій, чтобы подавать ему реплику. Вотъ онъ и точитъ всѣхъ… и себя, конечно. Онъ считаетъ себя умницей, куда умнѣе, напримѣръ, Маруси. А на самомъ дѣлѣ, Маруся умнѣе и лучше насъ всѣхъ. Она еще ребенокъ, но ее никакая среда не заѣстъ, никакія обстоятельства не испортятъ, потому что она вся, — любовь къ людямъ. Она изъ тѣхъ, что умираютъ съ улыбкой на устахъ, чтобы не огорчать другихъ.

Татьяна глядѣла на него съ изумленіемъ.

— Вотъ вы какой, произнесла она, я считала васъ чуть не младенцемъ, а вы въ это время занимались интересными наблюденіями. Продолжайте! Объ André и Марусѣ я слышала. Любопытно знать, какимъ ярлыкомъ надѣлили вы мою особу.

Онъ помолчалъ немного.

— О васъ я не могу судить безпристрастно, промолвилъ онъ, вздохнувъ.

IX.

Въ августѣ вдругъ стало холодно и каждый день пошли дожди. Въ кудрявой зелени березъ проглянули желтые листья. Это было похоже на первое предостереженіе. Въ Покровскомъ всѣ хандрили. André запилъ съ такимъ ожесточеніемъ, точно сразу хотѣлъ всѣмъ за что-то отомстить. Дмитрій Гаврилычъ продалъ на срубъ послѣднюю рощу и, получивъ задатокъ, отправился въ X* подъ предлогомъ вносить проценты въ банкъ. Вернулся онъ оттуда франтомъ, въ новой парѣ, подстриженный, раздушенный, и привезъ Катеринѣ Андреевнѣ въ подарокъ голубыя атласныя туфли. Поѣздка въ городъ совсѣмъ отуманила старика. Онъ только и говорилъ, что о необходимости для порядочнаго человѣка „встряхнуться“ отъ времени до времени въ обществѣ себѣ подобныхъ, доказывалъ, что отъ этого „невозможнаго прозябанія“ въ глуши какой хотите мудрецъ отупѣетъ, что онъ вовсе не намѣренъ себя заживо погребать, что онъ еще не сказалъ son dernier mot, о non! У него въ головѣ еще кипятъ мысли и т. д. Въ заключеніе онъ торжественно возвѣстилъ, что никогда не былъ эгоистомъ и всегда думалъ о семьѣ, въ подтвержденіе чего онъ въ первый-же ясный праздничный день намѣренъ устроить пикникъ въ „Зеленую Поляну“. Можно позвать сосѣдей и кое-кого изъ города (лукавый взглядъ въ сторону Татьянѣ). Дѣвушки и парни будутъ пѣть и плясать, онъ навезъ для нихъ изъ городу всякой дребедени. Это напомнитъ намъ старину. N’est ce pas, ma vielle? обратился онъ къ женѣ.

Катеринѣ Андреевнѣ очень понравилась затѣя мужа. Она глядѣла на его прилизанные височки и думала comme il est encore beau! Дочери украдкой переглянулись между собой. Татьяна пожала плечами. Маруся тихонько вздохнула и потупилась. Обѣ отлично понимали, чего будетъ стоить этотъ „сюрпризъ“, но зная по опыту, что малѣйшее возраженіе вызоветъ со стороны отца цѣлую бурю упрековъ — молчали. Только старикъ Никита, стоявшій у дверей, угрюмо проворчалъ: — Одинъ у васъ характеръ съ Андрей Митричемъ. Нѣтъ у васъ денегъ, и на васъ сто болѣстей, а завелась радужная въ карманѣ, вы и здоровы, и пригожи. Вы съ деньгами и умереть не можете. — Дмитрій Гаврилычъ снисходительно пропустилъ мимо ушей философію „вѣрнаго Личарды“. Онъ не хотѣлъ портить себѣ настроенія. Но кто дѣйствительно былъ въ восторгѣ отъ предстоящаго праздника, такъ это дѣти. Они поминутно выбѣгали на дворъ посмотрѣть, не измѣнилась-ли погода и громко возвѣщали, что видятъ кусочекъ голубого неба…

А въ павильонѣ у „дачниковъ“ ужъ давно собирались тучи. Мать явно дулась на сына. Она положительно не понимала, что съ нимъ сталось. Онъ, до сихъ поръ посвящавшій ей все свое свободное время, теперь цѣлые дни проводилъ въ обществѣ совершенно чужихъ людей. И какой онъ тамъ находитъ интересъ, недоумѣвала она.

Но еще больше барыни негодовала на Обуховыхъ ея горничная, Анисьюшка. Она считала глубочайшимъ оскорбленіемъ это вторженіе посторонняго элемента въ ихъ жизнь. И что всего возмутительнѣе, это, что она здѣсь — не при чемъ. Прежде Григорій Васильевичъ всегда косвенно обращался къ ея содѣйствію. Придетъ-ли поздно изъ гостей, деньги-ли понадобятся, сейчасъ: Анисьюшка, нѣтъ-ли у васъ — или, — Анисьюшка, я сегодня пирую у товарища, дайте мнѣ ключъ отъ двери, чтобъ маменьку не безпокоить. И ужъ она бывало сквозь замочную скважину пролѣзетъ, а его, голубчика, не выдастъ! все шито-крыто. Къ стриженной барышнѣ цѣлую зиму отъ него записки таскала, сколько денегъ на извощика проѣздила… И добро-бы она изъ корысти для него хлопотала, а то грошикомъ отъ него никогда не пользовалась… И вотъ — благодарность!

— Ну, погоди, соколикъ, молодъ еще ты надо мной куражиться, мысленно погрозила Анисьюшка своему барину, — все разскажу Софьѣ Петровнѣ.

Софья Петровна вышла въ столовую къ завтраку. Столъ былъ накрытъ на два прибора. Она сѣла. Анисьюшка подала самоваръ и котлеты.

— Позови Григорія Васильевича, сказала барыня.

— А гдѣ его звать-то. Его ужъ давно и слѣдъ простылъ.

— Неужели онъ гулять ушелъ въ такую погоду?

— Гу-лять! иронически протянула горничная, одно у него гулянье, вонъ (она ткнула пальцемъ по направленію къ большому дому). Точно нанятый, и днюетъ, и ночуетъ… Люди ихніе, и тѣ смѣются, озорники. Дайте, говорятъ, чего нибудь поѣсть, а то наши „графы“ послѣднюю корку вашему кавалеру скормили…

— И что онъ тамъ дѣлаетъ, не постигаю! воскликнула барыня.

— Мало-ли дѣла, возразила Анисьюшка. Старой чертовкѣ ручки цѣлуетъ, задабриваетъ, значитъ, мальчишку учитъ, дѣвчонку замѣсто няньки на рукахъ таскаетъ. Няньку нанять не по карману, ну а нашъ простой, даромъ походитъ. А Маруська-то, Маруська! вылупитъ на него бѣльмы и грохочетъ… какъ есть деревенская дѣвка. И на барышню не похожа — рожа красная, сама — печь-печью.

Анисьюшка остановилась перевести духъ, но видя, что барыня безмолствуетъ, продолжала съ возрастающимъ азартомъ:

— А ужъ пуще всѣхъ, матушка, властвуетъ надъ нимъ Татьяна Дмитріевна. И чѣмъ только она его обошла! ни красы въ ней, ни радости, вся желтая, суха, какъ щепка, никогда не усмѣхнется, ровно сейчасъ съ погосту. Мужъ у нея, на что поганый, и то, говорятъ, на сторонѣ французинку держитъ. А нашъ-то несмышленокъ глядитъ на нее и млѣетъ. Намедни у нея голова болѣла, такъ онъ, сказываютъ, цѣлый часъ возлѣ нея на колѣнкахъ простоялъ, горячія тряпки ей къ головѣ прикладывалъ, инда всѣ руки ошпарилъ. Ну, конечно, ей лестно, что такой красавчикъ на нее зарится.

Софья Петровна молча кусала губы. На лицѣ ея выступили красныя пятна отъ Анисьюшкиныхъ сообщеній. А та, между тѣмъ, неслась во весь опоръ, какъ закусившая удила лошадь.

— Давно ужъ, сударыня, у меня языкъ чешется глаза вамъ открыть, — нашептывала она, — да все васъ жалѣла. И теперь-бы не сказала, да ноетъ мое сердце, какъ-бы этотъ разбойникъ, Андрей Дмитричъ, Григорія Васильевича пить не пріучилъ. Вѣдь нашъ Григорій Васильичъ точно дите малое. Долго-ли его съ пути сбить…

— Что ты врешь, Гриша никогда не пьетъ, прервала барыня.

— А я развѣ сказала „пьетъ“! Я говорю — не ровенъ часъ… Вѣдь этотъ Андрей Дмитричъ самый что ни на есть безстыжій безобразникъ. — Я-ста, говоритъ могу ведро вина выпить. — Я ему и скажи на это: нашли чѣмъ хвалиться, сударь. Вы-бы сказали, что за невѣстой двѣсти тыщъ возьмете, это дѣло, а то, накося — ведро вина выпью. Мужикъ больше вылакаетъ, такъ вѣдь на то онъ мужикъ! росъ въ лѣсу, пнямъ богу молился, а на васъ, говорю, сколько денегъ убито… Такъ ужъ онъ меня за эти слова порочилъ, порочилъ…

— Ступай за Григоріемъ Васильичемъ и скажи ему, что я требую его сію минуту къ себѣ, приказала барыня.

Минутъ черезъ десять Григорій Васильичъ стоялъ передъ матерью и съ изумленіемъ смотрѣлъ на ея заплаканные глаза.

— Что съ тобой, мамаша? тревожно спросилъ онъ.

— Скажи, пожалуйста, гдѣ ты пропадаешь? воскликнула мать.

— Нигдѣ, я былъ въ саду.

— Одинъ?

— Это что-же, допросъ?

— Ага, вотъ какъ ты съ матерью разговариваешь! Я ужъ не имѣю право спросить…

— Имѣешь, имѣешь, только я не понимаю, за что ты сердишься…

Онъ взялъ ея руки и, несмотря на ея сопротивленіе, поцѣловалъ. Ласка сына ее смягчила. — Съ кѣмъ-же ты гулялъ? спросила она почти спокойно.

— Съ дѣтьми Татьяны Дмитріевны.

Она опять разсердилась.

— Что-жъ она, другого гувернера не нашла своимъ дѣтямъ?

— Она тутъ не при чемъ. Я самъ очень люблю ея дѣтей и охотно съ ними вожусь.

— Скажите, какія нѣжныя чувства! Не собираешься-ли ты жениться?

— Нѣтъ, не собираюсь.

Софья Петровна закрыла лицо платкомъ и основательно расплакалась.

— И подумать, говорила она, всхлипывая, что пустая кокетка можетъ отнять у матери сына. Ты воображаешь вѣрно, что она отъ тебя безъ ума! Очень ей нужно! Ей только-бы лишній поклоннникъ. Самъ разсказывалъ, что въ городѣ она на тебя никакого вниманія не обращала. А тутъ, въ деревнѣ, отъ скуки, и ты хорошъ… И ради такой дряни жертвуютъ матерью.

— Мамаша, перестань. Ты сама знаешь, что неправа. Я никогда тебя не приносилъ въ жертву и не принесу. Но я прошу тебя, серьезно прошу, не отзываться такъ при мнѣ о Татьянѣ Дмитріевнѣ. За что ты ненавидишь ее и всю ея семью! Ты ихъ совсѣмъ не знаешь…

— И знать не хочу…

— Я ихъ тебѣ не навязываю и не заставляю любить, но прошу еще разъ, не брани ихъ при мнѣ.

Онъ былъ такъ блѣденъ, что мать испугалась.

— Гриша, сказала она, я никогда о нихъ но заикнусь, только перестань туда ходить.

Онъ отрицательно покачалъ головой.

— Не хочешь! не хочешь такого пустяка сдѣлать для матери.

— Зачѣмъ тебѣ это?

— Потому что она, эта женщина, тебя погубитъ, Гриша. Пожалѣй себя, не ходи туда. Если тебѣ неловко, мы можемъ завтра-же переѣхать въ городъ, и ты ее забудешь, пока еще не поздно.

— Да зачѣмъ мнѣ ее забывать, чуть не со слезами произнесъ сынъ, ты выдумала какіе-то небывалые ужасы и мучишь себя и меня. Увѣряю тебя, что Татьяна Дмитріевна не вампиръ и мнѣ не грозитъ ни малѣйшая опасность.

Въ отвѣтъ на это Софья Петровна истерически зарыдала.

Григорій Васильичъ стиснулъ руки такъ, что пальцы хрустнули.

— Хорошо, проговорилъ онъ глухо, если ты ужъ непремѣнно этого хочешь, я перестану тамъ бывать, но позволь мнѣ, по крайней мѣрѣ, сдѣлать это прилично.

И не дожидаясь возраженія, онъ быстро вышелъ изъ комнаты, не замѣтивъ притаившуюся за дверью Анисьюшку.

X.

Наконецъ выдался ясный день. Дѣти, въ ожиданіи поѣздки, съ утра подняли возню и суматоху. Изъ приглашенныхъ никто не явился, даже Александръ Алексѣевичъ не пріѣхалъ. За отсутствіемъ болѣе важныхъ гостей, пригласили батюшку съ молоденькой свояченицей да сына сосѣдняго помѣщика, золотушнаго юношу лѣтъ восемнадцати, извѣстнаго подъ именемъ „бѣднаго Вовочки“ за неудачи, преслѣдовавшія его во всевозможныхъ учебныхъ заведеніяхъ, такъ что въ концѣ концовъ бѣдный Вовочка махнулъ рукой на науки. За то одѣвался онъ щегольски. На немъ и теперь былъ какой-то пестрый сюртукъ необычайнаго покроя и вязанная шапочка съ помпономъ, изъ-подъ которой онъ бросалъ молніеносные взгляды на Марусю, лихо насвистывая арію изъ „Корневильскихъ колоколовъ“. André сѣлъ съ батюшкой и свояченицей въ ихъ тарантасъ. Дмитрій Гаврилычъ и Катерина Андреевна плелись въ допотопномъ, немилосердно визжавшемъ, шарабанѣ. Татьяна съ дѣтьми, Марусей и Мартыновымъ ѣхали въ большой телегѣ. Рядомъ съ ними на тощей лошаденкѣ съ отвислымъ брюхомъ гарцовалъ Вовочка. Изъ тарантаса поминутно слышались взрывы смѣха — это André потѣшалъ батюшкину свояченицу. Шарабанъ то и дѣло останавливался: то постромка лопалась, то Дмитрій Гаврилычъ ронялъ кнутъ, то просто лошадь упиралась мордой въ землю и ни за что не хотѣла двигаться впередъ. Въ телегѣ весело болтали дѣти и Маруся — ихъ очень забавлялъ Вовочкинъ помпонъ.

Татьяна пристально смотрѣла на убѣгающія вдаль оголенныя поля. Мартыновъ усердно понукалъ лошадей, передавая на ровномъ мѣстѣ возжи Колѣ, которому ужасно хотѣлось „поправить“. Изрѣдка онъ взглядывалъ на Татьяну, точно хотѣлъ допытаться, что таилось въ ея печальныхъ глазахъ, какія невысказанныя слова хранили ея плотно сжатыя губы. Но она упорно молчала и даже на вопросы дѣтей отвѣчала больше кивкомъ головы. Въ Зеленую Поляну пріѣхали часовъ въ шесть. Это была огромная луговина, врѣзавшаяся въ длинный заросшій прудъ, охваченный, какъ-бы кольцомъ, темнымъ сосновымъ лѣсомъ.

Господа выгрузились. Поляна была полна народу. Бабы и дѣвки, разодѣтыя въ пестрыя платья, чинно прогуливались кучкой. Парни держались въ сторонѣ. Преобладали сапоги бутылками, шаровары на выпускъ, жилетки и пиджаки поверхъ рубашекъ косоворотокъ. Не мало, впрочемъ, было босоногихъ и простоволосыхъ. И въ манерахъ, и въ костюмахъ чуялась близость города. Вся почти молодежь была фабричная или-же мастеровая, являвшаяся въ деревню только на побывку. Господскіе гостинцы въ видѣ бусъ, лентъ, орѣховъ, пряниковъ, леденцовъ и изюму, — не произвели особаго впечатлѣнія. Все принималось какъ-то снисходительно иронически. Никто не былъ „осчастливленъ“, никто не бросался къ „барской ручкѣ“. И самимъ господамъ было не по себѣ, точно они вдругъ почувствовали что-то нескладное въ своемъ фестивалѣ. Изъ неловкаго положенія выручилъ общество André. По его командѣ притащили два ведра водки. По рукамъ замелькали чашки и кружки. Пили всѣ, даже дѣвушки, за немногими исключеніями. Не прошло часу, какъ смущеніе уступило мѣсто полному взаимному удовольствію. André со всѣми чокался. Его худыя щеки покраснѣли, въ глазахъ сверкнулъ недобрый огонекъ.

— Сліяніе сословій! единеніе съ народомъ! воскликнулъ онъ, размахивая стаканомъ. Пей и пои водкой! вотъ тебѣ и единеніе. Доблестные граждане и очаровательныя гражданки, крикнулъ онъ толпѣ, съеживъ въ какую-то уморительную гримасу свое обезьянье лицо, — не брезгайте барскимъ подношеніемъ, ибо оно взято изъ того-же цѣлебнаго источника, откуда и вы черпаете свою живительную влагу.

Мужики пересмѣивались. — Ужъ и Андрей Митричъ! ужъ и скажетъ! нарочно не придумаешь… „Гражданки!“ Это онъ про васъ, дѣвки. Дѣвки хихикали. Маруся съ поновной хозяйничали за самоваромъ, поочереди разливая чай, который важно разносили Коля и Вовочка. Дмитрій Гаврилычъ толковалъ съ батюшкой и какимъ-то сѣдобородымъ мужикомъ. Катерина Андреевна ловила Катю, вертѣвшуюся, какъ волчекъ, подъ ногами, и трудно было рѣшить, утопаетъ она въ блаженствѣ, или изнемогаетъ отъ усталости. Татьяна присѣла на копну свѣжаго сѣна. Къ ней присоединился Мартыновъ.

Раздались залихватскіе звуки гармоники. Изъ толпы вышелъ совсѣмъ плохонькій мужичекъ и сталъ отплясывать трепака съ энергіей, которую трудно было предположить въ его тщедушномъ тѣлѣ. Противъ него сѣменила ногами дебелая баба. Когда они притомились, на смѣну имъ явилась другая парочка съ тѣмъ-же подрыгиваніемъ ногъ, классическимъ подергиваніемъ плечъ и жеманнымъ помахиваньемъ платочка.

Пляску смѣнило пѣніе. Пѣсни были все „благородныя“. — Ай, Ваня, Ваня, гдѣ ты былъ,

Да у портнаго Швета

Заказалъ себѣ пальто

Малинава цвѣта»,

запѣвалъ жиденькій тенорокъ, а хоръ съ безпощаднымъ бабьимъ визгомъ подхватывалъ:

"Ахъ, за то ты мнѣ хорошъ,

Что на франтика похожъ —

При машинечкѣ въ часахъ,

Съ папиросочкой въ зубахъ…

— Какая мерзость, сказала Татьяна.

Мартыновъ засмѣялся.

— Помилуйте, цивилизація, воскликнулъ онъ.

Она даже не улыбнулась. Ей не хотѣлось разговаривать. Тоска, чувство надвигающагося горя давили ей грудь. И она знала, что это за горе, она ощущала его всѣмъ своимъ существомъ… ей только страшно было назвать его по имени.

— Татьяна Дмитріевна, отчего вы такая грустная, нездоровы? спросилъ Мартыновъ.

Она повела плечами. — Сама не знаю… такъ, хандра напала. Это со мной бываетъ… и въ городъ не хочется переѣзжать.

— А вы когда собираетесь?

— Дня черезъ два. Коля и такъ ужъ опоздалъ въ гимназію. Ахъ, какъ они визжатъ! (Она заткнула уши).

— Пройдемтесь немного, предложилъ онъ, тамъ не такъ шумно.

Они тихо пошли по лужайкѣ. У пруда они остановились. Солнца уже не было видно. Оно растопилось въ багровое зарево, отъ котораго во всѣ стороны ползли огневыя искры и нолоски по быстро темнѣющему небу. Сосны, важныя и неподвижныя, лѣниво смотрѣлись въ зардѣвшійся прудъ, наполняя воздухъ своимъ смолистымъ запахомъ. Въ травѣ поквакивали лягушки…

— Посмотрите, сколько здѣсь водяныхъ лилій, сказала Татьяна, достаньте мнѣ одну.

Онъ зацѣпилъ палкой цвѣтокъ и подалъ ей. Она стала разглаживать пальцами мокрые лепестки.

— Я очень люблю эти цвѣты, проговорила она, будто извиняясь.

Онъ глядѣлъ на нее съ печальной улыбкой. — Не могу себѣ представить, какъ это я буду жить, не видаясь съ вами, я такъ къ вамъ привыкъ, произнесъ онъ трепетнымъ голосомъ.

— Развѣ въ городѣ вы не будете у насъ бывать?

— Буду, конечно… но это все-таки не то…

— Ничего, привыкнете, спокойно возразила Татьяна, это еще не особенно большое горе. Однако, тутъ сыро…

Они медленно повернули назадъ. На полянѣ становилось все шумнѣе. Забористыя пѣсни, хохотъ и пискъ дѣвокъ смѣшивались съ куплетами изъ «Прекрасной Елены», во весь голосъ распѣваемыми Вовочкой, и тяжеловѣсными тумаками, сыпавшимися на спины слишкомъ любезныхъ кавалеровъ. André громко хохоталъ, острилъ и кричалъ, поминутно врываясь въ хороводъ, откуда его безцеремонно выталкивали бабы съ укоризненнымъ замѣчаніемъ — «а еще баринъ».

Григорій Васильичъ подсѣлъ къ Марусѣ и шепнулъ ей что-то на ухо. Она отрицательно покачала головой, улыбаясь своей милой улыбкой.

Татьяна почти съ завистью посмотрѣла на нее. «Этакая ясность, подумала она, этакое спокойствіе. Со всѣми ровна, со всѣми одинакова… Никого она не ждетъ… ни къ кому не стремится… А я! тѣнь проскользнетъ между деревьями, дверь стукнетъ… и я холодѣю… Вся жизнь плыветъ мимо… Время останавливается… біеніемъ сердца отсчитываешь минуты, которыя кажутся часами, часы, долгіе, какъ годы… Такъ вотъ что это значитъ!.. Боже мой, такъ поздно, такъ некстати»…

Кровь прилила къ ея вискамъ. Ей хотѣлось крикнуть, заплакать, убѣжать… Она подошла въ матери, заговорила съ Марусей, взяла на руки Катю и крѣпко-крѣпко прижала ее къ своей груди, точно ей хотѣлось силой стряхнуть съ себя докучное бремя.

— О чемъ вы тутъ шепчетесь съ Марусей? обратилась она къ Мартынову.

— Да я просилъ Марью Дмитріевну спѣть со мной, а она не соглашается.

— Отчего-же, Маруся? Пой, пой, милая, пока поется. А то… пройдетъ время, и захочется пѣть, да голосу не будетъ, проговорила Татьяна какимъ-то страннымъ тономъ.

— Таня, что съ тобой, ты нездорова? съ тревогой спросила Маруся.

— Да… мнѣ не по себѣ, отвѣчала она слабо, поѣдемъ домой, — холодно… Какъ-бы еще дѣти не простудились…

Мартыновъ поспѣшно усадилъ ихъ въ телѣгу. Катя свернулась на колѣняхъ у матери и сейчасъ-же заснула. Коля дулся, зачѣмъ его рано увезли, и молчалъ. Ночь была темная, безлунная. Приходилось ѣхать шагомъ. Деревья мелькали по дорогѣ черными тѣнями, а поднявшійся вѣтерокъ доносилъ, выводимую тончайшимъ фальцетомъ, пѣсню:

Блеснулъ, какъ молнія, и скрылся

На вѣкъ спокойствія рѣшился…

долетѣло, какъ насмѣшка, до Татьяны.

XI.

Не успѣла Татьяна забыться тревожнымъ сномъ, какъ почувствовала, что ее толкаютъ. Она въ испугѣ раскрыла глаза и увидала передъ собой горничную.

— Что такое?

— Матушка, Андрей Дмитричъ опился, торопливымъ шепотомъ объяснила горничная. Бѣгаетъ по парку съ пистолетомъ… какъ бы онъ чего не надѣлалъ.

— Дома никто не знаетъ?

— Нѣтъ-съ. Тамъ съ нимъ Никита и Григорій Васильичъ. Прикажете разбудить стараго барина?

— Не надо. Я сейчасъ одѣнусь. Засвѣти лампу въ библіотекѣ, я пройду тамъ.

Она наскоро одѣлась и въ сопровожденіи горничной, несшей фонарь, почти бѣгомъ направилась въ паркъ. Изъ липовой аллеи доносились голоса. Татьяна бросилась туда. Ей представилась странная сцена. André, растрепанный, весь въ грязи, стоялъ на холмикѣ, прижавшись къ дереву и грозилъ револьверомъ подступающимъ къ нему съ разныхъ сторонъ Мартынову и Никитѣ. Рубашка на немъ была вся въ клочьяхъ. Худая, обнаженная грудь тяжело вздымалась и опускалась, лицо судорожно подергивалось. Онъ задыхался и кричалъ: «не подходите, убью, не подходите». Увидавъ сестру, André яростно затопалъ ногами.

— Ты зачѣмъ притащилась, съ ожесточеніемъ накинулся онъ на нее. Это тебя привелъ? Этотъ миндальный герой (онъ указалъ на блѣднаго, какъ полотно, Мартынова), ну, и цѣлуйся съ нимъ у себя въ комнатѣ. Вонъ, вонъ! тебѣ говорятъ — вонъ! чтобъ духу твоего здѣсь не было.

— Андрюша, произнесла она умоляющимъ голосомъ, отдай мнѣ револьверъ, и я даю тебѣ слово, что сдѣлаю все, что ты ни захочешь.

Онъ посмотрѣлъ на нее въ упоръ и нѣсколько секундъ молчалъ. — Дашь водки? проговорилъ онъ отрывисто.

— Дамъ, только отдай мнѣ револьверъ и пойдемъ домой.

— Не соврешь? спросилъ онъ опять.

Она покачала головой.

Послѣ нѣкотораго колебанія онъ протянулъ ей револьверъ. Она, не глядя, передала его Мартынову и, взявъ André за руку, повлекла за собой.

— Ну, Танька, сказалъ онъ, если ты меня обманешь, я не посмотрю, что ты грандъ-дама, и исколочу тебя, какъ самую послѣднюю дѣвку.

Она не отвѣчала и быстро шла, таща его за собой. У порога его флигеля она остановилась перевести духъ. Комната André представляла такой видъ, какъ будто въ ней только что хозяйничали разбойники. Опрокинутая мебель, разорванныя и разбросанныя по всѣмъ угламъ книги, груда пустыхъ бутылокъ, осколки посуды…

André присѣлъ на смятую постель и повелъ кругомъ блуждающимъ взоромъ.

— Водки, прохрипѣлъ онъ.

— Никитушка, достань, сказала Татьяна.

Черезъ нѣсколько минутъ полштофъ былъ на столѣ. André припалъ къ его горлышку… и долго не отрывался. Въ его мутныхъ, тоскующихъ глазахъ что-то просіяло.

— Понимаешь, обратился онъ къ сестрѣ, этотъ дуракъ (жестъ въ сторону Мартынова) «спасать» меня вздумалъ. Спаситель тоже объявился. И кто васъ проситъ соваться въ мою душу?.. Кто! закричалъ онъ гнѣвно. Да и много вы смыслите въ чужой душѣ… Вамъ нравится болтать красивыя фразы? Ну, и Богъ васъ люби, болтайте себѣ на здоровье… Да меня то вы не трогайте!.. Чѣмъ удивить вздумалъ — словами! Эка невидаль! И я сколько хотите хорошихъ словъ наговорю. Что-жъ! faites ce que je dis et non ce que je fais. Важность какая, хорошія слова! Да вамъ вѣкъ не придумать такихъ словъ, какія я придумаю, потому что умнѣе я васъ во сто разъ и плевать я хотѣлъ на то, что вы магистръ…

— Андрей Дмитричъ, началъ Мартыновъ, опомнитесь, вы на себя не похожи!

André злобно и принужденно захохоталъ:

— А очень мнѣ нужно на себя походить. Этакій, подумаешь, я душка, этакій красавецъ, что непремѣнно мнѣ нужно въ своемъ образѣ быть… Только такіе птенчики, какъ вы, воображаютъ, что лучше ихъ физіономіи и на свѣтѣ быть не можетъ. Мы, молъ, призваны дѣйствовать на пользу человѣчества. А вся то и польза отъ васъ, что будете вдвоемъ съ какой-нибудь свихнувшейся барышней распѣвать: «грудью впередъ мы на смерть и на муки». Двадцать балбесовъ провозгласятъ васъ апостоломъ свободы, за что ихъ въ надлежащее время выпорютъ гдѣ слѣдуетъ! Ха-ха-ха… Это называется — на грошъ амуниціи и на рубль амбиціи. Охъ, суета суетъ и всяческая суета…

Онъ остановился и опять хлебнулъ изъ полуштофа. Татьяна сидѣла, закрывъ лицо руками. Мартыновъ помогалъ Никитѣ подбирать на полу черепки.

— Философъ! презрительно продолжалъ André, интересно, какъ-бы вы стали философствовать въ моей шкурѣ. Не угодно-ли выслушать краткую мою біографію, тогда и судите, если пороху хватитъ. Исторія, доложу вамъ, прелюбопытная. (Онъ плотнѣе усѣлся и закурилъ было папиросу, но тотчасъ же сплюнулъ и затопталъ ее ногой). Начать хоть съ того, что мои прогорѣвшіе père и mère nobles продали меня бабушкѣ въ чаяніи, что она имъ за это наслѣдство оставитъ. А бабушка-то только пошутила. Знатная была лицемѣрка, наша бабуся, даже теперь смѣшно вспомнить. Чуть что бывало не по ней, сейчасъ начнетъ стращать, что умираетъ. Глаза заведетъ, ахъ, ахъ… Помнишь, Таня? Тутъ напускали на нее меня. Я подойду и строго такъ: «бабушка, если вы сію минуту не оживете, я пошлю за попомъ». Ну, она и начинаетъ мгновенно оживать… Потѣха. Вы, чай, ежедневно молились о ниспосланіи всякихъ благъ вашимъ начальникамъ, родителямъ, учителямъ, а я дрался съ своими учителями и щипалъ своихъ гувернантокъ. То-то вотъ и есть! наставительно прибавилъ André. Въ семнадцать лѣтъ, дружочекъ, я уже былъ похожъ на мочалку, и бабушкиному самолюбію втайнѣ льстило, что я такой mauvais sujet. Въ концѣ концовъ я ей опротивѣлъ. Она промѣняла меня на итальянскаго цирульника, умерла и оставила насъ всѣхъ съ носомъ.

Татьяна встала съ своего мѣста и подошла къ нему.

— André, голубчикъ, ложись спать, сказала она.

— Не мѣшай (онъ отстранилъ ее рукой), видишь, я разговариваю. Ну-съ, мой милый юнецъ, тогда, т. е. послѣ смерти бабуси, я началъ пожинать плоды моего блестящаго воспитанія. Нѣтъ того вертепа, гдѣ-бы я ни побывалъ, нѣтъ той грязи, въ которой я бы ни вымазался. И узналъ же я жизнь, узналъ такъ, какъ никогда ее не узнать такому размалеванному купидончику, какъ вы. И вотъ я пьяница! что-же! всѣ порядочные люди на Руси были пьяницы. Вы, пожалуй, думаете, что я все это разсказываю, потому что мнѣ стыдно передъ вами? Нисколько! Чего мнѣ стыдиться! Вы всѣ такіе же фигляры, какъ я… только вы свое фиглярство продѣлываете съ серьезными гримасами и драматическими жестами, а я умнѣе васъ и знаю, что это бутафорскіе аттрибуты. Финалъ, душа моя, все равно одинъ…

Онъ смолкъ на минуту, опрокинулъ въ горло оставшуюся въ полуштофѣ водку и мрачно продекламировалъ:

И схоронятъ въ сирую могилу,

Какъ пройдешь ты тяжелый свой путь,

Безполезно угасшую силу,

И сивухой разбитую грудь.

При словѣ «сивуха» онъ упалъ на кровать лицомъ въ подушку и застоналъ. Онъ рвалъ на себѣ волосы, билъ себя кулаками въ грудь, кричалъ, проклиналъ свою долю. Глухія рыданія смѣнялись пронзительнымъ, надорваннымъ, пьянымъ плачемъ.

— Андрюша, голубчикъ, Андрюша, голубчикъ, безсмысленно повторяла Татьяна, хватая его руки.

Вдругъ онъ повернулся къ стѣнѣ и затихъ. Всѣ моментально замерли. Мартыновъ, на ципочкахъ, подошелъ къ кровати — André крѣпко спалъ.

— Идите, я васъ провожу, шепотомъ сказалъ онъ Татьянѣ.

— Да вы теперь хоть на-крикъ кричите, не услышитъ, совершенно громко заявилъ Никита. Онъ завсегда такъ: набуянитъ, потомъ за бабушку примется и заснетъ.

Мартыновъ и Татьяна вздрогнули отъ громкаго голоса Никиты. Имъ стало душно и жутко въ этой комнатѣ, какъ въ жилищѣ бѣсноватаго.

— Уведите, сударь, Татьяну Дмитріевну. Ступайте, матушка, ишь, на васъ лица нѣтъ, говорилъ Никита, запирая за ними дверь. Ихъ охватилъ сырой холодный воздухъ. Они шли молча. Только у дома Татьяна сказала, что пройдетъ маленькимъ ходомъ, чтобы никого не будить. Онъ подалъ ей руку и они ощупью стали взбираться по темной узкой лѣстницѣ. Въ библіотекѣ тускло мерцало оставленная горничной лампочка.

Татьяна почти упала на стоявшій у окна сундукъ. Въ ея широко раскрытыхъ глазахъ стояло такое выраженіе муки и какого-то безъпсходнаго отчаянія, что у Мартынова сердце заныло отъ жалости. Она хотѣла что-то сказать, но губы ея безсильно шевелились, не издавая ни одного звука. Онъ сѣлъ съ ней рядомъ, положилъ ея голову къ себѣ на грудь и сталъ гладить дрожащей рукой ея волосы. Ея блѣдныя губы опять зашевелились.

— Молчите, молчите, шепталъ онъ, привлекая ее къ себѣ, я все знаю, все понимаю…

XII.

Ширяевы давно переѣхали въ городъ. Григорій Васильичъ не сдержалъ даннаго матери обѣщанія и ходилъ къ нимъ очень часто. Онъ такъ привыкъ къ Татьянѣ, что отсутствіе ея мучило его, какъ болѣзнь. Ему необходимо было сознаніе, что она тутъ, въ комнатѣ, двигается, улыбается, читаетъ, говоритъ съ другими, что онъ слышитъ ея голосъ, шелестъ платья, звукъ шаговъ. При одномъ бѣгломъ взглядѣ на нее, онъ угадывалъ, что она разстроена или огорчена. Обыкновенно блѣдное лицо становилось еще блѣднѣе. Она вся сжималась, умолкала, точно уходила внутрь. На вопросы отвѣчала разсѣянной улыбкой, иногда вспышкой гнѣва. Съ Мартыновымъ она говорила охотно, даже когда бывала не въ духѣ. Она жила очень уединенно. Александра Алексѣевича никогда почти дома не было, особенно съ тѣхъ поръ, какъ его выбрали въ директоры того общества, гдѣ онъ служилъ. Онъ вѣчно былъ въ хлопотахъ, вѣчно спѣшилъ на какое-нибудь засѣданіе или совѣщаніе, а вечера проводилъ въ клубѣ. Дамы-патронессы были безъ ума отъ его любезности и щедрости и наперерывъ ловили его въ свои комитеты и пріюты. За то дома Александръ Алексѣевичъ былъ не только экономенъ, но прямо скупъ, и благотворительныя дамы вѣроятно бы не мало удивились, увидавъ жену своего кумира сгорбленною надъ счетами, волнующеюся изъ-за каждаго истраченнаго гроша. Татьяна не жаловалась, но видимо слабѣла и никуда не выѣзжала, ссылаясь на нездоровье. Иногда это очень сердило Александра Алексѣевича и онъ начиналъ распространяться о прелести веселыхъ энергическихъ женщинъ, противополагая имъ дряблыхъ и вялыхъ, которыя своимъ постояннымъ нытьемъ по-неволѣ гонятъ мужей изъ дому, заставляя ихъ искать развлеченій на сторонѣ.

— Я сама завидую такимъ счастливымъ натурамъ, отвѣчала Татьяна на эти филиппики, только, по правдѣ сказать, терпѣть ихъ не могу.

— Завидую и терпѣть не могу, — коротко, но неясно, замѣчалъ мужъ.

Всего ненавистнѣе были для нея парадные вечера и обѣды у «нужныхъ людей», на которыхъ Александръ Алексѣевичъ изъ непонятныхъ ей видовъ заставлялъ ее присутствовать. Послѣ одного такого обѣда, за которымъ ей пришлось три часа сряду слушать елейную рѣчь какого-то важнаго генерала о смягчающемъ вліяніи женщины, рѣчь, сопровождаемую краснорѣчивыми взглядами и подавленными вздохами — Татьяна вернулась домой особенно утомленная, внутренно давая себѣ слово, что это «въ послѣдній разъ». Дома она застала Мартынова. Онъ сидѣлъ съ Колей и помогалъ ему приготовлять уроки. Катя ужъ спала. Татьяна прошла въ дѣтскую, перекрестила спящую дѣвочку и тутъ же стала сбрасывать съ себя парадное платье. Горничная подала ей широкую блузу и освѣдомилась, не желаетъ ли она чаю.

— Непремѣнно, подай ко мнѣ въ комнату.

Коля, кончивъ уроки, пришелъ къ ней проститься. Она его благословила. Горничная внесла на подносѣ два дымящихся мельхіоровыхъ чайника, посуду и поставила все это на круглый столъ передъ кушеткой, на которой полулежала Татьяна.

— Что съ вами? спросилъ Мартыновъ, когда горничная вышла, — у васъ совсѣмъ больной видъ.

— Ужасно устала.

— Прикажете удалиться?

— Напротивъ, сидите. Я рада видѣть, наконецъ, человѣческое лицо.

Онъ низко поклонился.

— Полно, полно пожалуйста, я совсѣмъ не расположена шутить. Господи! чего я только сегодня не наслушалась! а пуще всего о семейномъ счастіи…

— Это очень интересная тема, сказалъ онъ серьезно.

— Конечно, согласилась она и задумалась.

— Татьяна Дмитріевна, началъ онъ, отчего вы всегда такъ иронически относитесь къ…

— Къ семейному счастію? досказала она… По очень простой причинѣ: мнѣ не приходилось встрѣчать ни одной счастливой семьи. Съ виду иной разъ все кажется мирно, гладко, но подъ этой гладкой поверхностью всегда скрыто глухое клокотанье. Чаще всего, еще это хваленое счастье попадается у людей болѣе или менѣе ограниченныхъ, а такъ называемая культурная среда (по крайней мѣрѣ, та милая ея часть, къ которой я имѣю честь принадлежать) положительно не можетъ имъ похвастаться. И потому, какъ это не удивительно, но самыя жалкія, больныя, изуродованныя дѣти выходятъ именно въ тѣхъ семьяхъ, гдѣ отцы и матери донимаютъ ихъ своимъ педагогическимъ умничаньемъ.

Татьяна помѣшала ложечкой свой чай и отхлебнула нѣсколько глотковъ.

— А рядомъ, продолжала она, смотришь, здоровая, простенькая парочка вывела цѣлое гнѣздо цыплятъ. И ростутъ они себѣ, не мудрствуя лукаво, ядрёные, румяные, среди родного насѣста. Тутъ и перебранки съ кухарками, перебранки и перемирія между родителями; сюрпризъ ко дню ангела, подзатыльники и слезы по поводу дурныхъ отмѣтокъ; болѣзни, облегчаемыя нѣжнымъ уходомъ, передѣлка стараго тряпья на новый ладъ, строгія внушенія — не разсуждать, потому что молоко еще на губахъ не обсохло… И такъ, неустанно, безостановочно кипитъ работа въ этомъ маленькомъ курятникѣ. Окрѣпшіе птенцы вылетаютъ изъ него съ умиленіемъ и благодарностью… Но имъ некогда долго умиляться. Ихъ зоветъ жизнь, процессъ жизни, имъ нужно вить новыя гнѣзда, чтобы продолжать ту же незамѣтную, необходимую работу… А тѣмъ временемъ нашъ худосочный отпрыскъ, изнервничавшійся, хилый, радъ бы душой обнятъ весь міръ, — и не можетъ доставить ни минуты покоя ни себѣ, ни другимъ.

Она прошлась по комнатѣ и остановилась у окна. Луна освѣтила ея грустное лицо и влажные глаза, въ которыхъ стояли непролитыя слезы.

— Хотите послушаться моего совѣта, сказала она, улыбаясь, никогда не женитесь на умной дѣвушкѣ: слишкомъ много риску.

— Когда сильно, по настоящему, любишь, никакой рискъ не страшенъ, возразилъ онъ.

— А вы вѣрите въ такую всепоглощающую любовь? спросила Татьяна.

— Вѣрю.

— А я нѣтъ. Т. е. я допускаю ее на короткое время, какъ тифъ, напримѣръ, или горячку, но какъ хроническое состояніе — мудрено. Я понимаю, что можно до самозабвенія любить дѣло, искусство, природу, но не человѣка. Человѣкъ непремѣнно натворитъ гадостей…

— Вы, вѣроятно, никогда не любили, Татьяна Дмитріевна, сказалъ онъ.

Она засмѣялась.

— Вѣроятно.

— Нѣтъ, серьезно, Татьяна Дмитріевна, вы въ самомъ дѣлѣ убѣждены, что счастливы могутъ быть только ограниченные люди?

— При чемъ тутъ убѣжденіе! промолвила она. Я не говорю — могутъ быть, я говорю — бываютъ только такіе… простые, безъ затѣй, люди съ здравымъ слысломъ, со сметкой… такіе, словомъ, которые не ищутъ… midi à quatorze heures.

— А вамъ самой хотѣлось-бы такого счастья?

Она сильно покраснѣла.

— Тутъ дѣло не въ хотѣньи, проговорила она нерѣшительно, а въ возможности. Я не могу. Есть мастерицы, которыя умѣютъ обмануть не только публику, но даже себя. Публикѣ я тоже не прочь отвести глаза — пускай не жалѣютъ. Ну, а съ собой потруднѣй управиться. Все, кажется, перегорѣло, нигдѣ не искорки — и вдругъ подъ смиреннымъ пепломъ зашевелятся коварные, живучіе духи — ну и конецъ. Впрочемъ, что это мы съ вами, какъ сойдемся — сейчасъ философствовать. Лучше спойте что-нибудь.

— Не хочется, Татьяна Дмитріевна.

Она помолчала.

— Что-то въ Покровскомъ дѣлается, вздохнула Татьяна, Маруся давно не пишетъ.

— Милое Покровское, сказалъ онъ. А знаете, мнѣ, кажется, выйдетъ, наконецъ, мѣсто въ N-ской гимназіи, о которомъ я давно хлопочу.

— Въ самомъ дѣлѣ! воскликнула она. Какъ это хорошо! Уѣзжайте, голубчикъ, это будетъ лучше для всѣхъ, а если нельзя уѣхать, то… ходите къ намъ порѣже, прибавила она тихо, и подойдя къ нему, чуть-чуть провела рукой по его волосамъ, какъ-бы желая этой лаской смягчить жесткость своихъ словъ. У него закружилась голова. Онъ схватилъ ея руки и прижалъ ихъ къ своей груди.

— Таня, прошепталъ онъ, и въ его шепотѣ зазвучала беззавѣтная страсть, — Таня, вѣдь вы меня любите, скажите?

— Люблю, отвѣтила она медленно, но я давно рѣшила, что въ глаза своихъ дѣтей всегда буду смотрѣть съ спокойною совѣстью, чего бы это мнѣ ни стоило.

XIII.

Прошло около года. На дворѣ, стояла глубокая осень. Александръ Алексѣевичъ ходилъ взадъ и впередъ по своему большому кабинету, заложивъ руки на спину. Онъ былъ доволенъ. Ему удалось, наконецъ, стать во главѣ очень распространенной газеты, исповѣдывавшей самые «трезвые» принципы. Правда, дѣло обошлось не безъ публичнаго покаянія въ нѣкоторыхъ заблужденіяхъ — Александръ Алексѣевичъ написалъ такую отважную статью о спасительномъ вліяніи невѣжества и страха на массу, которая должна была самыхъ отчаянныхъ скептиковъ убѣдить въ его солидности. Справедливость требуетъ сказать, что Александру Алексѣевичу было какъ то не по себѣ первое время послѣ этого тріумфа. Онъ избѣгалъ встрѣчаться глазами съ женой, но потомъ это ему надоѣло, и онъ кончилъ тѣмъ, что разсердился на нее: — И чего ей нужно, разсуждалъ онъ; развѣ это ея дѣло! Вѣдь ей же теперь будетъ лучше… Послѣдній доводъ его совершенно успокоилъ. Въ кабинетъ постучались.

— Войдите.

Вошла Татьяна.

— Я къ тебѣ съ просьбой, Александръ Алексѣевичъ, сказала она.

Онъ разсмѣялся и обнялъ ее за талію.

— Какъ это торжественно! Въ чемъ же дѣло?

— Я получила письмо отъ Маруси, проговорила она, тихонько отстраняя его руки, — она зоветъ меня въ деревню. Пишетъ, что у André отнялись ноги. Папа тоже хвораетъ… Ей одной трудно. Если ты ничего противъ этого не имѣешь, я бы съѣздила туда.

— А какъ же дѣти? возразилъ онъ.

— Катю я бы взяла съ собой, а съ Колей останется m-lle Berthe; онъ все равно до 11 часовъ въ гимназіи.

Александръ Алексѣевичъ призадумался.

— Что-жъ, поѣзжай съ Богомъ, сказалъ онъ наконецъ; не захворай только тамъ съ тоски.

Татьяна просидѣла нѣсколько минутъ молча и поднялась, чтобы уйти. Мужъ ее остановилъ.

— Скажи, кстати, я давно собирался тебя спросить, да все забывалъ, — отчего это Мартыновъ пересталъ къ намъ ходить? Или вы поссорились? И онъ пытливо заглянулъ ей въ лицо.

— Да, поссорились отвѣчала она, вся зардѣвшись.

— Неужели! Вотъ и вѣрь послѣ этого женской дружбѣ, иронически воскликнулъ Александръ Алексѣевичъ.

Дня черезъ три Татьяна уѣхала въ Покровское. Тамъ было тихо, какъ въ гробу. Дмитрій Гавриловичъ сильно постарѣлъ, опустился и почти совсѣмъ оглохъ. Онъ по цѣлымъ днямъ не выходилъ изъ комнаты, читая книги о спиритизмѣ и гипнотизмѣ. Это сдѣлалось его маніей. Катерина Андреевна вздыхала, жаловалась и по прежнему писала безконечныя драмы. Домъ держался одной Марусей. Она заботилась и объ обѣдѣ и объ ужинѣ, и о теплѣ. Она отвлекала вниманіе отца отъ спиритическихъ книгъ, выслушивала безошибочные разсчеты матери о томъ, что послѣ смерти oncle’я Сержа они ужъ навѣрно получатъ наслѣдство. Единственнымъ ея развлеченіемъ были деревенскіе ребятишки, ходившіе къ ней учиться. Ея импровизированная школа вскорѣ такъ прославилась, что къ ней стали посылать дѣтей и "изъ другихъ деревень. Но мѣстный урядникъ, недовольный высокомѣрнымъ обращеніемъ Дмитрія Гаврилыча, донесъ куда слѣдуетъ, что Обуховская барышня безъ надлежащаго разрѣшенія занимается не своимъ дѣломъ — и школа Маруси отцвѣла, не успѣвши расцвѣсть. Дома ей тоже досталось.

— Не желаешь-ли ты въ соціалистки, брюзжалъ Дмитрій Гаврилычъ, въ душѣ сильно задѣтый нанесеннымъ его дочери афронтомъ.

— Филантропка, язвилъ André.

Катерина Андреевна, не знавшая, чѣмъ утѣшить огорченную Марусю, предложила ей соединенными усиліями нарисовать гербъ Обуховыхъ. Но дочь уклонилась, занявшись, вмѣсто этого, починкой семейнаго гардероба. Маруся очень измѣнилась, похудѣла, поблѣднѣла и смотрѣла совсѣмъ женщиной. Пріѣздъ Татьяны ее несказанно обрадовалъ. Но ее поразилъ видъ сестры. Она никогда не видала на ея лицѣ такого безжизненнаго выраженія. Понявъ своимъ чуткимъ сердцемъ, что не нужно разспрашивать Татьяну, Маруся старалась занять ее разсказами о домашней жизни.

— Ты себѣ представить не можешь, что у насъ происходитъ, говорила она. André допился до того, что ужъ ходить не можетъ. Онъ съ осени перебрался въ павильонъ и живетъ тамъ одинъ съ Никитой. Его комната до того пропахла водкой, что когда войдешь туда, дыханіе захватываетъ. Мама все о наслѣдствѣ гадаетъ, а папа духовъ вызываетъ. Вчера, вишь, духи ему сообщили, что у насъ въ болотѣ торфъ… Теперь будетъ торфъ искать…

— А ты, конечно, бѣгаешь отъ одного къ другому, уговариваешь, ублажаешь, сказала Татьяна.

— Что дѣлать, голубка, у всякаго свой крестъ.

— Это правда, промолвила Татьяна, тяжело только отдавать свою свѣжую кровь… даромъ, ни на что. Ты вѣдь не виновата, что крѣпостное право уничтожено, не виновата, что Андрюшенька пьетъ водку со злости, отчего другой, а не онъ, пьетъ шампанское… Потянулись однообразные осенніе дни. Татьяна читала, работала, играла съ Катей, помогала Марусѣ по хозяйству. А то просто сядетъ у окна и глядитъ. Мокрая земля усѣяна сплошь бурыми и желтыми листьями. Небо заслонили тяжелыя тучи. Деревья оголены и только кое-гдѣ мелькаетъ на поникшей вѣткѣ березы ярко-красный листъ, точно пятно румянца на щекѣ бѣднаго чахоточнаго. Сыро, холодно, туманно… Босоногіе ребятишки шлепаютъ по грязи… Татьяна была почти довольна этой тоскливой осенней неурядицей, приходившейся подъ ладъ ея душевному настроенію. Все-таки тутъ спокойнѣе, думала она. И вдругъ, вбѣгаетъ Маруся, блѣдная, съ помутившимся взоромъ.

— Что съ тобой?

— André, лепечетъ она, André чуть на смерть не убился. На четверенькахъ проползъ изъ угольной на балконъ и совсѣмъ было ужъ полетѣлъ внизъ головой… Никита его за ногу успѣлъ схватить…

— Пьянъ?

— Конечно. Господи, есть-ли еще гдѣ такой адъ, какъ у насъ!

Бѣдная дѣвушка схватилась за голову и отчаянно зарыдала.

— Маруся, милая, дитя мое, успокойся, говорила Татьяна, цѣлуя и лаская сестру, какъ ребенка.. Вѣдь я же съ тобой, я тебя никогда не оставлю. Подумай о бѣдной мамѣ, ей вѣдь еще хуже, чѣмъ намъ. Пойдемъ къ ней…

XIV.

Наступили и прошли рождественскіе праздники. André ужъ съ мѣсяцъ не пилъ, притихъ, но кромѣ Никиты никого къ себѣ не пускалъ. Настало двѣнадцатое января — имянины Татьяны. Она провела весь день одна. Маруся съ родителями отправилась въ уѣздъ, куда Дмитрій Гаврилычъ былъ вызванъ мировымъ судьей по дѣлу о какой-то давнишней неустойкѣ. Александръ Алексѣевичъ прислръ письмо, въ которомъ поздравлялъ жену съ ангеломъ и выражалъ сожалѣніе, что дѣла мѣшаютъ ему пріѣхать. На дворѣ гудѣла мятель. Ночь была темная. Татьяна прошла въ дѣтскую и, посадивъ на колѣни Катю, стала, ей разсказывать сказку. Дѣвочка слушала-слушала и заснула. Татьяна осторожно раздѣла ее, уложила и вернулась къ себѣ въ комнату. Ей не хотѣлось зажигать огня и она сидѣла въ темнотѣ. Вдругъ ей почудилось точно далекое звяканье колокольчиковъ. Должно быть Маруся, подумала она и насторожилась. Колокольчики забренчали совсѣмъ близко. Она прильнула лбомъ къ окну, но за кружившейся вьюгой трудно было что-нибудь различить. Минутъ черезъ десять по лѣстницѣ заскрипѣли тяжелые шаги. Нѣтъ это не Маруся… Дверь распахнулась. Съ фонаремъ въ рукѣ показался Никита, а за нимъ, занесенная снѣгомъ фигура въ енотовой шубѣ.

— Къ вамъ, матушка, гость пріѣхалъ, объявилъ Никита.

Гость снялъ мохнатую намокшую шапку, и передъ Татьяной очутился Мартыновъ.

— Вы? еле проговорила она.

— Да, я. Не ждали? Да здравствуйте, Татьяна Дмитріевна! Ну ужъ и погода. Я думалъ, не. доѣду.

Никита засвѣтилъ лампу и ушелъ, сообщивъ, что сейчасъ подастъ самоваръ.

Они остались вдвоемъ. Мартыновъ подошелъ къ Татьянѣ и, взявъ ея руки, поцѣловалъ.

— Я пріѣхалъ съ вами проститься, сказалъ онъ, я получилъ мѣсто въ N. Мы не скоро увидимся… можетъ быть, никогда. Подарите-же мнѣ нѣсколько часовъ, чтобъ было, по крайней мѣрѣ, чѣмъ жизнь помянуть. О чёмъ-же вы плачете?

— Я… я рада, промолвила она.

Онъ сѣлъ съ ней рядомъ и, взявъ опять ея руки, сталъ глядѣть на нее. Ее смущалъ этотъ пристальный взглядъ, и она провела рукой по его глазамъ. Онъ улыбнулся.

— Думали вы обо мнѣ, спросилъ онъ.

— Думала, я часто о васъ думаю.

Никита принесъ самоваръ. Татьяна сама накрыла небольшой столъ въ углу передъ диваномъ, перетерла шитымъ полотенцемъ посуду, сама придвинула Григорію Васильевичу кресло и налила ему чаю.

— Объясните мнѣ, отчего все, что вы ни дѣлаете, даже самыя простыя движенія, все выходитъ такъ удивительно хорошо, спросилъ онъ.

Она пожала плечами.

— Никогда не знала за собой такихъ качествъ и думаю, что. они существуютъ только въ вашемъ воображеніи.

— Я ужъ вовсе не такъ слѣпъ, а просто вы не такая, какъ другія.

— Ну, конечно, я самая необыкновенная женщина въ мірѣ, пошутила она.

— Именно! вотъ съ этимъ я вполнѣ согласенъ.

Оба засмѣялись. Она налила ему еще стаканъ.

— Какая у васъ тишина, проговорилъ онъ, оглядываясь, право здѣсь можно забыть, что гдѣ-то мучатся, любятъ, ненавидятъ и надрываются люди.

Татьяна вздохнула.

— Ошибаетесь, мой другъ, сказала она печально. И на этомъ ничтожномъ клочкѣ идетъ своимъ чередомъ вѣчная исторія нашей земной юдоли. Тутъ и отцы, и дѣти, и старческій эгоизмъ, и отжившее барство, и великій, ежедневный, ежечасный подвигъ любви и самоотверженія… А тамъ (она подвела его къ окну), видите, брезжется огонекъ, тамъ доигрывается послѣдній актъ безобразнаго и страшнаго фарса. Тамъ, среди батареи пустыхъ полуштофовъ, въ воздухѣ, пропитанномъ сивухой, умираетъ послѣдній отпрыскъ старинной дворянской фамиліи. Кто правъ, кто виноватъ, Богъ вѣсть. Вѣрно, такъ этому и надо быть. Выросла-же на этой гнили такая чистая, любящая душа, какъ Маруся. Помните, тогда, лѣтомъ, вы говорили о ней. Я только теперь поняла, какая она. Я у нея жить учусь. Когда я пріѣхала сюда, мнѣ было такъ тяжко — ни на что глядѣть не хотѣлось, даже къ Катѣ чувствовала что-то враждебное, точно злилась, зачѣмъ она стоитъ мнѣ на дорогѣ… Но, когда я присмотрѣлась къ Марусиной жизни, меня будто осѣнило — стыдно, совѣстно стало за свой эгоизмъ, за свое малодушіе… Теперь мнѣ легче… Я люблю васъ по прежнему, Григорій, даже сильнѣе, но ужъ не боюсь… Я знаю, что изъ-за этого никто не пострадаетъ.

— А я, Таня, обо мнѣ ты совсѣмъ не думаешь, произнесъ онъ съ упрекомъ.

— Нѣтъ, думаю. Но вы такъ молоды. У васъ еще все впереди — и любимое дѣло, и надежды на личное счастье.

— Не надо, не надо мнѣ безъ тебя никакого счастья, заговорилъ онъ прерывающимся голосомъ, и приникъ головой къ ея колѣнамъ. Такъ, какъ я тебя люблю, я ужъ больше никого любить не буду… не могу и не хочу.

Она погладила его наклоненную голову.

— Заснуть-бы такъ лѣтъ на пятьдесятъ, прошепталъ онъ.

— Развѣ можно желать сна, т. е. смерти, когда жизнь. только начинается, возразила она. Вы молоды, здоровы, свободны.

— На что мнѣ моя свобода!

— Не говорите такихъ дѣтскихъ рѣчей, замѣтила она строго. На что свобода!.. Да вѣдь свободный человѣкъ и страдаетъ иначе, чѣмъ рабъ! Въ ея голосѣ послышалось подавленное рыданье. Она прислонилась къ спинкѣ дивана и закрыла глаза. На церковныхъ часахъ мѣрно и гулко пробило двѣнадцать ударовъ.

— Скоро мнѣ ѣхать, сказалъ онъ.

Она встала съ своего мѣста, прошлась по комнатѣ и, приблизившись къ нему, вдругъ обвила его шею руками.

— Вотъ теперь, заговорила она, и слезы заструились одна за другой по ея щекамъ, теперь, когда нужно быть твердой — меня покидаетъ мужество. Что-бы ни говорилъ разсудокъ, я чувствую только одно, что ты уѣзжаешь, что тебя не будетъ со мной… и я останусь одна… хуже чѣмъ одна. О Господи, какое это счастье быть одной… Я сейчасъ говорила о Марусѣ, о томъ, что ей хуже, чѣмъ мнѣ… Неправда! Въ сравненіи съ моей, ея судьба блаженство. Ее мучатъ отецъ, мать, братъ… Но она придетъ въ свою комнату и хоть въ грезахъ можетъ представить себѣ иную жизнь. Для меня нѣтъ надежды. Я кругомъ запечатана. Эти мгновенья, которыя ты провелъ со мной… развѣ они мнѣ въ радость! Вѣдь они краденыя, милый мой, пойми, краденыя, ворованныя.

Она упала головой къ нему на плечо и зарыдала.

— Дорогая, успокойся, просилъ онъ, осыпая поцѣлуями ея волосы, влажные глаза, щеки. Твое отчаяніе отнимаетъ у меня силы, я ни о чемъ думать не могу.

— Быть на-вѣки прикованной къ человѣку, съ которымъ у тебя все — чужое, продолжала Татьяна, и суровое, почти жестокое выраженіе блеснуло въ ея обыкновенно мягкомъ взорѣ, — нѣтъ предмета, на которомъ-бы мы сошлись. Даже дѣти насъ не связываютъ, а разъединяютъ. Что по моему для нихъ полезно, но его вредно, по моему необходимо, по его совершенно не нужно. Всѣ эти ссоры, крики, дрязги, пошлыя примиренья, весь этотъ угаръ и чадъ жизни вдвоемъ… обязательныя нѣжности, законные поцѣлуи…

Онъ слушалъ ее блѣдный, дрожащій.

— Таня!.. но вѣдь это ужасно такъ жить, воскликнулъ онъ, вѣдь это безнравственно! Отчего вы не уходите!

— А дѣти?

— Возьмите ихъ съ собой.

— Кто-же мнѣ ихъ отдастъ. Да, наконецъ, какое я имѣю право лишать отца дѣтей. Онъ ихъ любитъ. Его жизнь тоже не особенно пріятна, а тутъ я еще дѣтей отниму. Удивительная справедливость.

Мартыновъ поглядѣлъ на ея исхудалыя, нѣжныя черты.

— Уйди, одна, безъ дѣтей… Я тебя увезу съ собой, милая… произнесъ онъ съ неудержимымъ порывомъ.

Она грустно покачала головой. — Не могу, прошептала она. Я думала объ этомъ, не разъ думала… Не могу. Я не выдержу… Вы не знаете, что значитъ близость съ дѣтьми, постоянная забота о нихъ, сознаніе, что ты для нихъ все. До такой степени сливаешься съ ними, что внѣ ихъ прекращается собственное существованіе. Колѣ было пять лѣтъ, когда я вышла за Александра Алексѣевича. Онъ былъ больной, нелюдимый мальчикъ, а ко мнѣ прильнулъ съ первой минуты. Скарлатину, тифъ, дифтеритъ — все это я перенесла съ нимъ. Сколько разъ онъ. умиралъ на моихъ рукахъ… я своимъ дыханіемъ, своимъ тѣломъ согрѣвала его коченѣющіе члены… Я отнимала его у смерти. И теперь, ночью мнѣ иногда вдругъ почудится его кашель, и я ужъ не могу спать. Правда, иной разъ невольно подумаешь: эхъ, кабы не дѣти… А тутъ вдругъ придетъ Коля: мамочка, помоги мнѣ сдѣлать задачу… Или Катя прибѣжитъ, вся красная, обнимаетъ, лепечетъ ты моя, ты моя… а я чувствую, что я — не ея… и такъ стыдно станетъ, такъ жалко… Бѣдныя дѣтки! Да… самая страшная мертвая петля, это — дѣтскія ручки, которыя обвиваются вокругъ вашей шеи… изъ нея ужъ не вырвешься.

Голосъ у нея пресѣкся. Она прижала къ губамъ платокъ.

— Но выходятъ же другія женщины изъ подобныхъ положеній, сказалъ Мартыновъ.

— Очень немногія; большинство терпитъ ради дѣтей.

— Это ужасно.

Она подняла на него заплаканные, прекрасные глаза.

— Да… не легко отдавать капля по каплѣ свою жизнь, когда въ сердцѣ кровь бьетъ ключемъ, когда рядомъ счастье… А вы сказали — «безнравственно», промолвила она съ горечью.

— Прости меня, Таня, прости моя милая, моя чистая, я тебя не стою, произнесъ онъ, глубоко растроганный, и заплакалъ.

На дворѣ по прежнему выла метель. Вѣтеръ жалобно стучался въ окна. У крыльца затявкали собаки.

— Это вашъ ямщикъ. Пора, промолвила она беззвучно.

Онъ вытеръ глаза и подошелъ къ ней. — Да, Таня, пора! сказалъ онъ съ усиліемъ. — Но знай, куда бы я ни уѣхалъ, гдѣ бы я ни жилъ, что бы со мной ни произошло — память о тебѣ сохранитъ меня отъ всего нечистаго. Я буду, честнымъ человѣкомъ, Таня. Прощай, моя бѣдная мученида. Благослови меня.

Она перекрестила его и поцѣловала холодными, какъ у мертвой, губами.

Онъ наскоро накинулъ шубу, и, открывъ дверь, быстрыми шагами сбѣжалъ съ лѣстницы. Черезъ минуту раздался протяжный звонъ колокольчиковъ, еще минута, — и вмѣсто звона долеталъ лишь заунывный, замирающій звукъ… все тише!.. все дальше… наконецъ, и онъ смолкъ… А на верху, прижавшись лицомъ къ замерзшему стеклу, стояла Татьяна и глядя въ мглу повторяла — кончено… кончено… кончено.

XV.

Татьяна точно замерла. Она даже не хандрила, а какъ-то застыла въ своей печали. Каждое утро, когда она просыпалась, ей приходила въ голову одна и та же мысль: вотъ опять день наступилъ, и зачѣмъ только онъ наступилъ, поскорѣй-бы ночь… Она старалась скрыть свое состояніе отъ домашнихъ, но это ей плохо удавалось. Маруся замѣчала, какъ она сидитъ надъ книгой и, машинально перевертывая страницы, дѣлаетъ видъ, что читаетъ, — какъ безмолвно выслушиваетъ нескончаемыя родительскія сѣтованія, или разсказываетъ Катѣ сказки и вдругъ, забывшись, умолкаетъ на полусловѣ. Дѣвочка начинаетъ ее теребить: — мама, дальше…

— Дальше, словно просыпаясь, повторяетъ мать, да вѣдь ужъ я все сказала.

— Нѣтъ, не все! ты сказала — Иванушка вырвалъ у жаръ-птицы изъ хвоста перо! — и остановилась…

— Ну, тутъ и конецъ.

— Неправда, а какъ Иванушку къ царю повели, ты пропустила.

— Такъ вѣдь ты это знаешь, Катя.

— А ты все-таки разскажи!

— Поди ко мнѣ, Катя, вмѣшивается Маруся, мама устала.

— Не хочу, чтобы мама устала, капризно заявляетъ дѣвочка и ужъ приготовляется заревѣть.

— Пожалуйста, не кричи, говоритъ мать, у меня голова болитъ… иди ужъ сюда.

Катя, довольная своей побѣдой, забирается къ ней на колѣни, и она опять принимается мѣрнымъ равнодушнымъ голосомъ за прерванную сказку..

— Tu la gâtes, замѣчаетъ Маруся.

— Не все ли равно…

— Elle sera égoïste, продолжаетъ Маруся.

— Tout le monde est égoïste, ma obère, elle sera comme tout le monde.

Маруся вздыхаетъ и прекращаетъ разговоръ.

Ночью Марусю, спавшую въ одной комнатѣ съ сестрой, разбудилъ какой-то неясный шумъ. Она раскрыла глаза и увидала Татьяну, сидящую на кровати.и глухо, неудержимо рыдающую. Дѣвушка въ одинъ мигъ спрыгнула на полъ и подбѣжала въ ней.

— Милая, Господь съ тобой, чего ты…

— Ничего, Маруся, просто нервы… это сейчасъ пройдетъ…

Маруся недовѣрчиво покачала головой.

— Развѣ я не вижу, какъ ты мучишься, промолвила она грустно. У тебя горе, Таня, ты несчастна… да?

— А ты счастлива! возразила. Татьяна. А мать наша счастлива! всѣ несчастны. Есть о чемъ разговаривать.

— Но у тебя особенное несчастіе… я знаю! Таня, прошептала она, обнимая ее, Таня, ты не любишь мужа?

— Удивительное открытіе, съ горечью промолвила Татьяна. Маруся заплакала. Это ужасно, это самое ужасное, что только есть на свѣтѣ…

— Нѣтъ, есть еще болѣе ужасное, это — любить другого, какимъ-то безучастнымъ тономъ проговорила Татьяна.

Маруся испуганно взглянула на сестру. — Ты любишь другого, этого… воскликнула она и не докончила.

. Татьяна не отвѣчала.

— Это грѣхъ, это страшный грѣхъ, говорила волнуясь Маруся.

— Ну, грѣхъ и прекрасно. Оставь меня.

— Зачѣмъ ты сердишься, кротко промолвила Маруся. Вѣдь я не съ тѣмъ говорю, чтобы укорять… Мнѣ тебя жалко, Таня… Ты вѣдь потому чахнешь, что это грѣхъ, тебя совѣсть мучитъ.

— Да я ничего такого преступнаго не совершила, какъ бы защищаясь прошептала Татьяна.

— Въ душѣ совершила — измѣнила мужу, и дѣтямъ.

— Какъ ты сурова, Маруся, и какъ трудно знать, была-ли бы ты сама лучше въ моемъ положеніи.

— Можетъ быть, была бы гораздо хуже… Вѣдь не осуждаю я тебя, дорогая моя, пойми — я говорю только — надо взять себя въ руки.

— Я… я стараюсь, произнесла Татьяна слабымъ, упавшимъ голосомъ.

— Уѣхать бы тебѣ куда-нибудь подальше, размышляла вслухъ Маруся, отдохнутъ среди незнакомыхъ лицъ… ты бы скорѣй пришла въ себя…

Татьяна усмѣхнулась. — Куда я поѣду… Это только въ романахъ, герои, для излеченія сердечныхъ ранъ, отправляются въ интересныя путешествія. Въ дѣйствительности дѣло обходится проще, потому что никому въ сущности дѣла нѣтъ до того, болитъ у тебя душа или блаженствуетъ. Все кричитъ — ѣшь, пей, спи, когда мы ѣдимъ, пьемъ, спимъ; подавай лекарство, когда мы больны, смѣйся, когда намъ весело, развлекай, когда скучно, словомъ живи…

— Что дѣлать! со вздохомъ возразила Маруся, насильно ничего не возьмешь. Можетъ быть, есть такіе счастливцы, у которыхъ все течетъ, какъ по маслу, такъ вѣдь это исключенія. И, знаешь, еслибы мнѣ предложили попасть въ число такихъ счастливцевъ… я бы кажется… отказалась. Таня, воскликнула она, — и голосъ ея зазвенѣлъ, какъ натянутая струна, — милая, дорогая сестра, вспомни, вѣдь ты же меня учила, что нельзя наслаждаться, когда вездѣ, вездѣ, куда ни заглянешь, столько горя. Таня, одолѣй себя, ради дѣтей… ради меня… Если я потеряю вѣру въ тебя, — я пропаду…

Она протянула впередъ дрожащія руки. Изъ ея прелестныхъ глазъ текли слезы, скатываясь крупными, свѣтлыми каплями на пылающія щеки, на плечи, на трепещущую молодую грудь…

Татьяна тяжело дышала.

— Перестань, Маруся, тихо произнесла она, не плачь такъ, не дѣлай мнѣ больно… Я тебѣ даю слово, что справлюсь съ собой. Такія вещи не даются сразу. Надо перетерпѣть… Ты мнѣ поможешь?

Вмѣсто отвѣта. Маруся схватила руки сестры и страстно прижала ихъ къ своимъ губамъ.

XVI.

Насталъ мартъ. Солнце весело засіяло съ помолодѣвшаго неба. Съ деревьевъ закапала вода. Сквозь талый бурый снѣгъ мѣстами выступила черная земля. Птицы цѣлыми стаями рѣяли въ воздухѣ. Татьяна съ виду почти оправилась. И она, и Maруся, точно по молчаливому обоюдному соглашенію, никогда не касались той ночи, когда Татьяна выдала сестрѣ свою тайну. Приближалась пасха, и Маруся напрягала всѣ усилія своего ума, какъ бы получше ее справить. Къ празднику ждали Александра Алексѣевича съ Колей. На страстной Маруся собиралась говѣть.

— А… ты будешь? спросила она Татьяну.

— Нѣтъ, односложно отвѣтила та.

Но Марусѣ тоже не пришлось говѣть.

На пятой недѣлѣ поста у André начались припадки удушья. Вызванный изъ уѣзднаго города докторъ объявилъ, что это смерть идетъ. André догадался о своемъ положеніи и упалъ духомъ, но старался это скрыть подъ усиленной грубостью. Катерина Андреевна стала его упрашивать принять священника. Онъ глянулъ на нее мелькомъ и пропѣлъ дребезжащимъ фальшивымъ голосомъ:

Въ могилѣ гробъ…

Катерину Андреевну объялъ настоящій ужасъ отъ словъ André и она только съ большимъ трепетомъ рѣшалась приближаться къ нему. Но сестры не отходили отъ него. Онъ, казалось, не обращалъ никакого вниманія на ихъ присутствіе. Однажды, зайдя къ нему, онѣ услышали, какъ онъ поетъ: «Господи, упокой душу усопшаго раба твоего Андрея». Онѣ подумали, что онъ бредитъ. Маруся подошла къ кровати. André поглядѣлъ на нее совершенно сознательно. Это, говоритъ, я. маленькую репетицію произвожу. Ты Маруся, будешь обо мнѣ плакать? Ну, конечно, будешь! ты, вѣдь, моя милая, заячья душа, какъ же тебѣ не плакать.

За нѣсколько часовъ до смерти онъ сказалъ ей: — вотъ тебѣ мой завѣтъ, Маруся! отдай ты нашихъ père и mere nobles въ богадѣльню и уходи изъ «Прогорѣлаго», куда глаза глядятъ… хоть къ Танѣ, если тебѣ не очень претитъ ея милый супругъ.

Маруся присѣла къ нему на кровать и, приподнявъ съ подушекъ его высохшую, посѣдѣвшую голову, насильно прижала къ своей груди. — Андрюша, заговорила она, лаская и цѣлуя его, милый, примирись, прости, не ожесточайся, прости…

Онъ отвернулся къ стѣнѣ и заплакалъ. Сердце его умилилось. Онъ велѣлъ позвать родителей и принялъ священника. Послѣ причастія онъ долго цѣловалъ руку матери. Никита опустился на колѣни у изголовья своего барина, слезы струились ручьемъ по его старымъ щекамъ и онъ все твердилъ: простите меня, батюшка, Андрей Дмитричъ.

— Былъ Андрей Дмитричъ, да вѣсь вышелъ! Прощай, Личардушка, другъ единственный, сказалъ ему André.

Онъ скончался ночью, прислонившись щекой къ плечу Маруси.

André опустили въ фамильный склепъ, надъ которымъ онъ столько острилъ при жизни, вычистили, вымыли и заперли павильонъ, въ которомъ онъ провелъ послѣднюю зиму и какъ-то такъ скоро забыли о немъ, точно прошло не двѣ недѣли послѣ его смерти, а по, крайней мѣрѣ два года. Всѣ испытывали такъ бы смутное чувство облегченія, что его нѣтъ. Одинъ только Никита не могъ привыкнуть къ исчезновенію своего барина. Ему словно чего-то недоставало. Онъ осунулся и на всѣхъ посматривалъ съ укоризной — дескать обрадовались…

На праздники пріѣхали Александръ Алексѣевичъ и Коля. На Татьяну напалъ безотчетный страхъ. Она говорила, улыбалась, ласкала Колю, и въ то же время ей казалось, что все это дѣлаетъ не она, а кто-то другой, посторонній, что она тутъ не причемъ, и какъ удивительно, что никто этого не замѣчаетъ.

Александръ Алексѣевичъ былъ въ духѣ, острилъ, разсказывалъ новости, подшучивалъ надъ женой, что она молчалива и блѣдна, какъ Пушкинская Татьяна, и спрашивалъ, нѣтъ-ли тутъ гдѣ по близости Онѣгина. Татьяна не отвѣчала. Она въ эту минуту вспомнила, что на диванчикѣ, гдѣ теперь развалился Александръ Алексѣевичъ, сидѣлъ, понуривъ темно-волосую голову Григорій. Александръ Алексѣевичъ, обиженный молчаніемъ жены, всталъ, потянулся и хотѣлъ было уйти, но раздумалъ, подошелъ къ. Татьянѣ и обнялъ ее. Она содрогнулась. Что съ тобой? спросилъ онъ.

— Ничего, просто холодно немножко.

— Право, можно подумать, что ты недовольна нашимъ пріѣздомъ, такая ты кислая. — Нѣтъ, я довольна, отвѣтила она, а въ груди томительно заныло сердце… Лжешь, лжешь, звучало ей въ каждомъ его замираніи, и всегда. будешь лгать, и сегодня, и завтра, и домогилы…

Александръ Алексѣевичъ былъ раздраженъ. "Вотъ житье, думалъ онъ, работаешь, не разгибая спины, въ кои-то вѣки узришь супругу, а она физіономію воротитъ. Охъ, эти серьезныя женщины! чортъ бы ихъ побралъ… Онъ сажалъ къ себѣ на снину Катю и бѣгалъ съ ней по комнатамъ, продѣлывая разныя акробатическія штуки. Разъ онъ повезъ ее кататься въ цѣломъ обществѣ деревенскихъ ребятишекъ. Пріѣхали домой поздно. Катя была необыкновенно оживлена, болтала, прыгала, такъ что ее съ трудомъ уложили.

Ночью Татьяну разбудилъ пронзительный крикъ дѣвочки. Она бросилась къ ея кроваткѣ и увидала, что она лежитъ разметавшись, въ жару, и бредитъ. Въ головѣ Татьяны, какъ ударъ ножа, пронеслась мысль — «это мнѣ въ наказаніе»!.. У Кати открылась скарлатина. Татьяна не отходила отъ нея ни днемъ, ни ночью… Вся ея апатія разомъ исчезла. Исчезло все, что такъ терзало и грызло ее больше году; поблѣднѣлъ и стушевался образъ Мартынова. Все вдругъ показалось ей мелкимъ, ничтожнымъ передъ страданіями этой крошечной дѣвочки.

— Это мнѣ въ наказаніе, это мнѣ въ наказаніе, безпрестанно повторяла она себѣ, глядя на воспаленное личико Кати, на ея пылающее, сплошь усѣянное красными пятнами, тѣло. Господи, спаси ее, и я все забуду, — все, кромѣ дѣтей, — страстно взывала она въ безконечныя, безсонныя ночи.

— Танюша, ты бы пошла отдохнуть, я вмѣсто тебя посижу, ласково говорилъ ей мужъ.

Она только головой качала. Одна Маруся понимала, что ей не слѣдуетъ мѣшать, что въ этомъ страданіи ея исцѣленіе.

— Таня, говорила она, своимъ кроткимъ голосомъ, Таня, милая, не бойся, она выздоровѣетъ.

Татьяна сидѣла надъ дѣвочкой ужъ десятую ночь. Въ комнатѣ слабо теплилась лампадка. Катя спала, тяжело дыша. Усталые глаза Татьяны стали смыкаться. Вдругъ она заслышала у двери какой-то шорохъ… встрепенулась — и въ полумракѣ увидала Колю, босоногаго, съ разстегнутымъ воротомъ рубашки.

— Коля, чего тебѣ, милый?

— Мамочка, мамочка, прошепталъ мальчикъ и, обнявъ ея шею, горько заплакалъ.

— Что ты, голубчикъ, о чемъ? спрашивала она, посадивъ его къ себѣ на колѣни и гладя по головѣ.

— Мамочка, истерически всхлипывалъ онъ, лучше бы мнѣ быть больнымъ вмѣсто Кати. Ахъ, какъ я хочу умереть!..

— Что съ тобой, Коля, перестань: Развѣ можно говорить такія слова! Это грѣшно.

— Нѣтъ, нѣтъ! еслибъ я умеръ, ты бы не такъ огорчалась.

— Съ чего это ты взялъ?

— Потому что я не настоящій твой сынъ, а Катя твоя родная дочь.

— И тебѣ не стыдно, Коля! Развѣ я тебя меньше люблю? Ты меня очень, очень обидѣлъ.

— Мама, прости меня, но что-жъ мнѣ дѣлать! Мнѣ показалось, что ты меня разлюбила. А я… а я… я вѣдь тебя больше всѣхъ люблю, больше папы, больше всѣхъ на свѣтѣ.

Коля совсѣмъ захлебывался отъ слезъ.

— Полно, мой мальчикъ, полно, успокойся. Вѣдь ты ужъ не маленькій, ты долженъ понимать. Если я не была съ тобой такъ ласкова, какъ всегда, это не потому, что я тебя, разлюбила… Я сама была больна, разстроена… Потомъ Катя захворала. Развѣ тебѣ ея не жаль! Посмотри, какъ она бѣдная страдаетъ! Ну что, ты успокоился?

— Да, мамочка, прости меня. Я гадкій, мальчишка. Только знаешь, пріѣзжай назадъ въ городъ. Мнѣ безъ тебя такъ нехорошо… и учусь плохо. Скучно очень… Папы никогда дома нѣтъ, а когда и пріѣдетъ, то все съ m-elle Berthe сидитъ и ссорится съ ней.

— Теперь ужъ не долго, Коля. Къ экзамену ты постарайся, а лѣтомъ опять будемъ вмѣстѣ заниматься. Катя, Богъ дастъ, поправится… Но если ты меня любишь, никогда не поддавайся такимъ дурнымъ мыслямъ. Нельзя требовать, чтобы всегда были заняты только тобой. Нужно и о другихъ думать, мой мальчикъ… А теперь, ступай спать, а то мы своимъ шушуканьемъ еще Катю разбудимъ.

— Позволь мнѣ посидѣть съ тобой?

— Нѣтъ, милый, иди; хоть у тебя и была скарлатина, а все-таки я боюсь…

Она нѣжно поцѣловала его и тихонько толкнула къ двери.

Оставшись одна, она крѣпко задумалась. «И этотъ мальчикъ почувствовалъ, что я ужъ не та… Дѣтямъ своимъ измѣнила, какъ говоритъ Маруся. Видно, нельзя служить двумъ богамъ… Только бы она выздоровѣла, только бы выздоровѣла — и я уйду въ нее, въ Колю. Пусть они будутъ хорошіе, честные… Мнѣ ничего больше не нужно»…

Она опустилась на полъ и приникла головой къ ногамъ дѣвочки. Безмолвныя, горячія слезы падали изъ ея глазъ на простыню и одѣяло. Вдругъ Катя повернулась, протянула свои исхудалые пальчики и коснулась ими лица матери.

— Мама, мнѣ лучше, промолвила она слабымъ голоскомъ, не плачь, и вздохнувъ, опять заснула.

XVII.

Минуло шесть лѣтъ.

Почтовый поѣздъ съ визгомъ и свистомъ подкатилъ къ Х-скому вокзалу. Носильщики бросились къ вагонамъ, наперерывъ предлагая свои, услуги пассажирамъ. Изъ купэ втораго класса выпрыгнулъ господинъ лѣтъ тридцати двухъ-трехъ, передалъ носильщику сакъ и багажную квитанцію и отправился нанимать извощика; Это былъ нашъ старый знакомый, Григорій Васильичъ Мартыновъ. Онъ возмужалъ, поширѣлъ, окрѣпъ. Круглая, темнорусая борода солидно обрамляла его загорѣлое лицо. Но общее выраженіе мало измѣнилось — такъ же мягко и задумчиво смотрѣли изъ подъ тонкихъ бровей черные глаза, та-же добродушная усмѣшка блуждала на полныхъ губахъ..

Всѣ эти годы Григорій Васильевичъ провелъ въ X*, одномъ изъ южныхъ приморскихъ городовъ, учителемъ словесности, сначала только въ мужской, а впослѣдствіи и въ женской гимназіи. Вмѣстѣ съ нимъ туда поѣхала и мать его съ неизмѣнной Анисьюшкой. Софья Петровна была на верху, блаженства. Въ X* ея Гриша снова и всецѣло принадлежалъ ей. Никуда онъ, кромѣ гимназіи, не ходилъ, ни съ кѣмъ не желалъ знакомиться. Конечно, отъ ея ревниваго взора не могла укрыться молчаливая грусть сына, блѣдность его щекъ, дрожащія капли слезъ, которыя нѣтъ-нѣтъ блеснутъ на его рѣсницахъ и мгновенно высохнутъ, какъ-бы поглощенныя внутреннимъ огнемъ… Она ловила его долгіе вздохи и утѣшала себя мыслью, что главная опасность миновала, что рана не серьезна и скоро заживетъ. Дѣйствительно, мало-по-малу, здоровая натура Григорія Васильевича взяла верхъ. Образъ Татьяны еще царилъ въ его душѣ. Но этотъ милый, печальный образъ уже не простиралъ къ нему трепетныхъ рукъ въ безсонныя ночи, а кротко сіялъ, уходя глубже и глубже въ туманную и сладостную даль, которая зовется воспоминаніемъ.

Григорій Васильевичъ полюбилъ учениковъ и ученики его полюбили. Онъ не блисталъ краснорѣчіемъ, не торопился навязывать свои симпатіи, но въ его простой рѣчи, задушевномъ голосѣ, мягкихъ глазахъ теплилась глубокая, продуманная любовь къ избранному дѣлу. Ему никогда не надоѣдало повторять одно и то же; напротивъ, казалось, что разбирая въ десятый разъ какое нибудь произведеніе, онъ самъ находилъ въ немъ что-то такое, чего не замѣтилъ раньше. Ясный умъ, благоговѣніе передъ знаніемъ, откуда-бы оно ни шло, отсутствіе національныхъ и другихъ предубѣжденій влекло къ нему учениковъ, съ которыми онъ обращался совершенно свободно, нерѣдко выручая ихъ изъ бѣды. Онъ не останавливалъ своего вниманія исключительно на «звѣздахъ» класса, а стремился, наоборотъ, пробудить мысль и въ слабыхъ ученикахъ, и они чувствовали, что они близки сердцу учителя не менѣе своцхъ. блестящихъ товарищей. Въ классѣ Мартынова слышались смѣхъ, шутки, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ его манерѣ держаться чувствовалась деликатная осторожность, устраняющая всякую возможность фамильярничанья. Начальство и товарищи относились къ нему снисходительно: онъ не совалсц впередъ, не возбуждалъ ни чьей зависти и не давалъ частныхъ уроковъ. Такъ прошло пять лѣтъ. Въ это время внезапно, прохворавъ всего нѣсколько дней, скончалась Софья Петровна. Эта потеря его ошеломила. Онъ остался одинъ, и его охватила гложущая тоска одинокаго человѣка, сознающаго, что до него никому нѣтъ дѣла.

Анисьюшка своимъ вѣчнымъ хныканьемъ и причитаньемъ только раздражала его. И вотъ изъ окутывавшей его мглы опять выплылъ образъ Татьяны и ему неудержимо захотѣлось взглянуть на нее. Всѣ эти годы онъ не терялъ ее изъ виду.. Изъ рѣдкихъ писемъ Маруси онъ зналъ, что она здорова. Объ Александрѣ Алексѣевичѣ Маруся никогда ничего не сообщала, но, по газетамъ и доходившимъ до него слухамъ, Мартынову было извѣстно, что мужъ Тани давно «особа», что мнѣнія его пользуются большимъ авторитетомъ въ вліятельныхъ сферахъ, что единомышленники передъ, нимъ раболѣпствуютъ, а противники боятся, ибо Александръ Алексѣевичъ не стѣсняется въ выборѣ средствъ для борьбы. «Каково-то ей теперь живется съ этимъ современнымъ героемъ?» — думалъ Мартыновъ о Татьянѣ, и чѣмъ больше онъ объ этомъ думалъ, тѣмъ сильнѣе хотѣлось ему увидать ее. Это желаніе перешло наконецъ въ болѣзненную потребность и, воспользовавшись пасхальными каникулами, онъ уѣхалъ въ X*. Мартыновъ остановился въ скромныхъ меблированныхъ комнатахъ, съ лихорадочной торопливостью привелъ въ порядокъ свой туалетъ и помчался въ адресный столъ справиться объ адресѣ Ширяевыхъ. Они жили на аристократической улицѣ, въ хорошенькомъ зеленомъ домикѣ съ колоннами. Съ сильно бьющимся сердцемъ дотронулся онъ до пуговки, воздушнаго звонка! Дверь открылъ степенный лакей во фракѣ и бѣломъ галстухѣ.

— Дома Татьяна Дмитріевна?

— Дома-съ, только онѣ заняты. Какъ прикажете о васъ доложить?

— А вы совсѣмъ не докладывайте — мнѣ не къ спѣху, я подожду, пока она кончитъ.

Лакей въ нерѣшительности посмотрѣлъ на него. Мартыновъ почувствовалъ, что краснѣетъ. — Я старый знакомый Татьяны Дмитріевны, пояснилъ онъ, и хочу ее удивить.

Лакей чуть-чуть осклабился.

— Слушаю-съ, пожалуйте, я проведу васъ въ ихній кабинетъ, сказалъ онъ, и снявъ съ гостя пальто, повелъ его, тихо ступая по коврамъ, черезъ анфиладу чонорно убранныхъ комнатъ. Въ кабинетѣ лакей оставилъ его одного. Это была небольшая, очень просто обставленная, комната. Ситцевая свѣтлая мебель, ситцевыя драпировки на дверяхъ и окнахъ. Въ углу піанино. Надъ письменнымъ столомъ три большихъ портрета въ плюшевыхъ рамахъ — Маруси, Коли и Кати. Единственную роскошь составляли цвѣты. Ихъ было множество на окнахъ, на полу, на подставкахъ; Въ глиняныхъ горшкахъ доцвѣтали голубые гіацинты, рядомъ бѣлѣли пышнымъ кустомъ азаліи. Надъ кушеткой, очень низко, такъ что до нея можно было достать рукой, висѣла полка, съ книгами. Тутъ были шедевры европейской литературы. На самой кушеткѣ лежала раскрытая книжка! Мартыновъ узналъ небольшой томикъ стихотвореній Гюго, который когда-то подарилъ Татьянѣ. Онъ взялъ книжку и съ какою-то благоговѣйною нѣжностью поднесъ ее къ губамъ. Вдругъ до него донесся голосъ… Да, это милый грудной голосъ Тани, но какой-же онъ усталый.

— Кончила, Катя?

— Нѣтъ, мама, погоди немножко, сейчасъ допишу. Ахъ, мамочка, я все путаю эти противныя прилагательныя. Вотъ и тутъ не знаю, какъ написать: бѣдныя дѣвочки или бѣдные дѣвочки. Кажется совсѣмъ твердо знаю и вдругъ запнусь.

— То-то и есть, что не совсѣмъ твердо. Ты вникни хорошенько въ правило. Прилагательное согласуется съ существительнымъ, къ которому относится, въ родѣ, числѣ и падежѣ. Ты вѣдь не скажешь — «бѣдный дѣвочка». Постарайся запомнить родовыя окончанія единственнаго и множественнаго числа, тогда не будешь путать. Къ слѣдующему разу напиши побольше склоненій.

^{: --} Хорошо; мамочка. А «Les hommes illustrés» мы не будемъ сегодня читать?

— Нѣтъ.

— Мама, можно мнѣ съ Матрешей къ тетѣ Марусѣ поѣхать, вкрадчиво попросила дѣвочка.

— Тетя сегодня пріѣдетъ къ намъ, а въ воскресенье я тебя отпущу къ ней. Собирай книги, Катя, одѣнься и побѣгай по двору.

— Татьяна Дмитріевна, васъ какой-то господинъ дожидается, произнесъ голосъ лакея.

— Кто-такой, не знаешь?

— Никакъ — нѣтъ-съ! онъ фамиліи не сказываетъ. Я, молъ, барынинъ знакомый.

Татьяна удивилась. Она подумала, навѣрно кто-нибудь проситъ занятій, и ей уже представилось, какъ она сейчасъ будетъ произносить банальную фразу, что она «постарается», хотя, конечно, это зависитъ отъ Александра Алексѣевича; нельзя-же разсказывать первому встрѣчному, что она Александра Алексѣевича никогда ни о чемъ не проситъ, да если бы и попросила, изъ этого ровно ничего-бы не вышло.

Размышляя такимъ образомъ, она быстро открыла дверь кабинета и, вся вспыхнувъ, остановилась на порогѣ. Передъ, ней, протягивая руки, стоялъ Мартыновъ и глядѣлъ на нее влажными глазами. Первое изумленіе прошло-. Она оправилась и дружески подала ему руку. Онъ такъ и припалъ къ ней.

— Какъ я радъ, какъ-же я радъ васъ видѣть! говорилъ онъ восторженно. Вѣдь я тутъ давно сижу, подслушивалъ, какъ вы Катѣ урокъ давали.

— Это вы въ N* пріобрѣли похвальную привычку подслушивать у дверей? спросила она смѣясь.

— Въ N*, тутъ, гдѣ хотите… Боже, до чего я счастливъ! Ну, какъ-же вы, милая, дорогая, родная! какъ здоровье? Все такая-же… прелестная, только похудѣла немножко.

Онъ окинулъ взглядомъ ея изящную стройную фигуру въ простомъ темномъ платьѣ.

— Такая-же, проговорила она, это я принимаю прямо за комплиментъ. Посмотрите, какъ слѣдуетъ: пожелтѣла, постарѣла, посѣдѣла; вѣдь у меня ужъ сынъ съ васъ ростомъ. А вотъ вы такъ, молодецъ! Боже мой, какъ все это давно было, т. е. наше знакомство. Право, даже не вѣрится, что это было; точно старую сказку вспоминаешь, такъ все измѣнилось кругомъ.

— Я не измѣнился, сказалъ онъ тихо.

— Полноте, полноте, и вы измѣнились, и и, и Маруся, и Катя, и всѣ, и все… Она говорила необыкновенно быстро, точно заранѣе сердясь, что ей могутъ не повѣрить.

— Зачѣмъ вы такъ со мной говорите? произнесъ онъ съ какимъ-то печальнымъ укоромъ.

— Какъ?

— Да такъ, неискренно. Вѣдь я другъ вашъ, вѣдь я васъ люблю, какъ самую милую дорогую сестру. Всѣ эти годы я слѣдилъ за вами. То чувство, отъ котораго я бѣжалъ шесть лѣтъ тому назадъ, прошло. Еслибъ оно не прошло — я бы не пріѣхалъ. Я сохранилъ его въ своей душѣ, какъ лучезарную грезу юности. А вы — вы какъ будто стыдитесь, какъ будто боитесь, чтобъ я не напомнилъ вамъ прошлаго.

Она поблѣднѣла и опустила голову. Онъ взялъ ея руку.

— Таня, хорошая моя, какъ вамъ живется?

— У меня дѣти, промолвила она, я вся въ нихъ, я прижилась къ своей жизни… А себя я какъ-то не чувствую. Иной разъ мнѣ кажется, что настоящая я — умерла. Право, иногда я даже себя во снѣ вижу такою, какою я была прежде. Другъ мой, не подумайте, что я притворяюсь. Ну да, сначала вы застали меня врасплохъ, я растерялась… но теперь я совершенно искрення. Тяжело было очень… такъ вѣдь всѣмъ не легко. Меня спасли отъ отчаянія любовь дѣтей и Маруся. Что это за дѣвушка! Отецъ и мать вѣдь умерли. Она до того привыкла няньчиться съ нашими бѣдными стариками, что послѣ смерти мамы, которая пережила отца на одинъ мѣсяцъ — бродила какъ въ воду опущенная. Наконецъ, послѣ долгихъ хлопотъ, ей удалось, благодаря протекціи Александра Алексѣевича, получить мѣсто начальницы въ здѣшнемъ сиротскомъ пріютѣ. Тутъ Маруся ожила. Она перенесла всю любовь своего сердца съ семьи на пріютскихъ дѣтей, и еслибъ вы видѣли, какъ они обожаютъ ее! Дѣло идетъ у нея превосходно. Она всегда весела, никогда не устаетъ… Старикъ Никита, вы помните его, у ней живетъ. Я тоже занимаюсь въ пріютѣ русскимъ языкомъ.

— И жалованье отдаете оканчивающимъ курсъ, воспитанницамъ?

— Вы почемъ знаете?

— Мнѣ Марья Дмитріевна писала.

— Какъ?!

— Да такъ! Мы съ ней изрѣдка переписываемся о васъ.

Татьяна раскрыла глаза.

— Какая скрытная, вотъ никогда-бы не подумала, воскликнула она.

— Дѣлать-то было нечего. Какъ вы мнѣ не отвѣтили письма на три, я понялъ, что вы не хотите писать. Ничего не знать о васъ… съ этимъ было слишкомъ трудно помириться, и послѣ долгаго колебанія я обратился къ вашей сестрѣ. Меня очень пугало, какъ она отнесется къ моей просьбѣ, но отвѣтъ ея успокоилъ и очаровалъ меня — столько въ немъ было доброты и тонкаго женскаго пониманія. Года полтора она никогда не упоминала о себѣ, только вдругъ нѣсколько мѣсяцевъ отъ нея ни слова. Я просто на стѣну лѣзъ. Наконецъ, коротенькая записка: «Спѣшу васъ успокоить. Таня здорова, но очень утомилась, ухаживая за мной. У меня былъ тифъ, отъ того я вамъ такъ долго не отвѣчала. Какъ только окрѣпну, буду писать по прежнему». Не могу вамъ выразить, какъ глубоко меня тронула эта постоянная забота о другихъ. Мало по малу ея образъ слился у меня съ вашимъ и теперь мы съ ней совсѣмъ друзья.

Татьяна внимательно слушала. Когда онъ кончилъ, она прошептала — «милая Маруся».

— Вѣдь я ее увижу, неправда-ли?

— Конечно. Я сегодня жду ее къ себѣ. Если она не пріѣдетъ, мы отправимся къ ней.

— Мама, можно къ тебѣ? спросилъ за дверью юношескій голосъ.

— Можно, Коля.

Вошелъ высокій, худощавый, бѣлокурый молодой человѣкъ въ гимназическомъ мундирѣ и, подозрительно взглянувъ изъ-подлобья на гостя, перевелъ свои большіе синіе глаза на мать.

— Ты развѣ не узналъ Григорія Васильича, сказала она, онъ у насъ бывалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

Коля поклонился.

— Я васъ помню, но не узналъ, промолвилъ онъ.

— А я васъ сейчасъ узналъ, хотя вы очень измѣнились, сказалъ Мартыновъ.

— Вы, кажется, учительствуете гдѣ-то въ провинціи? довольно пренебрежительно спросилъ Коля (Татьяну передернуло отъ этого тона, она бросила на сына недоумѣвающій взглядъ).

— Да, я преподаю словесность въ N--ской гимназіи, вѣжливо отвѣтилъ Мартыновъ.

— Вотъ у насъ учитель словесности ужасный іезуитъ, развязно заявилъ Коля. Передъ нами корчитъ либерала, а какъ увидитъ инспектора, сейчасъ и хвостъ поджалъ. Впрочемъ, всѣ наши учителя такіе.

— Вы можетъ быть черезъ-чуръ строги, замѣтилъ, слегка усмѣхаясь, Мартыновъ. Быть по настоящему времени порядочнымъ учителемъ весьма нелегко. Со стороны даже трудно себѣ представить, сколько бѣдный учитель себѣ предварительно крови испортитъ, разбирая какую-нибудь «Фелицу». А молодежь требуетъ фейерверка, трескотни, хотя-бы и холостыми зарядами… Есть, конечно, и у насъ утѣшеніе, это мысль, что по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ ученики поймутъ и помянутъ добрымъ словомъ того, кто «хвостъ поджималъ». Однако я у васъ засидѣлся.

Онъ поднялся и сталъ раскланиваться. Татьяна протянула ему обѣ руки.

— Пріѣзжайте непремѣнно сегодня вечеромъ, сказала она. Вы себѣ представить не можете, другъ мой, какъ я рада, что свидѣлась съ вами.

Онъ поцѣловалъ протянутыя руки, низко поклонился Колѣ и вышелъ.

Оставшись на-единѣ съ сыномъ, Татьяна хотѣла было что-то сказать ему, но раздумала и, взявъ съ полки книгу, стала ее перелистывать. Коля, нахмурившись, постукивалъ пальцами по столу.

— Мама, ты мной недовольна, сказалъ онъ, помолчавъ.

— Мнѣ было стыдно за тебя, произнесла она грустно. Я ушамъ своимъ не вѣрила. Скажи, за что ты обошелся грубо съ человѣкомъ, не давшимъ тебѣ на это ни малѣйшаго основанія и котораго ты знаешь, какъ моего друга?

— Я самъ понимаю, что кругомъ виноватъ, сознался онъ, но меня словно толкало наговорить ему дерзостей. Я его ужъ давно терпѣть не могу. Мнѣ всегда казалось, что онъ стоитъ между тобой и нами. У него видъ совершенно порядочнаго человѣка, и я даже увѣренъ, что онъ хорошій человѣкъ, но мнѣ трудно справиться съ чувствомъ безсознательной вражды, которую я къ нему питаю.

Коля выговорилъ эту тираду залпомъ, будто торопясь свалить съ себя давившую его тяжесть.

Татьяна взглянула прямо въ лицо сыну.

— Ты несправедливъ къ нему… и ко мнѣ, промолвила она очень тихо. Не будемъ объ этомъ говорить теперь. Если Катя отдохнула, прибавила она, займись съ ней музыкой.

Долго просидѣла Татьяна неподвижно, не замѣчая бѣгущихъ изъ глазъ слезъ…

— И о чемъ это я, проговорила она съ досадой, точно сантиментальная институтка.

XVIII.

Вечеромъ пріѣхала Маруся. Она почти не измѣнилась, немного пополнѣла и была хороша по прежнему, только волосы ужъ не вились пышными волнами по плечамъ, а лежали золотистымъ вѣнцомъ вокругъ головы, придавая ей величавый, нѣсколько строгій видъ.

Когда вошелъ Мартыновъ, Маруся не могла удержаться отъ восклицанія. Онъ привѣтливо протянулъ ей руку.

— Развѣ Татьяна Дмитріевна вамъ не сказала, что я тутъ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, съ улыбкой замѣтила Татьяна, мнѣ тоже захотѣлось посекретничать и наказать Марусю, чтобы она не вела тайной переписки.

— Таня! да развѣ ты знаешь?

— Какъ-же! тебя выдалъ твой корреспондентъ.

— Вотъ это мило, возмутилась Маруся, какая черная неблагодарность, а еще говорятъ, будто только женщины болтушки.

Завязалась оживленная бесѣда. Говорили больше Мартыновъ и Маруся. Татьяна прислушивалась къ ихъ молодымъ радостнымъ голосамъ, изрѣдка вставляя какое-нибудь слово.

Она испытывала странное чувство. И хорошо ей было, и грустно. Прошлое, какъ долго сдерживаемая волна, хлынуло ей въ душу. «Мелочи… мелочи… мелочи… думала она, вся жизнь ушла по мелочамъ… Дѣти! для нихъ было задавлено собственное сердце… А что изъ нихъ выйдетъ: Катя еще ребенокъ, но Коля… Коля эгоистъ? Нѣтъ, нѣтъ, онъ не эгоистъ, онъ славный, милый мальчикъ».

Она такъ глубоко ушла въ свои думы, что ужъ не слышала, что кругомъ нея говорится. Мартыновъ не то съ жалостью, не то съ любопытствомъ взглядывалъ украдкой на ея поникшую красивую голову и переводилъ свои, взоры на милое, ясное, улыбающееся личико Маруси.

Раздался оглушительный звонокъ.

Татьяна вздрогнула и замѣтно перемѣнилась въ лицѣ. Черезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошелъ Александръ Алексѣевичъ. Онъ потолстѣлъ, постарѣлъ, обрюзгъ. Голова его болѣе, чѣмъ когда-либо, была закинута назадъ. Вся его внѣшность съ окладистой черной бороды до кончиковъ его лакированныхъ ботинокъ имѣла какой-то особенно внушительный видъ. Даже сюртукъ, казалось, сидѣлъ на немъ солиднѣе, чѣмъ на плечахъ обыкновенныхъ смертныхъ.

Вмѣстѣ съ нимъ вошли дѣти.

Коля нерѣшительно подалъ руку Мартынову и сѣлъ поодаль у окна. Катя, хорошенькая и нескладная, какъ всѣ подростки, въ короткомъ платьѣ, изъ-подъ котораго выставлялись длинныя ноги, немедленно повисла на шеѣ у Маруси. Александръ Алексѣичъ соблаговолилъ тотчасъ-же узнать гостя.

— Ба, ба, ба, сколько лѣтъ, сколько зимъ! Ну-ка, покажите себя, говорилъ онъ густымъ басомъ, сильно раскачивая руку Мартынова. Молодецъ, молодецъ, повторялъ Александръ Алексѣичъ, оглядывая пріѣзжаго съ ногъ до головы, похорошѣлъ-то какъ, а! что значитъ молодость! не то, что мы со старухой… bon soir, Marie, я тебя не замѣтилъ.

Онъ сѣлъ въ кресло и попросилъ у жены чаю.

— Да, да, продолжалъ онъ, время бѣжитъ, не справляясь съ нашимъ желаніемъ. Ну, что вы, какъ, все еще красный, россійскаго монтаньяра изображаете?

— Сколько помнится, Александръ Алексѣичъ, я никогда ничего подобнаго изъ себя не изображалъ.

— Полно, полно отнѣкиваться, какъ-бы съ участіемъ настаивалъ Александръ Алексѣевичъ. Если не монтаньяра, то по крайней мѣрѣ жирондиста. И Татьяна Дмитріевна моя туда-же за вами, вообразила себя m-me Boland. Ха-ха-ха! захохоталъ онъ, откидываясь въ креслѣ, какъ это все смѣшно, подумаешь… то есть, доморощенные наши либералы, радикалы, конституціоналисты… При одномъ появленіи урядника — геройская душа въ пятки, языкъ прильпе гортани:, помяни-де, Господи, царя Давида и всюкротость его.

— Съ какихъ это поръ вы такъ облагонамѣрилисъ? полюбопытствовалъ гость. Не дальше какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ вы даже въ печати выражали мысли, во всякомъ случаѣ далекія отъ вашахъ настоящихъ воззрѣній.

Александръ Алексѣичъ изумился.

— Не знаю, на что вы собственно изволите намекать, сказалъ онъ съ преувеличенною вѣжливостью. Кромѣ научныхъ статей, я въ то время ничего, кажется, не писалъ, и положительно не помню, чтобы я когда-либо проливалъ гражданскія слезы за реалистовъ, семинаристовъ, возвышенность повивальныхъ бабокъ (pardon mesdames), или за вашу пресловую гласность…

— Вы и гласностью недовольны? съ нескрываемой насмѣшкой, перебилъ Мартыновъ, — вотъ это ужъ чистая неблагодарность. Положимъ, это «пресловутое», по вашему выраженію, начало отвоевано либералами, но воспользовались вѣдь имъ вы…

— Вотъ тебѣ разъ! — а нынѣшняя литература произнесъ, возвысивъ голосъ Александръ Алексѣичъ, развѣ она не порожденіе вашей гласности? Что вы сдѣлали съ литературой! И онъ озарилъ Мартынова грознымъ взглядомъ. Вмѣсто идеаловъ — худосочное, золотушное нытье, крѣпкія словца, слюнявое юродство, мѣщанскія претензіи, le tout пропитанное сивушнымъ смрадомъ, отъ котораго свѣту Божьяго не видать… Еще лучше наши либеральные салоны! Соберется пятнадцать дураковъ и возведутъ на пьедесталъ Петра Иваныча: ахъ, Петръ Иванычъ! — Какую Петръ Иванычъ статью написалъ, кричитъ одинъ. А какъ Петръ Иванычъ того мерзавца NN отдѣлалъ, подхватываетъ другой. — У Петра Иваныча былъ обыскъ, докладываетъ. третій, на него дворникъ донесъ — ну и какъ же онъ говорилъ съ этими жандармами, — ахъ, какъ онъ съ ними говорилъ… А весь-то Петръ Иванычъ взошелъ какъ на дрожжахъ. Сболтнулъ нелѣпость, пострадалъ и немедленно затрезвонилъ — я-де мученикъ идеи, а свита возопила: геній, ахъ, геній. Онъ и повѣрилъ: и въ самомъ дѣлѣ — вѣдь бываютъ-же другіе геніи, отчего-же мнѣ не быть… ну и занесся. А тутъ еще барыни — извѣстно какія: все непонятыя натуры, несчастныя въ семейной жизни — составятъ такому господину хвостъ. Смотришь, черезъ годикъ-другой Петръ Иванычъ ужъ перестаетъ говорить, а речетъ, что твой пророкъ. И вдругъ сплетня, пущенная поклонниками новой восходящей звѣзды, — поклонниками, которымъ становится тяжеловато сносить ломанье зазнавшагося пророка. Начинается взаимное обливаніе помоями, попреки старыми благодѣяніями, интимныя разоблаченія, выгружается, словомъ, le fond du sac… И это называется партіей, и такіе господа требуютъ къ себѣ уваженія! презрительно воскликнулъ Александръ Алексѣичъ, всплеснувъ своими выхоленными руками.

— Точно также, какъ герои противоположнаго лагеря, возразилъ Мартыновъ. Все, что вы изволили разсказывать про либераловъ, можно съ буквальною точностью примѣнить къ нашимъ охранителямъ, да и къ кому угодно, если вмѣсто людей выхватывать каррикатуры, какъ вы это сейчасъ сдѣлали. Смѣшное можно найти вездѣ и во всемъ. Вамъ не нравится названіе партія? Въ этомъ я съ вами пожалуй готовъ согласиться. Помилуйте, о какихъ партіяхъ можетъ быть у насъ рѣчь! Мы внезапно умнѣемъ, внезапно глупѣемъ… Покажутъ намъ издали пряникъ, мы приходимъ сразу въ восторгъ. Щелкнутъ кнутомъ — и вмѣсто вчерашнихъ восторговъ, моментально наступаетъ постъ и покаяніе. Есть чудаки, которымъ жалко сосѣдскихъ спинъ, и они жмутся кое-какъ вмѣстѣ, вмѣстѣ втихомолку и поплачутъ и помечтаютъ. Такихъ чудаковъ у насъ не мало, потому что тянуть лямку наша спеціальность. На что другое, а на это русскіе — молодцы.

Мартыновъ замолчалъ. Онъ былъ блѣденъ и очень взволнованъ.

— Вы и своимъ ученикамъ внушаете такія отрадныя воззрѣнія на ихъ отечество? насмѣшливо спросилъ Александръ Алексѣичъ.

Татьяна испуганно взглянула на мужа. Маруся углубилась въ разсматриваніе альбома.

— Нѣтъ, просто отвѣтилъ Мартыновъ, такія внушенія даетъ имъ сама жизнь.

— Охъ, ужъ мнѣ эти деликатныя жертвы грубой дѣйствительности, сказалъ онъ и зѣвнулъ. Однако, заболтался я съ вами, батенька, а тутъ дѣло ждетъ. Надо посчитаться съ однимъ ученымъ финансистомъ, который бумажныхъ денегъ не признаетъ, а до радужныхъ ассигнацій большой охотникъ. Заходите, пожалуйста, мы еще съ вами подискутируемъ.

Всѣмъ какъ-то легче стало съ уходомъ Александра Алексѣича. Маруся, все время молчавшая, обратилась къ Мартынову съ вопросомъ, занимается-ли онъ еще пѣніемъ.

— Не занимаюсь, но пою часто и съ удовольствіемъ.

— Спойте пожалуйста, чтобъ отдохнуть, попросила она, намъ всѣмъ тяжело стало отъ вашихъ разговоровъ, — и подойдя къ роялю, приподняла крышку..

Онъ взялъ нѣсколько аккордовъ и запѣлъ шубертовскаго «Wanderer’а». Маруся, облокотившись на рояль, внимательно слушала, подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ.

Онъ посмотрѣлъ на хорошенькую дѣвушку и голосъ его точно окрѣпъ и согрѣлся подъ обаяніемъ ея лучистыхъ глазъ. Чудная пѣсня лилась скорбнымъ потокомъ, охватывая страстной тоской сердце Татьяны. Что-то старое, знакомое проникало вмѣстѣ съ этими звуками, какъ жгучая, сладкая струя въ ея наболѣвшую грудь… и вдругъ ей стало ясно, что шести лѣтъ, какъ не бывало, что она любитъ, любитъ, какъ въ ту незабвенную ночь въ Покровскомъ, когда онъ рыдалъ у ея ногъ…

Звуки оборвались.

— Марья Дмитріевна, вы позволите мнѣ проводить васъ, спрашивалъ Мартыновъ.

— Пожалуйста.

Татьяна вышла съ ними въ переднюю. Григорій Васильичъ подалъ Марусѣ тальму и накинулъ ей на голову пушистый бѣлый платокъ.

— Какая славная парочка, подумала Татьяна и что-то больно кольнуло ее въ сердце.

XIX.

Прошло почти четыре мѣсяца. Татьяна съ дѣтьми жила въ Покровскомъ. Старый домъ, заново оштукатуренный, окрашенный, подправленный, точно помолодѣлъ. Цѣльныя стекла привѣтливо блестѣли на солнцѣ. Паркъ былъ расчищенъ, передъ балкономъ разбитъ цвѣтникъ. На всемъ проглядывала властная рука Александра Алексѣича.

Передъ отъѣздомъ въ деревню Татьяна вдругъ расхворалась. Здоровье ея. какъ-то сразу пошатнулось. Александръ Алексѣичъ испугался и, бросивъ свой обычный, холодно-оффиціальный тонъ съ женой, сталъ ее осаждать цѣлой арміей докторовъ.

— Освободи ты меня отъ нихъ, ради Христа, просила она мужа: они меня уморятъ. Да у меня и не болитъ ничего. Уѣду въ деревню и поправлюсь безъ всякихъ докторовъ.

Въ деревнѣ она въ самомъ дѣлѣ скоро оправилась. Дѣти нѣжно за ней ухаживали, особенно Коля, который уже кончилъ гимназію и отдыхалъ передъ поступленіемъ въ университетъ. Этотъ юноша словно угадывалъ своимъ пытливымъ умомъ происходившую въ душѣ матери борьбу и незамѣтно старался облегчить ея молчаливое страданіе. Онъ уговорилъ мать освободить Катю на лѣто отъ всякихъ уроковъ, кромѣ музыки, которою занимался съ ней самъ (онъ прекрасно игралъ на фортепіано), и вмѣстѣ съ дѣвочкой придумывалъ хитрые способы, какъ заставить маму пить молоко, гулять и т. д.

По праздникамъ пріѣзжала иногда Маруся, привозя, каждый разъ, партію пріютскихъ дѣвочекъ, Катиныхъ подругъ. Съ ней пріѣзжалъ иногда и Мартыновъ, который совсѣмъ перевелся въ X***.

Татьяна тогда необыкновенно оживлялась, безъ умолку говорила, шутила, возилась съ дѣтьми и своимъ безпечнымъ, беззаботнымъ видомъ обманывала даже Марусю, такъ что та искренно убѣждалась, что для сестры прошлое умерло. То же, казалось, думалъ и Мартыновъ. Однажды онъ позвалъ ее гулять съ собой. Это было ужъ въ концѣ августа. День стоялъ ясный, не жаркій. Вѣтерокъ едва шевелилъ пожелтѣвшія верхушки липъ. Пчелы и бабочки жужжали и кружились въ прозрачномъ воздухѣ. Въ травѣ трещали кузнечики; птицы, шумя крыльями, проносились цѣлыми вереницами на югъ.

Мартыновъ присѣлъ съ Татьяной на ступеньки заколоченнаго павильона, въ которомъ умеръ André.

— Таня, другъ мой, заговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ, скажите мнѣ, будете вы довольны, если я женюсь на Марусѣ? Я люблю ее, не такъ, какъ любилъ васъ (такъ любятъ только разъ въ жизни), но все же я чувствую, что съ ней — спокойное счастье… Таня, милая сестра, скажи мнѣ что-нибудь.

— Я рада… очень рада… дай вамъ Богъ счастья… милые, — выговорила Татьяна, улыбаясь поблѣднѣвшими губами и тихонько высвобождая изъ его рукъ свои помертвѣвшіе пальцы. Только отчего-же Маруся мнѣ сама объ этомъ не сказала?

— Она не рѣшалась…

— Глупая дѣвочка! Позовите ее ко мнѣ, Григорій.

Пришла Маруся, вся розовая, со слезами на глазахъ, и не говоря, ни слова обвилась вокругъ шеи сестры и заплакала.

— Будь счастлива… будь счастлива, какъ-то безсознательно повторяла Татьяна.

День прошелъ очень шумно. Женихъ и невѣста строили планы будущаго, включая въ нихъ и Татьяну.

— Ты всегда будешь съ нами, будешь съ нами жить, отдыхать, успокоишься, глядя на наше счастье, говорилъ то одинъ, то другой.

Свадьба была назначена черезъ двѣ недѣли. Это время прошло для Татьяны въ какомъ-то бреду: ей ни минуты не давали очнуться. Она была посаженой матерью невѣсты, которой Александръ Алексѣевичъ приподнесъ роскошный брилліантовый съ чернымъ жемчугомъ браслетъ. Марусю, вѣнчали въ старой Покровской церкви, тихо, просто. Она была очаровательна въ своемъ бѣломъ платьѣ, съ померанцами на золотистой головкѣ. За обѣдомъ Александръ Алексѣевичъ произнесъ торжественный спичъ. Послѣ обѣда — молодые уѣзжали ночью — всѣ отправились отдыхать. Татьяна ушла къ себѣ на верхъ и, облокотившись на подоконникъ, устремила свои померкшіе глаза вдаль. Въ сумракѣ промелькнула бѣлая фигура Маруси и опустилась на низенькую скамью подъ тополемъ. Къ ней подошелъ Мартыновъ. Онъ сѣлъ у ногъ жены, обвилъ ее руками и склонилъ голову къ ея колѣнамъ. А Татьяна все смотрѣла… смотрѣла… Холодъ сковалъ ея члены… Отчаяніе, ревность, мертвая тоска, любовь — сжимали ей грудь. Рука ея соскользнула съ подоконника и она упала на полъ въ своемъ нарядномъ свѣтломъ платьѣ и долго лежала такъ, какъ покойница, съ цвѣтами на волосахъ и на груди. По временамъ она раскрывала глаза, обводила ими стѣны, потолокъ и опять закрывала… Наконецъ она встала, расправила свои застывшіе члены.

— Что-же, проговорила она вслухъ, какимъ-то сдавленнымъ, чужимъ голосомъ, — въ сущности, ничего не случилось… Не Маруся, такъ другая… Глупо, конечно, что они воображаютъ, будто своей любовью мнѣ одолженіе оказываютъ, но глупость простительна счастливымъ…

Вдругъ Татьянѣ стало стыдно. Краска прилила къ ея щекамъ

— Боже, что со мной, прошептала она въ какомъ-то ужасѣ, я завидую Марусѣ…. Марусѣ, моей бѣдной милой дѣвочкѣ… какъ будто она мало страдала… Да нѣтъ-же, нѣтъ, это невозможно, я съума сошла.

Что-то теплое, хорошее шевельнулось въ ея груди… Это что-то поднималось, росло, расширялось, подступило къ горлу — и слезы неудержимо, брызнули изъ ея сухихъ, напряженныхъ глазъ. То были добрыя, успокаивающія слезы, и чѣмъ больше она плакала, тѣмъ свѣтлѣе и тише становилось у нея на душѣ, точно въ этихъ благодатныхъ слезахъ таяла ея долголѣтняя печаль.

— И чего я думала, вѣдь самое тяжелое пройдено, теперь только доживать осталось… Пора уступить мѣсто дѣтямъ… и пошли имъ Богъ больше счастья, чѣмъ намъ.

Она совсѣмъ пришла въ себя, какъ приходятъ въ себя люди послѣ тяжелой операціи. Въ тѣлѣ еще слабость и голова кружится, и рана еще ноетъ, но острая боль прошла, не страшно повернуться, по жиламъ заструилась ужъ теплая кровь и жизненная волна ужъ подхватила тебя и понесла въ общій водоворотъ. Татьяна отколола цвѣты, сняла платье, надѣла бѣлый капотъ и, почти успокоенная, раскрыла дверь. Изъ Колиной комнаты доносились звуки рояля. Она прислушалась. Коля игралъ ея любимый Шумановскій концертъ, который онъ выучилъ нарочно для нея. Она подошла къ нему сзади и положила ему обѣ руки на плечи. Онъ обернулся.

— Это ты, мама, я думалъ, ты еще спишь.

— Нѣтъ, голубчикъ, я и не спала. Какъ ты славно играешь, мой мальчикъ, я такъ люблю тебя слушать.

Онъ посмотрѣлъ на нее въ недоумѣніи. — Что съ тобой, мама?

— А что?

— Да ты совсѣмъ какая-то другая стала.

— Какая-же?

— Да совсѣмъ здоровая, даже потолстѣла какъ будто.

Она улыбнулась. — Я въ самомъ дѣлѣ чувствую себя гораздо лучше, сказала она.

— Ты рада, что тетя Маруся вышла замужъ?

— Очень.

— И я тоже. И знаешь, мама, я вѣдь совсѣмъ подружился съ нимъ… съ дядей Гришей.

— Давно пора.

— Мнѣ нравится, что тетя не бросаетъ пріюта. Оба будутъ заниматься дѣломъ… прелесть, восторгался Коля.

Они помолчали.

— Ахъ, мама, вѣдь у меня тоже есть мечта, робко началъ онъ и запнулся.

— Какая, мой мальчикъ?

— Я хочу быть музыкантомъ, композиторомъ, прошепталъ онъ, краснѣя. Кончу университетъ — раньше папа не пуститъ — и уѣду заграницу учиться музыкѣ. Ты мнѣ поможешь, моя мамочка, моя старая красавица.

Онъ обнялъ ее и сталъ цѣловать.

— Конечно, помогу, только ради Бога выпусти меня, ты меня задушишь, произнесла она тронутымъ голосомъ.

— Какъ я радъ, какъ я радъ, что сказалъ тебѣ; про мою тайну знала только Катя. Она даромъ, что маленькая, а умная и знаешь, мама, она будетъ отлично играть. У этой дѣвочки такая душа, говорилъ онъ, увлекаясь. Словомъ, цѣлый домъ артистовъ.

— Интересно, что скажетъ на это папа.

Коля засмѣялся. — Ну, ужъ это твое дѣло съ нимъ вѣдаться, сказалъ онъ.

Дверь скрипнула и въ комнату впрыгнула Катя, закутанная въ длиннѣйшую шаль.

— Какъ ты вырядилась, замѣтила мать.

— Это мнѣ тетя свою шаль подарила на память, серьезно произнесла дѣвочка, усаживаясь къ брату на колѣни.

— Такъ ты бы ее лучше убрала, а то, гляди, она за тобой по полу тащится.

— Я уберу, я только сегодня хочу ее поносить, позволь, мамочка — и Катя просительно сложила свои пухлыя губки.

— Хорошо, разрѣшила мать, только я тебѣ сложу ее вдвое.

— Катя, я вѣдь разсказалъ мамѣ про наши планы. Она одобряетъ.

— Видишь! я тебѣ говорила, торжествующе провозгласила дѣвочка.

Татьяна съ улыбкой глядѣла на ихъ прильнувшія другъ къ другу головы и кроткая радость наполнила все ея существо.

"А я еще роптала, подумала она, считая себя одинокой, когда у меня столько, столько дѣла.

Вошелъ старикъ Никита, сгорбленный, съ бѣлой, какъ лунь, бородой, и объявилъ, что молодые собираются уѣзжать. У Татьяны сильно забилось сердце. Дѣти схватили ее за руки и увлекли внизъ.

Маруся, совсѣмъ одѣтая, стояла на крыльцѣ съ Александромъ Алексѣевичемъ. Ночь была свѣжая, звѣздная, лунная. Григорій Васильевичъ укладывалъ въ коляску вещи. Маруся то и дѣло обращала къ нему свое свѣтившееся счастьемъ лицо.

Александръ Алексѣевичъ взглянулъ на часы и велѣлъ подать шампанскаго.

— Пора, господа, а то не поспѣете къ поѣзду. Дай вамъ Богъ… сказалъ онъ, поднимая бокалъ.

Всѣ чокнулись и присѣли.

Первая поднялась Татьяна.

Маруся бросплась въ ея широко раскрытыя объятія и нѣсколько мгновеній ничего не было слышно, кромѣ прерывистаго рыданія обѣихъ сестеръ. Всѣ плакали. Александръ Алексѣевичъ сдвинулъ брови и отвернулся въ сторону, чтобы скрыть свое волненіе. Никита всхлипывалъ.

Григорій Васильичъ подошелъ къ женѣ.

— Маруся, голубушка, проговорилъ онъ, беря ее за руку.

Новобрачные ужъ сидѣли въ коляскѣ.

Татьяна подошла къ дверцѣ.

— Дитя мое, будь счастлива… Гриша, люби ее, лепетала она, цѣлуя то того, то другого…

Экипажъ тронулся. Татьяна провожала его глазами, пока онъ не пропалъ въ ночной мглѣ, и когда она вернулась въ домъ на ея заплаканномъ, вдругъ постарѣвшемъ лицѣ, лежало лишь одно выраженіе нѣжной спокойной грусти.

Она благословила дѣтей, простилась съ мужемъ и пошла къ себѣ наверхъ.

— Татьяна Дмитріевна, спросила ее горничная, сегодня будете принимать серебро?

— Нѣтъ, завтра, тихо отвѣтила Татьяна и заперлась въ своей комнатѣ.

Р. М—хинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 1, 1890