Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И. Д. Сытина
Типо-лит. И. И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А. А. Федоров-Давыдов
OCR, spellcheckи перевод в современную орфографию: По ком звонит колокол Хемингуэй (Читайте лучшее произведение о войне в Испании Эрнеста Хемингуэя)
Жаба
[править]
Колодезь был глубокий, и поэтому канат был тоже длинный. Колесо вертелось с трудом, вытягивая наверх наполненное водой ведро.
Несмотря на то, что вода в колодце была очень прозрачная, солнце никогда не отражалось в ней, потому что не могло проникнуть в самую глубину, но там, куда доходил свет, из расщелин камней выглядывала зелень.
Внизу, в колодце, жило целое семейство жабьего потомства; в сущности говоря, оно свалилось туда вниз головой в виде старой жабы-матери, которая и теперь была еще жива. Зеленые лягушки, поселившиеся тут гораздо раньше и плававшие в воде, признали дальнее родство с нею и приняли их как гостей. Но жабы, кажется, возымели намерение поселиться навсегда тут, на суше, как они называли мокрые камни.
Мать-жаба совершила однажды большое путешествие: ее подняли в ведре, но там, наверху ей показалось слишком светло, и у неё заболели глаза; к счастью, ей удалось выскочить из ведра; она шлепнулась с страшным шумом в воду и пролежала три дня от боли в пояснице.
О том, что делалось на белом свете, она, правда, ничего особенного сообщить не могла, но знала наверное, как знали это и все, что помимо их колодца еще существует что-то. Мать-жаба при желании могла, конечно, рассказать кое-что, но почему-то молчала, и ее не расспрашивали.
— Она толста, жирна и безобразна, — говорили про нее молодые зеленые лягушки. — Дети, конечно, пойдут в нее.
— Весьма возможно, — говорила мать-жаба. — Но у одного из них в голове драгоценный камень; может быть, и у меня самой…
Лягушки слушали, таращили глаза, и так как разговор им не нравился, корчили гримасы и ныряли вглубь. А молодые жабята от гордости растопыривали задние лапы; каждый из них думал, что драгоценный камень у него, и поэтому они не двигали головой; но, наконец" решились спросить, чем им, собственно, нужно гордиться и что это за штука драгоценный камень?
— Это нечто такое великолепное и драгоценное, что описать я вам этого не могу, — сказала мать-жаба. — Существует это для того, чтобы самому радоваться и злить других. Но лучше не спрашивайте, — я вам отвечать не стану.
Да, у меня драгоценного камня нет, — сказал самый маленький жабёнок; он был невообразимо-уродлив. — С какой стати у меня может быть такая драгоценность? И если это злит других, я радоваться не могу. Нет, мне хочется хоть разок взобраться наверх, до края колодца, и посмотреть, что там делается. Наверно, очень хорошо.
— Оставайся лучше на том месте, где ты сейчас, — сказала старая жаба. — Здесь тебе всё известно, и ты знаешь, что у тебя есть. Берегись ведра: оно может раздавить тебя, а если ты даже и попадешь в него, то упадешь сверху; не все так счастливо падают и остаются целы и невредимы, как я.
— Квак! — сказал жабенок, и это значило то же, что у нас, людей, — "Ах! "
Ему страшно хотелось подняться до края колодца и поглядеть оттуда; его мучила тоска по зелени, видневшейся там, наверху. И вот на следующее утро, когда наполненное водой ведро потащили вверх и оно на минуту остановилось около камня, на котором сидел жабенок, сердце маленького животного затрепетало; и он вскочил в ведро, которое подняли наверх и вылили.
— Тьфу, дьявол! Какая мерзость! — сказал рабочий, выливая воду и увидав жабу. — Такой мерзости я давно не видал!
Исвоим сапожищем он отшвырнул жабу и чуть не раздавил ее; но жабу спасла густая крапива, которая росла около колодца. Здесь она увидела тесно росшие друг около друга стебли, но продолжала смотреть вверх. Солнце освещало листья, и они казались совсем прозрачными; маленькая жаба испытывала то же, что испытываем мы, люди, попадая в густой лес, где солнце сквозит через ветви и листья.
— Здесь гораздо лучше, чем внизу, в колодце. Здесь я могла бы прожить всю жизнь, — сказала маленькая жаба и легла и пролежала тут час, да даже два часа. — А что творится на белом свете? Уж если я так далеко зашла, попробую идти дальше… — и она поползла как только могла скоро, и выползла на проезжую дорогу, где солнце ее прижарило и пыль напудрила, когда она переправлялась наискосок через дорогу. — Здесь уж на самом деле суше, — сказала жаба, — даже слишком. По мне ужмурашки пошли.
Она доползла до канавы; здесь росли незабудки и осока; вблизи тянулась изгородь из боярышника, росли также бузина и повилика с белыми цветами, а над ними порхала бабочка; Жаба приняла ее за цветок, который оторвался от стебля, чтобы получше разглядеть, что делается на свете, и это было бы очень естественно.
— Да, вот, если бы можно было совершить такое путешествие! — сказала жаба. — Квак! Ах, что за радость!
Она пробыла восемь дней и восемь ночей около канавы и находила себе пропитания вдоволь. На девятый день она подумала: «Ну, пора и дальше в путь-дорогу. Вперед»…
Но что она могла найти прекраснее этого? Может быть, таких же жаб, как она сама, или маленьких зеленых лягушек? Да, она в последнюю ночь и то слышала издали голоса своих родственников.
Как весело жить! Весело выбираться из колодца, лежать в крапиве, ползти по пыльной дороге!
Но дальше, вперед, чтобы найти лягушек или маленькую жабу; одиночество ужасно, и живому существу одной природы мало.
С этими мыслями она отправилась в дальнейшее путешествие.
Через некоторое время она попала на поле, к большому пруду, поросшему по берегам тростником; она отправилась прямо туда.
— Здесь для вас немного мокро, — сказали лягушки. — Но милости просим… Кто вы — «она» или «он»? Но это, впрочем, безразлично… Мы вам очень рады!
Вечером ее пригласили на концерт, — на семейный концерт; на нем были большой восторг и маленькие голоса, — это нам знакомо. Угощенья не подавали, но питья было сколько угодно — целый пруд.
— Теперь я отправлюсь дальше, — сказала маленькая жаба; в ней постоянно жило желание чего-то лучшего.
Она глядела на большие, светлые, сияющие звезды, видела, как светит месяц, как восходит солнце и поднимается всё выше и выше.
«А может быть, и теперь я в колодце, в более громадном колодце, и мне нужно подняться еще выше. Меня куда-то тянет; я о чем-то тоскую»…
А когда месяц покруглел и пополнел, бедное маленькое животное подумало: «Может быть, это ведро, которое сейчас опустят, и в которое я должна прыгнуть, чтобы подняться выше? А может быть, солнце тоже — большое ведро? Какое оно громадное, светлое; все мы в нем можем поместиться! Нужно глядеть в оба, как бы не пропустить. О, как у меня светло в голове! Я думаю, драгоценный камень не может так сиять. Но его у меня нет, хотя это меня и не огорчает, нет. Вперед, вперед к счастью и свету! Во мне такая уверенность и вместе с тем страх, — шаг опасный, но на него нужно решиться. Вперед, всё прямо вперед!»
Она сделала несколько шагов, какие могут делать пресмыкающиеся, и скоро очутилась на дороге, около которой жили люди. Здесь были цветники и огороды. Она отдохнула на грядке капусты.
«Сколько на свете разных существ, о которых я до сих пор не имела никакого понятия! И как мир прекрасен и велик! Но необходимо везде побывать и всё повидать, а не сидеть только в своем углу… — и она проползла в самую чащу капусты. — Как здесь зелено, как хорошо!»
— Я это прекрасно знаю, — сказал сидевший на листе капустный червь. Мой лист тут — самый большой. Он закрывает собой полмира, но я могу обойтись и без него…
«Кут-куда!» — послышалось вблизи; подошли куры; они топотались по грядкам.петух, шедший во главе, отличался дальнозоркостью; он сейчас же увидал на кудрявом листе гусеницу и ударил клювом, так что она свалилась на землю и стала извиваться и переворачиваться. петух воззрился на нее сначала одним глазом, потом другим, потому что недоумевал, что из этого выйдет дальше.
«Она делает это не по доброй воле», — подумал петух и опять разинул клюв, чтобы схватить гусеницу.
Жабу это так ужаснуло, что она взяла и прямо поползла на петуха.
— А, так у неё есть резервное войско! — сказал петух. — Взгляните, что за гадина! — и петух повернулся. — Очень нужна мне эта зеленая закуска, разве только горло пощекотать…
Куры были того же мнения и потому пошли все за петухом.
— Я повернулась к нему спиной, — сказала гусеница. — Необходимо всегда сохранять присутствие духа; но теперь предстоит самое трудное: взобраться на мой капустный лист. Где он?
Маленькая жаба подползла и выразиласвое сочувствие. Она радовалась, что своей безобразной наружностью перепугала кур.
— Что вы этим хотите сказать? — спросила гусеница. — Я сама отвернулась от петуха. На вас очень неприятно смотреть. Неужели нельзя быть покойным в своем собственном углу? Теперь я чувствую капустный запах. Теперь я опять на моем листе. Нет ничего выше собственности. Но мне нужно подняться еще выше.
— Да, еще выше, — сказала маленькая жаба. — Еще выше… Она чувствует, как и я. Но сегодня она не в духе, наверно, от испуга. Мы все стремимся подняться выше… — и она, насколько могла, запрокинула голову.
Аист сидел в своем гнезде на крыше избы; он щелкал клювом, щелкала и его жена.
«Как они, однако, высоко живут! — подумала жаба. — Вот бы куда взобраться!»…
В крестьянской избе жили два студента; один был поэт, другой — естествоиспытатель; один воспевал и писал в избытке радости обо всем, что сотворил Господь Бог, и обо — всем, что отражалось у него в сердце; он выражал это просто, ясно, в богатых, звучных стихах; другой рассматривал предмет только как таковой и, если нужно, разлагал его на части. Он смотрел на творение Бога как на задачу умножения и хотел изучить от доски до доски, обосновывая всё на выводах разума и руководясь только разумом, и говорил обо всем с радостью и умно.
Оба были славные, жизнерадостные люди.
— Вон сидит чудный экземпляр жабы… — сказал естественник. — Стоит посадить в спирт…
— У тебя две уже есть, — сказал поэт, — Оставь ее, пусть сидит и наслаждается жизнью.
— Но она так дивно-безобразна… — сказал другой.
— Да, если бы мы могли найти в её голове драгоценный камень, — сказал поэт, — тогда бы и я не отказался ее взрезать.
— Драгоценный камень!.. — сказал другой. — Какие у тебя блестящие познания естественной истории!
— Да, но разве не полно чудного смысла народное поверие, что у жабы, у этого самого безобразного животного, заключен в голове драгоценный камень?! Разве не то же бывает с людьми? Каким драгоценным камнем обладал Эзоп и, наконец, Сократ?
Дальше жаба не слушала; да она, впрочем, и половины сказанного не поняла.
— Они говорили о драгоценном камне… — сказала она. — Как хорошо, что его у меня нет! А то бы нажила я себе какие-нибудь неприятности.
Опять защелкало на крыше избы; отец-аист читал своему семейству лекцию, а семья косилась вниз, в сад, где гуляли молодые люди.
— Из всех творений больше всех воображает о себе человек, — говорил аист. — Послушайте, как они болтают, и всё-таки щелкать, как следует, не умеют. Как они гордятся своим красноречием, своим языком! Нечего сказать, хороший язык: тут не понимают, что там говорят; один не понимает другого. На нашем языке мы всюду можем говорить, по всей земле: на холодном севере и в Египте. Летать люди тоже не могут. Они носятся на каком-то собственном изобретении, которое называют «железной дорогой», и ломают себе при этом шеи. У меня мурашки бегают по клюву, когда я об этом думаю. Мир прекрасно может существовать без людей. Нам они совсем не нужны. Были бы только дождевые черви да лягушки…
«Вот это так была речь! — подумала маленькая жаба. — Это — муж замечательный и сидит он так высоко, так высоко, как я не видывала ни разу! А как он великолепно плавает!» — воскликнула она, когда аист, распустив крылья, поднялся на воздух.
А мать-аист, сидя в гнезде, рассказывала об Египте и водах Нила и в особенности о тине, которая есть там, в чужеземной стране, и жабе всё это казалось необыкновенно ново и мило.
— Я должна непременно попасть в Египет, — сказала она. — Если бы меня только взял аист или кто-нибудь из его птенцов. Я бы их отблагодарила… Да… Я попаду в Египет, потому что я счастлива. Моя тоска, мои желания лучше драгоценного камня…
Но драгоценный камень был у неё: её тоска, её вечное желание подниматься всё выше и выше. Он сиял у неё в голове, блестел светом радости, сиял лучами счастья.
В эту минуту вдруг подлетел аист; он приметил жабу в траве, спустился и схватил маленькое животное, но далеко не нежно. Клюв больно сдавил тело жабы; вообще, было не особенно приятно.
Но зато они поднимались всё выше и выше по направлению к Египту, — она это знала, и потому глаза её блестели, точно в них сверкала искра.
«Квак! Ах!»
Тело разбилось, жаба умерла.
Но искра из её глаз, где осталась она? Солнечный луч взял ее, солнечный луч понес драгоценный камень из головы жабы. Куда?
Не спрашивай естествоиспытателя, спроси лучше поэта; он расскажет тебе об этом в сказке, и в ней ты встретишь опять и капустную гусеницу, и семейство аиста. Вообрази, с гусеницей совершится превращение: она обратится в бабочку.
Семья аиста полетит через горы и моря в Африку и потом опять прилетит назад кратчайшим путем в ту же страну, на ту же самую крышу. Да, это почти невероятно и всё-таки возможно. Спроси даже естествоиспытателя; ему придется это подтвердить, и ты это знаешь, потому что сам видел.
— Да, но драгоценный камень из головы жабы?
Ищи его в солнце. Взгляни на него, если можешь.
Блеск там слишком ярок. Наши глаза не могут еще глядеть на всё величие и славу мироздания Господня, но придет время, когда мы их увидим, и то будет самая дивная сказка, потому что в этой сказке говорится и о нас.
