Версия для печати больше не поддерживается и может содержать ошибки обработки. Обновите закладки браузера и используйте вместо этого функцию печати браузера по умолчанию.
Свире́ль (от праславянского svirati — свистеть) — общее название одно- и двуствольных свистковых, и многоствольных (пан-флейта) деревянных флейт (реже язычковых духовых инструментов) у восточно- и южно-славянских народов. Высота игры свирелей зависит от их размера. Чем длиннее свирель, тем ниже её звук.
Чаще всего свирели изготавливаются из дерева, имеющего мягкую сердцевину: бузины, ивы, черемухи. Рыхлая сердцевина вывёртывается тоненькой палочкой или выжигается раскаленной проволокой. Один конец дудки срезается наискосок. Близ отверстия отщепляется тоненький язычок и затем по длине дудки прорезается от 4 до 8 отверстий. Недолговечные дудки «на один день» иногда вырезают за несколько минут из камыша, дягиля, тростника или другой пустотелой травы.
Свирель в афоризмах и кратких высказываниях
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью
Старается еще открыть пути веселью...[1]
Свирель в публицистике, мемуарах и документальной прозе
Это прелесть какого-то наивного детского характера: детски-шаловливая и детски-плачущая; главное богатство ее в коротких, нежно переливающихся трелях, в каком-то беспрестанном дрожании, поднимании и упадании голоса… Дудки поют как свирель, только полнее и резче, а меха гудят и ревут, давая общий фон переливам темы. Дудки тут солисты, меха ― хор под сурдинку. Вообще, игра оригинальная и чрезвычайно приятная. Чабан играл для меня, и когда я поблагодарил его, он сыграл мне еще веселую татарскую песенку. Она игрива и мила, как невинная шалость ребенка. Странно, что безмолвный и равнодушный татарин мог создать такие жизненные и нежные напевы…[6]
«Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива кажется еще печальнее, и по стволу ее ползут слёзы, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней… Замирали звуки свирели. Самая высокая нотка пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека… оборвалась, ― и свирель смолкла». Эта пронзительно унылая свирель Луки Бедного ― не самого ли Антона Бедного, Антона Чехова? ― предчувствие всеобщего конца, всемирной погибели ― основной напев, Leitmotiv чеховской музыки. Иногда в мертвом затишье перед грозой одна только птица поет, словно стонет, уныло и жалобно: такова песня Чехова. Мы теперь уже вышли из этого предгрозового затишья ― из чеховской скуки; мы уже видим грозу, которую он предсказывал... <...> Разрушение для разрушения, хаос для хаоса ― конец мира, который идет не извне, а изнутри, из души человеческой, из проснувшегося в ней, зашевелившегося хаоса, ― тот конец мира, та всеобщая погибель, о которых поет свирель Луки Бедного: «весь мир идет прахом… А коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канителить и людей попусту мучить»…[2]
Большой русский драматург А. Н. Островский, отрешившись от своих бытовых тяготений, вышел на опушку леса сыграть на самодельной свирели человеческий привет заходящему солнцу: написал «Снегурочку». С какой светлой, действительно прозрачной наивностью звучит эта свирель у Римского-Корсакова! А в симфониях?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестр играет «Да воскреснет Бог», и благовестно, как в пасхальную заутреню, радостным умилением наполняет вам душу этот в жизни странно-сумрачный, редко смеющийся, малоразговорчивый и застенчивый Римский-Корсаков…[4]
11 сентября 1982 г. Сигнал тревоги, передаваемый органами гражданской обороны по телефону, звучит в этом месяце так: «Глухая свирель». Этот сигнал знаем только мы, дежурные механики. Мы расписывались за него и проходили инструктаж. По получению этого сигнала деж. механик должен поставить на уши руководство гаража и всех шофёров. В нашей будке висит специальная схема, как это сделать. Сегодня в полночь, услышав по телефону зловещую фразу, сказанную строгим голосом, я не испугался. Я только пожалел, что это случилось в мое дежурство. Мгновенно представил, как буду сейчас крутить диск телефона, звонить, объяснять, ругаться, поднимать с постелей сонных людей, выслушивать их ответную ругань и волноваться. ― Ваш номер телефона для проверки, ― сказал я ответную фразу.[7]
Зато в минуты отлива болезни, в минуты сладкого расслабления, даруемые природой за долгие часы нестерпимых, невыразимых мук, порой слышу я, как возникают во мне тихие звуки, сперва отдельно, отдаленно, будто звёзды на туманном небе, и потом будто сливаются они в электрические кисти, в смелые аккорды… я с благоговением прислушиваюсь тогда к гармоническому биению сердца… Кажется, будто крыло серафима извлекает из тысячи струн его неземные песни: дыхание мое звучит, как обаятельная свирель, как ветерок, играющий тростником моря!.. Тысячи голосов поют в груди моей… Я внимаю, мне кажется тогда, плавному течению крови;, она то рокочет ключом, падающим со скалы, то рассыпается как гармония дождя, то как море, когда оно, засыпая между камнями, шепчет вечернюю молитву свою.[8]
Сестры ждали ее. Они сидели в столовой за круглым столом, освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась коричневая бутылка с копенгагенскоюшери-бренди, и светло поблескивали облипшие складки края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою. Дарья была под хмельком; красная, растрепанная, полуодетая, она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой песенки: Где делось платье, где свирель! Нагой нагу влечет на мель. Страх гонит стыд, стыд гонит страх. Пастушка вопиет в слезах: забудь, что видел ты!
Была и Лариса тут, ― нарядная, спокойно-веселая, она ела яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.
Это была самая обыкновенная маленькая девушка с белокурыми волосами, с голубовато-серыми глазками, худенькая, невидная, молчаливая, некрасивая, неумная и по виду ничем не отличающаяся от простых людей. Но зато она обладала золотою свирелью. Эта золотая свирель была главным сокровищем и высшим благополучием лесного королевства. По виду простая золотая палочка, свирель имела драгоценное свойство зачаровывать, завораживать и пленять слух людей. Эта золотая свирель была орудием мести Доба, его дочерей и всех его подданных людям ― их вечным, непримиримым врагам. За то, что так бесцеремонно врывались в лесное королевство люди с их топорами и пилами и так безжалостно губили мощные дубы, широкие осины, стройные берёзки и тополя и другие деревья, король жестоко отплачивал им при помощи Незабудки и ее золотой свирели. Поздней ли ночью, ясным ли полднем, свежим ли утром, летним ли, зимним ли временем, безразлично, в глубине леса слышались сладкие призывные звуки золотой свирели. Это королевна Незабудка, сидя на суку дерева, играла на своем роковом инструменте песенку за песенкой, одну прекраснее и слаще другой. И случайный одинокий путник, забредший в эту дикую глушь один, без товарищей, останавливался, пораженный этими дивными звуками.[10]
Вот идёт по тротуару молодой, весь в лохмотьях, савояр, дудя гнусаво в допотопную деревянную свирель. Рядом с ним, на мостовой, тесно сплотившись, движется густое, лохматое стадо коз. Савояр только и знает, что наигрывает тысячелетнюю печальную мелодию, а за порядком стада ревностно, строго и неутомимо следит умный, черный, большой пёс, не устающий бегать вокруг бредущей отары, загоняя каждую отстающую, проказливую или упрямо-игривую козу в общее тесное, блеющее стадо.[5]
Пастушки, я позабываю
Часы, как я грустил, стеня,
Опять в свирель свою взыграю,
Опять в своих кругах увидите меня.
Как солнечны лучи полдневны
Поспустятся за древеса,
И прохладятся жарки небеса,
Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;
Уже моя свирель забыла томный глас.
Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного,
А радости играть свирель моя готова.[11]
Адмету, доброму Фессалии царю,
Сей кроткий юноша услуги представляет
И скоро царскими стадами управляет.
Находит в пастырях худые нравы, прю,
Сердец ожесточенье,
О стаде нераченье, ―
Какое общество поборнику искусств!
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью
Старается еще открыть пути веселью,
Поёт ― и се уже владыка грубых чувств,
Влагает в пастырей незнаемую душу,
Учтивость, дружество, приятный разговор,
Желанье нравиться. К нему дриады с гор
И нимфы ручейков сбегаются на сушу.[1]
Дохну́ ль в зазывную свирель, Где полонен мой чарый хмель, Как ты, моя змея, Затворница моих ночей, Во мгле затеплив двух очей, Двух зрящих острия,
Виясь, ползешь ко мне на грудь ―
Из уст в уста передохнуть Свой яд бесовств и порчь:
Четою скользких медяниц
Сплелись мы в купине зарниц,
Склубились в кольцах корч.[14]
Там брызнул Константин певучих саламандр,
Там снежный хмель взрастил и розлил Александр,
Там лидиин «Осёл» мечтою осиян
И лаврами увит, там нежные Хариты
Сплетают верески свирельной Маргариты…
↑ 12М. Н. Муравьев. Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. — М.-Л.: Советский писатель, 1967 г.
↑ 12«Максим Горький: pro et contra. Личность и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей 1890 ― 1910-х гг.», серия «Русский путь». — СПб.: РХГИ, 2004 г.
↑ 12Н.С. Гумилёв. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. — Ленинград, Советский писатель, 1988 г.
↑ 12Ф.И. Шаляпин. «Маска и Душа». — Москва, Вагриус, 1997 г.
↑Евгений Марков. Очерки Крыма. Картины крымской жизни, истории и природы. Евгения Маркова. Изд. 3-е. Товарищество М. О. Вольф. С.-Петербург и Москва, 1902 г.
.svg){kind=logo}
